7. О метаморфозах слова

1

 

Язык – одно из самых загадочных явлений в истории человечества. Если о социальном обществе мы еще можем судить, поскольку знаем, как оно изменялось от стада к семье, то об этапах формирования языка нам не известно вообще ничего. К моменту, когда человек стал осознавать самого себя, у него уже были и социальное общество, и язык, но воспоминаний о периоде их возникновения, в его памяти не осталось и следа.

 

Самое удивительное свойство языка – его цельность. Язык не является произвольным собранием отдельных звуков, а представляет собой сложную логическую систему, обладающую высочайшим уровнем организации, каждый отдельный элемент которой проявляет себя лишь как часть единого целого. Это обстоятельство побудило немецкого лингвиста Вильгельма Гумбольдта высказать предположение, что язык возник спонтанно, скачком, вместе со всем своим богатым словарем и логической структурой.

 

Между тем, представить, что наш животный предок, живший 1,5 миллиона лет назад и едва научившийся добывать огонь, владел языком на уровне современного человека достаточно трудно. Значит, язык имеет божественное происхождение, и строить какие-либо версии просто бессмысленно? Или же он все-таки возникал постепенно? Но тогда чем объяснить его поразительную целостность? Ответа на эти вопросы до сих пор не существует.

 

Но даже если остановиться на предположении о постепенном возникновении языка, четкого представления о том, на какой основе оно могло происходить, тоже не существует. Здесь просто царит разноголосица мнений. Одни считают, что язык возник из подражания звукам природы (стоики, Лейбниц), другие – из эмоциональных выкриков. Французский энциклопедист Шарль де Бросс думал, что первые слова – это междометия, наподобие тех, которые издает ребенок, а Жан-Жак Руссо считал, что первопричиной языка являются человеческие страсти, и поэтому речь начиналась с поэзии. Причем отдавать предпочтение какой-либо одной точке зрения нет никаких оснований, поскольку не существует ни единого факта, который бы подтвердил или опровергнул то или иное мнение.

 

Но самый главный вопрос – почему из всех живых существ, обитающих на нашей планете, только люди способны применять язык, как средство общения? Коммуникация животных однонаправленная, сигналы выражают их общее эмоциональное состояние и не предназначены для других особей. Почему же язык человека приспособлен в первую очередь для общения?

 

Некоторые теоретики языка считают, что дело в особенностях человеческого мозга. По их мнению, по мере его эволюции, интеллектуальные способности людей непрерывно росли и, в конце концов, позволили им общаться друг с другом. Однако факты свидетельствуют об ином. Дело в том, что некоторые высшие животные, в случае обучения их навыкам говорения, не только способны усвоить человеческую речь, но и осознанно ею пользоваться. Так, супруги Беатриса и Алленд Гарднеры обучили шимпанзе Уошо тремстам комбинациям из нескольких слов, после чего Уошо начала составлять несложные фразы самостоятельно. Правда, язык, которому пришлось обучить шимпанзе, был языком для глухонемых, так как речевой аппарат обезьян плохо приспособлен к произнесению звуков человеческой речи, но пользовалась она им вполне осмысленно.

 

То есть у высших животных есть все необходимые предпосылки для овладения членораздельной речью. Однако это не происходит, язык возник только у человека, и ни у одного другого живого существа его нет. Значит, кроме развитого мозга должно быть еще что-то, ставшее причиной его возникновения.

 

Английский философ Томас Гоббс считал, что это общественный договор. Дескать, об обозначении предметов словами люди просто договорились. Ту же точку зрения разделял и Руссо, полагавший, что язык не мог возникнуть без общего согласия людей. Немецкий ученый второй половины XIX века Людвиг Нуаре выдвинул гипотезу, согласно которой язык появился в ходе коллективной работы из ритмичных трудовых выкриков. А Фридрих Энгельс, не вдаваясь особо в подробности, решил, что коль скоро труд создал человека, то одновременно он создал и язык. То есть та же разноголосица мнений, что и в случае поиска основы для его возникновения.

 

Интересно, что начиная с XIX века, не появилось ни одной принципиально новой теории возникновения языка. А во Франции, начиная с 1866 года, Парижское лингвистическое общество вообще запретило вести полемику о происхождении речи, дабы «домыслы, не подкрепленные убедительными доказательствами, не создавали почву для неразрешимых споров и разногласий». Видимо, проблема была молчаливо зачислена в категорию безнадежных, наподобие философского камня или вечного двигателя.

 

Я думаю, что неудача в решении проблемы языка обусловлена слишком общим характером  предположений, выдвигаемых в защиту той или иной концепции. Ведь если бы можно было сконструировать конкретный механизм, который наглядно показал бы, как видоизменялось бессловесное и бессознательное существо чтобы обрести членораздельный язык, сразу стало бы ясно, в каких из этих гипотез рациональное зерно есть, а какие произвольны. Поэтому предлагая свою версию возникновения языка, мы пойдем по пути поиска такого психологического механизма, который мог бы побудить нашего предка видоизменяться без участия сознания.

 

2

 

Напомню, что, как мы выяснили в своем месте (см. «О началах мужском и женском», 4), разрушающим для стадной общности фактором ока­залось возникновение у человека такого свойства, как психо­логическая па­мять. Сама же па­мять явилась, как следст­вие смещения человека в энергетике универ­сума от центра природ­ного рав­новесия к центру комфорта (см. «Че­ловек и его восприятие», 5). Как мы помним, это смещение проис­ходило во­преки физиологическому опыту человека и потому начало остав­лять в его психике след в виде возни­кающих при этом ощущений.

 

Но сами по себе чистые ощущения запечатлены памятью быть не мо­гут. Чтобы ощущение осталось в памяти, оно должно обрести форму. По­этому одновременно с памятью возникает образ объекта, который является не чем иным, как обретшим форму ощущением. Так ощуще­ние превраща­ется в восприятие, отличающееся от ощущения тем, что является ощуще­нием предметным, обретшим форму (см. «Человек и его восприятие», 6).

 

Известно, что вслед за восприятиями наступает реакция на них орга­низма. Мы помним, что у простого организма реакция возникает сразу на весь комплекс ощущений и потому является единой и нераздельной (см. «Чело­век и его восприятие», 2). Такая реакция всегда направлена к центру при­родного равновесия и представляет собой обратную связь, при помощи ко­торой орга­низм корректирует свое положение относи­тельно центра при­родного равно­весия. У собаки это лай, у хамелеона – изменение окраски, у осьминога – вы­деление темного облака и т.д. Ре­акция человека была, по-видимому, двига­тельно-звуковой. Причем, по­скольку в этот период чело­век ничем не отли­чался от других простых организмов, действия его были рефлекторны, а со­провождающий их звук – таким же нераздельным, то есть нечленораздель­ным, как и его ощущения.

 

Но так происходит ровно до тех пор, пока организм направляет свои усилия в сторону центра природного равновесия. Если же его деятель­ность начи­нает приобретать внеприродный характер, и направлена в сторону центра ком­форта, соз­дается внеприродная ситуация, которая воспри­нимается организмом, а затем закрепля­ется в его памяти в виде конкретного образа. Но тогда и реакция в связи с появ­лением конкретного образа тоже должна измениться. Поскольку организ­мом воспринима­ется уже не комплекс недифферен­цированных ощущений, а конкретный об­раз, реакция его на этот кон­кретный образ тоже не может быть недифферен­цированной. Отныне она становится конкретной реакцией на конкретный об­раз.

 

Конкретной двигательной реакцией на конкретный образ явля­ется кон­кретное действие, направленное на создание искусственной среды оби­тания. Что же касается конкретной звуковой реакции, то ею может быть только столь же конкретный звук, который должен стать своеобразной ха­рактери­стикой образа. Какой же звук мог отвечать поставленной задаче? На мой взгляд, в распоряжении нашего предка были два вари­анта, позволяющие добиться конкретной звуковой реакции на кон­кретный образ.

 

Первый, когда каждый образ характеризуется звуком, отличав­шимся от другого звука по высоте звучания, как в музыке. Однако здесь, чтобы отли­чить одну звуковую реакцию от другой, просто звука недостаточно: звук не воспринимается сам по себе, но только по отно­шению к другому звуку. По­этому в данном случае понадобилось бы со­четание звуков, музы­кальный ак­корд, что невозможно. Кроме того, чтобы конкретизировать реакцию для каж­дого отдельного образа, нужно, чтобы реакция эта отражала само существо образа, а музы­кальный звук отражает ско­рее существо эмоционального пе­реживания, чем образ. По­этому для нашего первобытного предка музыкальный вари­ант был явно неприемлем.

 

Я думаю, основой для возникновения членораздельной речи, как и думали стоики, по­служило звуковое подражание образу, его звуковая имитация. Во-пер­вых, если реак­ция складывается из имитирующих звуков, она уже не может быть единой и нераздельной. Она становится реакцией, разде­ленной на от­дельные звуки, или, иначе говоря, членораздельной. А во-вторых – вряд ли можно найти ка­кой-либо иной вариант, который по­зволил бы отразить в звуке существо об­раза лучше, чем звукоподражание. Имитирующий звук как бы живописует образ, в нем образ полу­чает свое наиболее полное изо­бражение. Причем та­кая реак­ция, будучи еще бессознательной, способна на физиологическом уровне находить каждому конкретному образу практиче­ски идеальные фоне­тические со­ответствия.

 

Поскольку одновременно с членораздельной реакцией возникает па­мять, сама эта звуковая реакция запоминается так же, как и вызвавший ее об­раз. От­ныне она становится знаком каждого нового образа, а найденные для кон­кретных образов фонетические соответствия – именами этих образов. Воз­никший из таких имен язык оказывается языком, состоящим из конкретных имен, или имен собственных. В качестве примера такого языка можно при­вести упоминаемый Робертом Грейвсом в «Белой богине» так называемый «древес­ный» алфавит, которым пользовались кельтские друиды. В этом алфавите пять глас­ных и тринадцать согласных звуков являются именами соответствующего числа деревьев и кустарников.

 

3

 

Первая проблема, с которой сталкивается первобыт­ное сознание на этом пути, заключается в том, что количество имити­рую­щих звуков в языке всегда конечно, в то время как количество зри­тель­ных обра­зов, требующих конкретной реакции, возрастает по мере того, как человек вступает во внеприродный контакт со все большим количе­ством явлений.  Поэтому рано или поздно должен был наступить мо­мент, когда для получе­ния новых звуковых соответствий одних ими­ти­рующих звуков окажется не­достаточно.

 

Вот здесь-то первобытному сознанию, по-видимому, не ос­тается ничего иного, как решать про­блему наделения именем каждого но­вого образа путем построения це­почки из звуков между теми образами, кото­рые уже извес­тны, и тем, ко­торый только что проявился. Вероятно, именно в этом состоял алго­ритм, позволив­ший чело­веку решить проблему наделения именами собст­венными всего много­образия открывающихся перед ним явлений.

 

Первыми смысловыми цепочками такого рода были, судя по всему, та­кие же звукоподражательные имена, только составленные из комбинации имитирующих звуков. Не случайно в именах некоторых арийских богов ясно слышатся отзвуки олицетворяемых ими стихий. Так, в имени бога ветра Ваю слышится завывание, в имени бога водных просторов Варуны – журчание, а в имени бога огня Агни – видятся языки пламени. Несомненно, эти боги – одни из первых свидетелей произошедших с человеком перемен.

 

В дальнейшем, когда связи между явлениями становятся более раз­ветв­ленными, возникает необходимость комбинировать уже не только звуки, но и сами комбинации звуков. Иначе говоря, появляется потребность комбиниро­вать слова. Так образуются смысловые це­почки, связывающие одни явления с другими при помощи ряда слов. Например, в памятнике за­упокойных тек­стов древнего Египта «Книге Амдуат», врата царства, через которые следует великий бог, носят на­звание «Великие-Формы-И-Порож­дающие-Образы», название самого царства – «С-Глубокой-Водой-И-Высо­кими-Берегами», на­звание часа ночи, который сопутствует великому богу в пещере – «Звездная-Вла­дычица-Барки-Которая-Отталкивает-Врага-Своим-Появлением» и т.д. Кроме того, многие из египетских личных имен (по­добно шумерским, аккад­ским и др.) тоже представляли собой предложения из значимых слов (напри­мер, имя Тут-Анх-Амон переводится, как «Образ-Живой-Амона»). То есть способом, посредством которого получают имена но­вые, ранее не известные образы, становится фраза, которая рождается из совокупности имен собст­венных.

 

4

 

И здесь мы должны обратить внимание на одну особенность, отли­чающую первоначальный язык от современного. В первоначальном языке фраза не может быть просто произвольным на­бором слов, она имеет четкое структурное строение, в соответствии с которым пер­вобытное сознание вы­страивает связи между явлениями. Благодаря этой структуре вновь возни­кающие явления получают опре­деления че­рез связь с уже известными.

 

Один из примеров такой структуры мы находим в поэме Гесиода «Тео­гония». Здесь порядок появления в восприятии образов представ­лен как по­рождение одних явлений другими. Так, Ночь, рожденная Хаосом, становится матерью Мора, Смерти, Сновидений, а также Судьбы (в виде трех сестер), Мести (Немезиды) и Раздора (Эриды). По­следняя дает начало тяжкому труду в сопутствии голода и скорби, а также становится матерью убийствам, бит­вам и всяческим беззакониям. Титан Океан (Глубокий по­ток), взяв в жены свою сестру, титаниду Те­фию, порождает с ней все реки и три тысячи Океа­нид – бесчисленные водные источники. Гиперион – огнен­ный, сияющий ти­тан, видимо, ото­ждествляемый с ярким сиянием дня, по­рождает Гелиоса (Солнце), Се­лену (Луну) и Эос (Зарю). И т.д.

 

Другой пример – древний Египет. Там посреди первобытных вод Нуна (Хаоса) вознесся на холме верховный Атум, чье имя могло толковаться как «Все». Из самого себя Атум произвел чету – Шу (Воздух) и Тефнут (Влагу). От первой четы родилась вторая чета – Геб (Земля) и Нут (Небо). А потом к Атуму, его детям и внукам были присоединены еще две четы правнуков, порожденных Землею и Небом. Это Осирис, Исида, Сет и Неф­тис.

 

Аналогичная система характерна и для древнеиндийской тради­ции. Так, в «Субала упанишаде» сказано: «Говорят так: чем это было?.. От этого родилась тьма, от тьмы – первоначало существ, от первона­чала существ – пространство, от пространства – ветер, от ветра – огонь, от огня – воды, от вод – земля. Так возникло яйцо. Просуществовав год, оно разделилось на­двое. Из нижней половины возникла земля, из верх­ней – небо; в середине – божественный пуруша, тысячеголовый, тыся­чеглазый, тысячерукий пу­руша… Из его дыханья, идущего вниз, роди­лись нишады, якши, ракшасы и гандхарвы; из костей – горы, из волос – трава и деревья, из лба – Рудра – во­площение гнева». Причем все ин­дийские веды, а также науки о произно­ше­нии,  грамматике, этимоло­гии, метрике, «возникли с выдохом этого ве­ликого существа», то есть именно как начало речи.

 

Правда, в других источниках происхождение мира связано не с по­рож­дением, а с иными факторами. Например, в скандинавском эпосе – это рас­членение на составные части великана Имира. Из его тела боги сделали землю, из черепа – небо, из костей – горы, из волос – де­ревья, из зубов – камни, из мозга – облака и т.д. Но эта особенность, вероятно, не более чем дань ментальности воинственного населения Скандина­вии. Сам же порядок, по которому происходит расчленение великана Имира, соответствует порядку порож­дения в мифологиях Греции и Египта.

 

Не сложно заметить, что порядок построения фразы в этих тек­стах в точности соответствует порядку построения логического сужде­ния, определение которому дает еще Аристотель в «Первой Аналитике»: «Если три термина так относятся между собой, что по­следний термин целиком содержится в среднем, а средний целиком со­дер­жится в первом или вовсе не содержится в нем, то для этих крайних терми­нов необходимо имеется силлогизм. Средним термином я называю тот, кото­рый сам содержится в одном, в то время как в нем самом содер­жится другой, и который по положению оказыва­ется средним. Крайними же я называю и тот, который содержится в другом, и тот, в котором содер­жится другой».

 

То есть, наше логическое, так называемое дедуктивное, мыш­ление берет начало из связей, возникавших между образами в про­цессе их раскрытия сознанием, а изобретенная Аристотелем формаль­ная логика яв­ляется рационализацией того механизма, который сло­жился стихийно, в ходе формирования языка. С тех пор, когда мы на­блюдаем новое для нас яв­ление и хотим определить его суть, то вначале анализируем, каким из из­вест­ных нам явлений оно присуще, каким не присуще и каким присуще лишь частично. Мы определяем, в каких от­ношениях оно находится с явле­ниями, нам известными, находим ему точное место в их ряду, а затем со­единяем из­вестное с неизвестным це­почкой понятий. То есть действуем точно в русле той последовательно­сти, которая запомнилась нашему соз­нанию как после­довательность порождения (или сотворения).

 

Таким образом, как заметил еще А.Ф. Лосев, «ми­фология – это не выдумка, не фантастический вымысел, не отраже­ние идеального бы­тия, не схема и не аллегория, не примитивно-научное по­строение, не метафи­зическое построение, не поэтическое произведе­ние, не религиозное создание, не историческое событие как таковое и даже не чудо». Мифология – это язык, а миф – имя собственное. Само же имя пред­ставляет собой фразу (или сис­тему фраз), составленную из та­ких же имен, которые выстроены в опреде­ленный смысловой порядок с це­лью выявле­ния сущности каждого явления.

 

Ярким примером подобных мифов-имен являются гимны «Риг­веды», созданные древними арийцами примерно в XV веке до нашей эры. Это свое­образные поэтические характеристики явлений, олицетво­ряемых бо­гами Агни, Индрой и другими. Как, не скрывая удивле­ния, пи­шет одна современная исследовательница, «в сознании риши (ав­тора гимнов – Авт.) не было четкой границы между одушевленным и мате­риальным, жи­вым существом и вещью, челове­ком и животным, абстракт­ным и конкрет­ным». Реакция исследовательницы понятна: в современной науке принято считать, что древние воспринимали богов как амбициозных господ, которым надо петь хвалеб­ные гимны, нацеленные на их умило­стивление. На самом же деле, как мы убедились, герои гимнов являются не личностями, а стихиями, по­этому задача риши заключалась не в том, чтобы говорить комплименты, а в том, чтобы дать этим стихиям четкие определе­ния (Подробнее см. «О богах Ригведы», стр. 160).

 

5

 

Итак, как мы могли убедиться, мифология – явление рациональное. В ней нет выдумки, во­об­ражения и фантазии. Она ничего не измышляет, не предполагает и не изобре­тает. Она только объективно отражает то виденье, которое было присуще нашему предку на этапе перехода от стада к роду. И все же у мифоло­гии имеется ряд специфический черт, которые придают ее об­разам су­губо ми­фологический облик. И в первую очередь это касается одушев­ленности описываемых сти­хий. Причина такого явления заклю­чается вовсе не в буй­ной фантазии, кото­рая, как принято думать, якобы была присуща нашим предкам. Она – в осо­бенностях мифологического соз­нания, которое, ко­нечно же, в корне отлича­ется от современного.

 

Чтобы понять, что представляло собой мифологическое сознание, не­обходимо вернуться к механизму возникновения образа и проследить, как он влияет на характер представлений нашего предка. Для удобства процесс воз­никновения образа я разделил бы на три основных стадии. К первой я бы отнес со­стоя­ние, когда явление полностью находится во внутреннем мире человека и во внешний еще не проявилось. Вторая – стадия перехода от полной не­прояв­ленности к полной проявленности. И третья – завершающая, когда явление уже полностью стало объ­ектом внешнего мира.

 

В первой стадии явление образа не имеет. Оно не воспринимается соз­нанием, а значит, и не осмысливается. Человек ощущает это явление как свой собственный организм, но не воспринимает как объект внешнего мира. Ощущение организмом такого явления равносильно ощущению самого ор­ганизма.

 

Полной противоположностью этой стадии возникновения образа явля­ется ста­дия третья. Здесь явление воспринимается уже как объект внешнего мира. С миром внутренним оно теперь не связано. Если в первой стадии явление ос­тавалось для человека как бы незамечаемым, то здесь оно при­влекает перво­степенное внимание именно как нечто только что проявив­шееся.

 

Но самая важная для нас – вторая стадия, поскольку именно в ней за­ложен механизм придания образам специфически мифологических черт. С одной стороны, это состояние, когда явление целиком остается во «внут­рен­нем» мире, оно еще слито с организмом, и ощущение орга­низмом явле­ния воспринимается как ощущение самого организма. Но человек уже на­правил на него свое внимание, он отличает его от об­щего фона, а значит, видит как объект, хотя и принадлежащий еще его  внутреннему миру. Поэтому на этой стадии человек воспринимает каждый объект как са­мого себя.

 

Надо сказать, что период, в течение которого шел процесс выде­ления человеком своих внутренних ощущений в восприятия внешнего мира, за­нял, видимо, не одно тысячелетие. И все это время его внут­ренний мир был за­полнен растениями, рыбами, рептилиями, живот­ными и птицами. Именно во внутреннем мире первобытного существа грохотали громы, сверкали мол­нии, бушевали ураганы и светило солнце. Но внутренний мир – это еще и мир аффектов и чувств, и в нем в течение многих тысячелетий эти аф­фекты и чувства пребывали в не­разрывном единстве с явлениями природы. Человек как бы одушевлял природу своими чувствами. Можно ска­зать, что по мере развертывания воспринимающего сознания он сам побы­вал сна­чала деревом, кустом, рекой или камнем, а затем и рыбой, змеем, птицей или коровой. Вот почему историю основания Афин пре­дание воз­водит к змеено­гому Кекропу, Дафна превращается в лавр, а прекрасный юноша Нарцисс – в цветок; в даосских мифах Лао-Цзы ро­ждается от па­дающей звезды, а импера­тор Яо – от красного дракона; предками племени аранда были человеко-во­роны, а в мифах папуасов маринд-арим, записан­ных швейцарским этногра­фом Вирцем, рассказы­вается о сыне змеи, из го­ловы которого выросла коко­совая пальма.

 

Если учесть, что одновременно с объектом возникает память, а реак­цией на возникновение объекта является членораздельный звук, то стано­вится ясно: на стадии перехода от внутреннего мира к внешнему явление, ко­торое продолжает пребывать во внутреннем мире, закреп­ляет в памяти свой образ и получает имя. Таким образом, человек каж­дый раз как бы дает имя самому себе. Вначале он называет себя Хао­сом, Землей, дере­вом, зверем и только потом – человеком. Отсюда глубинное тождество, кото­рое в условиях мифологического сознания существует между челове­ком и явлением, человеком и име­нем явления, именем явления и самим яв­лением. В «Субала упани­шаде» говорится, что в процессе творения, «став богом, он (в данном случае Брахма, – Авт.) сотворил богов; став риши – риши». Таким же способом (то есть становясь ими) «он сотворил якшей, ракшасов, ганд­харвов, деревенских и лесных жителей, скот».

 

Следует еще раз подчеркнуть, что явления раскрываются и получают пред­метную форму в результате рефлексии сознания над той частью мира, ко­торая находится во внутреннем мире человека, то есть в скрытом состоянии. Поэтому происходит постоянное движение явлений из первой стадии во вторую и из второй в третью. Так, по­лучившее во второй стадии образ и имя явление пере­ходит в третью и зани­мает место среди явлений «внешнего» мира, в то время как из первой стадии во вторую для получения образа и имени выдвигается новое явле­ние, бывшее до сей поры скрытым.

 

Но, переходя в третью стадию, явления эти благодаря памяти про­должают сохранять свойства, полученные ими во второй стадии: то есть остаются живыми, хотя по отношению к организму стали внеш­ними. По­этому для человека эпохи матриархата весь мир был наполнен одушевлен­ными сущностями, которые имели облик явлений и носили имена богов. Так, Павсаний свидетельствует, что в Сикионе Зевсом считали камен­ную пирамиду, в городе Феспия воплощением Эроса был священный камень, а Плутарх рассказывает, что в Спарте особо чтили два соединенных перекла­диной бревна: их принимали за неразлучных братьев Диоскуров – Кастора и Полидевка. То есть и каменная пира­мида, и камень, и даже два бревна были для человека такими же оду­шевленными сущностями, как и он сам.

 

6

 

Еще одной чертой мифологического сознания является воспри­ятие явлений в облике чудовищ. Среди мифологических персонажей нередко встречаются гигантские человеко-змеи, тысячеглазые, тысяче­рукие вели­каны, люди-кентавры с туловищем коня, сфинксы и прочие миксантропи­че­ские существа. Я думаю, образы эти являются прямым следствием не­диффе­ренцированности первобытного восприятия. По­скольку первые вос­приятия пробуждающегося сознания представляли собой нечто имеющее самые об­щие контуры, почти лишенные форм (см. «Человек и его воспри­ятие», 6), ве­роятнее всего, они содержали в себе не одно конкретное явле­ние, а сразу несколько разных явлений, слитых в единый образ: стадное сознание еще не в со­стоянии было отличать их друг от друга.

 

В «Теогонии» Гесиода первые порождения Хаоса не имеют конкретных черт. Ни Эрос, ни Тартар, ни сам Хаос не поддаются отождест­в­лению. Одна только Гея (Земля) названа «широкогрудой». Это уже по­том, спустя тысячелетия, Эрос обретет традиционный облик лука­вого бога любви, а Тартар превратится в темницу для поверженных врагов. Вна­чале это была просто совокуп­ность явлений, смешанных с не­кими смутными побуждениями, которые первыми оказались «выделены» перво­бытным сознанием.

 

Характерно, что из Хаоса одновременно появляются и Земля, и Эрос (любовь), то есть объект и чувство: они еще не различаются соз­нанием. Что же касается самого Хаоса, то о нем можно судить по этимо­ло­гии. Слово chaos берет начало от корня сha, chaino, «зевание», «зев», «зе­ваю». По-видимому, это и есть то состояние созна­ния, которое предшество­вало появлению первых образов. В мифологии оно считается первопотен­цией, которая составляет изначальную цело­стность и включает в себя все явления.

 

В то же время принадлежащий следующему поколению порож­дений Тифон уже несет в себе некоторые конкретные черты. В отличие от первых сущностей, которые нам известны только по име­нам, он уже имеет сотню ог­ненноглазых змеиных голов, а из его недр раздаются «невыразимые го­лоса» – то рев быка, то львиный рык, то со­бачий лай или змеиный свист, а то вдруг внятный голос, доступный для понима­ния. Конечно, это еще не явление. Скорее это чувство, которое можно было бы обозначить как «Страх-Перед-Без­звездной-Но­чью» или что-либо в этом роде. Тем не менее, он имеет имя собственное, что свидетельствует о вос­при­ятии его первобытным сознанием именно как само­стоя­тельного явления.

 

Но вот стадо оказывается на пороге преобразования в материн­ский род, и первобытная всеобщность распадается на ряд более кон­кретных яв­лений. Таковы в греческой мифологии собакоголовые Эри­нии, крылатые, с девичь­ими головами, чудовищные птицы Гарпии, че­ловек с головой быка – Мино­тавр, змееногие гиганты, змееволосая Ме­дуза и многие другие суще­ства. Они хотя и не утратили еще своего со­вмещенного характера, но уже имеют вполне индивидуальные черты, по которым их можно узнавать. Причем если, например, титаны все еще продолжают совмещать несколько явлений в од­ном образе (как, например, Гиперион совмещает черты Солнца, Луны и Зари), то цик­лопы уже вполне конкретны: Бронт – это гром, Стероп – мол­ния, Арг – ослепительный блеск молний.

 

Таким образом, следующим после одушевленности фактором, придающим мифологическим пер­сонажам фантастический облик, является недифференцированность перво­бытного сознания, совмещающего в одном образе несколько яв­лений.

 

7

 

И, наконец, еще одно свойство мифологии – это всеохваты­ваю­щая система связей. Согласно Гесиоду, первыми сущно­стями, появившимися из Хаоса, были Гея (Земля), Эрос (Любовь) и Тартар. Затем тот же Хаос порождает Тьму (Ночь) и Эреб (Мрак). Эти последние при по­средстве Эроса вступают друг с другом в брак, в ре­зультате которого рожда­ются Эфир и День. Далее Земля порождает Уран (Звездное небо) и, «отдав­шись объятиям Тартара страстным», – Тифона, а затем, вступая в союз с Ураном, дает жизнь двенадцати тита­нам, ставшим сущностями уже второго поколения.

 

В свою очередь эти титаны (шесть сыновей – Океан, Кой, Крий, Ги­пе­рион, Иапет, Кронос и шесть дочерей – Тейя, Рея, Фемида, Мнемо­сина, Феба и Тефия) тоже вступают друг с другом в браки. В результате появля­ется уже третье поколение сущностей. Среди них не только Ге­лиос (Солнце), Селена (Луна), Эос (Заря) и три тысячи Океанид (вод­ные источ­ники), но и те шесть порождений, которые займут впоследст­вии ведущее место на греческом Олимпе, – Деметра, Аид, Гестия, По­сейдон, Зевс и Гера.

 

Таким образом, рождение одних сущностей другими оказывается ус­та­новлением между ними, на основе опыта раннеродовой жизни, при­чинно-следственных связей. Причем, после того как собственные имена получают сущности второго уровня, имя сущности, относящейся к пер­вому уровню, становится объединяющим их центром. Поэтому связи, которые устанавли­ваются первобытным сознанием между сущностями нескольких поколений, строятся в соответствии с правилами дедукции, когда из некоего об­щего центра осуществляется переход ко все новым частным объектам или явлениям.

 

Но мифология – это не только объекты и явления. Это в первую оче­редь язык. И язык этот оказывается организованным сложнейшей системой связей, в которой каждый смысловой центр, представляющий имя собст­вен­ное, является структурным узлом для построения смысло­вого центра сле­дующего порядка.

 

Более того, каждое слово этого языка, будучи именем того или иного персонажа, становится тождественно тому смы­словому и эмоциональному про­странству, которое раскрывается в соответст­вующих ему мифах. По­этому слово это выходит за рамки локального значения и реали­зуется всей совокупностью связей, опреде­ляющих его как имя собст­венное. Вот почему у Вильгельма Гумбольдта возникло впечатление, что язык, со всем своим словарем и логической структурой, мог появиться только целиком и сразу.

 

8

 

Если весь свод представлений, который мы числим как мифо­логи­че­ский, представить себе в виде единого целого, то очень легко можно за­ме­тить, что он четко делится на две неравные части. Первая представлена едва ли не единственным источником – поэмой Гесиода «Теогония». Вто­рая, на­против, широко известна по литературной тра­диции. Это и шумеро-вавилон­ский «Гильгамеш», и индийские «Махаб­харата» и «Рамаяна», и по­эмы Го­мера, и скандинавская «Старшая Эдда». Эти две мифологи­ческие системы отличаются друг от друга самым кардинальным образом.

 

Первая вообще не знает человеческих форм. Ее персонажи имеют об­лик стихий. Их характеризуют не деяния, а только имена и родствен­ные связи. Поэтому поэма так и называется «Теогония» – рождение бо­гов. Это язык, который состоит из имен собственных и яв­ляется спосо­бом определения понятий. Поэтому в поэме значительное место занимают голые перечисления имен, своеобразные каталоги ми­фологических фигур (А.А. Тахо-Годи).

 

Вторую я бы назвал концептуальной. Здесь в центре событий на­хо­дится человек. Боги осуществляют свои функции именно по отноше­нию к человеку. Так, у греков Гера покровительствует браку, Афродита – любви, Аполлон – искусству, Деметра – культурному земледелию, Посейдон – мореплаванию, Гефест – ре­меслу и т.д. При этом все они активно вмешиваются в жизнь людей, участ­вуют в войнах и даже вступают с ними в брачные связи. Кроме того, если в мифоло­гии порождений иерархии между ее персо­нажами не существует (какая мо­жет быть иерархия между явле­ниями природы?), в мифологии кон­цептуальной Олимп возглавляется верхов­ным богом Зевсом, а у осталь­ных богов есть свое место в панте­оне.

 

Эти две мифологические системы, на мой взгляд, знаменуют собой два этапа в разви­тии сознания. Первая целиком относится к эпохе матриархата. Ее историче­ская задача – наделение именами зрительных образов, появ­лявшихся перед человеком по мере его вступления во внеприродный контакт со все боль­шим количеством явлений.  Вторая, по-видимому, возникла в связи с исчерпанностью первой за­дачи, когда к моменту перехода в пат­риархат все образы уже получили свои имена, а продуциро­вать новые подсознание пре­кратило. Но, чтобы стало по­нятно, почему в ха­рактере мифоло­гии произошли все эти изменения, мы должны выяс­нить, какие превращения совершались при этом у чело­века в сознании.

 

И здесь нам нужно вспомнить на тот факт, что, продвигаясь по пути развития языка, человек все в большей степени от­клоняется от центра природного равновесия в сторону центра ком­форта. Именно в связи с откло­нением от центра природного равновесия возникают вос­приятия комфорта, которым соответствует конкретная звуковая реак­ция. При этом, как мы пом­ним, восприятия комфорта ста­новятся вос­приятиями так назы­ваемого «внешнего» мира, а соответст­вующий им звук – знаком этих вос­приятий.

 

Но, помимо восприятий «внешнего» мира, существует еще и «внут­ренний» мир, или мир организма. Причем, в отличие от «внеш­него», там продолжают господствовать беспредметные, не имею­щие форм ощу­щения, которые мы называем чувствами. Это не что иное, как мир на­шего подсознания, и если центром ощущений «внеш­него» мира теперь явля­ется центр комфорта, то центром подсознательных ощущений продолжает оста­ваться центр природного равновесия, противоположный центру ком­форта.

 

Не сложно понять, что, когда центр физиологического равновесия пе­ремещается из центра природного равновесия в центр комфорта, часть ра­нее целостной звуковой реакции тоже перемещается в центр комфорта для отра­жения новой, возникшей здесь ситуации. Именно здесь, в центре ком­форта, эта часть звуковой реакции превращается в членораздельные звуки.

 

Но для отражения восприятий комфорта организм использует только часть своей целостной реакции. Другая же ее часть продолжает оставаться в центре природного равновесия. Эта оставшаяся в центре природного рав­но­весия часть реакции является своего рода компенса­цией, возникшей в ответ на отклонение организма от центра природ­ного равновесия. Она нужна орга­низму для сохранения целостности его психики, травмированной отделением от нее части восприятий. По­этому как членораздельный язык, являясь реакцией организма на его перемещение в центр комфорта, существует для отра­жения восприятий цен­тра комфорта, так задача компенсации – отражать вос­приятия центра при­родного рав­новесия.

 

Но восприятия центра природного равновесия – это восприятия внут­реннего мира, восприятия подсознания. Они беспредметны, то есть не имеют образа и членораздельными звуками отражены быть не могут. По­этому, чтобы отразить восприятия подсознания, организм должен был вы­работать такой язык, который мог бы отражать нечто не имеющее образа, беспредметное.

 

Чтобы понять, что это за язык, нужно проанализировать, что ор­ганизм теряет в результате своих внеприродных действий и внеприрод­ной реакции на эти действия. Известно, что прежде чем совершить та­кие действия, орга­низм должен воздержаться от действий рефлектор­ных, со­вершаемых под влиянием аффекта (см. «Человек и его восприятие», 5). Но аффективные действия – это дейст­вия эмоциональные. Воздерживаясь от аффекта, организм ут­рачивает эмо­циональную часть реак­ции. Значит, та часть ощущений, которую мы отно­сим к подсознательным ощущениям внутреннего мира, принадлежит к об­ласти эмоциональных пе­реживаний.

 

Я думаю, область эмоциональных переживаний включает в себя три основных компонента: это эмоциональное движение, эмоциональ­ный звук и сам образ, который вызвал эти эмоциональные чувства. Бла­годаря памяти эмоциональное воспоминание об этих компонентах ос­тается с человеком на­всегда. Поэтому и компенсироваться оно может столь же эмоциональ­ным звуком, эмоциональным движением и эмо­циональным изображением. Эмо­циональным движением становится язык жеста, эмоциональным зву­ком (воз­гласом) – язык отличных друг от друга по высоте звуков (см. настоящий раздел, 2), а эмоциональ­ным изображением – рисунок образа.

 

В дальнейшем эти эмоциональные действия претерпевают изменения. Чем больше развивается членораздельный язык, чем в большей степени он берет функцию передачи информации на себя, тем больше функция эта, ранее органично входившая в целост­ную и нераздель­ную первобытную реакцию, покидает область эмоцио­нальных пережива­ний. Поэтому эмоциональные переживания, посте­пенно утрачивая функ­цию пере­дачи информации, тоже развиваются, но в сторону чистой эмоцио­нальности. Так, язык жеста становится танцем (его смысловая часть выделяется в театральное дей­ство), язык звука становится музыкой, а язык рисунка превращается в живопись, из которой вырастают затем и пись­менность, и архитектура.

 

Вот почему уже в верхнем палеолите на склонах появ­ляются изображения животных, в памятниках этого периода находят изготовленные из трубчатой кости, имеющие боковые от­верстия флейты, а на одном из рисунков мадленской эпохи изображены перво­бытные танцы, имити­рующие с помощью ма­сок сцены охоты, рыбо­ловства, собирательства и брачных отношений.

 

Таким образом, мы обнаружили три фактора, компенсирующих чле­но­раздельную часть языка. Это язык эмоционального жеста, язык эмоцио­наль­ного звука (возгласа) и язык эмоционального изображения. Но есть, по-види­мому, еще и четвертый фактор, который, на мой взгляд, как раз и является главной причи­ной измене­ний, произошедших с древней мифологией.

 

Дело в том, что в результате отделения от целостной реакции ее части нарушается не только равновесие с оставшейся частью реакции – на­рушается сама целостность реакции. Поэтому, чтобы получить пол­ную компенсационную реакцию, мало отражения только тех воспри­ятий, кото­рые оказались не выраженными в слове. Необходимо также отражение це­лост­ного, включающего в себя и внутреннюю, и внешнюю сферу, пережи­вания организмом своего отторжения от центра природ­ного равновесия.

 

Следует заметить, что внутренний мир организма – это область, от­куда исходят «команды» на подсознательные, то есть рефлекторные дейст­вия. Ко­гда человек был простым организмом, его рефлекторные действия обеспечи­вали ему оптимальный режим функционирования в природной среде, то есть были в из­вестной степени безошибочны. Но когда он стал создавать для себя искусст­венную среду обитания, законы пребывания в природной среде перестали быть для него значимыми. Его связь с природой ут­рачивается, и рефлек­торные действия становятся ему не нужны. Теперь область подсознания начинает контролиро­ваться его сознанием, ее «команды» прекращают вы­полняться без обдумыва­ния, а действия, пе­рестав быть рефлекторными, ут­рачивают свою безоши­бочность.

 

Вот здесь-то, в дополнение к эмоциональным жесту, звуку и ри­сунку и возникает, видимо, необходимость в компенсирующем воз­можность со­вер­шения ошибки факторе. Таким фактором могла стать практика накоп­ления информации о правилах поведения с по­следую­щей сакрализацией их в каноне. Причем для полу­чения такой инфор­мации мог быть использован только такой источник, в котором отражался бы опыт жизни в условиях именно внеприродного существования. В то время у чело­века был один такой источник. Это мифологически осмыслен­ная реальность.

 

Таким образом, с одной стороны, к моменту перехода к патриархату завершается программа по созданию мира форм и наделе­ния этих форм име­нами собственными, а с другой – появляется необхо­димость в мировоз­зрении как факторе, компенсирующем утрату спо­собности к рефлексивным дейст­виям. Отныне рефлексия сознания, ра­нее направленная на окружаю­щий мир для его отражения в слове, пере­ключается на новый объект, како­вым явля­ется запечатленный в слове образ мира. Начинается как бы про­цесс осмысле­ния уже осмысленного. Эта осмысленная сознанием мифоло­гия становится первой кон­цепцией мироздания, один из вариантов разви­тия которой я и предла­гаю рассмотреть ниже на примере греческой мифоло­гии.

 

9

 

Чтобы определить, по какому пути могло пойти формирование новой мифологии, не­об­ходимо прежде выяснить те обстоятельства, которые должны были побу­дить нашего предка искать им объяснения. Я думаю, этих обстоятельств – три.

 

Первое состоит в том, что у человека, вступившего в эпоху патри­ар­хата, меняется само ощущение явления. В прежние времена между челове­ком, яв­лением и именем явления существовало тождество (см. настоящий раздел, 5): во-первых, ощущение организмом явления вос­принималось как ощущение самого организма; во-вторых, давая явле­нию имя, человек как бы давал имя самому себе; и, в-третьих, имя, ко­торое человек давал явле­нию, составляло самую суть явления и вос­принималось как само явле­ние. Теперь же чело­век, явление и имя явления оказались разделенными. Явление заняло свое место во внеш­нем по отношению к человеку мире, а имя, отделившись от яв­ления, перестало отождествляться с самим явле­нием. Иначе говоря, из вос­при­ятия человека исчезло ощущение его общно­сти с явлением, а значит, и ощущение одушевленности явления.

 

Кроме того, дифференцированное сознание эпохи патриархата больше не может воспринимать совмещенные образы в виде отдельных сущностей. Поэтому постепенно происходит их распад. Кентавры рас­па­даются на лоша­дей и на людей, гиганты – на людей и на змей. В ре­зультате кентавры, гиганты и другие миксантропические существа как бы ис­чезают у человека из поля зрения, и это явление, несомненно, тоже тре­бует своего объяснения.

 

И, наконец, более не отождествляя себя с явлениями, человек на­чал осознавать в качестве явления самого себя. При этом необходимо учесть, что мир явлений в то время представлялся человеку как бы од­ной большой семьей, все члены которой пребывали друг с другом в со­стоянии родства. Поэтому можно не сомневаться, что человеку необходимо было установить, также, ка­кое место в этой семье среди других явлений за­нимает он сам. 

 

Таким образом, главной причиной, побудившей человека искать объ­яс­нения открывшейся ему реальности, были изменения, произо­шедшие с его восприятием. Фактически он оказался в другом, незнако­мом ему мире, и у него появилась потребность найти объяснение новым для себя явлениям. И здесь ему понадобилось освоить такие методы, кото­рых раньше в его арсе­нале не было. И в первую очередь – язык абст­рактных категорий.

 

Перестав ощущать одушевленность явлений, о которой говорила его родовая память, человек, несомненно, почувствовал несоответствие между тем, что ощущал, и тем, о чем помнил. Поэтому ликвидировать несо­от­ветствие можно было только одним путем, а именно – придумав ему правдо­подобное объяснение. И поскольку подсказать решение теперь могла только логика, из характера воспринимаемой нашим предком реальности с неизбежностью следовало, что если явление одушев­ленно, но без участия человека, значит, за явлением стоит одушевляющая его сущность.

 

По-видимому, это и есть первое в истории человечества умозаключе­ние. А далее недалеко и до первого в истории человечества обоб­щения: если некая сущность способна одушевить явление, значит, она управляет явле­нием, иначе говоря, является его господином. А если у данного явле­ния есть господин, значит, он есть и у другого явления и, следовательно, вся совокупность явлений имеет общее свойство: на­личие господ или, иными словами, богов, поскольку, если ве­рить «Этимоло­гическому словарю» Макса Фасмера, слово «бог» происхо­дит от др.-перс. baga – господин.

 

Надо сказать, что введение обобщающего понятия «бог», по-видимому, сразу изменило харак­тер ми­фологии как языка. Дело в том, что в условиях мифологического созна­ния никакое обобщение было невозможно: мышление оставалось еще кон­крет­ным. Вспомним – словарь человека в то время состоял ис­ключительно из имен собственных: звездное небо носило имя Уран, светлое небо – Зевс, время – Крон, а чтобы перечислить все свойства Океана, понадобилось на­делить его дочерей Океанид тремя тысячами имен (А.А. Тахо-Годи). Поэтому возникшая на основе кон­кретного мышления древняя мифология не могла создать поня­тия – главного инструмента для построения обобще­ний. Но без обобщений нет и концепции. Значит, в условиях конкретного мышления создание кон­цепции было невозможно. Напротив, введение в оборот понятия «бог» зна­менует собой открытие пути к образованию обобщений, а значит, и к по­строению концепций. Проследим этот процесс на при­мере Гермеса.

 

Как известно, Гермес, будучи сыном нимфы гор Майи, изначально представлял собой вертикально стоящую каменную глыбу. Но с тех пор, как глыбы эти начали использоваться в качестве дорож­ных вех и получили на­звание «герм», он обретает связь с дорогой. От­ныне для всех, кто так или иначе имеет отношение к дороге, Гермес ста­новится богом, вокруг кото­рого начинает формироваться опекаемое им про­странство. Как бог дороги, он по­кровительствует купцам, пастухам и странникам. Как покровитель нуждаю­щихся в удаче купцов стано­вится богом счастья, и с его именем связывают счастливые находки, гермай­оны. А поскольку купцы связаны с рынками, на которых процве­тает обман и воровство, – одновременно ока­зывается покро­вителем об­ман­щиков и воров.

 

Кроме того, как странник Гермес оказывается также вестником богов. Поэтому он ходит в крылатых сандалиях и носит страннический посох или жезл, называемый кадуцеем. Но поскольку он еще и бог, то и посох этот не простой, а волшебный: с его помощью Гермес по­вер­гает людей в сон, приобретая тем самым новую функцию бога сна и сновиде­ний. Как вестник богов он выполняет также посольские, диплома­тические функции. А так как выполнение этих функций немыслимо без хорошо по­ставленной речи – становится богом красноречия и мышления, попутно по­кровительствуя школам и палестрам: без об­разования красноречия не бывает.

 

Таким образом, Гермес становится неким смысловым центром, объе­диняющим вокруг себя ряд, казалось бы, разрозненных, но в чем-то очень схожих явлений. Аналогичная система связей устанавливается около каждого из богов гре­че­ского пантеона. В свою очередь и эти центры тоже сво­дятся к центрам более высокого порядка: небо и все небесные явления закрепляется за Зевсом, море – за Посейдо­ном, под­земное царство – за Аидом. В целом же весь пантеон замыкается на фигуру верховного божества Зевса, который яв­ляется повелителем и смертных, и бо­гов. Так введение в оборот поня­тия «бог» дало возможность свести многие явления к немногим, то есть, сделав ряд обобщений, упро­стить картину мира.

 

Еще одним примером подобных обобщений можно считать наде­ле­ние богов человеческими чертами. В эпоху перехода к патриархату чело­век, как уже отмечалось, впервые осознал в качестве объекта са­мого себя. Поэтому отныне в поле его зрения попадают такие характер­ные именно для его дея­тельности явления, как земледелие, скотовод­ство, мореплавание, ремесла, а также все сопутствующие страсти и по­роки. Но человек знает, что у каждого явления есть одушевляющий его бог. Сам он – тоже явление одушевленное. Значит, у человека, как и у каждого явления, тоже должны быть одушевляю­щие его боги. Причем если боги явлений имеют облик этих явлений, то боги людей не могут иметь иного облика, кроме человече­ского. Так к началу эпохи патриар­хата весь пантеон богов был разделен на два лагеря: чудовищ и тех, что обрел человеческий облик.

 

10

 

Проследим теперь ход мысли творцов греческой концептуальной ми­фологии, которые из огромного множества населявших греческую вселен­ную божеств выбрали себе в покровители именно шестерку бо­гов послед­него по­коления. Ими, как уже отмечалось, стали Деметра, Гестия, Аид, Посейдон, Зевс и Гера. Надо сказать, что обозначенная этими именами группа при­родных яв­лений была осознана человеком в каче­стве явлений внешнего мира уже в то время, когда его сознание стало достаточно зрелым, чтобы каждое из них было воспринято в отдельности: Зевс – как дневное небо, Аид – как не­дра земли, Гестия – как огонь и до­машний очаг, Деметра – как расти­тельные силы природы и т.д. Поэтому для человека эпохи патриархата это были уже те явления, которые находились у него прямо перед глазами, в существо­вании которых он не сомневался.

 

Однако были и другие явления, которых перед глазами у него не было, но о которых ему рассказывали древние предания. Это титан Гиперион, вклю­чавший в себя Солнце, Луну и Зарю, гиганты, состояв­шие из людей и змей, Тифон, у которого было покрытое перьями тело и сотня драконьих голов, горгона Медуза, из головы которой вместо во­лос росли змеи, чело­век с голо­вой быка, собакоголовые бо­гини мщения, об­ладательница сотни змеиных голов Лерней­ская гидра и многие другие. Дифференцирован­ное сознание эпохи пат­риархата уже не могло восприни­мать эти образы в виде отдельных сущностей. Гиперион давно распался на Солнце, Луну и Зарю, чудо­вищные гиганты – на змей и на людей, а Лер­нейская гидра оказа­лась просто клубком змей. Поэтому, если человек видел перед собой небо (Зевса), но не видел Гипериона, вывод напрашивался сам собой: ти­тана Гипериона нет на небе потому, что его изгнал оттуда Зевс.

 

По той же причине один за другим сходят со сцены гиганты, гидры, медузы, минотавры и прочие подобные существа: боги, имеющие чело­веческий облик, очищают вселенную от чудовищ. При­чем, как подсказывала логика, если после рас­пада титана какой-то образ все же остается (как по­сле Гипериона ос­тался образ ярко сияющего дня), то это озна­чает, что титан, хоть и пора­жен, но все же жив. А если от гигантов по­сле их распада на людей и змей образа не осталось, значит, они были уничтожены. Еще интереснее пример с Ураном, который явля­ется отцом всех порожденных Землей чу­довищ. Уран – звездное небо, и потому не может быть ни уничтоженным, ни низвергнутым в Тартар. Но чудовища рождаться перестали. Поэтому, как подсказывает неумолимая логика, отсутствие чудовищных порожде­ний в настоящем говорит о том, что Уран был оскоплен.

 

Таким образом, буквально у человека на глазах идет непримири­мая борьба, которую ведет новое поколение богов с древними стихиями за от­вое­вание у них жизненного пространства. Но опыт человеческой жизни свиде­тельствует о такой же борьбе, которую ведет со стихиями за установ­ление своего, человеческого порядка сам человек. Значит, человек ведет ту же борьбу, что и новое поколение богов. То есть и боги, и человек вместе заинтересованы в одном и том же жизненном пространстве. И поскольку человек отвоевывает себе пространство для занятия такими видами дея­тельности, как земледелие, скотоводство, мореплавание и ремесло, это оз­начает, что боги нового поко­ления покровительствуют их развитию так же, как и сам человек. Такова, судя по всему, логика первых умозаключений.

 

Так введение в оборот ряда абстракций позволило понять, во-первых, что явления одушевляются богами, во-вторых, что древние чу­довища ис­чезли потому, что их победили боги, и, наконец, в-третьих, что человеку по­кровительствуют именно те боги, которые победили чудовищ и завое­вали власть над миром. Соответственно распределяется и пространство: боги поселяются в золотых дворцах на сияю­щем в лучах солнца Олимпе, люди – на по­верхности Земли, а древние ти­таны, сто­рукие и другие свидетельства первобытного сознания – под зем­лей, в Тар­таре, где находится покры­тое черным туманом жилище Ночи. Так возникает первая в истории человечества концеп­ция, позволяю­щая рассматривать вселенную как строго закономерную сис­тему, где каждое явление имеет свою причину и смысл.

 

11

 

Остается, в сущности, один вопрос: какими критериями руко­во­дствовались наши предки, когда производили выбор персонажа на роль глав­ного божества пантеона? Есть ли в этом выборе закономер­ность или он про­диктован какими-то иными соображениями? Заметим, что персонажами но­вой мифологии продолжают оставаться те же сущ­но­сти, которые сложи­лись еще в мифологии порождений. Там, как из­вестно, порядок порожде­ния был обусловлен причинами физиологическими. Поэтому, чтобы отве­тить на по­ставленный вопрос, нужно вы­яснить, в каком отношении к пер­сонажам ми­фологии порож­дений на­ходятся персонажи новой мифологии.

 

Как не трудно заметить, в мифологии порождений движение соз­нания идет в направлении от Хаоса к Космосу, то есть от целого к мно­жеству. Что же касается новой мифологии, то здесь процесс идет в об­ратном направле­нии – от множества явлений к их обобщениям, к це­лому, к верхней точке в ие­рархии. Иначе говоря, если процесс присвое­ния явлениям имен собст­венных был процессом дедуктивным, то про­цесс их осмысления явно ин­дуктивен. Поэтому в новой кон­цептуальной мифологии, в отличие от мифологии порождений, схема по­строения иерар­хии носит сугубо умо­зрительный характер и в этом смысле является типич­ным детищем пат­риархата: здесь основной фигурой стано­вится не порож­дающее начало, как в древней мифологии, а произвольно установленный глава панте­она.

 

Я думаю, что критерий, которым руководствовались наши предки в выборе персонажа на роль главного божества пантеона, имел сугубо поли­ти­ческий характер. Известно, например, что первоначально Зевс являлся выра­зителем интересов микенской аристократии и не имел того общегре­ческого значения, которое обрел со временем. Да и на других территориях все подоб­ные божества были второстепенными божками. Они покрови­тельствовали тем или иным племенам, поскольку от них эти племена начинали свою родословную. Чтобы в этом убедиться, рассмотрим как наиболее харак­терную фигуру Мардука – центрального божества вави­лонского панте­она.

 

Первые письменные сведения о нем восходят к сере­дине третьего тысячелетия до новой эры. Как бог-покровитель Вавилона, он упомина­ется уже во время III династии Ура. Но центральным божест­вом стано­вится только в связи с возвышением Вавилонии во время I Вавилон­ской династии. То есть в связи с изменением по­литического положе­ния того племени, которому покровительствовал. Причем наиболее после­довательно его возвышение проводится в аккад­ской поэме «Энума элиш», конечная цель создания которой – обосно­вать право Мардука на господство над всеми древними бо­гами и над вселенной, для чего Мар­дук получает шумер­скую генеало­гию и становится героем-победителем древних космических сил. 

 

Таким образом, в отличие от древней мифологии, которая явля­лась фактически физиологической реакцией организма на изменение условий его существования, новая мифология развива­ется в сис­тему, преследующую даже не мировоззренческие, а полити­ческие цели. Это уже не мифология, а типичная идеология, исполь­зующая мифологиче­ские связи для формулировки сугубо политической доктрины. Теперь про­исхож­дение тех или иных богов уже не является просто результатом разви­тия соз­нания, а обретают новый смысл, кото­рый должен оправдать победу нового над старым, искусственного над естественным, патриархата над матриарха­том.

 

Так, если родителями Гермеса являются дочь титана Атланта Майя и сын титана Крона сам бог богов Зевс, то теперь это означает не просто ро­до­словие. Титаны – это сыновья Урана и Геи, в полной мере сохранившие черты древнего Хаоса. Это первозданные природные сти­хии, пребывающие не только снаружи, но и внутри человека. Это его первобытные страсти, ко­торые все еще бурно заявляют о себе. Поэтому во имя существования сво­его детища, Гермеса, а следовательно, и та­ких явлений, как скотоводство, тор­говля, образование и дипломатия, отец Гермеса Зевс ведет с титанами борьбу, которую следует понимать как борьбу со своими, уходящими глу­боко в Хаос корнями, борьбу с буйством природных стихий во имя пере­уст­ройства древнего мира и победы Космоса над Хаосом. Так мифология становится религией, а верховный бог пантеона про­яв­ляет тенденцию превратиться в единого и монопольного бога всего на­рода.

 

Но здесь возникает проблема, решить которую удается далеко не все­гда. Как мы убедились, причинная связь, которую устано­вило первобытное сознание между явлениями природы, как правило, не совпадает с причин­ной связью, установленной человеком при форми­ровании мировоззрения. Поэтому в ре­зультате развития мифологии по­являются два начала, тоже не совпадающие друг с другом, – начало по­рождающее и другое, которое можно назвать началом руководящим. Порождающее начало представляет собой единое имя собственное, руководящее – имя главного бога.

 

Но для того, чтобы верховный бог пантеона превратился в еди­ного бога всего народа, нужно, чтобы эти два начала совпадали. По­скольку в древ­ней мифологии связи между явлениями устанавливались по принципу сил­ло­гизма, явления пребывали друг с другом в отноше­ниях причины и след­ствия. Поэтому, по логике вещей, возглавить пан­теон должно то божество, которое стоит у истоков мира и которое фак­тически и является его причиной. То есть начало порождающее, как мать (отец?) всего сущего. В противном случае концепция может оказаться слиш­ком противоречивой и произвольной, чтобы стать достаточно автори­тетной.

 

Кроме того, нельзя не вспомнить, что, если рассматривать мифо­ло­гию как язык, система связей которого восходит к единому началу, то имя этого начала как бы содержит весь язык в себе. То есть язык является, в сущности, пространством самораскрытия имени единого начала. Но язык – это отраже­ние реально­сти. Поэтому можно сказать, что имя единого начала свернуто содержит весь мир в себе, а все сущее является самораскрытием его имени. В точности, как в Евангелие от Иоанна: «Вна­чале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог». Вот почему все дальнейшее развитие умозрения направлено на то, чтобы совместить эти два начала, найти модель, в которой эта двойственность была бы преодолена.

 

Как из­вестно, такая модель была найдена в идее Святой Троицы. Правда, сам прин­цип ее не принес ничего нового: порождающее начало, по сути своей, все равно оказалось началом женским, руководящее – мужским, а материальный мир – их творением, понимаемым как ре­зультат любовного слияния.

 

12

 

Если попытаться теперь дать оценку становлению созна­ния как процессу, происходящему в энергетике универсума, то прежде всего надо отметить распад ранее единого и неделимого ощущения на три основных со­ставляющих: на восприятия, нашедшие свое выраже­ние в членораздель­ном языке, восприятия, не нашедшие своего выра­жения в членораздель­ном языке, и мировоззрение, стремящееся объе­динить первые два в одно целое.

 

В процессе развития сознания число восприятий, нашедших вы­ражение в членораздельном языке, постоянно возрастает. Происходит дальнейшее дробление единого ощущения на множество восприятий. Фак­тически это оз­начает осознание той совокупности бессоз­нательных ощу­щений, которые составляют единое и нераздель­ное ощуще­ние са­мого уни­версума. Одновременно ощущения, остав­шиеся невыражен­ными в членораз­дельном языке, находят форму вы­ражения в языках жеста, звука и рисунка и образуют сферу ком­пенсации. Эта сфера возни­кает как способ от­ражения неосознанного и становится источником возникно­вения искус­ства.

 

Членораздельный язык и сфера компенсации, представляя собой две половины одного восприятия, взаимно компенсируют друг друга, оставляя некомпенсированной саму целостность. Поэтому в качестве фактора, ком­пенсирующего утрату целостности, появляется первое мировоз­зрение. Оно формируется как векторная сумма двух на­чал: членораздельного языка, направленного к центру комфорта в сторону дробления целого, и компенсации, стремя­щейся вернуть человека в состоя­ние целостности и единства.

 

Поскольку все усилия, осуществляемые разумом, имеют направление к центру комфорта, а центр комфорта совпадает с полю­сом гра­витации, ко­то­рый является полюсом исчезновения вещества и смерти, то и все усилия, осуществляемые разумом, тоже направлены в сто­рону опас­ности, боли и смерти. Напротив, содержанием сферы компен­сации яв­ляются беспредметные чув­ства. Поэтому усилия, осуществ­ляемые чув­ствами, направлены в сторону, противоположную разуму, – к центру природного равновесия. Если учесть, что в центре природного равнове­сия остались стадная общность, стадное бессмертие и целост­ное виде­ние, обеспечивающее организму безошибоч­ные действия, то стано­вится ясно, что испытываемые человеком чувства обу­словлены тоской по стадной общности, тоской по целостному первобытному ви­дению и тоской по бессмертию.

 

Попав под рефлексию сознания, эти чувства получили свои имена: тоска по стадной общности стала называться любовью, тоска по бессмер­тию – страхом. Что же касается тоски по первобытному виде­нию, то это не что иное, как религиозное чувство, которое представляет собой ощущение глобальной взаимосвязи всех явлений жизни и побуждает нас обобщать массу разроз­ненных фактов в сис­тему, возводя ее к единому началу. То есть строить целостность мыс­ленную взамен целостности факти­ческой.

 

Поэтому, если посмотреть на процесс становления сознания под не­сколько иным углом зрения, можно заметить, что вся история разви­тия языка представляет собой борьбу двух противоположных начал: «растал­кивающей силы» познающего свои восприятия мозга, которую, в своем месте мы на­звали «волей», и «ностальгии» по состоянию пер­вобытного единства (см. «О мозге-универсуме», 9). И если действие «воли» реализу­ется в членораздельном языке, творящем мир в слове, то действие «нос­тальгии» – в сфере компенсации, которая оказывается в этом случае силой центростремительной. Мы рассмотрели, как дейст­вуют эти два начала в об­ласти становления языка, мифологии и рели­гии. Остается выяснить, как дей­ствуют они в области становления письменности и архитектуры.    

 

Похожие статьи:

Газета → МИЛОРАД ПАВИЧ. ХАЗАРСКИЙ СЛОВАРЬ (мужская версия)

Газета → Для чего нужны мантры Во-первых, мантры являются средством общения человека со Вселенной.

Газета → Да, когда я говорю с кем-нибудь, я не знаю того, с кем я говорю, и не желаю, не могу желать его знать.

Газета → Знаете ли Вы, уважаемый читатель, свой родной русский язык.

Газета → 13 бодрящих афоризмов Чарльза Буковски 1. Интеллектуал о простой