ДОРОГИЕ ОКОВЫ

Россия без каждого из нас обойтись может.
     Но никто из нас не может
     обойтись без России.
     И.С. Тургенев

     Париж. Бужеваль. Девятнадцатый век.
     В осеннем дожде пузырятся лужи.
     А в доме мучится человек:
     Как снег, голова, борода, как снег,
     И с каждой минутой ему все хуже...

     Сейчас он слабей, чем в сто лет старик,
     Хоть был всем на зависть всегда гигантом:
     И ростом велик, и душой велик,
     А главное - это велик талантом!

     И пусть столько отдано лет и сил
     И этой земле, и друзьям французским,
     Он родиной бредил, дышал и жил,
     И всю свою жизнь безусловно был
     Средь русских, наверное, самым русским.

     Да, в жилах и книгах лишь русская кровь,
     И все-таки, как же все в мире сложно!
     И что может сделать порой любовь -
     Подчас даже выдумать невозможно!

     Быть может, любовь - это сверхстрана,
     Где жизнь и ласкает, и рвет, и гложет,
     И там, где взметает свой стяг она,
     Нередко бывает побеждена
     И гордость души, и надежда тоже.

     Ну есть ли на свете прочнее крепи,
     Чем песни России, леса и снег,
     И отчий язык, города и степи...
     Да, видно, нашлись посильнее цепи,
     К чужому гнезду приковав навек.

     А женщина смотрится в зеркала
     И хмурится: явно же не красавица.
     Но рядом - как праздник, как взлет орла,
     Глаза, что когда-то зажечь смогла,
     И в них она дивно преображается.

     Не мне, безусловно, дано судить
     Чужие надежды, и боль, и счастье,
     Но, сердцем ничьей не подсуден власти,
     Я вправе и мыслить, и говорить!

     Ну что ему было дано? Ну что?
     Ждать милостей возле чужой постели?
     Пылать, сладкогласные слыша трели?
     И так до конца? Ну не то, не то!

     Я сам ждал свиданья и шорох платья,
     И боль от отчаянно-дорогого,
     Когда мне протягивали объятья,
     Еще не остывшие от другого...

     И пусть я в решеньях не слишком скор,
     И все ж я восстал против зла двуличья!
     А тут до мучений, до неприличья
     В чужом очаге полыхал костер...

     - О, да, он любил, - она говорила, -
     Но я не из ласковых, видно, женщин.
     Я тоже, наверно, его любила,
     Но меньше, признаться, гораздо меньше.

     Да, меньше. Но вечно держала рядом,
     Держала и цель-то почти не пряча.
     Держала объятьями, пылким взглядом,
     И голосом райским, и черным адом
     Сомнений и мук. Ну а как иначе?!

     С надменной улыбкою вскинув бровь,
     Даря восхищения и кошмары,
     Брала она с твердостью вновь и вновь
     И славу его, и его любовь,
     Доходы с поместья и гонорары.

     Взлетают и падают мрак и свет,
     Все кружится: окна, шкафы, столы.
     Он бредит... Он бредит... А может быть, нет?
     "Снимите, снимите с меня кандалы..."

     А женщина горбится, словно птица,
     И смотрит в окошко на тусклый свет.
     И кто может истинно поручиться,
     Вот жаль ей сейчас его или нет?..

     А он и не рвется, видать, смирился,
     Ни к спасским лесам, ни к полям Москвы.
     Да, с хищной любовью он в книгах бился,
     А в собственной жизни... увы, увы...

     Ведь эти вот жгучие угольки -
     Уедешь - прикажут назад вернуться.
     И ласково-цепкие коготки,
     Взяв сердце, вовеки не разомкнутся.

     Он мучится, стонет... То явь, то бред...
     Все ближе последнее одиночество...
     А ей еще жить чуть не тридцать лет,
     С ней родина, преданный муж. Весь свет
     И пестрое шумно-живое общество.

     Что меркнет и гаснет: закат? Судьба?
     Какие-то тени ползут в углы...
     А в голосе просьба, почти мольба:
     - Мне тяжко... Снимите с меня кандалы...

     Но в сердце у женщины немота,
     Не в этой душе просияет пламя.
     А снимет их, может быть, только ТА,
     В чьем взгляде и холод, и пустота,
     Что молча стоит сейчас за дверями.

     И вот уж колеса стучат, стучат,
     Что кончен полон. И теперь впервые
     (Уж нету нужды в нем. Нужны живые!)
     Он едет навечно назад... назад...
     Он был и остался твоим стократ,
     Прими же в объятья его, Россия!