ЭДУАРД ЛИМОНОВ. ПОДРОСТОК САВЕНКО. Автопортрет бандита

32

Некоторое время Эди сидит не двигаясь, как приземлился. Он не хочет, чтобы его видели, из соседних ли домов, которые, впрочем, далеко, или же из его собственного дома. Ему нужно алиби, как учил его Костя. После «дела» Эди взберется обратно на свою веранду и уляжется на раскладушку, как будто он и не покидал веранды.

Однако Костя не учил его грабить на своей улице. По теории Кости, это последнее дело — грабить в своем районе. «Ни один уважающий себя преступник не позволит себе ограбить столовую на своей же улице», — думает чуть стыдливо Эди-бэби. Но что делать, у Эди нет выхода, а столовую на Поперечной улице он хорошо знает.

Эди-бэби крадется по темной Поперечной улице, прижимаясь к стенам домов, ему не хотелось бы встретить подгулявших знакомых, ведь утром всей Салтовке станет немедленно известно, что столовая на Поперечной ограблена.

Проскользнув мимо дома Карпова, Эди идет дальше. У женского общежития на Поперечной несколько пьяных мужиков или ребят, в темноте не видать, хрипло ругаются с комендантшей. Ясное дело, думает Эди, хотят пройти к девкам, и девки хотят, но комендант стоит на своем: «Не положено!» «Не положено, — думает с усмешкой Эди, — наверняка в половине комнат сегодня спрятались ребята и мужчины. Обычно они влезают в окна, только пьяные идут в дверь».

От дома Эди до столовой пять минут ходьбы. Как Эди и предполагал, изнутри столовая залита светом. Некоторое время Эди стоит на противоположной стороне улицы, у палисадника другого женского общежития, их на Первой Поперечной целых четыре, и, сощурив глаза, пытается хорошо осмотреться вокруг. Только теперь он понимает, как все-таки глупо было отправляться грабить, не захватив очки, с близорукостью минус шесть.

Эди-бэби известно первое правило грабителя: действовать нужно решительно и смело, не дожидаясь «идеальной» ситуации. Ее никогда не будет. Поэтому, еще раз осмотревшись вокруг, Эди-бэби четко пересекает мощеную улицу и быстро ныряет в нишу полуподвального окна, прыгает вниз.

В нише сыро и грязно, пованивает мочой, но Эди-бэби не обращает внимания на такие мелочи. Достав из кармана нож, он тотчас принимается отковыривать замазку правого угла нижнего стекла, по странной, идиотской логике стекло почему-то вставлено снаружи, а не изнутри, что облегчает работу Эди. Он радуется, однако, преждевременно. Замазка оказывается твердой, как цемент, очевидно, такой ее сделали дожди, или морозы, или все стихии вместе. Замазка не желает отковыриваться, нож Эди-бэби соскальзывает с замазки, снимая с ее каменной поверхности разве что несколько пылинок.

Делать нечего, думает Эди, придется выбивать стекло. Профессиональный Костя в данном случае взял бы с собой полотенце и, выдавив на него тюбик клея БФ-2, приложил бы полотенце к стеклу и после этого легко и бесшумно выдавил бы стекло. Неподготовленный и плохо экипированный Эди решает бить угол стекла, а потом вытащить остальное.

Сняв куртку, Эди накладывает ее на выбранный им угол и после ударяет через куртку по стеклу рукоятью своего тяжелого ножа. Стекло разбивается не сразу, и шуму все-таки слишком много. Эди-бэби замирает, стараясь услышать, что происходит на улице. Как будто тихо.

Он хочет высунуть голову из своей ямы, но медлит. В этот момент он явственно слышит звук сапог мусора — неповторимый звук, который невозможно спутать с легкой поступью гражданского человека. Хозяйственная, тяжелая поступь. Эди-бэби замирает в своей яме, прижавшись к ее холодной стене.

Шаги приближаются. У Эди-бэби стягивает желудок. Ему, как всегда в минуты опасности, вдруг неудержимо хочется испражниться.

Шаги замирают у дверей столовой, некоторое время ничего не слышно, потом шаги вдруг удаляются. Эди-бэби облегченно вздыхает. Желудок его разжимается. Дежурный мусор попробовал дверь и ушел. Очевидно, он или чуть слышал звук разбитого Эди стекла, или что-то показалось ему подозрительным в столовой, решил проверить. Если бы он догадался взглянуть в нишу, Эди-бэби пропал бы.

Нужно торопиться, думает Эди-бэби. Он знает, что дежурный мусор только что заступил на дежурство, и знает его маршрут. Сейчас он отправится вверх по Поперечной, проверит несколько магазинов и киосков возле автобазы, потом свернет к больнице, у больницы есть большой продовольственный магазин, недавно построенный и уже ограбленный шпаной несколько раз, слишком далеко магазин от огней цивилизации и трамвайных остановок. У Эди-бэби достаточно времени, но и не так много. Эди принимается спешно вытаскивать осколки стекла из рамы, хватая их своей курткой. Вообще-то следовало бы иметь перчатки.

Через несколько минут Эди-бэби попадает внутрь столовой. Там душно, в кухне видны еще пышущие жаром печи, столовая закрылась несколько часов назад. Не теряя времени, Эди принимается за самое трудное. Он идет к деревянной будке кассирши, которая возвышается в углу зала, ярко освещенная и видимая любому прохожему через окна, и пытается открыть дверь.

Дверь не открывается. Почему-то Эди представлял себе, что держать ее должна легонькая задвижка, но взамен на двери висит тяжеленный «московский» висячий замок. Эди-бэби по опыту знает, что открыть или сорвать его не так легко, тем более не имея с собой даже ломика. Но, взглянув вверх, Эди-бэби обнаруживает, что срывать замок нет надобности, потому что наверху стены будки не доходят до высоченного потолка на целые полметра. Эди-бэби торопливо подвигает парочку стульев к будке и, взобравшись на стулья, хватается руками за верхний край будки. Повисает, потом подтягивается на руках, переваливает ногу за край будки и соскальзывает внутрь.

Это самый опасный момент. Любой прохожий с улицы может увидеть пирамиду стульев, будка кассира в центре зала хорошо освещена и прекрасно видна снаружи. Эди-бэби торопится, рвет кассовый ящик. Ящик заперт, но Эди-бэби просовывает в щель свой нож и выворачивает слабую, листового железа обшивку вместе с замком. Ящик выдвигается. Эди-бэби, близоруко щурясь, наклоняется над его отделениями и разочарованно ругается. «Ебаный в рот!» В отделениях мелочь и тоненькая пачка свежих новеньких рублей. Всего рублей двадцать. Может, тридцать.

Эди-бэби быстро шарит в ящиках стола кассира, они даже не заперты, но там только пачки накладных и другие ничего не стоящие бумаги, наколотые на металлические штыри, еще несколько печатей, скрепки, даже остаток засохшего бутерброда, пара вилок, ножи из столовой, зеленая расческа, в которой застряли седые волосы кассирши, зеркало, помада в смятом бронзовом тюбике. Денег больше нет.

Эди-бэби осматривается внутри примитивного сооружения. Только стул и стол, на котором стоит кассовый аппарат, да прейскурант, прибитый на стену над кассовым аппаратом, вот и все имущество клетки. Небогато.

Эди сгребает мелочь в карманы и туда же следует тоненькая пачка рублей. Не мешкая, он влезает на стол, становится на кассовую машину, одним прыжком переваливает через стенку будки и, повиснув на руках, прыгает вниз. Эди всегда раздражают киногерои, раздумывающие в опасных обстоятельствах или слишком долго прощающиеся с невестой, что и приводит их в конце концов на виселицу или в тюрьму. «Уходи, мудак!» — всегда в таких случаях шепчет Эди в темноте кинозала. Сам Эди, спрыгнув вниз, тотчас подхватывает два стула, возвращая их к столику, от которого он их взял, и, даже не глядя в окна столовой, чтобы убедиться, что его никто не видит, скрывается в кухне.

В кухне еще жарче, воняет переваренным супом или борщом. Эди хочется что-нибудь проглотить, и он поднимает пару крышек на кастрюлях, но кастрюли или пусты, или не содержат в себе ничего интересного — бурые остатки борща или супа, которые утром помощник повара выльет без сожаления в раковину.

Эди-бэби осматривается в кухне. Здесь денег не может быть, конечно же, но, осмотревшись, замечает, что сразу же у входа в зал столовой есть еще одна дверь. Эди устремляется к двери и, открыв ее, попадает в небольшой, прохладный, несколько даже сыроватый коридорчик, в котором видит еще две двери. На одной из них висит табличка «Заведующий».

Именно кабинет заведующего и нужен Эди-бэби. На его счастье, кабинет оказывается незапертым. Эди щелкает черным выключателем у входа и внедряется в кабинет. Ему сразу становится понятно, что он проиграл, при взгляде на большой серый сейф в углу. Проиграл. Зря, мудак, проделал всю операцию, чтобы задохнуться в бессилии перед стальным ящиком. Такое случается с ним не в первый раз. Совсем недавно он и Костя сверлили, да так и не высверлили замок у сейфа в обувном магазине, где, по их расчетам, должно было быть 150–200 тысяч рублей! Ничего не вышло, пришлось бросить все и сматываться. Костя пытается научиться открывать сейфы, но где научиться и у кого? Все медвежатники, как называют взломщиков сейфов, остались только в романах писателя Шейнина, их давно ликвидировали как класс. Учиться не у кого, а Костя не такой хороший слесарь и механик, чтобы понять самому, как.

Эди со злостью пинает сейф ногой и оглядывается вокруг. Большой, неизвестной породы дерева канцелярский стол стоит в углу, над ним — окно, затянутое решеткой. Больше окон в кабинете нет. Окно выходит во двор, общий с одиннадцатым гастрономом и «Бомбеем», и оно тоже полуподвальное, как и то окно, в которое влез Эди. На окне плотная темная штора, так что бояться нечего, Эди садится в кресло заведующего и начинает выдвигать один за другим ящики стола.

Бумаги, засаленные папки со следами грязных или жирных пальцев — неряшливая столовская бухгалтерия. Эди брезгливо раскрывает каждую папку в расчете обнаружить там пачку сторублевок. Папки отлетают на пол одна за другой. Скоро солидный слой документов уже устилает пол. Эди-бэби злится, и, хотя ему следовало бы уходить, все и так ясно — дневная выручка столовой заперта в сейфе, ему до слез обидно уходить. Сейф он даже и не пытается открыть. Чем? Пальцем?

В углу одного из ящиков, самого нижнего, он обнаруживает початую бутылку коньяка. Вынув пробку, Эди-бэби прикладывается к горлышку — заведующий знает, что пить, коньяк у него не простые три звездочки, которые все равно стоят дороже водки, а КВВК, что означает «Коньяк выдержанный, высшего качества». Эди-бэби считает, что все люди, работающие в торговле, — жулики. Так считает и вся шпана, и все рабочие в поселке, а Эди-бэби разделяет многие из салтовских мнений и заблуждений. Жулики пьют КВВК.

Тут Эди-бэби вдруг приходит в голову смешное, что он тоже жулик, но он тотчас успокаивает себя тем, что грабительство — занятие благородное, открытое, а вот втихаря воровать продукты и обманывать в накладных, как это делают все эти раскормленные заведующие и директора, — гадко. «А жулик ли Саня Красный?» — вдруг задумывается Эди и сам смеется, подумав, что он двойной жулик.

Эди-бэби решает сваливать и, прихватив бутылку, направляется к двери. У двери — вешалка, оленьи рога, на которой висит белый халат, очевидно, принадлежащий заведующему столовой, и синий берет. Под халатом, сорвав его, Эди-бэби обнаруживает черное ратиновое пальто с каракулевым воротником «шалькой». Эди-бэби мгновенно решает, что сможет загнать пальто после праздников на Конном рынке тем же азербайджанцам, и потому напяливает пальто поверх куртки, а бутылку сует в карман.

Дойдя до дверей, ведущих в зал столовой, и уже собираясь их открыть, Эди-бэби вдруг слышит доносящиеся с улицы необычно возбужденные голоса. Не где-то далеко, а совсем рядом, у самых дверей. Эди становится страшно.

Желудок его опять сжимается, и на сей раз, разлаженный коньяком, серьезно. Эди приходится отступить снова в кабинет заведующего. Там он рывком расстегивает штаны и, не в силах вытерпеть вызванных страхом позывов в желудке, приседает на корточки. Струя жидкого дерьма выстреливает из него прямо на разбросанные на полу документы. Руками Эди-бэби поддерживает полы ворованного пальто и некоторое время сидит, не двигаясь, и прислушивается.

Когда он опять, крадучись, пробирается в обеденный зал столовой, голоса уже исчезли. Не дожидаясь развития событий, Эди направляется ко вскрытому им окну и вылазит вначале в сырую яму и потом, не слыша никаких подозрительных звуков вокруг, — на улицу. Как любой другой близорукий мальчик, он больше доверяет своему слуху, чем зрению. На улице он идет, как его учил Костя, не домой, но направляется в сторону своей школы, перемахивает через ограду и некоторое время бродит по темному футбольному полю, наконец, усаживается на кирпичи в самом темном углу и допивает из горлышка коньяк.

33

Домой Эди-бэби возвращается кружным путем, для верности обогнув автобазу и пройдя по краю русского кладбища. Эди-бэби знает, что вызвать служебную собаку стоит денег и из-за украденных двадцати или, сколько там, тридцати рублей собаку с приставленным к ней специальным милиционером вызывать не станут. Но, следуя Костиной инструкции, он все же целый час старательно бродит, запутывая следы, и когда добирается до своего дома, уже ужасно хочет спать.

С тех пор как Переворачаевы построили себе комнату из веранды, влезать к себе Эди-бэби неудобно очень. Чудом он не раздавил еще ни одного стекла у Переворачаевых, одной ногой и легко, но он все же опирается на их рамы. Только чтобы дотянуться рукой до решетки на своей веранде, но опирается.

После пятнадцати минут соскальзывания и приглушенных чертыханий Эди все же взбирается к себе, запихивает ворованное пальто под раскладушку и укладывается в спальный мешок. Мать, слава богу, его не слышит. Спит спокойно в комнате.

Уже засыпая, Эди-бэби думает, что жулик-заведующий наверняка использует неудачное ограбление для того, чтобы заявить о пропаже им же и растраченных тысяч, и через пару дней вся Салтовка будет шуметь о больших деньгах, взятых в столовой грабителем. Гад!

часть вторая

1

Совсем голый, Эди-бэби сидит на коленях у голой, огромной и белой сумасшедшей Тоньки, чувствуя задом ее могучие ляжки. Одной рукой Тонька держит Эди-бэби за живот, он чувствует стыдливое жжение в животе, а другая рука Тоньки — кисть руки не белая, а сизая, даже в большие морозы Тонька расхаживает по поселку без перчаток, — другая рука Тоньки медленно движется к члену Эди-бэби. Эди-бэби замирает, предчувствуя, что сейчас произойдет, и член его, набухший и вытянувшийся, подрагивая, стесняясь, но ждет Тонькиной руки.

В тот момент, когда шершавая ладонь сумасшедшей Тоньки обхватила его член и в ответ на прикосновение горячей Тонькиной руки член высоко извергнул из себя кипящую белую жидкость, Эди-бэби просыпается.

Некоторое время он лежит, пытаясь отделить реальность от только что приснившегося, и, поняв, что он лежит на своей, сейчас залитой тусклым ноябрьским солнцем веранде, в спальном мешке, облегченно вздыхает. Он сует руку под одеяло, шарит там, набредает ладонью на мокрое пятно и, удовлетворившись этим, вынимает руку. Когда он впервые кончил во сне, он очень испугался, теперь привык.

Тонька стала ему сниться с прошлого лета, и, встречая живую Тоньку или на улицах поселка, или у них в доме, мать хорошо относится к сумасшедшей и кормит ее, Эди-бэби жутко стесняется этой пятидесятилетней седой высоченной женщины. Антонина Сергеевна Чернова, подполковник танковых войск, в самом конце войны получила тяжелую контузию и с тех пор отличается чрезвычайно эксцентрическим поведением, граничащим с сумасшествием. Она говорит людям правду в глаза, не считаясь с их положением, и пьет — по салтовскому кодексу это исключительно мужское занятие. Часто Тоньку можно увидеть у пивного киоска, пиво она, разумеется, получает без очереди, без стеснения распихивая мужиков и не обращая внимания на их возмущенные крики. Что еще более возмутительно для салтовских жителей, Тонька никогда не стоит в очередях за маслом — самым дефицитным почему-то продуктом питания на Салтовке, она подходит без очереди, приколов или к кофте, или зимой к пальто все свои медали и ордена, и среди них два ордена Красной Звезды и два ордена Красного Знамени, Антонина Сергеевна была храбрым солдатом, и берет нужное ей количество масла. Нужно ей много — она покупает масло не только себе, но и, естественно, ненавидящей стоять в очередях Раисе Федоровне и некоторым другим знакомым. Когда Тоньку пытается остановить наблюдающий очередь милиционер, она, разметав седые пряди из-под платка, кричит ему в лицо, что это исключительно ради таких коблов, как он, она потеряла свое здоровье на фронтах Отечественной войны, в то время как он отсиживался в тылу, и что, если он, сука, сейчас же не отпустит ее рукав, она пожалуется генералу армии Епишеву, начальнику Главного Политуправления Советской Армии и ее личному другу. Если положение становится серьезным, сумасшедшая Тонька, не дожидаясь помощи генерала армии, охотно применяет свои крупные танковые кулаки и недюжинную силу здоровой русской бабы.

Сумасшедшую Тоньку салтовские мужики били несколько раз, один раз за то, что она слишком сильно ущипнула чьего-то младенца. Тонька, по не известным никому причинам, почему-то младенцев не любит. Эди-бэби случилось увидеть заключительную сцену схватки, когда окровавленная, но непобежденная Тонька, в разорванной на груди кофте, укрывшись за грудой кирпича, метала в рассыпавшуюся недалеко от нее группку мужиков камни. «Бляди! Педерасты поганые! — рычала Тонька. — Дезертиры! Попадись вы мне на фронте, всех бы к стенке поставила!» Если бы Тонька знала, кто такие фурии, она бы удивилась факту, что она очень похожа на одну из фурий, подумал тогда Эди-бэби меланхолически. Сквозь разорванную кофту наружу вываливалась большая, белая, с крупным, как бы резиновым соском грудь Тоньки.

Могущественная эта грудь навечно запомнилась Эди-бэби, может быть, воспоминание о Тонькиной груди и вызывает к жизни все ужасные сны, в которых Тонька делает с Эди-бэби отвратительные вещи, и чаще всего их иногда очень сложная гимнастическая возня заканчивается тем, что они ебутся. Тонька преследует его и в дневные часы, стоит Эди-бэби прикрыть глаза где-нибудь на солнце, на пляже, куда он ходит начиная с ранней весны до самой поздней осени, как мучительница Тонька, голая, встряхивая седой гривой, тотчас является, чтобы его истязать.

Эди-бэби уже стесняется просто посмотреть Тоньке в лицо, когда она к ним приходит. В реальной жизни Тонька как бы дружит с Раисой Федоровной и, как утверждает мать, втайне влюблена в Вениамина Ивановича. И действительно, обычно грубая и наглая в отношениях с мужиками, Тонька очень стесняется и робеет, когда вдруг видит отца. Смешно видеть, как Тонька, этот гренадер, становится вдруг очень вежливой, запинается, опускает глаза и теребит своими крупными ручищами бахрому их зеленой шелковой скатерти. Тонька куда выше Вениамина Ивановича, рядом с нею отец выглядит изящным мальчиком в военной форме, к тому же он и моложе Тоньки лет на десять.

Мать говорит, что, вероятнее всего, Вениамин Иванович напоминает Тоньке ее жениха, давно погибшего в гражданской войне в Испании. Еще мать утверждает, что Тонька не такая уж сумасшедшая, как салтовским обитателям кажется, что, конечно, контузия у нее была серьезная и Тоньку порой мучают головные боли, от которых она спасается специальными уколами, но что Тоньке еще и выгодно казаться сумасшедшей, ей легче жить таким образом.

— Антонина Сергеевна умная женщина, — утверждает мать. — И она настоящий боевой офицер, не то что многие другие придурки инвалиды, не то что тюренский Ефим, которому еще перед войной пьяному отрезало ногу трамваем, а он теперь разъезжает на своей инвалидной машине, весь в купленных на толчке медалях, и выдает себя за героя. Антонина Сергеевна просто не такая, как все, потому салтовчане и считают ее сумасшедшей. Кто еще в здравом уме будет в очереди, в присутствии милиции поносить Хрущева? Антонина Сергеевна, как и отец и многие другие военные, не любит Хрущева, потому что он порезал им пенсии. А сумасшедшая Тонька живет на ее подполковничью пенсию одна, все ее родственники погибли в войну, может быть, именно поэтому она так храбро воевала — мстила немцам за свою семью.

2

Эди-бэби уже не может заснуть, теперь он думает о том, как ему прокрасться мимо матери в туалет, чтобы она не заметила пятна на брюках. Эди-бэби очень стыдится этой секретной стороны своей жизни. Мать подумает, что он онанировал, и, может быть, скажет ему об этом. Когда он только начал онанировать, опять-таки в дело была замешана Тонька, Эди-бэби мысленно копировал свои сны, мать тотчас же узнала об этом. Эди-бэби знает как.

Очень просто. Он вытирал член листками отрывного календаря. Иногда он выбрасывал листки в туалет, иногда же забывал это делать. Мать, очевидно, нашла листки, склеенные засохшей желтой субстанцией, очень похожей на клей, и, очевидно, тотчас же догадалась, что субстанция эта не что иное, как сперма ее сына, наконец достигшего возраста полового созревания.

Мать прочла сыну лекцию, возможно более мягкую. Раиса Федоровна — женщина начитанная, все-таки в комнате стоит книжный шкаф, плотно набитый книгами, она понимала, что Эди-бэби, по-видимому, мало что соображает в своем собственном поведении, потому она решила его остеречь.

Во время лекции Эди-бэби краснел и бледнел и отрицал свою вину, самое большее, на что он согласился, что да, листки — его работа, но он только сморкался в них. Эди-бэби знал, что мать не поверила в засохшие на листках сопли, но что ему оставалось делать? Признать, что он по нескольку раз в день возится со своим членом, охая и стеная, закрыв глаза, повторяя мысленно последний сон с огромной, нагло ухмыляющейся, раздвинувшей ноги Тонькой?

Несмотря на предостережение матери, что онанизм — опасная болезнь, что он иссушает мозг и высасывает силы из тела подростка, Эди-бэби даже не снизил количества мастурбаций. Дело в том, что он получает ужасное удовольствие в тот момент, когда кончает. От такого удовольствия он не в силах отказаться. Календарные же листки и просто бумажки он теперь прячет в карманы и выносит на улицу.

3

Эди-бэби пытается вспомнить, как он впервые открыл онанизм. Он помнит, что бессознательно рассматривал свой член, вертел его в руке… Да, вспоминает он внезапно, это случилось после бани, куда он раз в неделю ходил раньше вместе с отцом. В бане отец обратил внимание Эди-бэби на его член и сказал, чтобы Эди не забывал мыть свой член.

Сквозь клубы пара, вокруг толпились голые мужики, Эди понаблюдал, как его отец трет и скребет свой собственный член, и впервые увидел, что член у отца очень красный на конце. Переведя взгляд на свой собственный отросток, Эди тотчас увидел различие — его член кончался не красной, но нормальной, коричневой его кожей, хотя и сморщенной, и только в глубине темнело немного сизо-красной кожи, но совсем немного, только вокруг отверстия, через которое выливается моча. Увильнув от отца, который пытался поймать Эди в пару, чтобы помыть ему член, — еще чего, Эди не позволял касаться себя даже матери, — Эди решил по приходе домой, как только он останется один, осмотреть свой член внимательно.

Остаться одному ему удалось только на следующий день, так как в банный день у отца был выходной, именно в выходные дни он и Эди-бэби ездили на трамвае в баню. Мать ездила в баню в свое время с тетей Бэбой, а теперь все чаще ездит с тетями Марусями.

На следующий день после происшествия в бане Эди-бэби, дождавшись, когда мать уйдет в магазин, разделся, сел на свой диван и стал изучать свой член. При ближайшем рассмотрении оказалось, что устройство его члена не так уж отличается от отцовского. Оказалось, что сморщенная шкура, покрывающая конец члена Эди-бэби, может сдвигаться, а под ней он обнаружил такую же красно-сизую кожу, как и у Вениамина Ивановича.

Открытие потрясло Эди-бэби. Мало того, когда он попытался сдвинуть кожу со своего члена еще дальше, член его немедленно увеличился в размерах, и, стянув шкуру с члена как мог дальше вниз, Эди-бэби вдруг обнаружил, что кольцо некоего волокнистого желто-серого вещества окружает его член на уровне нескольких сантиметров от конца. Поковыряв доселе скрытую кожей субстанцию ногтем, Эди-бэби поднес палец к носу и понюхал. Воняло не очень приятно, как сыр рокфор. Ковырнув из любопытства еще раз, Эди-бэби, к своему ужасу, отделил целый слой желто-серой субстанции, и под ним мелькнула нежная бело-розовая кожа.

Эди-бэби испугался. Он подумал, что он неосознанно разрушил что-то на своем члене. «Что теперь будет?!» — с ужасом думал он. Дело в том, что знания Эди-бэби в области ботаники, зоологии или мореходного дела чудовищно превышали его знания человеческой биологии. Объяснять ему никто ничего не объяснял, вот он сидел на своем диване с членом в горсти и недоумевал.

Понедоумевав немного, Эди-бэби почему-то решил убрать всю желто-серую субстанцию и выщипал ее мало-помалу. Без субстанции конец его члена выглядел как головка здоровенного шурупа, а сам член как шуруп, только что из мяса. Эди-бэби надвинул кожу на свой член. Ничего не произошло. Тогда он опять отодвинул кожу. Ощущение было приятное. Так он двигал кожу по члену до тех пор, пока неожиданно для себя вдруг не издал тихий стон, рот его приоткрылся, а из отверстия в члене, откуда обычно выстреливает моча, выступила большая желтая капля и, постояв на головке члена, медленно поплыла по нему вниз. Так Эди-бэби кончил первый раз в своей жизни. Облегчение и освобождение, как после тяжелого тысячелетнего труда, спустились на Эди-бэби. И чувство страха за себя и свой организм тоже.

В этот момент растерянный Эди-бэби и услышал звук ключа, поворачиваемого в замке. К этому именно моменту и относится зарождение его пагубной привычки к использованию календарей, которая заставляет его порой обрывать календарные листки на много дней вперед. Эди-бэби схватил первое попавшееся — календарный листок, вытер им член и как мог быстро влез в брюки. Мать, к счастью, отправилась вначале на кухню — разгрузить купленные продукты. Испачканный листок календаря Эди забросил под диван.

4

Сегодняшний Эди встает со своей раскладушки и крадучись открывает дверь в комнату. Дверь, как он ни старается, все равно скрипит. С досадливым выражением лица, стараясь идти боком, Эди ввергается в комнату. Слава богу, матери нет в комнате. И неудивительно, будильник, стоящий на телевизоре, покрытом белой кружевной скатеркой, показывает 11 часов. Эди-бэби неплохо поспал после того, как изрядно потаскался по салтовским грязям, заметая следы. По всей вероятности, мать или на кухне, или пошла за чем-нибудь к тетям Марусям, три женщины вечно снуют между первым и вторым этажами туда и обратно. Несмотря на то что Раиса Федоровна не работает, встает она рано.

Эди-бэби осторожно выходит из комнаты в коридор и прислушивается. Нет, на кухне тихо, оттуда не доносится ни звука. Тогда уже без опаски он идет в туалет, писает и только после этого направляется в кухню и умывается над раковиной. Там же, в кухне, Эди снимает с себя штаны и замывает начинающее высыхать пятно водой. Если не замыть, на черных вельветовых польских брюках останется белое пятно, Эди-бэби знает по опыту. Польские брюки кое-где разорваны и зашиты самим Эди-бэби, но Эди упорно продолжает их носить, так как Ася однажды сказала ему, что в этих брюках и белой рубашке Эди-бэби очень похож на недавно умершего американского актера Джеймса Дина, и показала ему книгу с фотографиями. Действительно, этот парень-актер был очень похож на Эди-бэби, только он был старше. Прическа у Эди-бэби чуть короче, чем у Джеймса, а в остальном — разительное сходство. Славный парень был, жаль, что он умер, разбился на мотоцикле. Эди-бэби спросил, в каких фильмах снимался Джеймс, но Ася с сожалением сказала, что фильмы эти в Советском Союзе не показывают, Хрущев их не купил. Хотя Хрущев купил немало американских фильмов, но они не с Джеймсом Дином.

Эди-бэби чистит брюки и думает о том, что Хрущев, может, и похож на свинью, но все-таки с Хрущевым жить веселее. С Хрущевым страна не скучает. Для салтовских ребят немаловажной заслугой «Никитки» является именно то, что он купил веселые и необычные иностранные фильмы, а не его кукуруза. Советские фильмы салтовской шпане смотреть неинтересно. Это понятно, думает Эди, никто не показывает им фильмов о настоящих путешествиях и приключениях, все советские фильмы если показывают молодежь, то молодежь эта плакатная — мудацки дисциплинированная и бодро работает на заводах и фабриках, выполняя и перевыполняя производственный план. Салтовские, и тюренские, и даже журавлевские ребята из своей собственной реальной жизни отлично знают, что работать на заводах и фабриках скучно, что люди работают там только потому, что им нужны деньги, чтобы жить, а всякий нормальный человек, если может, или совсем не работает и ворует, или работает, как Саня Красный, мясником, Саня и зарабатывает куда больше, и всегда приносит домой лучшее мясо.

А еще лучше, думает Эди, быть или азербайджанцем, или грузином. У них полно денег. А почему так? — думает Эди. Почему? У русских нет денег, у украинцев нет денег, а у азербайджанцев, или грузин, или армян есть деньги. Потому что у них богаче земля, и, если они привозят в Харьков вагон мандаринов, которые растут на их земле, они увозят из Харькова несколько чемоданов денег.

Эди-бэби вспоминает слова Славки Цыгана: «…у наших предков были рабские души, потому, вместо того чтобы мужественно отвоевать себе жаркие земли вокруг Средиземноморья, где растут лимоны, они позорно бежали в эти ебаные снега!»

Ни хуя, думает Эди. Славка не прав. Он, Эди, прекрасно знает историю, недаром его любит Швабра, никогда грузины, или армяне, или даже азербайджанцы, что то же самое, что и турки, не были храбрее русских. В конце концов, мы их завоевали, думает Эди-бэби, а не они нас. Но почему так получается, что, завоеванные, они живут во много раз лучше, чем мы — их завоевавшие? Грузины так живут, может быть, потому, что Сталин был грузин, думает Эди. А почему азербайджанцы и армяне живут лучше русских, в сотни раз лучше салтовских ребят? Непонятно…

5

Покончив с пятном, Эди решает, что заодно ему следует выгладить свои праздничные брюки к вечеру, как-никак ему идти со Светкой к Сашке Плотникову. При воспоминании о Светке, о вечере и праздничных брюках он с ужасом понимает, что денег он до сих пор не достал. Он лезет в свою куртку и считает рубли и мелочь. 46 рублей и 75 копеек. Одна пятая той суммы, которая ему нужна.

От внезапно нахлынувшего на него отчаянья Эди ничего не хочется делать, но, побродив несколько минут по пустой квартире, ни матери, ни соседей, в другое время он бы радовался одиночеству, он постепенно успокаивается. Сейчас двенадцатый час, думает Эди, а за Светкой он должен зайти в восемь вечера, значит, у него еще есть восемь с лишним часов. За это время он что-нибудь придумает.

Для начала Эди обшаривает свою комнату, открыв шифоньер, роется в карманах мундиров и гимнастерок Вениамина Ивановича и в плаще, зимнем пальто и кофтах матери. Ему удается обнаружить только четыре рубля, которые он присовокупляет к добытым в столовой деньгам. «Ебаный в рот!» — ругается Эди-бэби вслух, если бы не сейф, ему не пришлось бы сейчас беспокоиться, и он, кроме вечера у Сашки Плотникова, смог бы поехать со Светкой несколько раз в ресторан «Театральный» в центре, где хорошая музыка и официанты пускают малолеток. Первый раз Эди побывал в «Театральном» все с тем же Саней Красным. Откуда они взяли эту идиотскую привычку хранить деньги в сейфе! Обычно оставшиеся деньги, наторгованные после ежевечернего визита инкассатора (до 6 часов работают инкассаторы только, говорил ему Костя), заведующие магазинами или кассиры просто прячут где-нибудь в магазине. Чаще всего кладут деньги на дно пустого или полупустого картонного ящика. Теперь же все чаще и чаще они используют ебаные сейфы.

Эди выходит в коридор, где, прикрытые белой занавеской, висят на стене пальто соседей — дяди Коли и его жены Лидки, майор Шепотько свои шинели в коридоре не держит, и шарит в карманах. Увы, ничего. Да и что он, в самом деле, хотел обнаружить в дяди Колином пальто, 200 рублей? — досадливо злится на себя Эди. Дядя Коля выпивает и да, забывает иной раз деньги в карманах, но не 200.

Переставив несколько кастрюль со своего кухонного стола на стол Шепотько, Эди-бэби расстилает на нем принесенное из комнаты старое солдатское одеяло и начинает гладить праздничные брюки. Эди-бэби двигает утюгом и думает, что же ему предпринять.

«Светка тоже дура, — решает Эди. — Что ей так хочется побывать у Плотникова? Соберется компания кривляк и будут кривляться друг перед другом». Эди с ними скучно, если бы не Светка, он бы к Плотникову не пошел. Нет, не пошел бы, хотя очень возможно, что там будет и Ася. Она еще не решила.

Мать тоже хороша, думает Эди. С одной стороны, она хочет, чтобы Эди общался с Плотниковым и его компанией, а с другой, не дала ему денег в наказание. Получается идиотское противоречие. Пойти гулять в любую другую компанию — нужно в несколько раз меньше денег, никто не скидывается по 250 рублей, кроме Сашки и его приятелей — они пьют шампанское и коньяк, девочкам на десерт покупаются фрукты и шоколад. Аристократы хуевы! Эди морщится. Он не любит сладкое, и все мужчины, любящие шоколад, автоматически им презираются, низводятся до ранга женщин. Сашка Плотников любит шоколад.

6

Догладив брюки, Эди-бэби уже имеет план. Больше всего шансов, что деньги можно будет занять у Бори Чурилова, его нового знакомого, с Борей Эди встретился в секции борьбы. В первый же вечер тренер Арсений отдал Эди-бэби на растерзание опытному Борису, и тот вдоволь набросался непривычным к физическому унижению телом Эди. Стоящие по краям борцовского ринга ребята смеялись, Эди-бэби, вставая с мата, в бессильной ярости бросался на Бориса опять, тот легко ловил его за руку или за ногу и новым неожиданным приемом ловко швырял на мат.

Эди думал, что он не переживет унижения. И он был дико зол на тренера за то, что тот поставил его, новичка, в первый раз пришедшего на тренировку, бороться с Борисом, старше его на пять лет и имеющим второй разряд, в то время как Эди еще предстоял долгий путь даже до третьего.

Эди бы никогда не вернулся в этот мир кожаных матов, пронзительного запаха мужского пота, в мир атлетов в разноцветных борцовках, если бы не тот же Борис. После тренировки, подойдя к Эди у выхода из Дома культуры строителей, коротко остриженный и тощий, Борька спросил его дружественно, что резко контрастировало с безжалостным Борькой, только что ломавшим ему шею своими железными захватами:

— Тебя Эдом зовут?

— Да, — мрачно подтвердил Эди-бэби.

— Ты не расстраивайся, Эд, — сказал Борис. — У нашего Арсения своя тактика. Он всегда ставит новичка с опытным борцом, и, если новичок приходит на следующее занятие, значит, у него есть сила воли и он будет хорошим борцом. Большинство ребят не появляются на следующей тренировке. Но ты, конечно, придешь в следующий раз?

Эди-бэби уже решил, что никогда больше не появится в борцовской секции Дома культуры строителей, никогда больше не позволит подвергнуть себя унижению, но ему стало стыдно перед этим парнем-сталеваром, и он пришел. И не пожалел, потому что на второй тренировке Арсений вначале показал новичкам несколько несложных приемов, а потом разбил ребят на пары, причем новичков поставил с новичками, и они поборолись. В схватке с хулиганистым тюренцем Витькой Ефименко Эди-бэби получил свой первый борцовский триумф, Эди оказался очень цепким, как выразился тренер, и получил победу.

Борька Чурилов странный парень. Таких на Салтовке больше нет. И на Тюренке нет. Сестра Борьки живет на Журавлевке, Борька со своей старушкой матерью живет на Салтовке.

Почему Борька странный? Потому что его нельзя отнести ни к какой категории. Борька, безусловно, не шпана, и хотя Борька работает на одном и том же заводе «Серп и Молот» сталеваром уже несколько лет, однако и нормальным пролетарием Борьку не назовешь. Разве будет нормальный пролетарий всю свою зарплату тратить на книги? Да у них хорошо если несколько книг есть в доме. А у Борьки вся длинная и узкая, как трамвай, комната забита книгами. Скоро за книгами будет невозможно найти в комнате худого Борьку и его насмешливую, тоже худую старушку мать.

Почему еще Борька странный? Ну, например, Борька не пьет, как другие ребята. Хотя Эди-бэби и пьет сам, но он уважает Борьку за то, что он не пьет. Не хочет — не пьет, что, в самом деле, он обязан пить, что ли?

Отца у Борьки нет. Эди-бэби даже не знает, погиб ли Борькин отец на фронте или что другое приключилось с Борькиным отцом, Борька не рассказывает о своем отце, это его дело. Единственное, что знает Эди об Иване Чурилове, что он, как и Борька, был рабочим. Борькина мать верит в Бога. Но в отличие от других верующих в Бога, которых Эди-бэби привелось встретить в его жизни, Борькина мать верит в Бога весело. В самом солнечном углу их комнаты-трамвая Борькина мать держит портрет Бога, называемый «икона». К Борькиной матери порой приходит агитатор, убеждая ее снять икону, но Борькина мать только смеется. Борька же, хотя сам и не верит в Бога, очень злится, что агитатор пристает к его матери, и даже обещал спустить агитатора с лестницы, если он не прекратит ходить в его отсутствие к матери.

Борька говорит, что он потомственный рабочий и что в гробу он видел агитатора. Борька очень любит свою старую и насмешливую мать, и они прекрасно живут вместе, хотя салтовские сплетницы и сплетники считают, что Борька и его мать ненормальные, что, может быть, они даже сектанты. Сплетники говорят, что это ненормально, когда взрослый парень, такой, как Борька, живет со старухой матерью, не пьет, не курит, не ругается, не ходит на танцы и не интересуется девушками. Поэтому он, должно быть, сектант.

«Идиоты! — думает Эди. — Если человек не такой, как все, салтовское общество, все эти тети Маруси и дяди Саши, тотчас объявляют его или сумасшедшим, или сектантом». Но Эди знает, что Борька не сектант — он йог, у него совсем нет живота, он умеет втягивать живот до позвоночника. Борька — йог, Эди читал о йогах.

7

Эди-бэби перескакивает от Борьки к своей собственной личности. Покончив с брюками, он достает из большой сетки, вывешенной в форточку, на ноябрьский прохладный воздух, — салтовский «холодильник» образца 1958 года — салат «оливье» в банке и, не утруждая себя тарелкой, начинает есть салат прямо из банки, так быстрее. И его, Эди, как сказала ему Ася, все считают ненормальным. «Все» — это не Кадик, и не Ася, и уж не Борька Чурилов, но даже Саня Красный считает. «Почему?» — размышляет Эди.

Ну, во-первых, он пишет стихи, и Саня Красный говорит, что Эди — второй Есенин. Еще несколько девочек пишут стихи в восьмой средней школе, но Эди пишет стихи, которые запоминаются людям и нравятся им. Прошедшим летом он читал свои стихи на пляже толпе народа, и его стихи восторженно приветствовали. А после чтения к нему подошел человек с бородой и в красных плавках и спросил, можно ли его на пару слов.

Сидя в тени под грибком вместе с Эди и угощая его вином из фляжки, вино было сухое — хорошее вино, как у Аси в доме, — бородатый человек сказал, что Эди талантливый парень и что ему нужно учиться. Человек снабдил Эди адресом харьковского поэта по имени Револьт Бунчуков и сказал Эди, чтобы он обязательно пошел в поэтическую студию, которой руководит Револьт Бунчуков, там его многому научат.

— Эд! Эд! — закричал Саня.

Салтовская шпана всегда приходит на пляж в количестве не менее полусотни, на случай, если нападут журавлевцы. Тогда они все расположились под кустами и разливали водку. Саня, конечно, восседал, выделяясь фигурой Геринга, в тени, на голове его была чалма из полотенца, Саня боится солнца. У него и так немецкая кожа вареного рака.

— Эд! — заорали теперь уже все ребята.

— Ты у них популярная фигура, — усмехнулся бородатый. — Свой поэт. Иди, иди, — сказал он, — не смею задерживать. Но к Бунчукову ты все-таки сходи, тебе нужно развиваться, нужны новые интеллигентные друзья. С этими, — бородатый кивнул в сторону салтовских ребят, — ты далеко не уедешь.

Эди ушел тогда, положив в плавки клочок бумаги с адресом Бунчукова, про себя осуждая бородатого и обидевшись за салтовских ребят. Мудак бородатый, салтовские ребята — хорошие ребята, дружные и куда более интересные, чем тюренцы.

Эди ест салат «оливье», он любит всякую еду, в которой есть мясо, и думает: «Чего они все заладили: «Ты не такой! Ты — другой!..» И этот бородатый летом, и Ася, и Славка Цыган, и Борька Чурилов, и… самое смешное, что и капитан Зильберман говорит ему, что он особенный, не такой, как все ребята».

— Эдуард, — убеждал его капитан в последний раз, Эди сидел в его кабинете, — брось якшаться со шпаной, у них у всех одна дорога — в тюрьму. И мне, признаюсь, — сказал Зильберман с серьезной решительностью, — их вовсе не жалко. Но ты, Эдуард, загубишь себя, если не остановишься. Брось воровать, я знаю, что у вас с Костей Бондаренко банда! — объявил Зильберман внезапно, посмотрев «проницательным» взором на Эди. Зильберман считал, очевидно, что его взор проницательный, на самом деле он только смешно выпучил свои коричневые глаза.

Эди-бэби ничего не сказал в ответ. Пусть поговорит Зильберман.

— Ты же умный парень, Эдуард, остановись, пока не поздно, — продолжал капитан. — Мать говорит, что ты хочешь бросить школу. Не делай этого, это самая большая глупость, последствия которой скажутся на всей твоей жизни. Окончи десять классов, и ты сможешь поступить в Литературный институт имени Горького в Москве, будешь профессиональным поэтом, способности у тебя есть, нужно только учиться.

Эди ничего не сказал, он наблюдал, как одна муха пытается выебать вторую муху, но вторая муха, очевидно, не хотела ебаться с первой мухой и все время с досадливым жужжанием улетала.

Проследив за взглядом Эди-бэби, Зильберман покачал головой и продолжал:

— Посмотри даже на меня, — сказал Зильберман, поставив свою маленькую ступню в милицейском высоком сапоге на стул и покачивая ею.

Эди-бэби посмотрел на карликового Зильбермана с улыбкой.

— Я уже пожилой человек, — продолжал Зильберман, — и тем не менее продолжаю систематически заниматься самообразованием. Вот, — показал он на пачку журналов на своем столе, — читаю польские журналы. Зачем? Интересуюсь потому что жизнью и культурой…

8

Да, думает Эди, не очень много общего между ханыгой Славкой Цыганом и капитаном Зильберманом, но говорят они дословно одно и то же. Эди-бэби тоже кажется, что он немножко другой, чем все салтовские ребята, вернее, ему кажется, что до драки с Юркой Обеюком он был очень другой, очень отличался от ребят. Теперь он отличается, но не так.

Конечно, рассуждает Эди, то, что он видит сумасшедшую Тоньку голой в своих снах, веское свидетельство в пользу того, что он сумасшедший. Очень-очень сильное свидетельство. И то, что он занимается онанизмом, тоже не назовешь нормальным явлением. Эди-бэби стыдно даже вспоминать о своих тайнах, о слепленных пожелтевших листках календаря. Кроме этого, есть еще одна вещь, которую Эди относит в пользу довода, что он ненормальный, урод. Дело в том, что Эди-бэби никогда еще в своей жизни не ебался. Он мальчик, а не мужчина.

Никто из ребят, конечно, не знает, что он никогда не ебался, а то бы они над ним смеялись. На словах все салтовские ребята ебутся, но иногда Эди-бэби кажется, что, например, Витька Головашов тоже еще не ебался, как и он, Эди, и только стыдится признаться. Больше всех ебется в их классе Борька Хрушков, он на два года старше других ребят и давно уже бреется. Борька — пловец и чемпион области, если б не был он чемпионом, его бы давно из школы выгнали, учится он плохо. Но девочки любят Борьку, потому что он известный, его фотографии появляются в областных газетах круглый год, а один раз его, Борьки Хрушкова, лицо напечатала даже киевская «Правда Украины».

Доев салат, Эди возвращается на веранду за своими туфлями и желтой курткой. Одеваясь, он грустно думает, что все ребята считают, что он и Светка ебутся, а они нет, они только целуются и гладят друг друга. Несколько раз Эди пробовал стащить со Светки трусики, но она упирается, боится. Светка говорит Эди-бэби, что она никогда не ебалась, а Эди-бэби скрывает от Светки, что он еще не мужчина. Впрочем, жирный Адам из Светкиного дома утверждает, что Светка давно ебется, а Эди-дурак не знает этого. Эди не верит Адаму, потому что Адам когда-то ходил со Светкой, а Светка его бросила, потому что он скучный…

Однажды Эди даже специально напоил Светку, чтобы, как говорят ребята, «трахнуть» ее. Напившаяся Светка очень блевала, лежа на кровати родителей Сашки Тищенко, у которого они тогда гуляли. Эди-бэби только и успел нагнуть ее голову с кровати к полу, чтобы Светка не заблевала постель Сашкиных родителей. Когда Светка наконец проблевалась, Эди-бэби пришлось принести в спальню таз с водой и вымыть заблеванный Светкой пол, потому что сама Светка не могла встать и только мычала, когда Эди-бэби ее ругал.

Вымыв пол, Эди опять выключил свет и попытался трахнуть Светку. Может быть, он бы ее и трахнул, если бы не ее трусы. На Светке были черные трусики, сидевшие на ее кукольной попке очень плотно, Светка вся как кукла, у нее и рожица кукольная, и ее щеки кукольные, и у Светки большие ресницы куклы. Иногда Светка сама смеется над собой и, опрокидываясь назад, автоматически закрывает глаза и говорит механическим голосом: «Ма-ма!» или «Уа-уа!» Так вот, Эди-бэби тащил со Светки трусики изо всех сил, но трусики не снимались, а когда Эди хотел просто разорвать их на Светке, то не смог этого сделать, ибо трусики были из плотной черной ткани, блестевшей, как шелк, под лучом фонарного тюренского света, падающего из окна. Только провозившись с трусиками с полчаса, Эди наконец догадался, как их снять. Трусики просто застегивались на боку у Светки двумя пуговицами. Близорукий и неловкий Эди пуговиц не заметил.

Это ужасно, что Эди близорукий, хотя многие вещи в жизни он предпочел бы не видеть. Например, до четвертого класса, когда ему наконец насильно купили очки, он считал свою мать очень красивой. Но, надевши очки, он не только увидел в окно группу ребят, бьющих тогдашнего его приятеля, горбатенького Толика Переворачаева у них во дворе, на снегу, но также заметил с ужасом, что на лице у его матери есть морщины и на ее коже — поры, и от увиденного Эди-бэби стало грустно-прегрустно, и он снял очки, решив надевать их только для того, чтобы читать и писать, и только дома, но не в школе.

Трусики же со Светки Эди-бэби все-таки стащил, Светка пьяно пыталась противостоять его действиям, но не очень-то и могла, у нее не было сил. Она только несколько раз сказала пьяно-сонным голосом: «Нет! Нет! Ох, нет!» — и замерла уже без трусиков, платье ее из тафты Эди задрал вверх, и Светка только механически прикрыла рукой там, где у нее было отверстие, в которое Эди-бэби должен был вставить свой член.

Эди-бэби сдвинул Светкину руку и потрогал это место своей рукой. Место это, чуть припорошенное у Светки темно-рыжими волосками, было горячее. Отняв руку, Эди-бэби потрогал свой член. Он был холодный.

9

Член у него тогда так и не встал. Чего только Эди-бэби с ним не делал, дергал его и тянул, пытаясь сделать свой член твердым и сильным, но нет — член так и оставался мягкой резиновой трубкой. Эди-бэби даже вышел из спальни, правда, совсем ненадолго, только на минуту, посоветоваться с Сашкой Тищенко, потому что боялся, что кто-нибудь из ребят войдет в темную комнату с белеющим на кровати телом куклы-Светки и, как знать, может быть, у вошедшего член встанет на Светку.

Сашка Тищенко сказал, чтобы Эди подрочил. Но Эди и сам знал, что нужно подергать член рукой, именно этим он и занимался последние полчаса в спальне Сашкиных родителей, отвернувшись от Светки и ее бедер и живота.

Потом Светка очнулась, а Эди-бэби стал думать о том, каким способом он покончит с собой. Потому что пережить такой позор, такое ужасное унижение его мужского достоинства он не мог.

Пока он придумывал способ, скорчившись в углу кровати у ног Светки, Светка встала, отряхнулась, повозившись за спиной Эди, надела трусики и, оправив платье, села рядом с Эди. У Эди было такое ощущение, что Светка была не совсем уж без сознания, как ему все время казалось, и от еще большего стыда он совсем спрятал свое лицо, закрыв его рукой.

— Брось, — сказала Светка. — Не получилось сегодня — получится потом. Большое дело!

— Я не хочу больше жить! — сказал Эди-бэби глухо.

— Дурак! — сказала Светка, — я тебя люблю. Ты лучше всех ребят. — И Светка поцеловала Эди в ухо, немножко неловко, она хотела в щеку, но Эди дернулся, и получилось, что в ухо.

Неизвестно, что бы произошло потом, будь они одни в квартире, может быть, Эди и трахнул бы Светку, в конце концов, он не верил, что он импотент, то есть тот, у кого не стоит член. Каждое утро, когда Эди просыпался, он обнаруживал, что член у него стоит, даже если ему и не снилась ночью сумасшедшая Тонька. Но тут в спальню пришли Катька, которую все зовут почему-то «Киса», хотя она и не похожа на кошку, и Ритка, которая ходит с Гариком-морфинистом, и позвали Светку и его танцевать. И им пришлось пойти, тем более что и до этого ребята пытались много раз выкурить их из спальни, кроватей в доме было не много, и каждому хотелось попробовать трахнуть свою девочку.

Когда Сашка Тищенко спросил Эди, трахнул ли он Светку, Эди коротко сказал — «Да». Хотя настоящий мужчина врать не должен.

10

Через час Эди-бэби уже стоит вместе с Гришкой, только что опять, в третий раз, вернувшимся из детской исправительной колонии, у грязного ручья, за сараями, в ста метрах от пятнадцатого отделения милиции, и они разговаривают об убийстве. Денег у Гришки нет, и потому все, что он может сделать для Эди-бэби, это выпить с ним бутылку биомицина и поговорить.

Гришкин покойный дед был аристократом, Гришка утверждает, что графом, и старым большевиком. На стене комнаты, где Гришка живет вместе с глухонемой матерью, висит выцветшая фотография деда в обнимку с Лениным. Если бы не эта фотография, отчаянный Гришка давно бы сидел не в колонии, а в тюрьме, и вряд ли бы из тюрьмы вылез.

Гришка человек в своем роде замечательный, хотя Эди-бэби и снисходительно считает его вырожденцем. Он дистрофически худ, высок, костлявая его рожица обильно усыпана прыщами, он курит папиросы «Беломорканал» и вдохновенно хватает девочек за жопу. Разговаривая, Гришка размахивает руками, плюется и орет. Голос у него при этом проходит через его крупный нос, Гришка постоянно простужен и сморкается в огромный носовой платок.

Гришка порой бьет свою глухонемую мать, когда она к нему очень уж пристает, чтобы он бросил воровать и учился. Учиться Гришка не хочет — он и так знает все. Эди-бэби не уверен, что Гришка знает все, но Гришка перечитал не меньше книг, чем сам Эди-бэби, может, даже больше, только эти книги — другие, художественная литература, а Эди перечитал специальные книги.

Эди-бэби и Гришка отхлебывают из «огнетушителя» биомицин, передавая бутыль друг другу, и говорят об убийстве. Гришка заявил Эди-бэби, что уже с год у него есть забавное желание убить кого-нибудь, ему хочется попробовать, что это такое — убить человека.

— Говорят, Эд, что нож входит в тело человека, как в масло, если только не натыкается на кость, — объявляет Гришка, плюясь.

— Дадут пятнадцать лет, если по малолетству, а то и расстрел, — бесстрастно замечает Эди-бэби. — Как попадешь. Шурика Боброва вон расстреляли, не посмотрели, что пьяный был.

— Ну да? — удивляется Гришка. — Он же такой тихий пацан был. Это когда ж было, наверное, я в колонии сидел? — Лицо Гришки вдруг вытягивается в чихательную гримасу, и он чихает, но не просто, а растягивая намеренно первые звуки: — А-а-а-а-а-а… — и заканчивая их коротким: —…птека!

Это своеобразный салтовский шик — так вот чихать. Еще можно закончить чихание словом «аборт!», как делает Саня Красный. «А-а-а-а-а… борт!»

— Еще прошлой зимой, — отвечает Гришке Эди-бэби. — Напильником заточенным пырнул парня на танцах, тот его чем-то обидел, мудаком назвал, что ли. В уборной пырнул. Может, и не дали бы расстрел, но парень оказался комсомольским секретарем цеха с Турбинного завода. Недавно женился, двое детей осталось. Общественность потребовала расстрела. Не повезло Шурику! — констатирует Эди-бэби, вспоминая действительно безобиднейшее личико Шурика, его блондинистый чубчик и всегда белую рубашку. Аккуратный был пацан. Слесарь.

— Нет, — говорит Гришка, — я не такой мудак, чтобы в клубе на танцах заводиться. — Он ухмыляется широким ртом. — Я мирный, — добавляет Гришка. — Я вот всю прошлую неделю спал днем, а ночами ходил по окраинам, даже на Тракторный поселок ездил, искал себе старичка. — Гришка смеется. — Нож в спину — и ваших нет.

Эди-бэби думает: «Врет Гришка или не врет? Хуй его знает, может, и не врет, что пытался убить старика на безлюдной улице». Гришка достаточно сумасшедший для этого. Вся его семья сумасшедшая и вырождающаяся — так говорят в поселке. Мать его глухонемая и спекулянтка. Дядя его много лет лежал в сумасшедшем доме и был избран сумасшедшими премьер-министром. На знаменитой Сабурке (еще она называется Сабурова дача), где в свое время перебывали многие представители русской культуры, и среди них Гаршин, Врубель и Хлебников, нелегко, наверное, заслужить премьер-министра, может быть, не легче, чем в нормальном мире, но Гришкин дядя Слава был, очевидно, безумнее всех… Посему и Гришка ведет себя подобающим образом, так сказать, влияние семьи и наследственность. Эди-бэби помимо своей воли зауважал Гришку за его поиски истины, за желание понять себя и мир. За его мятущуюся душу.

Эди-бэби понимает, что Гришкины поиски старичка на темной улице объясняются не какими-либо меркантильными мелкими соображениями — скажем, убить жертву, ограбить ее и купить на это водки, нет, а соображениями возвышенно-философскими.

— Ну как, нашел? — спрашивает Эди-бэби Гришку возможно более бесстрастным голосом, как будто ему и дела нет до того, убил Гришка старичка или не убил.

— Га-га-га! — смеется Гришка. — Так я тебе и сказал, Эд. Разве такие вещи говорят, даже друзьям?

Эди пожимает плечами. Разумеется, такие вещи не говорят никому, но Гришка первый стал пиздеть о своем желании попробовать, что такое убить человека, а теперь попятился назад. А интересно, думает Эди, что же после этого чувствуешь? Может, ничего. Шурик Бобров пошел домой и лег спать после этого. Но Шурик, говорят, был до бессознания пьян.

Эди-бэби тянет биомицин из горлышка бутылки и искоса поглядывает на Гришку. Все-таки он, наверное, никого не пришил и, может быть, даже не собирался, и на Тракторный поселок не ездил, выебывается только.

Гришка же загадочно улыбается и посматривает на Эди. Эди-бэби чувствует, что Гришка в этот момент имеет над ним несомненный психологический перевес, потому, чтобы скомпенсировать себя за Гришкин перевес в области трансцендентного, чтобы Гришка не загордился, что в нем «темные, непонятные ему самому силы» (его выражение) толкают его на убийство, Эди-бэби читает ему только что написанные стихи о милицейском автомобиле, в котором Эди-бэби везут в тюрьму и на расстрел:

                        А утром начальник, стесняясь, сказал,

                        Что «вышку» мне дали за это.

                        И что через час повезут меня в зал

                        И там расстреляют поэта.

                        Что если хочу сигарет и вина,

                        То мне принесут их без звука,

                        И что мне письмо переслала «она»,

                        Но я перебил его: «Сука!..»

Закончить Эди-бэби не успевает, потому что Гришка останавливает его как всегда идиотским Тришкиным вопросом:

— Кто сука, начальник или Светка? — спрашивает Гришка ехидно.

— При чем здесь Светка? — говорит Эди. — Это же стихи.

— Нужно выражаться яснее, — поучительно выдавливает из себя Гришка. К Эди-бэбиным сочинениям он относится скептически, считая, что Есенина Эди-бэби все равно не переплюнуть, потому и незачем заниматься глупостями. Не то чтобы Гришка не знал о существовании других поэтов, но салтовским ребятам в их салтовской атмосфере Есенин гораздо ближе, ближе всех.

— Продолжай! — говорит Гришка.

— Не буду! — отрезает Эди. — Ну тебя на хуй, тебе что стихи, что не стихи, все равно. — И он разозленно отдает Гришке его бутылку.

— Обиделся? — спрашивает Гришка. И трогает Эди-бэби за плечо. — Не обижайся, — говорит Гришка извиняющимся тоном. — Я просто думаю, что это не самая удачная твоя вещь. Я лично люблю другие, — льстит ему Гришка. — Помнишь, эти, «про Наташу». Как там, прочти, а, Эд?

— Ни хуя не буду тебе читать, — угрюмо говорит Эди. — Мне уходить нужно, денег нужно достать, время-то не стоит, — прибавляет он чуть мягче.

— У меня есть колоссальная идея! — восклицает Гришка, хлопая себя по лбу. — Ты знаешь Вовку Золотарева из моего подъезда, конечно? Он тебе займет денег. У него всегда деньги есть. Он на радиозаводе мастером ведь вкалывает. Идем!

Эди-бэби понимает, что Гришка чувствует себя виноватым и старается как-то искупить свою вину. Гришка парень неплохой, думает Эди, пиздит только много и очень ехидный.

— Пойдем попробуем, — неохотно соглашается Эди. — Только я Вовку совсем плохо знаю. Идти занимать деньги к человеку, которого видел пару раз в жизни? — с сомнением произносит Эди.

— А ничего, я за тебя поручусь, мы же соседи с Вовкой. Только ты сразу не вываливай, что мы за деньгами пришли, а то он думает, что все ребята с ним дружат только для того, чтобы деньги занимать. Посидим с полчасика, а потом я его спрошу.

— Хорошо, — говорит Эди. А что ему еще остается? Он уже побывал у Борьки, их никого нет дома, вместе с матерью Чурилов уехал к сестре на Журавлевку. Праздник.

11

У двери в Вовкину квартиру Гришка хитро улыбается.

— Слушай! — говорит он и нажимает кнопку звонка.

Эди-бэби слушает.

Вдруг откуда-то с потолка раздается суровый, усиленный репродуктором голос Вовки:

— Ты кто? — спрашивает голос.

— Я Гриша, сосед, — ухмыляется Гришка.

— Зачем пришел? — все так же сурово спрашивает голос. Теперь Эди-бэби понимает, что голос доносится из репродуктора над дверью. Репродуктор затянут металлической сеткой.

— Поговорить нужно, — важно объясняет Гришка.

— С бутылкой или без бутылки? Один или не один? — спрашивает лаконичный Вовка.

— С бутылкой, — врет Гришка, хотя «огнетушитель» у него в руке более чем наполовину пуст. Хорошо, если осталась половина вина, меньше, наверное. — И с приятелем, — добавляет Гришка. — С Эдом.

— Хорошо, — удовлетворенно заключает невидимый Вовка Золотарев. В репродукторе что-то шипит и клацает.

— Нажми кнопку справа от двери и входи, — добавляет Вовка.

Гришка, подмигивая Эди, нажимает черную пластмассовую кнопку, и дверь открывается сама.

— Все автоматизировано! — с восхищением говорит Гришка, обращаясь к Эди. — Вовка даже дверь не ходит открывать. Развалился себе на постели и только трубку снимает да кнопки свои жмет.

У Вовки, несмотря на всю его автоматизацию, есть одна соседка. Вовка поклялся эту соседку выжить и захватить ее комнату. Пока что Вовке принадлежит большая комната в квартире, а одна из двух маленьких принадлежит его матери. И он, и мать давят на соседку всевозможными способами, в основном травят ее Вовкиной музыкой и его образом жизни. Соседка, Вовка зовет ее «Машка», хотя ей лет сорок, вызывает милицию едва ли не два раза в неделю, благо она рядом, двор отделения милиции виден из окон квартиры, но, так как Вовка не безобразничает над соседкой физически и работает, милиция ничего не может с ним сделать. Теперь милиция вообще отказывается приходить. Вовка убедил их, что Машка сумасшедшая.

Вот если бы Вовка был тунеядец, как ребята из «Голубой лошади», с ним могли бы что-нибудь сделать, например выслать его на 101-й километр от Харькова, а так что они могут с ним сделать? Ничего. Вовка даже не стиляга, он даже и не алкоголик, хотя очень много пьет и у него каждый вечер собирается компания.

Вовка, хотя его и зовут все не иначе как Вовец или Вовка, совсем старый мужик, ему больше тридцати лет. Но с мужиками его возраста Вовка водиться не любит. «Вовиться», — думает Эди. Он предпочитает школьников. Даже Сашка Плотников бывает у Вовки иной раз. Вовка утверждает, что со школьниками ему веселее. И спит он, и ебется с девочками возраста Эди. Галка Ковальчук из одного класса с Эди ебалась некоторое время с Вовкой, все об этом знают.

12

В своей комнате Вовка действительно лежит на постели одетый. У изголовья постели в стену самим Вовкой мастерски вделан пульт с многочисленными стрелками индикаторов, кнопками, ручками и лампочками. Это пульт Управления. На Салтовке редко у кого есть телефоны, но на пульте у Вовки помещается и телефонная трубка, посредством ее Вовка говорит с посетителями за дверью. Вовка грозится «выбить» себе и настоящий телефон, он сказал, что в милиции ему обещали, что подключат его к милицейской линии. Очень может быть, думает Эди, Вовка пробивной мужик, а кроме того, познакомившись через Машку с милицией, он теперь иногда работает электриком для милиции, бесплатно разумеется, помог им оборудовать техническую комнату. Вовка понял, что с милицией нужно дружить.

Лицо у Вовки почти всегда неколебимо-суровое. Те, кто его не знают, могут подумать, что он скучный или грустный человек или что Вовка только что проснулся и все еще помнит плохой сон. На деле ничего подобного, Вовка просто деловой, у него все рассчитано, все движения.

— Здорово! — говорит Гришка и ставит на стол свой «огнетушитель». Стол у Вовки, как у всех салтовцев, стоит посередине комнаты.

Не отвечая, Вовка встает с постели, подает руку Гришке и потом Эди. Рука у него вялая-вялая. Между Вовкиной кипучей энергией и его внешним видом глубочайшая пропасть.

Опять-таки не произнося ни слова, Вовка подходит к буфету о двух стеклянных крыльях, открывает одно крыло и молча вынимает оттуда стаканчики. После этого Вовка идет в кухню и возвращается с кухни с большой тарелкой, в которой лежат соленые огурцы, кусок докторской колбасы, уже тщательно нарезанной, и кусочки черного хлеба. Поставив тарелку на стол, Вовка смотрит на Гришкин «огнетушитель» в раздумье, затем опять уходит на кухню и возвращается оттуда с бутылкой водки и тремя вилками. Поставив бутылку на стол, Вовка идет к своему пульту и дергает за какой-то рычаг. Из невидимых репродукторов в комнату вливается западная музыка. Вовка не меньший специалист по западной музыке, чем даже Кадик, но только Вовка играет на гитаре, а не на саксофоне.

Когда они садятся к столу, Гришка спрашивает:

— А где Машка, Вовец?

Гришка хочет быть светским и завязать беседу. Видно, что Гришка угодил в самую точку. Вовкино лицо, во всяком случае, заметно оживляется.

— Уебалась к своему братцу-куркулю в деревню, — говорит Вовка, разливая водку по граненым стаканам. Все его движения поразительно точны и профессиональны. Водку он разливает почти не глядя на стаканы, но удивительно ровно. Видно, что Золотарев занимается этим всю свою жизнь.

Глядя на Вовку, Эди-бэби думает, что тот напоминает ему машину для разлива минеральной воды в бутылки, такую машину он недавно видел в документальном фильме по телевизору. Клац — налил… клац… клац… следующая… клац!

— Чтоб ее там бык выебал, — говорит Вовка.

Эди-бэби видел Машку в прошлый свой визит к Вовке. Ничего особенного — баба как баба. Здоровая, полудеревенская, дура, наверное, но чтоб ее выебал бык — это уж Вовка зря. Эди-бэби представляет себе Машку с быком и, неожиданно для себя, фыркает.

— Ты чего? — спрашивает Гришка.

— Да так, представил себе Машку с быком, — улыбаясь отвечает Эди.

Гришка ржет, держась за свою обильно прыщавую шею возле уха. Гришка любит смеяться долго и нарочито, такая у него манера. А может быть, Гришка хочет казаться развязным или взрослым, Эди-бэби не знает. Сейчас Гришка ржет особенно долго, Эди-бэби даже неудобно перед Вовкой.

Гришка перестает смеяться, и воцаряется молчание, смягчаемое только музыкой. Гудят саксофоны, орут трубы в буги-вуги. Если бы был здесь Кадик, думает Эди, он бы сразу сказал, что исполняют и что за вещь.

Проходит несколько минут, во время которых ребята и Вовка жуют, хрустят огурцами, скрипят стульями, прихлопывают руками по столу в такт музыке, но молчат. С Вовкой всегда так, не знаешь, что ему сказать, пока не напьешься, но когда напьешься, тогда становится куда веселее. Тогда Вовка только один из них, а они все хозяева, становится шумно, накурено, ребята смеются, рассказывают анекдоты. Если кто-нибудь из ребят привел к Вовке девочек, то некоторые танцуют. Получается как бы клуб, а Вовка — директор клуба.

— Ну, поехали, еще по одной, — предлагает Вовка и, не дожидаясь согласия ребят, опять наполняет граненые стаканчики. И опять точно, как машина.

— Ты, Вовец, можешь в филармонии работать с этим номером, — гнусавит Гришка, подхохатывая, указывая на стаканчики.

Вовка ничего не отвечает, берет свой стаканчик, поднимает его.

— Будем! — провозглашает Вовка и опрокидывает водку в свой широкий зубастый рот. Кроме некрасивого рта, Вовка имеет еще дефект — сутуловатость, и он меньше Эди-бэби ростом, но девочки, по всей вероятности, все же любят Вовку, потому что Вовка гитарист, он играет и поет. Отец Эди в свое время пытался научить его играть на гитаре, поощряя его именно обещанием, что за его гитару и песни Эди-бэби будут любить девочки. Но у Эди не оказалось ни слуха, ни голоса.

Впрочем, петь Эди любит. Когда он был поменьше, он порой пел для отца и матери, тогда еще у них были хорошие отношения. Мать с отцом садились на диван, а Эди становился у стола, держа в руке песенник, и пел. Предпочтение Эди-бэби отдавал песням народным. Любимой его песней была старинная баллада о Хазбулате.

Сюжет баллады не совсем обычен, построена она в форме диалога между старым воякой-горцем Хазбулатом и молодым, очевидно грузинским, князем. Князь уговаривает старого Хазбулата отдать ему жену:

                        Хазбулат удалой! Бедна сакля твоя,

                        Золотою казной я осыплю тебя!

                        Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою,

                        А за это за все ты отдай мне жену!

                        Ты уж стар, ты уж сед, ей с тобой не житье.

                        На заре юных лет ты погубишь ее!..

Эди-бэби распевал со Есей серьезностью, держа перед собой песенник, как оперный артист. Мать и отец же покатывались со смеху. Вениамин Иванович говорил Эди, что у него прекрасный козлетон. Не бас, не баритон, но козлетон. Однако Эди, как настоящего артиста, смех почему-то не смущал. Он чувствовал основную песню своего репертуара всем сердцем и потому, исполняя ее, получал чисто эстетическое наслаждение. Хазбулат в конце концов убил свою прекрасную жену и презрительно отослал ее труп князю, и Эди-бэби, у которого все в жизни еще было впереди, мечтал побыть и молодым грузинским князем, который влюблен в жену Хазбулата, а через годы и самим удалым, иссеченным шрамами жизни Хазбулатом и гордо убить красавицу, отстаивая свою честь.

Где-то среди старых фотографий у матери хранится и фотография Эди-бэби, стоящего в штанишках «под коленку», разинувшего рот — Эди поет. В руке Эди пухлый, карманного формата песенник.

Штанишки же «под коленку» относятся к стремлению семьи Эди-бэби (вся семья-то отец да мать!) быть интеллигентной семьей. Первые штанишки «под коленку» со шлейками были, очевидно, куплены у кого-то, кто в свое время побывал в Германии и привез их оттуда в качестве трофея. Все последующие, становившиеся все больше и больше, Эди рос, мать шила сама. Только в пятом классе Эди наконец избавился от штанишек «под коленку», а Салтовка окончательно победила его семью. Осталась только любовь к книгам и как следствие ее — книжный шкаф, набитый до отказа.

13

— Поиграй, Вовец! — просит Гриша после пятой водки. — Повесели душу!

Эди-бэби думает, что Гришка ведет себя с Вовкой ненатурально, стремится выглядеть старше, этаким развязным парнем, в то время как Гришка куда глубже на самом деле. Что это за «повесели душу»? — думает Эди. Если бы Гришка вздумал о чем-то попросить Эди, он бы не употребил это выражение. «Повесели душу!» Так говорят купцы в старых книгах или в ненавистных Эди пьесах Островского, которого они начали изучать в школе.

Вовка берет гитару и, как все они, гитаристы, начинает вначале теребить струны, настраивается. Отец Эди-бэби играет на гитаре лучше всех их и настраивается быстрее всех.

Настроившись, Вовка спрашивает, что спеть.

— Давай, Вовец, «Проходят дни и годы…» исполни, — возглашает Гришка. — «Любви вино», — уточняет он.

Вовка кивает, устраивается на стуле поудобнее и трогает струны.

                        Проходят дни и годы, и бегут века,

                        Уходят и народы, и нравы их, и моды.

                        Но неизменно верно

                        Лишь одной любви вино!..

— поет Вовка. Затем, взглянув на Гришку и Эди, кивнув им головой, чтобы они поддержали песню, он переходит к припеву:

                        Любви волшебной вино

                        На радость людям дано,

                        Огнем пылает в крови

                        Вино любви!

Эди-бэби и Гришка подтягивают припев, и Эди думает, что странное дело, песня эта, с довольно банальными, как поэт Эди это понимает, словами, все же всегда оказывает на него действие, ему становится грустно и радостно тоже, что проходят годы и даже века, а любовь пьянит жителей Салтовки, и Тюренки, и Харькова по-прежнему. Эди-бэби думает о Светке, о ее кукольном личике и ее тщеславии с нежностью. «Милая Светка! — думает Эди. — Я ее люблю».

14

Основным песенником, и гитаристом, и гармонистом тоже в жизни Эди-бэби был кудрявый и синеглазый блондин Витька Немченко. Но в сентябре за ним приехал его отец с Урала и забрал его с Тюренки, от бабки и деда, на Урал. Эди-бэби очень переживал, что Витька уехал. Он прожил на Тюренке всего два года, с Эди-бэби они дружили еще меньше, но Витька внес в жизнь Эди-бэби нечто такое, что не внесли ни Костя — Кот, ни Кадик, ни Саня Красный, — природу, песню, деревню, избу, своих деда и бабку.

Весной их посадили за одну парту. После уроков они выяснили, что им по пути. Обычно Витька ездил на трамвае с Викой Козыревой, Витькой Проуторовым, Сашкой Тищенко и другими тюренцами до остановки, называемой «Электросталь», а потом они шли пешком на свою Тюренку.

В тот день Витька пошел с Эди-бэби, чтобы мимо дома Аси выйти к автобазе и через русское кладбище пройти на Тюренку. Проходя мимо своего дома, Эди-бэби забросил на веранду полевую сумку-портфель и мешочек с тапочками. В восьмой средней школе, как и в других харьковских школах, полагается, войдя в школу, сменить обувь, надеть тапочки. Выше первого этажа в грязных сапогах или ботинках не пускают. Может, это и необходимо, потому что весной и осенью вокруг восьмой средней школы разливаются необъятные грязи, но ходить в легких тапочках унизительно для мужчины, считает Эди. Лишая тебя каблуков и тяжелых ботинок, необходимой тяжести на ногах, тебя как бы лишают мужественности.

Избавившись от ненавистных тапочек, Эди-бэби пошел провожать Витьку.

На кладбище уже зацвели яблони, полудикий фруктовый сад представляло из себя кладбище. Ребята шли, переговариваясь, солнце уже припекало настолько, что появились мухи, шмели, бабочки и дикие пчелы. Эди даже снял свою черную вельветовую куртку, на которую, по суровым школьным правилам, полагается пришивать белый воротничок, и шел в одной рубашке, распахнутой на груди…

На Тюренке было тихо и очень светло, пахло свежей зеленью и старыми деревянными домами, из труб клубились почему-то разноцветные дымы. Блекло, пастельно, как на пейзажах импрессионистов, которые Эди-бэби видел в больших книгах Борьки Чурилова, выглядела расположившаяся на холмах, мирная в этот послеобеденный час Тюренка.

— Через несколько дней Пасха, — сказал Витька. — Видишь, дымы разноцветные — готовятся наши, самогон варят. Видишь тот розоватый дым, — сказал Витька, — это из груши самогон. Тетя Галя всегда из груши варит. — Витька ухмыльнулся.

Эди-бэби не очень себе представлял, что такое Пасха. Он знал, что на Пасху красят яйца, обязательно яйца, и ребята крашеными яйцами в школе стукаются. Каждый зажимает свое яйцо в ладони и норовит ударить по яйцу противника так, чтобы его яйцо разбилось, а твое осталось целое. Тогда тебе достанется его яйцо, и ты его съедаешь.

Мать Эди-бэби тоже с недавнего времени стала красить яйца. Желтые — в луковых чешуйках, фиолетовые — в растворе марганцовки, но мать Эди-бэби в Бога не верит. Семья у них синтетическая, как сказал сука классный руководитель Яков Львович, у них нет никаких корней. Яков Львович тоже не верит в Бога, разве что тайно, в еврейского, и то непохоже, он слишком высокий и здоровый, чтобы верить в Бога, но о синтетической семье он сказал с осуждением. Разве Эди виноват, что его военного отца только семь лет назад перестали переводить из города в город и что у них нет родственников, все погибли или умерли молодыми?..

— А что такое Пасха, Вить? — спросил Эди смущенно.

— Ну, это день, когда Христос воскрес, после того как его на кресте распяли, — объяснил Витька.

— Воскрес? — произнес Эди недоверчиво. — Что значит — воскрес?

Эди знал все детали путешествий Ливингстона по Африке, мог с закрытыми глазами связать морские узлы любой сложности, мог «наверное» читать бы лекции о завоевании испанцами Мексики или государства инков, он знал, что на дело следует ходить в башмаках на резине, умел открыть почти любой замок, но о Боге Эди знал очень мало.

— Воскрес — это оживился, — сказал Витька. — Он был мертвым, а потом оживился.

— Я не люблю Бога, это скучно, — сказал Эди оправдательно. — Я никогда не был в церкви.

— А я люблю Пасху, — сказал Витька. — На Пасху тепло всегда и весело. Ты что делаешь на Пасху? — спросил он Эди.

— Ничего, — ответил Эди растерянно. — Мы не празднуем. Мать, может, пойдет к соседям, к тетям Марусям. А отец — коммунист, ему нельзя. И военный. Да и все равно он в командировке.

— Приходи к нам, — предложил Витька. — Бабка и дед верят в Бога, им можно, они не коммунисты. Будет весело. Бабка уже новую брагу поставила. Ты любишь бражку?

— Никогда не пробовал, — смутился Эди.

15

Эди-бэби пришел на Пасху к Витьке. Он далее надел белую рубашку отца с пристегивающимся воротничком и свой единственный пиджак, а в карман на всякий случай положил галстук-бабочку — подарок другого Витьки, Головашова.

К Пасхе Тюренка сделалась еще красивее. Дополнительно расцвели фруктовые деревья в тюренских маленьких садах. Большое старое яблоневое дерево перед Витькиной избой все было усыпано огромными цветами и распространяло удивительный, прекрасный запах. Большую овчарку с тяжелыми лапами и внушительной пастью загнали за избу и привязали ее в огороде, но она и оттуда все слышала, и когда Эди подошел к калитке, овчарка залаяла из-за дома.

Из дома доносился запах готовящейся еды, чуть несло папиросным дымком, слышался смех и звон посуды. Открыв калитку, Эди прошел за яблоню, и навстречу ему из дома вышел Витька в голубой, как и его глаза, рубашке и черных брюках. Его короткие блондинистые кудри были аккуратно причесаны, и от Витьки пахло одеколоном.

«Кармен», — подумал Эди, он умеет хорошо определять запахи. «Кармен» — наверное, у бабки взял.

— Здорово! — сказал Витька. — Христос воскрес! — сказал Витька. — Давай поцелуемся! — И он потянулся к Эди.

Эди слышал об этом обычае и видел, как целовались мужики у пивной в прошлую Пасху, но целоваться Эди стесняется, ему хочется целовать только Светку. Даже матери он давно запретил себя целовать. Но делать было нечего. Осторожно он поцеловался с Витькой. Ничего особенного не произошло. Ткнулись в друг друга губами и носами и пошли в дом.

В доме Эди-бэби ожидало по меньшей мере еще несколько десятков христосований, гостей за столом в большой комнате оказалось неожиданно много. Некоторые христосования были совсем не неприятны Эди, например с большой и красивой девушкой по имени Люда. По виду она была на пару лет старше Эди-бэби и Витьки. Губы у Люды были мягкие. Обойдя всех за столом, Эди был уже профессиональным целовалыциком.

После этого Витька повел его в сени показать ему бочку с брагой. Брага стояла и на столе в бутылях, но Витька хотел показать бочку. Витька снял с бочки крышку и приоткрыл покрывающую бочку марлю — на Эди пахнуло хмельным кисловатым и свежим запахом, бочка была полна бурой жидкости.

Деревянным ковшом Витька зачерпнул жидкость и разлил ее в граненые стаканы. Чокнувшись, они выпили.

— Смотри, — сказал Витька, — я знаю, ты хорошо пьешь, но бабкина бражка хуже водки, обманчивая. Пьешь, вроде ничего, слабенькая, но хмельная до ужаса. Здоровых мужиков сваливает.

Они вернулись в большую комнату и сели на деревянную лавку к столу, другие гости чуть потеснились, давая им место. Витька, как хозяин, поухаживал за Эди, положил Эди на тарелку домашнее, сделанное бабкой холодное, а к нему — тертого, почему-то ярко-красного хрену.

— Хорошо под бражку идет, — сказал Витька. — Бабка сама готовила.

На Тюренке они, как в деревне, многое готовят и производят сами. У многих тюренцев есть свои свиньи, и несколько раз в год на праздники они закалывают своих свиней и готовят из них колбасы. Ничего не может быть вкуснее домашне сделанной украинской колбасы, когда ее, холодную, застывшую в сале, приносят из погреба и подают на стол… Тюренцы еще и подторговывают своими фруктами и овощами на базарах и живут куда лучше салтовцев, почему салтовская пролетарская голь и зовет их куркулями. Тюренцы все местные, дома их — старые-престарые, и в этих же домах жили их деды и бабки, они оседлые. Салтовская же голь приехала отовсюду, и из пригородных деревень, работать на заводах. В этот день на Тюренке Эди-бэби понял, что имел в виду классный руководитель Яша, когда сказал, что семья Эди не имеет корней, она синтетическая.

Корни Витьки Немченко — дед и бабка — оказались очень симпатичными и еще молодыми. Дед Витьки был как бы второй Витька, только лет на сорок старше, с такими же голубыми глазами, такой же высокий и костистый, только выше. Если Витька еще вырастет, сам Эди собирался еще чуть вырасти, то будет совсем как дед, подумал Эди. Дед был стеснительный, главной у них была бабка.

Ну, бабка была еще тот человек! К концу вечера, раззадорившись танцами и выпитым, даже Эди-бэби пошел с бабкой плясать, хотя никогда еще в жизни этого не делал, не знал, как это делается. Витькина маленькая бабка насильно подняла Эди с лавки, вытащила в круг, и Эди, на удивление ему самому, стал плясать!

К концу же вечера бабка вдруг исчезла на какое-то время в спальню, о чем-то предварительно пошептавшись с Витькой, который был в центре внимания в этот вечер, потому что он без устали наяривал на своей украшенной перламутром гармошке. Гармонист на Тюренке, как в деревне, — первый человек. Когда же бабка вернулась, Витька вдруг грянул «Барыню». Бабка была уже в кепке, в клетчатой рубашке и, наверное, Витькиных, модных, узких, только что появившихся тогда в магазинах китайских брюках, подвернутых внизу и натянутых на заднице. Маленькая и круглая, хулиганистая бабка пошла плясать свою «Барыню» специалистом высокого класса, выделывая такие штуки, что даже выскочивший было поплясать с нею дядя Володя Житков развел руками и остановился.

«Вот это бабка!» — восхитился Эди, завидуя Витьке. У Эди сохранилась одна бабка в городе Лиски, Воронежской области, бабка Вера, но он ее никогда не видел. В тот вечер Эди захотелось увидеть свою бабку. Может, и она такая.

В конце вечера Эди-бэби стало так хорошо и весело, что он опять похристосовался со всеми гостями и с теплой Людой, которая оказалась соседкой Витькиных деда и бабки. С Людой этой Эди-бэби пошел целоваться в сад, под большую яблоню, и то ли от бражки, то ли от Люды, которую он целовал, Эди-бэби, в его появившейся на свет во второй половине вечера бабочке, казалось, что яблоня прекрасно пахнет духами «Кармен».

16

После Пасхи Эди-бэби стал ходить к Витьке на Тюренку очень часто. Оказалось, что бражку бабка делает не только на праздники. Холодная, коричневая, похожая на безобидный квас и взрывчатая бражка стояла в сенях дома Немченко круглый год. Всю весну и лето Эди-бэби помнит себя сидящего рядом с Витькой и подпевающего его гармошке. Витька также играл на гитаре и учился играть на трубе. Витька мечтал стать музыкантом в ресторане, а Эди-бэби было просто приятно петь тюренские песни, которые он узнал от Витьки. Некоторым песням было по меньшей мере лет пятьдесят, но почти все песни были блатные. О тюрьме, о радости выйти из тюрьмы и даже о радости опять войти в тюрьму. И о любви, конечно. Тюрьма и Любовь — вот что занимало тюренские умы и сердца.

«Прокурор затребовал расстрела нам…» — пел Витька, и у Эди сжималось сердце, он переносил всю ситуацию на себя, ему казалось, что это Косте и ему прокурор затребовал расстрела и что это он и Костя и Гришка сидят «на скамейке в жарком нарсуде…», где «видно было, занавес качался, слышно было, муха пролетит…».

Все детали песни, несмотря на их кажущуюся банальность, были удивительно точны. Эди приходилось не раз бывать в жарком нарсуде, он был действительно всегда жарко натоплен, даже летом, а от обилия горя, обилия родственников подсудимых, выделяемых ими эмоций, слез, воплей, обмороков в нарсуде бывало невозможно дышать. И Эди прекрасно знал, какая страшная тишина воцаряется, когда выходит наконец судья, и все встают, и судья прокашливается, чтобы зачитать приговор.

И какой взрыв радости, когда вдруг «15 лет!» вместо расстрела.

                        Вижу, нам защитник улыбается,

                        Из кармана вынув пистолет,

                        Вижу, нам судья переменяется,

                        Главный обвиняет на пять лет!

                        Матеря от радости заплакали,

                        Даже улыбнулся нам конвой,

                        Что ж ты не пришла, голубоглазая,

                        И не попрощалася со мной…

«Сука голубоглазая, — думает Эди-бэби зло, — она изменила мне. Ну ничего, убеждает себя Эди, я убегу с Колымы и отомщу. Отомщу! Убежал же Толик Ветров с Колымы, значит, можно убежать. Приду и грозно стану в ее дверях. Ну что? — спрошу, — Светка!»

17

                        — Огнем пылает в крови

                        Вино любви! —

заканчивает Вовка и кладет гитару на свою автоматизированную постель.

— Охуенно исполнил, Вовец! — говорит Гришка. — Обалдительно! — Желтыми пальцами Гришка выуживает из пачки беломорину. Даже в метре от Гришки можно почуять запах табачища, он прокурен, как старый дед.

Вовка со скучающим видом наливает еще водки. Если не знать его, то можно подумать, что ему ужасно надоели гости и он хочет, чтобы все ушли. Но на самом деле Вовка полчаса не может прожить без компании. Ему одному скучно.

— Будем! — говорит Вовка, но вдруг ставит стакан обратно на стол. Забыл музыку. Идет и включает магнитофон. Глена Миллера. Нет, убрал Миллера, не подходит Вовке Миллер в этот раз. Перемотал пленку, слышно, как шуршат кассеты, и поставил другую кассету. Гершвина поставил. Из «Вестсайдской истории». Про Микки-найф, что значит — нож. «Микки-нож». Эди-бэби нравится эта вещь, может быть, потому, что Микки-нож тоже шпана? Наверное. Суровый человек Микки-нож, думает Эди, слушая музыку. Таким и должен быть мужчина. Суровым. Эди-бэби ходит с опасной бритвой именно поэтому.

— Будем! — восклицает опять Вовка. Они чокаются и выпивают. Эди-бэби толкает Гришку под столом ногой. У Вовки хорошо, но Эди пришел за деньгами. Часы, стоящие у Вовки, как и у всех уважающих себя салтовцев образца 1958 года, на телевизоре, указывают тревожно на юго-восток — полчетвертого.

Гришка прокашливается и начинает:

— Вовец! Тут такое дело у нас. У тебя денег нет, одолжить до… — Он смотрит на Эди-бэби.

— На неделю, — говорит Эди. Он думает, что или Саня продаст часы, или он перезаймет где-нибудь денег, у того же Борьки Чурилова, но деньги он Вовке отдаст через неделю.

— Сколько? — спрашивает Вовка. Лаконичный Вовка до ужаса. Спартанец.

— Двести, — отвечает Эди. Он тоже лаконичный.

— Нет, таких денег нету, — качает головой Вовка. — Я деньги не печатаю. Я только аванс получил, мне самому хорошо если на праздники хватит. Вот в зарплату — пожалуйста, — добавляет Вовка. Ребята молчат.

— Да-а! — вздыхает Гришка разочарованно. — Жаль.

— Ты, Григорий, знаешь, что я не жлоб, — произносит Вовка с достоинством. — Были бы деньги — занял бы.

Эди-бэби думает, что Вовка не жлоб. Он всегда поит ребят водкой и закуски не жалеет, а если они собираются гулять вместе по тому или иному поводу, то покупает и шампанское, и шоколад, зная, что у школьников, если они не воруют, денег мало. Откуда?

Действительность начинает казаться Эди мрачной, как вечная ночь. Он совершенно не знает, что ему предпринять. Насесть опять на мать? Сказать ей, что их ебаная система воспитания сына в умеренности (у Эди-бэби нет даже наручных часов) толкает его, Эди, на преступления, а не воспитывает в умеренности?..

Однажды от злости на родителей произошла обычная история: как и сейчас, не дали денег; Эди даже успешно подделал несколько десятков чеков в гастрономе на Сталинском проспекте и вместе с ребятами из его класса два дня подряд ходил за ликерами, тортами, коньяком и шоколадом.

Талантливый Эди-бэби вырезал все содержание чека на подошвенной резине ножом. В пару дней. Только суммы денег и порядковый номер чека проставлялись позже. Чековую же бумагу в рулоне ему принес Яшка Славуцкий, еврей из их класса, у которого мать работает в городе кассиром в магазине.

Механика этого мошенничества была несложной. Дело в том, что покупатель вначале платил деньги в кассу. Скажем, если покупатель хотел приобрести пять бутылок водки по 28 рублей 70 копеек каждая, то он шел в кассу и платил 143 рубля 50 копеек. Взамен ему давали чек, где была обозначена сумма 143.50. С чеком он шел в винно-водочный отдел и там говорил: «Пять бутылок водки, пожалуйста!» — отдавал чек и получал водку. Выбранный Эди гастроном был большой, народу там всегда было много, и в винно-водочный отдел всегда стояла очередь.

Обычно кто-нибудь из ребят шел в кассу и выбивал маленький чек, граммов на сто дешевых конфет. Рубль ноль две, скажем. Затем с этим чеком он быстро выходил на улицу, и во дворе за гастрономом Эди-бэби, срочно макая свои резиновые цифры в специально подобранные чернила, ставил на свои несколько чеков с уже давно высчитанными и проставленными суммами (всегда свыше 150 рублей, чтоб не возиться) — порядковые номера. Начиная с конфетного чека, плюс еще несколько цифр на следующие, в зависимости от того, сколько ребят пришло с ним в гастроном отовариться.

В последний раз, на улице было холодно, Эди-бэби торопился, руки у него мерзли, и, наверное, он почти уверен, одну из резиновых цифр он поставил кверх ногами, чего в кассовой машине быть не может, литеры намертво закреплены там, хуй их перевернешь…

Продавщица, толстая баба в очках, уже наколола чек на специальный стальной штырь за прилавком, как… Эди-бэби скорее почувствовал, чем увидал, внезапно ее взгляд задержался на чеке, и она необычайно ласковым голосом сказала:

— Ох, ликер-то у меня весь вышел, извини, хлопчик. Пойду из подсобки принесу, — и двинулась по направлению к кассе, от которой ее отделяло метров двадцать пять. Чек она почти незаметным движением сняла со штыря, но Эди, нервы которого были, естественно, напряжены, заметил легкое, почти мушиное движение рук продавщицы и, выждав несколько секунд до момента, пока она скроется за колонной, магазин напоминал многоколонный дворец, ринулся прочь из гастронома, опрокидывая по пути ящики и людей. Ребята бежали за ним.

Они все убежали и воссоединились в полукилометре от места преступления, в сквере. Оказалось, что никто не бросил своих только что приобретенных бутылок, а получили их все, за исключением Эди-бэби, он был последним, так что все кончилось счастливо. Они даже приобрели два больших торта. Торты чуть помялись во время бегства…

Но, естественно, аферу с чеками пришлось прекратить. И Эди-бэби не распространился на другие магазины, как он мечтал. Во-первых, подделывание чеков не приносило ему денег, только продукты и выпивку, во-вторых, ребята сказали ему, что теперь встревоженные мусора наверняка начнут следить за чековыми операциями и продолжать дело опасно…

Даже если бы и не было опасно, на эту операцию требуется несколько дней, с горечью думает Эди. К тому же Плотников и компания просили сдать деньги, а являться к ним в бабочке, под руку со Светкой в ее кринолинах, с авоськами, нагруженными бутылками, глупо. Да и все равно, что попусту мечтать, думает Эди, и бутылки достать невозможно.

18

Эди хочется уйти, но по мещанским правилам пролетарской Салтовки он должен еще просидеть у Вовки «для приличия» хотя бы с полчаса. Чтоб Вовка не обиделся.

Эди кажется, что Вовка не может обидеться, что Вовке все глубоко безразлично. А может, Эди ошибается. Лицо у Вовки, по крайней мере, вяло-безразличное. И серое. Темно-русые мягкие и редкие волосы Вовки распадаются посередине на ненужный пробор. Не такой, как у Эди-бэби, а неряшливый, самообразовавшийся. Губы у Вовки розовато-запекшиеся в корочку, неприятные губы. Недаром Борька Чурилов терпеть не может Вовку. Борька говорит, что Вовка оказывает на ребят плохое влияние, что он слизняк и подлец и когда-нибудь попадет в тюрьму за то, что спит с несовершеннолетними девочками, за то, что он развратник. Вовка напаивает девочек и насилует, говорит Борька, а если девочки не дают ему, он бьет их кулаком по печени, и они теряют силы на пару минут. За пару минут Вовка успевает снять с жертвы трусы и начинает ебать жертву.

Однажды Борька даже пригрозил Золотареву, что набьет ему морду, если тот не перестанет сбивать с дороги Витьку Головашова, который может стать очень хорошим борцом, если не будет пить. Витька часто заходит к Вовке и у него напивается.

Вовка, в свою очередь, ненавидит Борьку и называет его дрочилой. То есть Вовка подразумевает, что Борька онанист. И сектантом он его тоже называет. Разумеется, называет за глаза, потому что железное тело Борьки не оставляет сомнения в его возможности сделать Золотарева калекой на всю жизнь, хотя Борька Чурилов миролюбивая личность.

Звонок в дверь оповещает о прибытии гостя или гостей.

— Кто ты? — спрашивает Вовка в трубку, плюхнувшись на диван.

— Ольга! — шипит трубка. — И Мушка со мной.

У Ольги и Мушки Вовка не спрашивает о бутылке. «Нажми кнопку», — говорит Вовка. Через некоторое время в дверь вваливаются две девочки. Мушку Эди не раз видал и еще больше о ней слышал, хотя они и незнакомы. Да и кто о ней не слышал? Мушка — блядь салтовских летописей. Ивановские ребята, включая толстенького Витьку Фоменко, даже его, ебли ее несколько раз «хором» — то есть выстроившись в очередь. Чтобы добиться этого, нужно вылить в Мушку поллитру водки, и тогда она охотно раздевается и раздвигает ноги сама, говорят ребята. Ольга — большая, выше Эди, девушка из его школы, но классом старше. У Ольги белое, грустное лицо, ребята считают ее красивой, но не Эди.

Мушка в мужской кепке, из-под которой выбиваются выжженные перекисью до песочной желтости волосы. На ней черное, наверное мужское тоже, драповое пальто едва не до полу. На ногах — «шпильки» на металлическом каблуке. Мушкины шпильки надеты на белые носки, доходящие ей до лодыжек. Выше, несмотря на ноябрь, — голые ноги. У Мушки, думает Эди, довольно миленькая рожа, хотя и точно блядская, но миленькая. Мушка, сняв пальто, остается в черном бархатном платье с открытыми плечами. Платье стянуто в талии белым пластиковым ремешком, а на шее у Мушки белые бусы. Очевидно, она нарочито оделась в черно-белом стиле, думает Эди. Смешно только.

— Здравствуйте, чуваки! — возглашает развязная Мушка. Галантный Гришка давно встал и крутится вокруг девочек.

— О, вы же знаете, Мушка, я ваш давнишний поклонник! — говорит галантный Гришка хриплым голосом вырожденца и на «вы». Так, наверное, обращается к дамам его дядя — экс-президент Сабурки. Гришке явно нравится Мушка.

Эди ловит себя на том, что он тоже обращает все свое внимание на блядь Мушку и едва заметил хмурую и красивую Ольгу, затянутую в шерстяное темно-зеленое платье. Наверное, потому, что Мушка веселая, думает Эди.

Мушка наконец снимает свою мужскую кепку, и ее выжженная челка падает ей на лоб. Исчезнувший в кухню Вовка возвращается с новой бутылкой водки и уже не с тарелкой, а с целым пластиковым подносом, уставленным закусками.

Поднос Вовка определенно спиздил в милицейской столовой, мимоходом констатирует Эди. Эди-бэби успевает заметить также, что Вовка переоделся, снял домашние тапочки и надел черные туфли на каблуке.

— Сейчас я мамашу мобилизовал, она сделает горячую закусочку. А пока закусим, чем бог послал, — объявляет заметно оживившийся Вовка.

Очень заметно оживившийся. Куда девались его вялость и сонность. Вовка наполняет стаканы водкой в очередной раз, но уже не с монстровидным равнодушием, а улыбаясь, как гостеприимный, радующийся своим гостям хозяин.

Гришка вскакивает со стула и, встав в позу гусарского поручика, даже щелкнув каблуками при этом, открывает рот:

— Позвольте мне выпить за наших прекрасных дам! — выпаливает Гришка на удивление звонко.

Мушка кокетливо улыбается сиреневым ртом. Говорят, она и в рот берет, думает Эди, поглядывая на Мушкин рот. Берет хуй в рот и сосет. Это называется минет. Эди знает, ему Славка Цыган рассказывал о минете. Славка большой любитель минета. Лучше всего минет делают прибалтийские девушки, знает Эди от Славки, потому что они очень западные, а не такие деревенские, как наши русские или украинки. «У прибалтийских девушек и трусики другие, — говорил Эди Славка. — Они носят маленькие трусики, а не большие и уродливые сиреневые или голубые толстые штаны, в которых задерживается вонь и всякая гадость от тела, как харьковские», — сказал, морщась, Славка.

Эди разглядывает Мушку, пытаясь понять, как такое нежное с виду существо может ебаться хором с десятком ивановских хулиганов, сосать всем десяти хуй, в том числе и толстенькому Витьке Фоменко? Вид у Мушки наглый, конечно, но она худенькая, и ей даже нет еще пятнадцати лет. Эди слышал об одном из последних Мушкиных подвигов — она залезла в мужское общежитие через окно и провела в общежитии несколько дней, переходя из комнаты в комнату и ебясь с четырьмя мужиками в одной комнате, потом с четырьмя в другой, в общежитиях живут по четыре человека в комнате. Говорят, что Мушка сделала это на спор и чтобы досадить Витьке Крюкову, который в нее влюблен. У Витьки золотые фиксы, и человек он, как все считают, страшный и одинокий, ребята его боятся, но не Мушка. Мушка вертит им как хочет. Мушка замечает, что Эди смотрит на нее слишком пристально.

— Купить хочешь? — спрашивает она, улыбаясь и кокетливо прижимаясь щекой к плечу. — Я дорогая, — продолжает Мушка и горделиво демонстрирует Эди профиль. Эди-бэби как раз слышал, что она дешевая, но Мушке он об этом не говорит, он только улыбается. Он не знает, что сказать. С девочками он стеснительный. Не с Асей, Ася — друг, а вот с такими.

— У него нет денег, — вставляет вдруг Вовка. — Занимать деньги пришел.

«Ну и сука Вовка!» — изумляется Эди. По неписаному салтовскому кодексу этого не полагается говорить. За такие речи можно и по роже схлопотать, и очень серьезно. Некоторое время Эди не знает, что ему предпринять, но, поймав просительный взгляд насторожившегося Гришки, решает проглотить обиду. Не полагается перед девочками позорить парня, говоря, что у него нет денег. Это обида.

— А я знаю твою Светку, — вдруг говорит Мушка. — Мы когда-то вместе в 136-й школе учились. Даже дружили.

Эди искренне удивляется. Светка никогда не говорила ему, что она знакома с Мушкой. Вообще Эди-бэби как-то даже и не думал, что Мушка когда-либо училась в школе, ходила в форменном платье и переднике…

— Да? — только и выдавливает из себя Эди. Если бы он мог краснеть, он бы, наверное, покраснел.

— А ты хорошенький! — вдруг говорит Мушка через стол. — Только волосики должны быть длиннее, — прибавляет она, смеясь. — Что это у тебя за солдатская стрижка?

Эди еще больше смущается.

— Не солдатская, — говорит он, — у меня же пробор, а польская. Меня Вацлав стрижет, а он очень хороший парикмахер, — оправдывается Эди.

— Ну, как у приказчика, — бросает Мушка. — Приказчики до революции носили проборы. Тебе «кок» очень пойдет, — продолжает Мушка, склонив голову набок и бесцеремонно разглядывая Эди. — Как у Элвиса кок. У тебя такой же тип лица. — Мушка замолкает и, многозначительно улыбаясь, смотрит на Эди. И трется щекой о свое плечо.

«Неужели я ей нравлюсь? — думает Эди испуганно. — Вот блядь! — думает он. — Вот сука!» Ему стыдно признаться, что Мушка ему ужасно нравится сейчас, с ее челкой, с ее открытыми маленькими тонкими плечиками, в черном взрослом платье…

— Дернем? — поворачивается Эди к Гришке, о чем-то беседующему с Ольгой. Ольга живет недалеко у речки, в бараке. Она бедная, у нее только старая мать и еще две младших сестры. Живет она именно в том бараке, где и Славка Панов со своим дедом. Эди знает, что Ольга собирается как можно скорее выйти замуж, чтобы уехать из измучившей ее барачной жизни, у нее даже есть уже взрослый жених, намного старше Ольги. Лысый.

— Дернем! — с готовностью отзывается Гришка. Они наливают по половине стакана и пьют, не дожидаясь Вовки, который пошел танцевать с Мушкой. Эди видит, как узкая спина Мушки кокетливо извивается в Вовкиных руках. Спина у Мушкиного платья, оказывается, тоже открыта, и Эди-бэби видны два красноватых, чуть припудренных прыщика на Мушкиной спине. Почему-то, глядя на эти прыщики, Эди понимает, что Мушка, да, может ебаться «хором» и, причмокивая, сосать хуй даже у Витьки Фоменко. Почему-то смотреть на Мушку и Вовку, который время от времени мелко целует Мушкину шею своими запекшимися розовыми с корочкой губами, Эди неприятно.

— Ну, я пойду! — объявляет он. — Попытаю счастья в другом месте. — Наспех прощаясь, Эди хочет ускользнуть от прощания с Мушкой, но, заметив, что Эди встал и натягивает куртку, Мушка тащит Вовку к Эди.

— Уходим, солдатик? — спрашивает она сладким голосом.

— Уходим, — подтверждает Эди. — Пока!

Мушка, наглая Мушка сует Эди-бэби свою руку, согнув ее в кисти как бы для поцелуя.

«Не буду!» — мысленно сопротивляется Эди, но помимо своей воли целует протянутую Мушкину руку. От руки, впрочем, пахнет приятно, какими-то цветочными духами.

— Пока, — прощается и Вовка. — Извини.

Гришка хлопает Эди по плечу.

— Пока, старик! Заходи завтра.

Ольга машет Эди от стола рукою, она, очевидно, и сейчас думает о том моменте, когда она выйдет замуж за лысого и покинет наконец свой барак. Лицо у нее рассеянное.

19

На улице стемнело, и опять падает полудождь, полуснег, еле-еле, но падает. Настроение у Эди паскудное. Что он скажет Светке в восемь часов, он не знает. Со стыда можно сгореть с этими деньгами. Сука мать! У них же есть деньги, что ей стоит дать ему эти 250 рублей, и все наладится. В конце концов, всем ребятам родители дают деньги три раза в году — на Майские, Новый год и Октябрьские. Это традиция. Самые бедные рабочие дают своим детям-подросткам деньги, чтобы быть «как все», не хуже других, чтоб их ребенок мог собраться в праздничный вечер с друзьями — выпить, потанцевать под радиолу или магнитофон. Его отец офицер, он получает денег вдвое больше, чем рабочие, и из-за их ебаных принципов только страдает Эди.

Поеживаясь, Эди идет по опустевшей на второй день праздника Материалистической улице и, вопреки себе самому, ругается вслух. «Мы хотим, чтобы ты вырос честным человеком!» — передразнивает он отца. «Я хочу, чтобы ты был, как твой папа! Он никогда не присвоил чужого и не использовал служебное положение в личных целях!» — передразнивает он материн голос.

— Хуя! Не хочу быть как папа! — кричит Эди, потом оглядывается. Нет, никого нет вокруг. — Честным человеком, да, хотите, чтоб я был? — продолжает он вслух. — Так дайте мне эти несчастные деньги и не заставляйте меня лезть в столовую, рискуя пятью годами. Вон Сашка Ляхович — вот он не ворует, потому что мать и приемный отец не только дают ему деньги, но и позволяют ему приводить домой всех друзей, каких он хочет, и девочек тоже, и даже оставлять девочек на ночь, если он хочет. Вот это родители! Поэтому Сашка не шпана!.. Ох, блядь! — заканчивает Эди ругательством свою тираду.

Эди решает пройти мимо окон Борьки Чурилова, может, окна светятся, может, Борька вернулся домой с Журавлевки. В Борькином дворе, при лампе, закутавшись в пальто, за деревянным столом под грибком навесом сидят доминошники и играют.

Этим мудакам, думает Эди с презрением, что дождь, что снег, им лишь бы стучать бессмысленно костями домино. Приходят с завода, пожрут — и во двор, за домино. Играют при лампе до поздней ночи. Во всех дворах на Салтовке сидят свои доминошники, везде или почти везде светятся лампы. Борька смеется над доминошниками, Эди-бэби их презирает. Он вообще презирает всех рабочих, кроме Борьки. Он знает, что рабочие самые неинтересные и отсталые люди. Репатрианты интересные. Ася интересная. Ее семья. Их сосед, другой репатриант, Виктор Аполлонович — интересный, хотя и сумасшедший, наверное. Даже зимой бородатый Виктор Аполлонович ходит без пальто, во фраке, в бабочке и в котелке — по салтовским снежным улицам — призраком из сказки братьев Гримм… Даже Катька Муравьева интересная, думает Эди, она, как рассказывала Ася, стрелялась, хотела покончить с собой. Правда, Катька почему-то попала себе в ногу, потому она и хромает, но хотя бы стрелялась. Пролетарии нет, они не стреляются.

Презрение Эди странным образом не распространяется на время от времени работающую шпану. Шпана устраивается на работу только под нажимом милиции, удерживается на каждой работе недолго и только и смотрит, как бы сбежать. Как правило, зимой шпана работает охотнее, чем летом. С первыми лучами солнца в сердца шпаны вселяется беспокойство. «Погода шепчет — бери расчет!» — гласит салтовская поговорка, и шпана дружно увольняется с заводов в апреле.

«Никогда не буду работать!» — шепчет злой Эди-бэби, проходя мимо доминошников, и, завернув за угол, безнадежно видит, что Борькины окна темны.

Эди ничего больше не остается, как отправиться домой и попытаться как-то выжать деньги из матери. А в шесть часов к нему должен прийти Кадик. Может, Кадик, который умеет разговаривать с Раисой Федоровной, поможет упросить ее дать Эди денег? Слабая, но надежда вспыхивает в Эди, и он, поеживаясь от внезапно почувствованной сырости, направляется в сторону своего дома, к Салтовскому шоссе.

20

«Диктатура взрослых, — думает Эди, шагая по темным салтовским улицам, он знает наизусть каждый камень и каждое дерево в округе. — Диктатура взрослых и диктатура пролетариата».

Эди считает, что взрослые занимаются полнейшей хуйней, что они со значительным видом делают то, чего, может быть, и не нужно делать. Например, работой они прикрывают собственную слабость. Эди-бэби знает, как на самом деле не любят работать их соседи по дому номер 22 на Первой Поперечной улице. Дядя Саша Чепига так любит болеть и очень радуется, когда не нужно идти на работу. Он тогда играет со своим Витькой и горбатеньким Толиком в футбол возле дома и может играть целый день, даже от водки может отказаться ради того, чтобы поводить мяч.

Глядя рано утром, как невыспавшиеся салтовские жители идут к семи утра грустной вереницей, со злыми лицами на свои заводы, нельзя сделать никакого иного вывода, вывод может быть только один — салтовские жители ненавидят свои фабрики и заводы. Веселеют они только два раза в месяц — в дни аванса и получки.

В этом году Эди-бэби начал учить новый предмет «Конституция СССР». Учить Конституцию скучно и противно. Запоминать громоздкую бюрократию первого в мире советского государства Эди-бэби не хочется. Но, как мальчик с головой, Эди время от времени думает по поводу Конституции. Особенно поразило его то, что, например, восьмичасовой рабочий день считается одним из самых значительных достижений Октябрьской революции. До революции, оказывается, рабочие работали по 10, 12 и даже 14 часов в сутки. «Ни хуя себе! — думает Эди. — Каким же нужно быть рабом, чтобы согласиться работать 12 часов в сутки!»

Однако начитанный Эди знает, что примитивные племена Новой Гвинеи, где столько лет провел исследователь Миклухо-Маклай, и еще Австралии, Африки и Океании работают — охотятся, собирают фрукты и коренья — в среднем всего три часа в сутки! «Кой же хуй! — думает Эди. — Получается обман». Эди предпочел бы жить в примитивных условиях, лишь бы работать на пять часов в сутки меньше, раз уж совсем не работать нельзя.

Отец Эди-бэби тоже не любит свою военную службу. И мать не любит отцовскую работу, она иногда в запальчивости утверждает, что жизнь их семьи разрушена отцовской службой, что Эди-бэби и мать совсем не видят отца. С другой стороны, отец, разозлившись на материны причитания, резонно замечает, что как же они будут жить, что есть и во что одеваться, если ненавистная матери военная служба вдруг исчезнет из их жизни.

Эди же иногда мечтает, что семья их живет по-другому — в деревне — и отец его пашет землю в белой рубашке. Эди видел такого отца в венгерском фильме. В мечтах у отца и матери и Эди-бэби есть дом, похожий на тот, который есть у Витькиных деда и бабки, только больше. Но в мечтах Эди и семья их больше, кроме Эди есть еще Ася, и Кадик, и Витька — другие дети. И Витышны дед и бабка — его, Эди-бэби, дед и бабка в мечтах. И у всех у них много цветущих яблонь вокруг, и лошади, и ружья, чтобы себя защитить. Эди не хочет, чтобы милиция его защищала, он защитит себя сам.

И почти все время семья Эди-бэби одета в белое. Никто из членов семьи не хочет носить темные тряпки. И у каждого ребенка есть своя отдельная комната. Наконец, у Эди-бэби есть место разложить свои выписки, тетрадки, книги и повесить географические карты. Сейчас все это лежит кучей в неработающей ванной комнате, но так как вскоре строители обещали пустить горячую воду, то, может быть, придется перенести пожитки Эди в подвал под домом 22, где у них, как у всех жителей дома, хранятся мешки с картошкой, а раньше, до газа, хранились дрова и уголь.

Взрослые серьезно играют в игру, в которую половина, а может быть, и никто из них не верит — Эди-бэби в этом убежден. Эди-бэби отлично знает, кто такой его отец, и знает, как он слаб, а взгляни на отца со стороны, когда он в мундире и с колодками медалей и орденов, в фуражке, сапогах и галифе идет по улице, — о, тогда отец само воплощение силы и власти! А сам квартиры не может добиться у начальства!

Слушая по телевизору и разглядывая лица руководителей Украины и Советского Союза, Эди-бэби удивлен, что они такие примитивные и говорят с таким деревенским акцентом. До 1953-го, когда у них появился телевизор в доме, один из первых телевизоров в Харькове, Эди не видел руководителей своей страны двигающимися и говорящими. Теперь он видит и потрясен. «Почему Хрущев такой деревенский и выглядит как украинский боров? — думает он. — Что же, нету у них в стране людей покрасивее и позначительней?» Местные их руководители, с которыми Эди сталкивается в его жизни, — директор школы, начальник милиции, все они кажутся Эди ужасными, грубыми и провинциальными фашистами, издевающимися над детьми и подростками. Кого бы Эди хотел видеть на их месте, он не совсем ясно себе представляет, но кого-то лучше по качеству. Мать и отец Эди гордятся своим чистым русским языком, как же Эди, которому тоже внедрился в сознание чистый русский язык, может уважать бэкающего и мэкающего и говорящего по бумажке на экране телевизора жирного и некрасиво одетого человека?

Есть у Эди тетрадь, в которую он выписывает должности и имена. Эту тетрадь никто не видел, Эди прячет ее вместе с романом, который он недавно начал писать, в подвале, в деревянном ящике под картошкой. Если кто-нибудь увидит эту тетрадь, Эди-бэби наступит конец и, может быть, его отец повезет его на Колыму или на расстрел. Потому что в той тетради — имена и должности членов Политического Бюро партии, генералов и министров и секретарей обкомов, которых нужно убрать. Ликвидировать. Эди-бэби считает, что у власти в стране должна быть шпана. В Советском Союзе должна быть диктатура шпаны, а не пролетариата. Ведь шпана по праву куда более развитая, ловкая и умная, чем пролетариат. Любой пролетарий отпрянет перед ножом шпаны. Шпана всегда побеждает пролетария.

О своей идее Эди-бэби хочет поговорить с Саней Красным. Хочет, но оттягивает. Он собирается сделать это после того, как их банда ограбит богатого дядю Лешу, чтобы выглядеть в глазах Сани значительнее, а не как малолетка.

Эди-бэби убежден, что если ликвидировать главных людей в государстве, то в стране начнется хаос, во время которого власть сможет захватить хорошо сплоченная банда людей. Может быть, Костика банда. Конечно, не сейчас, лет через двадцать. И ликвидировать их — руководителей — следует всех в один день.

Ничего невозможного в своей идее Эди-бэби не видит. У большевиков и Ленина тоже была совсем маленькая банда в 1917 году. Однако они взяли власть. Костя, единственный человек, которому Эди сказал о своем красном списке, красном, потому что список Эди написал красными чернилами, сказал, что Эди сумасшедший. Однако со временем Эди рассчитывает все же убедить Костю, может быть, когда они станут взрослыми. «Почему я сумасшедший? — спросил Эди. — Ведь жили же и Александр Великий, и Цезарь, и Наполеон? А совсем недавно были Гитлер и Геринг, похожий на Саню Красного? Не всегда же были только тысячи скучных и похожих друг на друга дядей Вась вокруг, и дядей Толь, и дядей Саш, и дядей Иванов? Ведь Гитлер был великий человек, Костя, хотя и наш враг, Костя, ты согласен?» — сказал Эди.

Костя сказал, что Гитлер, да, был великий человек, и он, Костя, лично любит СС, особенно их черную форму, но нужно быть сумасшедшим, чтобы на Салтовке планировать такие веши. И еще он приказал Эди, как атаман, никому больше о своем красном списке не говорить, а выбросить его как можно скорее, пока кто-нибудь не заложил Эди-бэби.

Эди не выбросил список, потому что он долгое время выписывал фамилии из газет и книг и классифицировал их, как он привык классифицировать все свои знания. Жалко работы. Он только перенес список из тайника на веранде в подвал.

21

У двери в его подъезд стоит горбатенький Толик Переворачаев, и ни обойти его, ни объехать. Когда-то они были с Эди друзьями. Теперь Эди вырос, стал взрослым, пусть и не совсем, а Толик так и остался маленьким, горб не дает ему расти, хотя Толик и на год старше Эди.

— Здорово, Толик, как жизнь? — несколько более развязно, чем это необходимо, спрашивает его Эди, чувствуя, однако, что он фальшивит. Какая может быть у человека жизнь, если человеку шестнадцать, а он горбат и в нем всего 1 метр 51 сантиметр росту? Хуёвая только может быть жизнь у Толика, Эди-бэби противен его собственный мудачески-бодрый голос, которым он говорит с Толиком.

— Да ничего, — смущенно отвечает Толик. — Вот новую картинку нарисовал. Чапаев тонет в реке Урал. Хочешь посмотреть?

Эди не очень хочет посмотреть. Толик рисует только Чапаева, иногда последнюю войну, немцев и наших, но в основном Чапаева, и Эди видел уже сотни его картинок акварелью и цветными карандашами — Чапаев всегда в черной казачьей бурке и с усами. Цвета на картинках Толика очень яркие, даже глаза режет. Мать Эди говорит, что из-за своего горба Толик умственно отсталый и психология у него как у ребенка, а половое развитие Толика нормальное, потому он хочет женщину, а как он может достать женщину, если он горбатенький? Потому Толик из мягкого горбатенького мальчика становится злым фыркающим горбуном и даже, это сказала под большим секретом дяди Сашина тетя Маруся, соседка Переворачаевых, пристает к своим сестрам, Любке и ребенку-Надьке, как к женщинам.

На Эди-бэби злость Толика не распространяется. В свое время, в детстве, вместе с Эди-бэби они изготовили немало самодельных машин и даже несколько самокатов на подшипниках. А когда Эди-бэби болел воспалением легких и лежал с температурой 39 градусов, не кто иной, как горбатенький Толик, сидел у его постели и терпеливо читал ему, Эди, книгу о путешествиях, чтобы отвлечь его от температуры.

Эди-бэби не хочется обидеть Толика, но еще больше ему не хочется идти в противно-жаркую, почти влажную атмосферу комнаты Переворачаевых, здороваться с угрюмым печником и Черной — матерью Толика, садиться на вонючее байковое одеяло и разглядывать еще одного Чапаева, высунувшего руку из волны.

— С удовольствием бы, Толь, — говорит Эди, — но меня дома приятель ждет. Завтра, хорошо? — обещает Эди, полный ненависти к самому себе.

— Ну ладно, завтра, — соглашается желтолицый, скорее зеленолицый, Толик, наверное зная или предчувствуя, что и завтра у его бывшего приятеля не будет для него времени.

Эди пробегает мимо посторонившегося горбунка и у себя на этаже облегченно вздыхает. Прорвался.

Матери дома нет. И даже нет записки на кухонном столе. Обычно Эди и Раиса Федоровна обмениваются записками. Отсутствие записки всегда безошибочно указывает на то, что мать обижена на Эди за что-нибудь. «За что сейчас?» — пытается понять Эди. Однако он не может определить вот так, сразу, что он сделал или, напротив, не сделал, чтобы заслужить неудовольствие матери.

Ровно в шесть часов, как и обещал вчера, появляется Кадик. Он в очень хорошем настроении, он, впрочем, редко бывает в плохом настроении. Кадик личность жизнелюбивая.

— Ой, чувак, что вчера было! — объявляет он прямо с порога. — Ты себе представить не можешь!

«Можешь себе представить?» или «Не можешь себе представить…» — любимые выражения Кадика.

— Людка Шепеленко боралась с Жоржем! Ты помнишь Жоржа, Эди? Людка боралась с ним на столе! — восторженно выпаливает Кадик. — Ох, и отрывная чувиха!

Эди прерывает его восторги.

— Я не достал денег, — сообщает он мрачно. — Не знаю, что я буду делать…

У Кадика меняется выражение лица. Эди знает, что он бы рад ему помочь, но никак не может. Как? У него самого нет денег. Порой Кадик зарабатывает хорошие башли пластинками, но вот уже с месяц как «пластов», как он их называет, ему не привозят из Прибалтики.

— Хуёво, чувак, — говорит Кадик осторожно.

— Давай выпьем, — предлагает Эди озабоченно и приносит с холодной веранды бутылку портвейна. Обычно в доме нет выпивки, отец не пьет совсем, его рвет от алкоголя. Для гостей тоже вина не держат, не хотят баловать Эди. Когда гости приходят, мать идет в магазин за вином. Но сейчас праздник.

— А похавать ничего нет? — спрашивает Кадик. — Я прямо от Юджина привалил, дома еще не был.

С кухни Эди приносит несколько холодных котлет, хлеба, пару вареных яиц и тарелку с холодными же, слипшимися вместе пельменями. Эди ставит все это на письменный стол, пододвигает Кадику стул, а сам взгромождается на край стола.

— С праздником тебя, — говорит он Кадику, и они чокаются стаканами.

Холодный желтый напиток почему-то ошпаривает горло Эди, как кипяток.

— Ух, хорошо пошел портвешок! — вздрагивает Кадик и цепляет вилкой котлету. — У-у! — произносит он с наслаждением, проглотив первый кусок. — Твоя маханша куда лучше готовит, умеет готовить, не то что моя идиотка!

Дурак Кадик, не понимает, какая у него мать хорошая, думает Эди. Да если ее Колечке нужны деньги, почтальонша сквозь землю провалится, а достанет ему денег. Может, именно потому, что она всегда готова помочь Кольке, Кадик ее и не замечает. Вслух же Эди только и говорит:

— Ну чего зря пиздишь, мать твоя прекрасно готовит.

— А-а! — машет руками Кадик, рот у него набит котлетой. — Маханша готовит как крестьянка. Намешает всего, так свиньям в деревне готовят.

Эди думает, что Кадик явно стыдится своей матери-почтальонши только потому, что она почтальонша, и что, наверное, он так хорошо сошелся с его матерью, так они друг другу нравятся, что его мечта — иметь респектабельных родителей. Офицер Вениамин Иванович и начитанная Раиса Федоровна Кадика вполне бы устроили.

— Давай поменяемся, — предлагает ему Эди, наливая опять портвейну в опустевшие стаканы. — Если бы у меня была такая мать, как у тебя, у меня сейчас лежали бы вот тут в кармане 250 рублей. А так что я вот должен делать? — с горечью заключает Эди.

— Ну, чувак, — заявляет Кадик уже даже и раздраженно. — Ну, скажи ты своей Светке, что не достал денег. Пойдите просто в кино, а потом можете или ко мне прийти музыку послушать, я маханшу выгоню к соседям, или вон к Вовке Золотареву можно пойти потанцевать и выпить. Что ты с ней носишься, со Светкой, — говорит Кадик. — Клевая чувиха поймет, что у чувака нет денег, что чувак сейчас на мели, и подождет. Праздник будет в другой раз. Всякое бывает, — говорит Кадик рассудительно.

Эди молчит. Откуда Кадику знать, что он очень боится потерять Светку. Как настоящий салтовский подросток, Эди не может ему сказать, что он любит Светку до ужаса, что он не трахал ее еще ни разу и что он боится, что, если он не будет водить Светку к Сашке Плотникову и вообще развлекать, Светка будет «ходить» с Шуриком. Хотя она и убеждает Эди, что Шурик такой же ее приятель, как, например, Ася — приятельница его, Эди. Честно говоря, Эди не очень верит Светке. Он видел, как Шурик порой смотрит на Светку. Откуда Кадику знать, как это тяжело, когда такой вот Шурик есть рядом со Светкой. К тому же он старше Эди, работает, и у него есть деньги. И главное, главное в этой стыдной тайне, что Эди не трахается со Светкой, а значит, они не совсем связаны и она, Светка, ничего, собственно, Эди не должна. Если б они трахались, Эди мог бы запретить ей встречаться с Шуриком, потому что он, Эди, этого не хочет. Эди не может объяснить все это Кадику, потому что Эди вырос на Салтовке, где подросток должен быть мужчиной. А Эди даже плакал втихаря несколько раз, когда ссорился со Светкой. Никто, конечно, этого не знает.

— Ну, что будем делать? — спрашивает Кадик.

— Хуй его знает, — отвечает Эди задумчиво.

— Поедем лучше к «Победе», — говорит Кадик. — Почитаешь стихи, чувак, я уверен, что выиграешь приз, а?

— А как же Светка? — спрашивает Эди неуверенно.

— Возьмем и Светку, — решает Кадик. — Ей будет приятно, что ее чувак при тысячах народу выиграл приз за лучшие стихи. Девочки это любят, — говорит Кадик воодушевленно. — Свет, микрофоны — а на эстраде ее чувак! О-о-о! — тянет Кадик. — Ты сразу подымешься в ее глазах.

«А что, — думает Эди. — Может, он и прав, Кадик». Что Светка тщеславна, в этом сомнений у него нет. Может быть, это и неплохая идея. А денег, он скажет, не достал, ну не достал, и все тут. Бывает.

— Хорошо, — говорит он. — Пойдем к «Победе». Который час, наш ебаный будильник остановился? — спрашивает он Кадика.

— Полседьмого, — сообщает Кадик. — Только полседьмого, а поэтический конкурс объявили в восемь. — Кадик подходит к двери на веранду, открывает ее и всматривается в темноту. — Вот, — говорит он удовлетворенно, — и погода наладилась. Сухо, ни дождя, ни снега, значит, конкурс точно состоится. Времени — вагон, и Светку успеем взять. Одевайся, — говорит Кадик.

Эди-бэби одевается не так, как он оделся бы к Сашке Плотникову, но все же надевает свои праздничные туфли, предварительно завернув голую ногу в газету, а потом уже натянув носок. Газеты — испытанный способ. Заворачивать ноги в газеты, чтоб не мерзли, научил его Славка Цыган, когда прошлой зимой в жестокие морозы они ходили на танцы в легких туфлях на коже.

Эди надевает также свои праздничные, очень узкие брюки, белую рубашку, сверху натягивает куртку с капюшоном, а бабочку сует в карман, на всякий случай. Может быть, он наденет бабочку перед выступлением. Если будет выступать. Честно говоря, самого выступления Эди немного боится. Он никогда еще не выступал перед тысячами людей, а на «народные гулянья» у «Победы», как они официально называются, действительно без преувеличения собираются тысячи и даже десятки тысяч молодежи и не молодежи. Эди подумает по дороге, в конце концов, одно дело выступать на пляже, там собирается ну с сотню слушателей, а потом в случае чего всегда поддержат свои, а другое дело — когда твои стихи судят и дают тебе за это место. «А если дадут не первое? — со страхом думает Эди. — Что тогда? Что скажет Светка? Что скажет Кадик?»

— Стихи-то, стихи-то, тетрадку не забудь, — напоминает Кадик приятелю. — Лучше читать, конечно, без тетрадки, но вдруг забудешь?

Свернув ее вдвое, Эди сует в карман тетрадь в вельветовом переплете, он сам обклеил тетрадь вельветом, чтоб необычно выглядела его тетрадь.

— Пойдем, — говорит он Кадику, — зайдем за Светкой. Даже и лучше, что вместе с тобой, будет удобнее объяснить ей ситуацию. При тебе она постесняется меня доебывать.

22

Случилось то, чего Эди не ожидал никак и что хотя и чуть-чуть даже порадовало его, но и насторожило. Светки не оказалось дома. Никого не оказалось дома.

Эди-бэби и Кадик посидели некоторое время у дома Светки с соседскими пацанами, которые все хорошо знают Эди, и подождали Светку, в конце концов Эди ведь договорился зайти за ней около восьми. Но когда стрелки часов Кадика показали половину восьмого, Эди с Кадиком решили уйти, чтобы приехать к «Победе» вовремя, успеть записаться на конкурс.

Покидая лавочку в Светкином дворе, Эди поймал себя на том, что он испытывает тревожное, но облегчение оттого, что ему не пришлось позориться перед Светкой, объяснять ей, что он не достал денег, и тем самым унижать себя. Эди-бэби попросил ребят из Светкиного дома передать ей, что он заходил и что, если Светка хочет, пусть появляется у «Победы» — Эди будет там. Никаких объяснений, почему он поехал к «Победе», а не пошел к Плотникову, он Светке не оставил. Кроме того, Эди был почему-то уверен, что к условленным восьми часам, до которых оставалось уже меньше чем полчаса, Светка домой не появится. В то же время он не волновался за Светку, зная, что она поехала в Днепропетровск вместе с матерью и потому с ней ничего особенного не может случиться. Наверное, из-за праздника просто опаздывает их поезд. Если поезд опаздывает больше чем на час или полтора, то вообще все устроится прекрасно, размышлял Эди, пока они с Кадиком ехали в переполненном трамвае к «Победе».

У «Победы» из трамвая вышли почти все пассажиры, и дальше он поехал пустым. Прямо за трамвайной линией сразу же начиналось кипящее варево людей, густо колыхающееся и, как всякая толпа, подчиненное своим внутренним течениям, вполне бессмысленным, но, очевидно, подвластным все же какому-то общему закону. Как-то раз победский киномеханик Витька Жук взял Эди с собой высоко на крышу Дома культуры и показал ему толпу сверху. Эди был поражен тем, что толпа сверху напоминала опасную реку — во многих местах она клубилась воронками, сталкивалась, вдруг некоторое время могуче текла в одном направлении, чтобы так же внезапно остановиться и вдруг потечь в другом. «Ни хуя себе!» — только и сказал тогда Эди, но в тот же вечер попытался написать о толпе стихи. В стихах Эди тоже сравнивал толпу с рекой, но стихи не получились, самому Эди они не понравились.

— Пошли скорее, запишешься! — тащит Эди Кадик. — Идем, идем! — подгоняет он Эди, и они двигаются сквозь толпу к широким ступеням, которые ведут на первую цокольную террасу, «Победа» построена, как Парфенон, но она куда огромнее. На террасе возвышаются микрофоны, ящики с электроаппаратурой, знаменитые усилители, так восхищающие Кадика, и место для оркестра, который сейчас ушел на перерыв, вместо оркестра невидимый Витька Жук где-то в глубине «Победы» ставит пластинки. Играют модную в этот год песню, называемую «Черное море».

                        Тот, кто рожден был у моря,

                        Тот полюбил навсегда

                        Белые мачты на рейде,

                        В дымке морской города…—

поет слащавый голос изо всех репродукторов и усилителей на площади. Кое-где толпа танцует, кое-где нет, просто гудит, орет, разговаривает, собравшись в группки.

Взобравшись на террасу, Эди-бэби и Кадик пролезают под веревками, ограждающими микрофоны и инструменты, и подходят к группе людей, сгрудившейся вокруг человека в черном костюме и с бабочкой у горла — конферансье. Их пытаются было остановить несколько дежурных комсомольцев-дружинников, упитанных юношей с красными повязками на рукавах, но Кадик солидно бросает им: «Мы — выступающие, участвуем в поэтическом конкурсе», и комсомольцы пропускают их к конферансье.

— Простите! Простите! — вежливо говорит всем наглый и настойчивый Кадик, неуклонно расталкивая маленькую группку. — Мой друг, очень талантливый салтовский поэт, хотел бы принять участие в вашем конкурсе, — с достоинством обращается Кадик к конферансье.

— Милости просим! — отвечает конферансье без особого восторга, но с профессиональной вежливостью. — Чьи стихи вы будете читать, молодой человек? — обращается он к Эди.

Эди открывает было рот, но Кадик уже отвечает за него:

— Естественно, свои. Чьи же еще стихи может читать поэт?

— Свои. Очень хорошо! — говорит конферансье, оживившись. — У нас записалось уже десять человек, но большинство из них будут читать стихи известных советских и русских поэтов. Только… — конферансье заглядывает в бумажку, которую он держит в руке, — …только четверо будут читать свои стихи. В прошлом году было куда больше, — замечает он рассеянно, как бы недоумевая, не зная, чем объяснить спад в количестве поэтов, читающих свои стихи у «Победы».

— Но у вас же конкурс на лучшие стихи? — спрашивает его Кадик.

— Вообще-то да, мы планировали состязание поэтов, — подтверждает неуверенный конферансье, — но ввиду их малочисленности мы было уже хотели устроить состязание чтецов поэзии…

— Ну нет, вы делайте состязание поэтов, как было объявлено! — требует возмущенный Кадик. — В прессе же было сказано, что состязание поэтов, — вещает строгий Кадик-Колька.

Эди даже забывает о своем страхе перед толпой, так он весь уходит в восхищение своим другом-импрессарио. Вот как чешет, как ответственный товарищ, — «в прессе было сказано…».

— Ну вот, теперь у нас уже есть пятеро, это немного, но, я думаю, достаточно, чтобы устроить состязание, — решается конферансье. — Четыре поэта было уж очень мало, — оправдывается он перед Кадиком.

— Публика пришла послушать состязание поэтов, — констатирует Кадик, обводя рукой море толпы под ними. — Видите, они ждут, волнуются, — добавляет он.

Толпа действительно волнуется, но Эди-бэби, и Кадик, и конферансье прекрасно знают, что стихи ей до лампочки. Она бы с большим удовольствием посмотрела бы цирк. Она хочет хлеба и зрелищ, биомицина и цирк. Выкати ей бочки биомицина и пригласи сюда, к «Победе», областной цирк с медведями, слонами и клоунами, и толпа у «Победы» будет самой счастливой толпой в мире. Годами после вспоминать будут, думает Эди, усмехаясь.

Молодежь приходит к «Победе» встретиться, выпить вместе, подраться, попиздеть с друзьями. Каждый район имеет свое место на площади. Вправо от Эди, вся правая половина площади принадлежит тюренским и салтовским ребятам, «нашим» — думает Эди. Левая принадлежит плехановцам, и те делятся своей половиной с журавлевцами, как хозяева. Это не значит, что тюренцы или салтовцы не могут ходить на половину плехановцев и журавлевцев и наоборот, они могут, но официально банды собираются на разных сторонах — так разделена территория. Кто ее разделил, Эди-бэби не знает, но так было всегда, это традиция, передающаяся из поколения в поколение.

— Я хотел бы посмотреть ваши стихи перед выступлением, — обращается конферансье к Эди. — Простите, молодой человек, как вас, кстати, зовут?

— Эдуард Савенко, — называет себя Эди неохотно. Он не любит своей фамилии и мечтает ее сменить, когда вырастет.

— Так вот, Эдуард, — говорит конферансье, — я хотел бы взглянуть на ваши произведения, вы не обижайтесь, но у нас такая традиция… — мнется конферансье.

— Цензура, — вставляет нахальный Кадик насмешливо. — Покажи им, Эди, что ты собираешься читать.

К счастью, Эди захватил с собой тетрадку. Потому он некоторое время листает тетрадь, чтобы подыскать нужные стихотворения. Тут не пляж, о милиции и тюрьме читать не дадут, нужны стихи о любви, о любви везде можно читать.

— Вот это, — тычет он пальцем в тетрадь. — И это, — указывает он, переворачивая страницу. — И еще вот это, — говорит он, — совсем маленькое, — и отдает конферансье тетрадь. Тот углубляется в чтение.

Читает он профессионально быстро, через несколько минут он отдает Эди тетрадку.

— Очень талантливо, молодой человек, — говорит он, — очень. Приятно поражен. Большинство выступающих у нас, — он берет Эди за рукав и чуть-чуть как бы отвлекает в сторону от остальных, — …большинство поэтов, как бы вам сказать… — он морщится, — не очень поэтически грамотны. И потом, — добавляет конферансье снисходительно, — им недостает душевной культуры… Вы понимаете, о чем я говорю? — заглядывает он Эди в глаза. — Кстати говоря, кто ваши родители? — спрашивает он.

— Отец офицер, а мать домохозяйка, — отвечает Эди коротко. Несмотря на комплимент, который конферансье сделал его стихам, он Эди не нравится. Что-то в нем есть неприятное. «Культурный наемник!» — мысленно называет его Эди.

— Я так и думал, я так и думал! — обрадованно дергается конферансье. — Отец — офицер. Офицеры — наш советский мидл-класс… Конечно, — говорит он, — все понятно…

— А вы, молодой человек, — обращается он к подошедшему их послушать Кадику, — насчет цензуры вы не правы. Я не осуществляю цензуру, у нас давно не сталинские времена в стране, но мы имеем здесь гигантскую аудиторию, — конферансье обводит рукой залитую народом площадь, — иной раз десятки тысяч человек… Нет, мы не цензурируем наших поэтов, мы просто обязаны оградить их, людей, от возможного хулиганства, от возможной провокации. Вы, например, ребята, знаете, что случилось еще несколько месяцев тому назад в газете «Правда Украины»? — обращается он уже к ним обоим, к Эди и Кадику.

— Нет, — говорят ребята.

— Ужасная провокация. И какая ловкая! — улыбается конферансье ядовито. — В редакцию газеты пришло письмо из Канады. В письме канадский украинец, молодой человек, писал о том, как он любит нашу страну, писал о том, что он рабочий, и просил напечатать его стихи, в которых он прославляет первую в мире страну победившего социализма и говорит о своей ненависти к капитализму, который обрекает рабочих людей на безработицу. Стихи напечатали. Но… — Голос конферансье достиг возвышенного шепота. — Вы, как поэт, Эдуард, — обращается он к Эди, — должны знать, что такое акростих. Знаете?

Эди-бэби кивает. Он знает.

— Так вот, — торжествующе объявляет конферансье, — это был акростих. И, прочитав только первые буквы, все первые в строке, можно было прочесть знаменитый петлюровский призыв:

«На москалiв, ляхiв та юд — ножи точите там и тут».

Видите, молодые люди… а вы говорите… цензура… — И конферансье с самодовольной улыбочкой отходит от Эди и Кадика, дабы объявить о начале поэтического конкурса.

Поражен даже Кадик. Он смеется.

— Ни хуя себе! — восклицает Кадик. — Редактора, наверное, под суд отдали!

Не то чтобы Кадику было жаль редактора или он одобрял провокационные обманные действия канадского поэта, но, как и все салтовские жители, он почему-то рад, когда власть садится в лужу. Тем более «Правду Украины» все считают противной газетой, да еще на украинском языке, который считается в Харькове деревенским. Никто не хочет учиться в украинских школах, потому теперь всех ребят в неукраинских школах заставляют учить украинский язык, хотя преподавание и ведется на русском. Эди-бэби учит украинский со второго класса и знает его очень хорошо, но где его употреблять, украинский, в деревне, что ли? Но где такая деревня? Даже в Старом Салтове только старики еще говорят по-украински. Молодежь не хочет. В Киеве говорят интеллигенты из пижонства, стоят на Крещатике и громко «размовляют по-украинськи». Но из пижонства можно и по-английски говорить. Вон Ася — скромный человек, она своим французским не хвалится, хотя говорит лучше любой учительницы французского, думает Эди.

А скучнее украинской литературы нет в школе предмета. Бесконечное нытье по поводу «крипацтва» — уши вянут. «Крипацтва» давным-давно нет, а нытье осталось.

23

Эди выступает вторым. Это хорошо, потому что к пятому поэту слушатели устанут и будут свистеть, требуя музыки. Первый поэт — мускулистый парень лет 25 — читает свои стихи о боксере очень плохо. «Наверное, он сам боксер!» — шепчет Кадик. Стихи сами по себе не так плохи, поэт, конечно, подражает Евтушенко и Рождественскому одновременно, пусть его, но читать парня никто не научил. Он еле мямлит в микрофон, в то время как перед такой толпой читать нужно четко и громко.

«И стоять следует куда ближе к микрофону», — рассуждает Эди, анализируя ошибки своего предшественника. Когда поэт уходит от микрофона, раздаются лишь жиденькие хлопки. «Он мог бы куда лучше выступить, — решает Эди. — Хорошо прочитанные, его агрессивные стихи о боксере, нокаутирующем в конце концов своего противника, должны были непременно понравиться именно этой толпе молодежи, полублатной и больше всего на свете уважающей агрессивную силу. Дурак!» — снисходительно жалеет Эди своего неудачливого противника. К Эди подходит конферансье.

— Вы так и хотите, Эдуард, чтобы я объявил вас салтовским поэтом? — спрашивает он улыбаясь.

— Да, — говорит Эди.

— Конечно, — подтверждает Кадик. Хотя Кадик не любит Салтовки, но он понимает, что все салтовские жители сейчас будут болеть за Эди и аплодисментов будет куда больше. Какой уважающий себя салтовский патриот не поаплодирует своему салтовчанину?

— А сейчас я хочу вам представить, — объявляет конферансье в микрофон задушевным голосом, — самого молодого участника нашего поэтического состязания… Салтовский поэт… как он сам себя называет… — в этом месте конферансье делает значительную выжидательную паузу, чтобы вдруг проорать: —…ЭДУАРД САВЕНКО!

Да, вот кто профессионал, думает Эди с завистью. Его и не хочешь — а услышишь. Даже самые дальние, скрывающиеся за последними фонарями у самой трамвайной остановки толпы услышали о салтовском поэте, и отовсюду раздались поощрительные хлопки. Эди и Кадик рассчитали правильно, салтовских на гулянье были тысячи. Здесь и там, узнавая Эди, вышедшего к микрофону, заорали «Эд!», а потом справа, от места сбора салтовской шпаны, стали хлопать организованно и гулко и опять и опять поощрительно орать: «Эд! Эд!»

— Слышно? — громко и нагло спросил Эди в микрофон. Руки у него дрожали, во рту пересохло, но он знал, что еще чуть-чуть — и страх пройдет совсем. Как только он начнет читать.

— Слышно! Слышно! — заорали из толпы.

— «Наташу», «Наташу» читай! — вдруг раздался из толпы истошный крик. И еще несколько голосов из разных концов толпы подхватило: — Давай «Наташу»! — Очевидно, ребята слышали, как он не раз читал «Наташу» на пляже.

«Наташу» Эди написал после Пасхи у Витьки Немченко. Вообще-то Эди не собирался читать «Наташу» и конферансье ее не показывал. Но теперь, стоя лицом к лицу с тысячами людей, он подумал: а почему бы и не «Наташу»? Слушателям она всегда нравится. Он только не будет читать последнюю строфу, там про шпану, а так — что, конферансье и дружинники его с эстрады, что ли, стянут? Улыбнувшись, Эди почти спрашивает в микрофон, дружелюбно, но властно, первые строки стихотворения.

                        Это кто идет домой,

                        Не подружка ль наша?

                        Косы в лентах за спиной —

                        Милая Наташа!..

Толпа заткнулась и слушает его. Эди видит, что даже дальние ряды заткнулись. Все слушают, не то что при чтении боксера. Только трамвай прошумел да перетопыванье многих тысяч ног слышно, а так все, бляди, слушают, думает Эди восхищенно. Он знает, что больше трех стихотворений они не выдержат, начнут дергаться, но «Наташу» он им выдаст по первому классу, при всеобщем молчании, как государственный гимн. И он четко и сильно продолжает:

                        Ветер свежий, и сирень

                        Расцветает пышно,

                        В белом платье в белый день

                        Погулять ты вышла…

Когда Эди выпаливает им все двенадцать строф и заканчивает той же самой первой строфой-рефреном, только две последние строчки другие:

                        Это кто идет домой,

                        Не подружка ль наша?

                        Величавою стопой —

                        Русская Наташа!—

вся площадь разражается аплодисментами, ревом, и Эди понимает, что, что бы ни произошло, какие бы после него ни читались стихи — первый приз ему достанется. Поэтому он читает еще два стихотворения и, несмотря на возгласы «Браво!» и «Еще!», «Еще!», уходит от микрофона.

— Молодец! — говорит ему конферансье, почему-то переходя на «ты». — Молодец! Я уверен, что жюри даст тебе первый приз. Ты что, в театральную студию когда-нибудь ходил? — спрашивает он. — Держался великолепно! И стихи прекрасные, — говорит конферансье, даже не упоминая, что Эди не показал ему «Наташу» до выступления. Победителей не судят. А ведь легко могло оказаться, что «Наташа» — акростих и, прочитав первые или последние буквы в строке, можно обнаружить какую-нибудь гадость, смеясь, думает Эди. Например, «Хуй вам всем на рыло!»

— Ну, чувак, поздравляю! — орет радостный Кадик, тряся Эди за плечи. — Видишь, как все прекрасно выходит, если ты слушаешь старика Кадика? Сегодня лучшие девочки здесь будут наши! — вопит Кадик восторженно. — Подходи к любой и бери! Конечно, если Светка не придет к «Победе», — поправляется Кадик.

Слова приятеля возвращают Эди к действительности и отвлекают его от самого большого в его пятнадцатилетней жизни социального триумфа. Его включившаяся сама собой интуиция сообщает ему какое-то беспокойство. Если бы он чувствовал беспокойство до выступления, он отнес бы беспокойство за счет того, что он боится, но сейчас он начинает думать, что со Светкой случилось что-то неладное. «Может быть, поезд сошел с рельсов? — думает он с ужасом, но тотчас отгоняет от себя эту мысль. — Фу, глупость какая, часто ли поезда сходят с рельсов? С таким же успехом кирпич может свалиться Светке на голову. Глупость».

24

В последующие полчаса Эди-бэби пожимает по меньшей мере сотню рук и получает столько одобрительных хлопков в плечо, что плечо у него болит. Вместе с Кадиком он бродит в толпе по площади, здоровается со знакомыми, время от времени кто-нибудь из приятелей дает ему и Кадику выпить, вынимая из-под полы пальто бутыль неизменного биомицина или «портвеша» — портвейна. Результат поэтического состязания объявят после танцевального перерыва, жюри, состоящее из каких-то вовсе никому не известных активистов и деятелей культуры, ушло совещаться внутрь кинотеатра, но все ребята уверены, что Эди получит первый приз.

— Первое место тебе, чувак, обеспечено, — говорит Кадик. — Можешь быть спокоен. Я внимательно слушал всех других поэтов, они не тянут, — говорит Кадик. — Твое только счастье, чувак, что среди поэтов не было женщины или национального меньшинства, чукчи или эвенка, потому что жюри бы присудило первую премию женщине или нацменьшинству, даже если бы стихи были полная хуйня. Такая у них сейчас политика на всех народных гуляньях. Дают им премии для поощрения, — говорит Кадик. — Чтобы развивались.

— Да, — хмыкает стоящий с ними скептический Витька Головашов. — Какой, интересно, приз-то? Хуйню небось какую-нибудь дадут. Книгу, наверное.

— Давали бы деньги, — говорит Эди. — Даже пусть немного.

— Я однажды выстрелял в тире плюшевого медведя, — говорит Кадик, — по движущимся мишеням. Я медведя одной чувишке подарил, она за медведя со мной потом поборалась, — говорит Кадик.

Наверняка врет Кадик, думает Эди. Ему он этого случая не рассказывал. Впрочем, он сейчас врет не для Эди, а для Витьки, посему это простительно.

Чьи-то руки внезапно закрывают Эди глаза. Эди пытается стряхнуть руки, но руки сильные. После небольшой возни он все-таки захватывает противника за ногу и выворачивает перед собой на асфальт.

— О, еб твою мать! — говорит противник. Он чуть шепелявит. Перед Эди с асфальта вскакивает улыбающийся Аркашка Епкин. — На хуя на асфальт-то? — спрашивает он, впрочем, без обиды. — Чувствуется, борцы собрались, швыряются…

Борцы — это Эди-бэби и Витька Головашов. Витька, правда, борец опытный, у него третий разряд, Эди же еще считается начинающим, но все равно «борцы собрались».

— А хуля же вы, боксеры, руки свои выставляете? — отвечает за Эди Витька.

Аркашка становится в боксерскую стойку, а Витька в борцовскую. Некоторое время они прыгают друг против друга, очистив для себя круг в толпе. Публика поощряет их возгласами: «А ну, ребята, кто кого!», «Покажите класс!» — но Витька и Аркашка и не собираются сцепиться. Попрыгав, «пофраерившись», как говорят салтовские, они шумно хлопают ладонью о ладонь — здороваются.

— Привет, боксер хуев! — провозглашает Витька.

— Привет, ебаный борец! — отвечает Аркашка. Они друг друга уважают. Витька считается перспективным борцом, а Аркашка очень хороший боксер. Очень. Хотя и недавно начал.

Епкиных три брата. Два уже боксеры. Третий еще маленький совсем, но тоже уже машет кулаками. Их мать русская, а отец — «чучмек», как говорят на Салтовке, — какой-то азиат, не то узбек, не то казах. Во всяком случае, у всех Епкиных восточные плоские рожи, узкие хитрые глаза монгольских ханов, мускулистые желтокожие тела и очень хороший для боксеров темперамент. У Эди-бэби тоже желтая кожа, но не такая, конечно, желтая, как у Аркашки Епкина, у Аркашки и рожа желтая, а у Эди лицо и кисти рук намного белее остального тела.

— Молодец, Эд, хуй тебе на обед! — орет Аркашка, он, бывает, приходит на лавочки под липами по праву спортсмена и потому знает дурацкую присказку. На Аркашку Эди не обижается, Аркашка только дразнит Эди, но, когда нужно, он всегда выступает на его стороне и спокойно поддержит Эди в драке, хотя ему, как боксеру, драться на улице запрещено, могут дисквалифицировать.

В этот момент к микрофону выходит какой-то лысый чмур — конферансье назвал его харьковским писателем Борисом Котляровым, если Эди не ошибается.

— Котляров? — спрашивает он у ребят.

— Да вроде… Котелков… — отвечает всегда насмешливый Епкин.

— Да, Эди, Котляров, — подтверждает Кадик, досадливо прислушиваясь. Кадик не любит Епкина, или, как он его зовет, Ебкина, а может быть, даже он его опасается, потому Кадик всегда нервничает в присутствии Епкина. «Уже начал нервничать, — думает Эди. — Сейчас сбежит». Кадик явно ревнует Эди к другим ребятам и вдобавок сторонится шпаны.

После несколькоминутной речи, прошептанной в микрофон, даже внимательный Кадик ничего не услышал, Эди-бэби наконец слышит, как «харьковский писатель» Котляров произносит его имя.

— Иди! Иди! — толкают его ребята. — Первый приз. Иди!

Эди, а с ним и Витька Головашов, Епкин, Кадик и подошедший Ленька Коровин — неизменный Витькин собутыльник и друг — все они проталкиваются к ступенькам и, подлезши под веревки, ограждающие эстраду, направляются к микрофону.

— Не все! Не все! Один Эдуард! — останавливает их встревоженный конферансье. — Эдуард, подойди, пожалуйста, к товарищу Котлярову. А вы, ребята, подождите тут.

Эди приближается к «харьковскому писателю». Эди никогда в своей жизни не слышал о писателе Котлярове, но кого это интересует.

— Поздравляю! — говорит ему Котляров. — Позвольте мне пожать вашу руку, поэт Эдуард Савенко, — говорит Котляров, открывая и закрывая розовый рот на розовом лице, — и вручить вам, — продолжает он, — грамоту победителя поэтического конкурса Дома культуры Сталинского района.

«Грамоту? — думает Эди. — На хуй мне ваша грамота! А приз?»

— Давайте, товарищи, поаплодируем победителю поэтического конкурса! — обращается к толпе подскочивший к микрофону конферансье.

Толпа шумно плещет руками, как пингвины в харьковском зоопарке шлепают ластами. Некоторое время над площадью стоит шум, рев и приветственный свист салтовской и тюренской шпаны из их части территории. Эди-бэби засовывает в карман свою грамоту и собирается уходить, но у писателя появляется в руке еще какой-то небольшой предмет, завернутый в красную бумагу.

— В дополнение к грамоте разрешите мне вручить вам, товарищ Савенко, памятный подарок, — говорит розовый Котляров.

— Правильно! — кричат Епкин, Витька, Ленька и Кадик от веревок, где они все стоят. — Правильно!

Эди берет сверток из рук писателя, они опять обмениваются рукопожатиями, толпа, уже потеряв интерес к зрелищу, жидко аплодирует. Эди сбегает по ступенькам к своим. Епкин, взяв у него из рук красный сверток, немедленно начинает сдирать с него бумагу, а конферансье уже объявляет следующий по программе аттракцион-игру: желающие будут перетягивать канат.

— Домино! — орет Епкин разочарованно. — Педерасты! Не могли что-нибудь подороже подарить, что-нибудь стоящее, хотя бы маленький приемник. Домино! — произносит Епкин с презрением.

Все единодушно сходятся на том, что Дом культуры пожадничал и, наверное, администрация пропила в кабаке деньги, выделенные на призы, а взамен накупила всякого говна, все другие участники конкурса, получив не первое место, получили свои подарки раньше. Что — никто не знает, но тоже говно, очевидно.

Епкин свистит, свистит и Ленька. Кадик и Витька не свистят, а Эди равнодушно сует коробку с домино в карман.

— Отдам дяде Саше, — говорит он. — Пусть с мужиками хлопают. Они свое домино совсем расколотили. Бьют им по столу что есть силы. Азартные, козье племя!

Ребята продираются сквозь толпу.

— Нужно выпить, отметить… — замечает Витька Головашов.

— Да-да, обмоем первое место, — поддерживает кореша Ленька. — С тебя, Эд, причитается.

— Я сбегаю в гастроном, — охотно вызывается Епкин. Этим беганием в гастроном Аркашка пытается скомпенсировать всегдашнее отсутствие денег. Сброситься, как другие ребята, он не всегда может, семья у них большая, и они бедные.

Эди лезет в карман куртки, вынимает вначале скомканную грамоту, которую у него тотчас забирает Кадик и рассматривает, а потом вынимает деньги.

— Я угощаю, — говорит Эди и высыпает Епкину в ладонь всю мелочь, которую он взял ночью в столовой, и все рубли.

— Там около 50 рублей, Ебкин, — объявляет он. — Купи на все биомицина.

— Четыре бутыли? — спрашивает Епкин.

— Получается четыре — возьми четыре, — отвечает Эди. Он решает, что все равно уже почти десять часов, Светка наверняка застряла с матерью в Днепропетровске, и эти полсотни его не спасут.

Епкин зачем-то пересчитывает мелочь. Витька сует ему еще какие-то деньги. Витька всегда при деньгах.

— Держи! — отдает ему Кадик грамоту. — Покажешь Светке, когда приедет. Пусть видит, чувиха, вещественное доказательство таланта ее чувака.

— Откуда приедет? — отзывается на замечание Кадика Епкин. — Куда она уезжала? Я ее вчера видел.

— Как ты мог ее вчера видеть, — настороженно спрашивает Епкина Эди, — если она еще позавчера утром уехала с матерью в Днепропетровск к родственникам?

Эди вдруг чувствует, как беспокойство опять вселяется в него, и, почти уже зная ответ Епкина, все же с надеждой спрашивает его:

— Ты, наверное, ошибся, ты видел ее не вчера? Несколько дней назад…

— Похож я на лунатика? — спрашивает Епкин, выпялив свое монгольское круглое лицо и выставив стриженую голову чуть вперед. — Я ее видел вчера вечером выходящую из подъезда с какой-то еще девкой и с Шуриком Иванченко. Тащили какие-то сумки.

Выпалив все это, Епкин, наверное, вдруг понимает, что трепанул лишнего, так как все ребята замолкают и поглядывают на Эди.

«Значит, она меня обманула, — думает Эди. — Точно, обманула. Никуда, ни в какой Днепропетровск она не поехала, а осталась и гуляла праздники с Шуриком». Эди-бэби мысленно вспомнил почему-то жиденькие блондинистые усики семнадцатилетнего Шурика, и ему представилось, как, касаясь этими усиками Светкиной щеки, Шурик целует Светку. Для Эди Шурик раб и дурак, который так всю жизнь и будет работать в своем обувном магазине, в то время как Эди будет совершать великие подвиги, но для Светки, очевидно, Шурик кажется другим. Эди-бэби видит, кто такой Шурик, Шурик — фраер и мудак, про таких, как он, и поется в блатных песнях:

«Может, фраер в галстучке атласном

Вас сейчас целует у ворот…»

Действительно, даже в галстучке — аккуратный Шурик носит галстуки. «Ну, блядь! — вскипает кровь Эди. — Что же теперь делать?» — думает он и замечает направленные на него взоры.

— А разве вы еще ходите вместе? — виновато спрашивает Епкин. — Я думал, вы давно не ходите…

— Ну, ты идешь или не идешь в гастроном? — спрашивает его Кадик зло. — Идешь — иди!

— Иду! — огрызается Епкин. — Ты на меня не ори, а то схлопочешь!

— Не хочешь идти, я пойду, — примирительно говорит Кадик.

Епкин уходит, а Кадик успокаивает Эди:

— Ну и хуй с ней, со Светкой, Эди. Тебе нужна настоящая чувиха, а не эта сопливая малолетка. У нее и ног-то настоящих нет, — говорит Кадик. — Спички, а не ноги.

«Хуй-то!» — думает Эди грустно. Светкины ноги лучше всех — они у нее длинные и ровные, и совсем не спички, не худые, как кажется Кадику. Эди знает Светкины ноги, а что на них еще не так много мяса — так Светке же всего четырнадцать лет, будет и мясо. «Светка красивая, она как из сна, — думает Эди. — Что делать? Что делать? — размышляет он лихорадочно. — Зарезать Шурика?» Эди представляет, как он кромсает своей опасной бритвой ненавистное ему лицо, усики и галстук. Взы! Взы! Взы! — свистит бритва. Из глубоких порезов на щеках, по носу и рту Шурика, мгновенно набухнув, выливается вдруг темная кровь. «Сука! Сука! Гад — не трогай мою Светку!»

— Эди! Эди! — доносится до него голос Кадика хуй знает откуда, как из Славкиного Владивостока. — Эди!

25

Не очень это легко, когда у тебя хуёво и невыносимо на душе, находиться среди друзей и вести себя как обычно. Эди хочется немедленно сесть в трамвай и умчаться к Светкиному дому, и найти Светку, и убить Шурика, и сесть в тюрьму, остаться одному в камере, но чтоб не было так невыносимо, а он вместо этого должен делать вид, что ничего не случилось, быть мужчиной, чтобы потом ребята не сказали, что Эди расклеился, когда узнал о Светкиной измене. Что Светка ему изменила, Эди не сомневается, он подозревал об этом давно, теперь речь идет только о том, что предпринять.

Явившийся из гастронома Епкин кладет руку на плечо Эди и говорит, виновато шепелявя:

— Ну хочешь, Эд, я набью этому фраеру морду, хочешь?

— Ладно, — бросает в ответ Эди, — успокойся, сам справлюсь, это мое дело.

Действительно, это его дело, размышляет Эди, выпивая с ребятами принесенный Епкиным биомицин, они зашли в парк, хотя и по-осеннему голый, но все же прикрывающий их от возможного набега милиции, на площади во время народного гулянья пить не полагается, противозаконно. Это его дело, как расправиться с этой сукой, подло притворявшейся Светкиным другом. «И Светка — блядь! — думает раненый Эди. — Меня, меня она предпочла Шурику. Меня!»

Эди пьет, подняв бутыль к небу, но вместо темного неба и оголенных верхушек деревьев, скорее похожих на клубки колючей проволоки, чем на верхушки деревьев, он видит Светку в лиловом саржевом платье-кринолине, в котором она пришла на вечер в их школу с Риткой, именно тогда они и познакомились, и слышит ее ласковый смех куклы, когда он целовал ее в пустой классной комнате и луна через окно падала на мел и доску. Его Светка. Как она могла?

Эди-бэби непривычно больно. Не так больно, как больше четырех лет назад болело все тело от побоев сибирского бычка Юрки Обеюка. Более глубокая боль мучает сейчас Эди. «Как бы меня внутри разрезали бритвой, — думает Эди удивленно. — Все внутри разрезали бритвой. Кровь не идет, снаружи ничего не видно, но все сердце разрезано», — думает Эди. Столкнувшись с подобной болью впервые, он ничего не понимает в своей собственной ситуации, кроме чувства несправедливости. Почему? — мучается он непониманием.

Единственное, что удерживает его от животных криков боли — пункт первый несложного кодекса салтовского подростка: «Всегда и везде нужно быть мужчиной». На людях плачут только бабы, думает Эди. Признаются, что им больно, только бабы. Мужчина терпит и молчит. Если бы Эди-бэби был знаком с японским кодексом бусидо или с учением стоиков, читал бы Марка Аврелия или Юкио Мишиму, он бы знал, что салтовский кодекс недалеко ушел от названных кодексов, и ему было бы чем занять свои мысли, рассуждая о сходствах и различиях и тем самым смягчая свою боль, но Эди-бэби еще не слышал о бусидо, и хагакурэ, и стоиках, у него только боль — примитивная боль внутри, и кукольное личико Светки перед глазами, и ее маленькая, удивительно белая грудь, которую иногда она дает ему потрогать…

Когда ребята, покончив с бутылками, выходят из парка, опять возвращаясь в гудящую, как котельная гигантского парохода, толпу, Кадик идет рядом с Эди и ноет.

— Брось, Эди-бэби, не переживай! — бубнит Кадик. — Пошли постираемся в толпе — чувишек подкадрим, а? Они же тебя все видели, как ты выступал. Сегодня это легко. Или знаешь что? — еще более оживляется Кадик. — Поедем на Сумскую, а? Прошвырнемся? Я тебя с клевыми чуваками познакомлю, а, Эди?..

— Хуля ты приебался ко мне, — вдруг останавливаясь, говорит ему Эди отчужденно. Кадик своим нытьем мешает ему думать о Светке.

— Ну, как знаешь! — обижается Кадик. — Я только тебя пригласил, хотел тебя от мыслей об этой тощей малолетке отвлечь, а ты же на меня и бочку катишь…

Поругаться они не успевают, потому что к Эди подбегает тюренский малолетка — все зовут его Дымок, а настоящее его имя Дима, ему и вовсе лет двенадцать или тринадцать, Эди он как-то сказал, что Эди старый, и, запыхавшись, орет:

— Где тебя хуй носит, а, поэт? Тебя Тузик давно разыскивает, говорить с тобой хочет. Пошли! — Дымок тащит Эди за рукав куртки. — Тузик сказал привести тебя.

При имени «Тузик» Кадик даже бледнеет, потому что Тузик — атаман всей тюренской шпаны, ему двадцать лет, но он скрывается от армии и живет… ох, кто же знает, где он живет, но без огромного немецкого штыка и десятка адъютантов Тузик на улицу не выходит. Там же, где он скрывается, его, по слухам, охраняют ребята с винтовками. Как бы там ни было, Тузик человек загадочный и страшный. Зачем он зовет Эди-бэби? Зачем Тузику понадобился Эди?

— А зачем зовет, он не сказал? — осторожно спрашивает Кадик Дымка.

— Отьебись, стиляга, — бросает Дымок. — Тебя он и не звал. Иди себе, уебывай! — добавляет Дымок презрительно.

Дымок — личность знаменитая. Он всеобщий тюренский любимец, и потому в свои двенадцать лет он ужасная избалованная сволочь. Тюренская шпана, если хочет к кому-то приебаться, всегда посылает вперед Дымка. Дымок подходит к здоровенному мужику и, глядя на него снизу вверх, орет что-нибудь очень обидное вроде: «Эй ты, хуй, дай огня!»

Редко кто после подобного обращения удерживается от желания дать Дымку по шее. Именно на это и рассчитывает тюренская шпана. Тут же как из-под земли появляются с десяток тюренских головорезов и орут классическое: «Ты что же, сука, маленького обижаешь!» — и начинают бить мужика. Бьют чем придется, тюренские ребята в этом смысле очень неразборчивые — железными прутьями, кастетами, цепями, а если мужик проявляет очень уж большую силу, пускают в ход и ножи. Как бы ни был здоров мужик или даже несколько, что он может сделать с толпой охуевших малолеток? Да будь он и чемпион мира по борьбе или боксу или даже джиу-джитсу, что он может сделать с шакалами, волнами набрасывающимися на него? «Против лома нет приема» — гласит тюренская пословица. Дымок же, сука, в таких случаях бегает вокруг и все старается садануть мужика или каблуком в лицо, или порезать его хоть чуть-чуть, для этого у Дымка есть специальное лезвие, всаженное в деревянную рукоятку. Убить не убьешь, а разукрасить рожу уже поверженного можно на всю жизнь.

— Вы останьтесь, ребята, я сам схожу, — говорит Эди Кадику и Витьке с Ленькой. Епкин давно уже ушел, у него встреча с девочкой.

— Смотри… — говорит вдогонку Эди Кадик. Сказать, что «остерегайся…», он при Дымке не может.

Эди-бэби не боится за себя. Тузик его не тронет, даже он уважает Красного и не будет портить с ним отношения, избив его лучшего кореша. Это абсурд, решает Эди, но зачем зовет его Тузик, на хуй он нужен Тузику, он не может догадаться…

Костя и Эди втихомолку презирают Тузика, не понимая, почему он, имея в своем распоряжении больше сотни ребят, а если бы Тузик хотел, их было бы еще больше, не делает крупных дел, а шумит и буйствует со своей шпаной, большей частью избивая и грабя ни в чем не повинных прохожих на Ворошиловском проспекте. «Мелкий бандит», — отозвался однажды Костя о Тузике, но от его армии Костя бы не отказался. У Тузика целая армия шпаны, имя «Тузик» вселяет ужас во всех без исключения девочек у них в школе, хотя тюренский Сашка Тищенко говорил Эди, что у Тузика будто бы даже есть жена.

26

Дымок и Эди выныривают из толпы, и Дымок вприпрыжку шагает к высоченной железной ограде, отделяющей собственно двор кинотеатра «Победа» от площади. Эди идет за ним. Ограда — толстенные железные пики высотой метров в пять-шесть, выкрашенные в черную краску, кончаются высоко вверху расплющенными остриями-наконечниками, на такие пики в древние времена язычники сажали христиан. Турки, кажется. Шурика бы, суку, посадить на один из них, думает Эди с ненавистью.

Несмотря на то что в ограде не видно просвета, а ворота заперты на цепь, способную удержать слона, Дымок уверенно идет прямо к ограде. Только подойдя ближе, Эди видит, что в одном месте прут-пика отсутствует и посему возможно спокойно протиснуться через ограду во двор. Что они и делают, Дымок — первым, Эди-бэби — за ним.

Эди сразу же видит Тузика и его банду. Ребята сидят на ступеньках, таких же, как и с внешней стороны «Победы», расположились в живописных позах вокруг одного несомненного центра — своего атамана. После освещенной площади Эди вначале нелегко привыкнуть к темным задворкам, где, наверное, специально уже давно банда ликвидировала все фонари. Окон же с этой стороны, по конструктивистскому проекту, не полагается.

Ветер свистит в деревьях и голых кустах вдоль ограды. Странно тихо, только урывками ветер доносит гул человечьего моря с площади. Плеснет и откатится…

Человек двадцать или, может быть, тридцать сидят на ступеньках. Тузик — мордатый парень в черном пиджаке и белой рубашке, на фоне которой выделяется резко его красноватого цвета физиономия, сидит в обнимку с беловолосой девкой с ярко накрашенными губами, которую Эди не знает.

— Что щуришься, поэт… Подходи… — говорит ему Тузик. «Догадался, сука, — думает Эди. — Неужели видно, что я близорукий?» Вот Витька Головашов только немного близорукий, но щурится он куда сильнее, чем Эди. Эди старается не щуриться.

Тузик поднимается, освободившись от девки, и подает Эди руку.

— Здорово, поэт! — говорит он.

Кисть у него широкая и крепкая. Сильный, говорят, как машина, не руки — маховики. Как и полагается атаману, думает Эди с уважением. Хоть и пьет как лошадь, и спортом не занимается.

Эди-бэби первый раз видит Тузика вблизи. Ничего особенного в его облике нет. Тузик похож, может быть, на откормленного матроса из кинофильма «Оптимистическая трагедия». Он невысокого роста, но широк, как горилла в зоопарке. Зловещего в его лице ничего нет, а, судя по его славе и проделкам, он должен быть зловещим. Честно говоря, Эди ожидал увидеть исковерканную шрамами физиономию и черную повязку-фишку на глазу, как у пиратов Стивенсона.

— Это Коха, — представляет Тузик белую девку. Девка протягивает Эди маленькую горячую руку.

— Меня зовут вообще-то Галя, — говорит девка. — Коха — это моя кличка.

— На, глотни, поэт, — протягивает Тузик бутылку водки и, кивнув на девку, говорит: — Ей твои стихи про Наташу понравились. Ты можешь про Галю такие же написать?

У Эди тяжесть неизвестности спадает с души. Все ясно, девка Тузика захотела, чтоб про нее были написаны стихи. Светка тоже просила его не раз написать ей стихи. Эди уже знает, что женщины тщеславны и что ничего с этим не поделаешь. Глотнув водки, Эди отвечает, пожав слегка плечами:

— Могу, чего ж нет.

— Что они тебе за приз дали? — интересуется Тузик, взяв из рук Эди бутылку и отхлебывая.

— Да ну, хуйню… — мнется Эди, — домино.

— Да, бля, — ухмыляется Тузик. — Щедрыми их не назовешь. Я тебе деньгами заплачу, ты только напиши. Очень уж ей хочется стихи про Галю, — кивает он в сторону Кохи, даже, как кажется Эди, стеснительно. Стеснительный Тузик.

— Только я так сразу не могу, — предупреждает Эди. — Мне время нужно.

— Ну, понятно, — соглашается Тузик, — вдохновение нужно. Когда сможешь?

— Неделю, а то и две мне нужно… — решает Эди.

— Хорошо, — говорит Тузик. — Запомни, я тебе плачу, это не задаром. Садись, — продолжает Тузик, но уже другим голосом, как бы покончив с официальной частью и переходя к развлечениям, — чего стоишь. — Он отбрасывает уже пустую бутылку из-под водки в сторону, и бутылка разбивается об асфальт где-то в темноте. — Садись, сейчас дури покурим. Тимур! — зовет Тузик.

Хмурого вида черный долговязый парень в солдатской шинели с оторванными пуговицами, сидящий чуть выше их, сползает к Тузику и протягивает ему коробку с папиросами.

— Любимые папиросы Иосифа Виссарионовича, — замечает Тузик насмешливо.

Действительно, на картонной коробке золотом вытеснено название папирос — «Герцеговина Флор». Вся страна знает, какие папиросы курил вождь и учитель, даже спустя пять лет после его смерти.

— Но внутри, — продолжает Тузик, — совсем другая начинка. — Тузик открывает коробку и достает одну из папирос. Дымок, сидящий у Тузика в ногах, моментально протягивает атаману уже горящую зажигалку. Как фокусник.

— Папиросы набиты планом, — поясняет Тузик. — Тимур родился в Таджикистане. У них гашиш и анаша заместо чаю подаются по утрам. На, — протягивает Тузик Эди-бэби папиросину. — Знаешь, как курить?

Так как Эди-бэби молчит, не желая признаться, что он никогда еще в жизни дури не пробовал, то Тузик считает нужным выдать ему короткую инструкцию в курении плана: «Затянись глубоко-глубоко, насколько можешь, и держи дым, не выдыхай как можно дольше. Иначе не подействует».

Эди много слышал о дури, но видит ее в первый раз. Он берет папиросу из рук Тузика. С виду папироса как папироса, только запах необычайный, удушливый. Эди осторожно затягивается, как научил Тузик, но осторожно.

— Ну как? — спрашивает Тузик весело. — Действует? Чувствуешь что-нибудь, поэт?

— Не… ничего… — отвечает раздосадованный Эди. — Ничего не чувствую.

Тузик всасывает в себя дым с такой силой, что папироса укорачивается на глазах. «Еще бы, с такой, как у него, грудной клеткой…» — думает Эди уважительно.

— На, глотни еще, — говорит атаман, отдавая папиросу Эди. — А мне уже захорошело, — сообщает он действительно даже и другим голосом, чем до этого.

Эди опять затягивается, но опять ничего не чувствует, только вонь папиросины и неприятную горечь в горле.

— Ладно, — решает Тузик, — не действует, не переводи добро. Возьми вон у ребят водки! — Тузик кивает в сторону своих ребят, куда-то выше.

Эди взбирается вверх по ступенькам, и парень в полушубке с обрезанными рукавами, козий мех вьется вокруг горла, воротника тоже нет, протягивает ему бутылку.

Эди пьет и рассматривает лица. Знакомых нет. Наверное, эти ребята — ядро банды… Эди же знает более безобидных тюренских ребят, тех, кто учится в школе на Салтовке, тех, кто живет вокруг пруда, в районе Витьки Немченко. Тузиковы ребята, во-первых, старше, и, кроме того, они, очевидно, почти все с дальней Тюренки, которая граничит с Журавлевкой, иначе бы Эди их знал.

— А как товары, хорошо идут на стихи? — спрашивает Эди парень в полушубке, протягивая ему кусок плавленого сыра. — На, загрызни! Я слышал, что Есенин был грозный ебака, — говорит парень, — и от блядей ему отбою не было.

«Товары» — это девочки. По-харьковски это девочки. Эди с горечью думает про себя, что его «товар» — Светка — любит, вернее любила, его стихи, но не очень их понимала. Ее мать, тетя Клава, любит стихи Эди гораздо больше, хотя и говорят, что она проститутка. Ей Эди нравится.

Вслух Эди говорит совсем другое:

— Товары хорошо клюют на башли. И на хорошую жизнь. Лучше нет приманки.

Для самого Эди его слова звучат очень грустно, но ребята смеются почему-то. Эди опять протягивают бутылку, и на сей раз он делает хороший огромный глоток, чтобы не думать ни о Светке, ни о ее матери, ни о чем. Ну их всех на хуй! Сейчас, здесь ему хорошо.

— Эй, поэт, — зовет Тузик, — иди сюда!

Эди спускается к атаману.

— Погрей-ка ее, пока я схожу отолью, — смеется Тузик, подымаясь от своей девочки. — Садись!

Несколько ошарашенный этим странным приглашением, Эди стоит колеблясь, не зная, что ему делать. Ситуация начинает ему не нравиться. Голос у Тузика уже пьяный, не такой твердый. Эди-бэби почему-то вспоминает обезумевшего сержанта и его черножопых солдат.

— Садись, садись! — пригибает его к земле Тузик. — Она просила. Садись! Ты ей нравишься.

Атаман нетвердыми шагами спускается по ступенькам и отходит к ограде — отлить. Девочка атамана Галя-Коха смеется в темноте.

— Боишься? — спрашивает она Эди-бэби.

— Нет, — врет Эди-бэби, — почему я должен бояться?

— А его все боятся, — говорит Галя-Коха и опять смеется. — Кроме меня. Обними же меня, если не боишься. Мне холодно! — восклицает она притворно-жалобно.

Эди-бэби забрасывает руку за Галину спину и обхватывает девочку атамана. «Она очень теплая, — обнаруживает Эди-бэби, — девочка атамана, она сама кого хочешь согреет. Зачем ее греть?»

Галя-Коха поворачивает к нему лицо, и впервые Эди-бэби видит ее совсем близко. Она не такая уж девочка, как ему вначале показалось. Она старая! Ей точно больше двадцати лет. Может быть, даже двадцать пять. Большинство тюренских девочек перекрашено в блондинок, но девочка атамана не перекрашена, это видно по ее светло-серым глазам. Или, может быть, они голубые, Эди не уверен, потому что темно.

— Что смотришь? — спрашивает Галя-Коха.

— Изучаю, — находится Эди, — я же должен писать про тебя стихи.

Галя-Коха смеется. Отливший Тузик возвращается.

— Посидел, и хватит, — говорит он покровительственно, похлопывая Эди-бэби по шее. — Ей все равно пора домой. Хочешь ее проводить? — спрашивает Тузик Эди-бэби.

Эди-бэби боится девочки атамана, он не хочет ее провожать. Кроме того, он знает, что ему сегодня обязательно нужно увидеть Светку и объясниться с ней, иначе, оставшись один, он опять будет думать только о ней, опять заболит располосованное сердце или что там у него болит внутри. Душа? Медицина утверждает, что души у человека не существует, что же тогда у него болит?

— Я не могу, у меня свидание, — выдавливает он из себя. И прибавляет: — Деловое.

— Занятой ты человек, поэт, — говорит Тузик голосом, в котором можно услышать даже и угрозу. Вообще Эди начинает понимать, что Тузик не так прост, как ему показалось вначале. Во всяком случае, искусством повелевать своими подданными он владеет прекрасно. Все, что он говорит, как бы имеет двойной смысл, в одно и то же время таит и угрозу, и поощрение, заставляет нервничать и недоумевать.

— Жорка! Владимир Ильич! — кричит Тузик. — Проводите ее!

Про Владимира Ильича Эди слышал. Лысый чуть ли не с пятнадцати лет, этот тюренский парень, говорят, похож на молодого Ленина, потому его так и прозвали. Впрочем, сейчас, в темноте, Эди не имеет возможности хорошо его разглядеть, к тому же на голове Владимира Ильича белая кепка, глубоко натянутая на глаза.

— Пока, поэт! — прощается Коха и неожиданно целует его в губы. Эди даже не успевает понять, что произошло, а девочка атамана уже отлепилась от него и уходит в сопровождении двух ребят.

— Я же говорю, что ты ей нравишься, — ухмыляется Тузик.

— А теперь выпьем! — кричит Тузик. — Саня! Сыграй нам про Лелю!

К своему удивлению, Эди-бэби вдруг обнаруживает, что чуть ближе к ограде, там темнее, сидит среди других ребят его одноклассник — Сашка Тищенко с гитарой.

Хриплым и совсем не школьным голосом Сашка запевает:

                        Леля комсомолкою была. Да-да!

(и ребята подтягивают дружно: «Да-да!»)

                        Шайку блатышей она имела. Да-да!

                        Только вечер наступает,

                        Леля в городе шагает,

                        А за нею шайка блатышей. Да-да!

Эди-бэби знает эту песню прекрасно, и она его всегда смущает. В песне шпана ебет Лелю «хором», только непонятно, дает ли им Леля сама или шпана всякий раз насилует ее. По песне получается, что будто бы насилует. Тогда почему «шайку блатышей

она имела»?

                        …Юбка порвана до пупа,

                        Из пизды торчит залупа,

                        И смеется Гришка-атаман!

В этом месте песни Саня останавливается, и Тузик вдруг пьяно смеется… Пока Тузик смеется, Саня аккомпанирует ему на гитаре. Когда Тузик перестает смеяться, Саня поет дальше. Действие в песне развивается — Лелю долго ебут «хором», как Мушку… В момент, когда шпана ебет Лелю, появляется «старый хрен» и тоже пробует стать в очередь. А шпана ему говорит:

                        — Старый хрен, куда ты прешься?

                        Что ты дома не ебешься?

                        Иль тебе старуха не дает?! Да-да!..

На замечание шпаны о старухе «старый хрен» браво отвечает следующее (Саня исполняет арию старого хрена гнусавым голосочком):

                        — Граждане, какое ваше дело?

                        Может, мне старуха надоела?

                        Старый хрен перекрестился

                        И на Лелю повалился,

                        И пошла работа полным ходом. Да-да!

«Да-да!» — грозно подхватывает банда, размахивая бутылками…

27

Час спустя банда, обросшая еще множеством ребят, валит по Ворошиловскому проспекту. Тюренцы возвращаются домой от «Победы». Тузик уже жутко пьян. Он идет, опираясь на Дымка и Эди-бэби, и время от времени вдруг орет: «Неужели я никого не убью сегодня!» И тяжело зависает на двух малолетках. Знаменитый штык его у него под белой рубахой и пиджаком, за поясом. «Как он не наколется на штык брюхом? — поражается Эди. — Привычка, наверное».

Эди тоже пьян, хотя, конечно, и не так, как Тузик. Он давно бы мог уйти от банды, но неизвестно зачем, наверное из тщеславия, идет, поддерживая атамана, во главе тюренской шпаны вдоль трамвайной линии по Ворошиловскому проспекту, мимо наглухо скрытых заборами одноэтажных и даже двухэтажных частных домов. Люди на Ворошиловском проспекте живут обеспеченные — отовсюду рычат и воют на своих цепях овчарки «кабыздохи» — как их называют тюренцы, производное от выражения «кабы сдох» — если б умер, чтоб ты умер.

— Ну, неужели я никого не убью сегодня! — орет опять Тузик, сжимая своих малолеток за шеи. Рубаха у него вылезла из штанов и торчит из-под пиджака. Вид у него безумно-зловещий. Не хотел бы Эди встретиться с ним как с врагом.

Заслышав впереди гул, и грохот, и шум, создаваемый бандой (некоторые парни от избытка молодецкой силы отрывают от заборов доски, швыряют булыжники в кабыздохов или в легкомысленно не закрытые ставнями окна), случайные прохожие, очевидно, прячутся, спешно сворачивают, может быть, в ведущие прочь с Ворошиловского проспекта маленькие переулки. Во всяком случае, пока ребята еще никого не встретили.

— Туз! Туз! — подбегает к Тузику цыган Коля. — Там фраер с двумя девками стоит. На хуя ему две, а, Туз? Пусть отдаст нам одну!

— Пусть отдаст, да, — пьяно соглашается Тузик. — Дымок! — орет он, хотя сам опирается на Дымка. — Дымок, пойди, вежливо попроси фраера, пусть отдаст нам одну.

Дымок выскальзывает из-под руки атамана и убегает с Колей-цыганом.

Коля-цыган был долгое время врагом Эди-бэби. Несколько лет тому назад, летом, когда Эди купался в тюренском пруду, Коля-цыган забрал у Эди новую синюю майку, взял поносить, да так и не отдал. Тогда Эди, хоть и не был уже примерным мальчиком, но все же побоялся востребовать майку. Теперь Коля-цыган ведет себя как лучший друг Эди-бэби. Не всякому атаман доверит себя, не с каждым пойдет в обнимку. Несмотря на пьяное беспокойство интуитивного Эди, он признается сам себе, что ему приятно играть роль друга атамана, его кореша, и идти вместе с ним во главе сотни головорезов, по крайней мере половина из которых готова за него в огонь и в воду. Эди оглядывается. Вооруженная чем попало, валит банда… «Ну и сила!» — восхищенно думает Эди.

В этот момент Тузик дергается вперед и едва не опрокидывается вместе с Эди…

Впереди, у ворот одного из домов, Дымок и Коля-цыган разговаривают с мужиком и двумя девушками. Без крика. Тихо.

— Неужели я никого не убью сегодня! — намеренно громко стонет Тузик, и они подходят к группе.

— Не хочет он, Туз, отдавать одну нам. Говорит, ему обе нужны. Одна, говорит он, его сестра… — ласково сообщает Тузику Коля-цыган и тотчас комментирует почти равнодушно: — Врет, конечно.

Тузик освобождается от помощи Эди-бэби и как бы становится трезвее.

— Не хочешь? — спрашивает он мужика.

Мужик молчит.

Теперь, подойдя вслед за Тузиком к группе, Эди наконец получает возможность рассмотреть и девушек, и мужика. Мужик здоровенный, потому он и не спрятался, как все нормальные прохожие, в переулок, понадеялся на свою силу. Здоровенный и взрослый. Мужику лет тридцать, и, по одежде судя, он явно приехал из центра города. На нем короткое драповое пальто бежевого цвета, он без шапки, черноволосый. Стоит, хлопает глазами, в то время как их окружает все гуще и гуще подходящая постепенно шпана.

Девки испуганно прижались друг к другу и к забору. Девки тоже взрослые, наверняка живут на Салтовке в общежитии. Подружки. И как обычно в таких случаях, одна страшная и толстая, а другую даже можно назвать красивой — во всяком случае, она высокая, светло-русые ее волосы подняты кверху и подтянуты с висков, на губах полустертая фиолетовая помада. Мужик наверняка познакомился с подружками у «Победы» и пошел их провожать. Мудак, думает Эди презрительно, что стоило спрятаться в переулок и подождать, пока пройдет банда. Нет, блядь, решил сыграть перед девками героя. Вот теперь заплатит за это… Идиот! Тузик вдруг ласково улыбается.

— Боишься? — спрашивает он мужика.

— Не боюсь, не боюсь я вас, шакалы! — вдруг огрызается мужик. — Не боюсь!

— Ты чего? — наигранно удивляется Тузик. — Что с тобой, милый? — еще ласковее добавляет он и вдруг обнимает мужика за плечи.

Эди-бэби знает этот азиатский подлый тюренский прием — заговорить жертве зубы, прикинуться ласковым, расположить жертву к себе и, когда она совсем уже поверит в твою доброжелательность, вдруг неожиданно ударить ее ножом, или прутом по голове, или цепью, Коля-цыган, тот носит цепь вместо пояса на брюках…

Мужик пытается высвободиться, но Тузик не слабый человек, хоть и пьян. Он прижимает мужика к себе и шепчет ему, чуть уводя его от девок:

— Друг! Будем друзьями! Зачем нам ссориться, а?..

Мужик не верит Тузику, но он стоит один в толпе пьяной молодежи, и шансов у него почти нет. Разве только милиция примчится немедленно на пяти автомобилях, с одним тут делать нечего, но это почти исключено. Поэтому мужик идет с обнимающим его Тузиком, который продолжает шептать ему что-то ласковое, что — Эди уже не слышит, так как их разделяет теперь с десяток метров…

— Ребята, отпустите девушек! — вдруг раздается спокойный голос Тузика.

Это сигнал. Дымок оглушительно свистит и кидается под ноги светловолосой.

— Не надо! — кричит та. — Мальчики! Не надо!

Колька-цыган распахивает на ней пальто и рвется к ее груди, срывая пуговицы, распахивает кофточку и одним движением рвет с ее груди лифчик…

— У-у-у! — ревет толпа в восхищении на вывалившиеся груди. Снизу Дымок орудует у светловолосой под юбкой, слышен треск разрываемой материи, и девка, причитая: «Мальчики, родненькие, не надо! Ой!..» — валится на Дымка. Дымок всегда хватает девок за пизду, так что сопротивляться уже бессмысленно. Колька-цыган и Дымок профессионалы.

Вторую девку тоже атаковали, и первым делом кто-то срывает с нее часы. «Золотые!» — раздается удовлетворенный голос. Десятки рук хватают девок и рвут на них одежду. Через несколько минут на толстой страшной девке висит сразу несколько малолеток, пальто с нее давно сняли, рукава и весь перед ее блузки оторваны — большая грудь с темными коричневыми сосками беспомощно болтается из стороны в сторону. Руками девка защищает самое важное — свою пизду. Про груди она забыла. Все происходящее очень походит на обычное «зажимание», которое Эди и его друзья в свое время практиковали в школе (теперь Эди из этого вырос, и мальчики его класса стали даже стесняться девочек), только то, что происходит сейчас, куда более серьезно и грубо.

В стороне, ближе к трамвайной линии, слышна возня и вскрики — очевидно, Тузик с ребятами бьют мужика.

— А-а-а-а-а! — раздается вдруг пронзительный вопль боли. И опять удары и ругательства: — На, блядь! На! Хотел? Получи! Хотел? На!

«Что они его, ножом, что ли? — не понимает Эди. Все старшие ребята куда-то исчезли. Вокруг Эди одни малолетки. — Где старшие ребята?» — думает Эди.

Один из малолеток вдруг изо всей силы бьет толстую девку по лицу.

— Сука! — кричит он. — Укусила меня!

Из разбитых губ и носа толстой девки течет кровь. Кровью забрызгиваются постепенно и ее огромные и безобразные кочаны грудей.

Малолетки совсем уже ободрали толстую. Только на поясе у нее болтаются остатки платья. Глядя на большой живот толстой девки, который она все еще прячет руками, Эди внезапно очень хочется схватить ее за живот. Он столько раз видел такой живот, мягкий и выпяченный вперед, в своих снах. Сейчас самое подходящее время попробовать, какой же у них живот на самом деле. Когда же, как не сейчас, думает Эди. Все равно никто никогда не узнает, малолеток столько, что и арестовывать их всех нет смысла, убеждает себя Эди, все еще колеблясь. Никогда никто не узнает, трусливо повторяет он себе и, наконец решившись, прыгает к девке.

Живот у девки оказывается теплым. Девка уже не сопротивляется, она закрыла глаза и медленно съезжает вниз. Если бы не держащий ее сзади со спины Тимур, в его шинели, девка давно бы свалилась на холодный ноябрьский асфальт. Другие пацаны хватают девку за ляжки, тискают и щиплют, смеясь, куски мяса и попеременно лазают руками в ее пизду. Эди тоже, тяжело дыша, опускается на колени и, все еще держась одной рукой за живот девки, другую спускает на ее волосы, жесткие, как проволока, а когда один из пацанов вынимает свою кисть из пизды, напоследок щипнув девку изо всей силы, отчего она мычит: «М-м-м-м!» — Эди сует руку в девкину скрытую волосами дыру. Там мокро и холодно у девки, хотя должно быть тепло. Эди отдергивает руку, вынимает ее и рассматривает. На руке его слизь и кровь…

Кровь из девкиной пизды почему-то отрезвляет Эди, он вдруг опять слышит все вокруг. Откуда-то неподалеку раздаются стоны. «Ох-ах-ох, — ритмически стонет где-то другая девка. — Ох-ах-ох…»

На тот момент, в который он исследовал толстую девку, Эди как бы оглох, сейчас все звуки включились опять. Ликуя, разинув оскаленные рты, малолетки сваливают девку под забор. Эди отходит от них и идет в направлении стонов… Светловолосую девку, оказывается, ебут, положив ее в переулке на ее же пальто. Теперь Эди понятно, куда девались все старшие ребята. Старшие все здесь. Они, пересмеиваясь и потягивая из бутылки вино, у кого-то, оказывается, еще осталась бутылка, ждут своей очереди.

Ноги девки задраны вверх и в стороны, на ней лежит, опираясь на руки, зад гол, штаны сбились ему на щиколотки, один из парней, и то надвигается на девку, то чуть-чуть от нее отодвигается. Девка не сопротивляется, очевидно, давно — ее стоны спокойны. «Ох-ах-ох, — расслабленно стонет она. И опять: — Ох-ах-ох…»

Очень белыми, в темноте переулка, руками своими девка обхватила спину парня, и их движения сопровождаются чавкающими звуками, как будто кто-то неряшливо ест. Вениамин Иванович обычно не любит, когда неряшливо едят, почему-то думает Эди.

Вдруг парень начинает двигаться на девке быстро-быстро и наконец, скорчившись, шипит: «А-а-а-а!» — и съезжает с девки. Кончил.

Очень белая в темноте, почти голая, только чулки, съехавшие к ступням и собравшиеся там нелепыми жгутами, на ноябрьском воздухе лежит девка и болтает ногами, наверное в истерике.

— Ну? — вопросительно хрипит она. — Ну же?!

— Вот то-то. Нравится, — говорит один из парней, — а то корчила из себя целку.

— Нравится новый хуй, сука? — спрашивает ее злобно новый парень, становясь на колени и всовывая в девку член.

— М-м-м-м! — мычит девка как бы от боли.

— Нравится здоровый хуй, блядь? — опять спрашивает парень, зло хватая девку за бока и надвигая себе на хуй.

— М-м-м-м-да! — выдыхает девка с трудом.

— Сейчас он ее пропесочит своим бревном, — пьяно усмехаются парни. — Прочистит ей духовку. У Мишки хуй как у слона!

Эди думает, прислоняясь к забору: «И вот это называется ебля. И так вот все мужчины и женщины на Салтовке, и в Харькове, и в мире лежат вместе и делают так. И так, наверное, Светка делает с Шуриком».

Под новым парнем девка дышит все сильнее и шумнее. «У-у-у-у-у-у-у! — завывает она. — У-у-у-у-у-у!» — выдает девка еще одну трель-стон и вдруг пердит. Парни зло смеются…

«И что же, так и Светка делает? — спрашивает себя с ужасом Эди. — С Шуриком? А должна бы со мной», — растерянно думает Эди. Ему становится страшно. Он вдруг понимает, почему Светке нравится Шурик. Он вспоминает некрепкие, но усы Шурика, его грубую обветренную кожу на щеках, его большие, корявые семнадцатилетние грубые руки. Светке, как и этой девке, и другой девке, и любой, в конце концов, приятно, когда ее теплый и мягкий живот и мягкое тело хватают такие грубые, шершавые руки. «По контрасту, — думает Эди. — И Мушке приятно…»

Впервые за всю его жизнь Эди вдруг ясно видит, что в конкурентной борьбе зверей мужского пола у него хуевые изначальные данные, чтобы выиграть. Пальцы его рук слишком длинны, кожа на лице слишком нежная, и благодаря мамочке-полумонголке, с неприязнью думает Эди о матери, почти не растут усы и борода. Как может полюбить такого человека Светка, сама нежная, тонконогая и незащищенная? Вон Шурик посадит ее на свои высокие волосатые колени, обхватит жесткими руками-граблями, потрется срезанной бритвой щетиной о нежную Светкину щеку, и Светка, наверное, чувствует себя в безопасности…

Осторожно, боясь, что кто-нибудь его остановит, Эди движется к источнику своей боли, в сторону Салтовки идет он, лавируя между смеющимися и пьяно ругающимися ребятами, к Светке движется Эди, даже не понимая зачем, но к Светке.

У самой трамвайной линии несколько ребят стоят и на что-то смотрят. В луче фонаря (а у всех тюренцев есть с собой карманные электрические фонари, пробираться ночью в родительские деревянные дома, не включая свет) лежит избитый мужик. Эди на минуту останавливается посмотреть. Мужик лежит на животе, одна его рука неестественно заломлена под живот, другой руки совсем не видно. Пальто его уже не бежевого, но темно-грязного цвета, очевидно, пропиталось кровью. Лица его не видно, вместо же уха и щеки — грязное и кровавое месиво. Мужик не двигается.

— По-моему, — шепотом и озираясь, говорит Эди Сашка Тищенко, с гитарой на спине абсурдно выглядящий в этой ситуации, — Тузик все-таки саданул его в живот штыком. Замочил, наверное…

Помолчав, Сашка продолжает:

— Его уж очень долго били… за нож. Нож у него был. Он Вальке Фитилю руку порезал, ну, ребята и озверели. Цепями били и штакетником. Каждый по разу приложился — много ли надо…

Опять помолчав, Сашка вздыхает и говорит, ни к кому не обращаясь, может быть сам себе:

— Сваливать нужно… Пока мусора не появились. Точно мертвый — не движется, — подытоживает он и выключает фонарь. — Не повезло человеку…

28

Когда Эди добирается до Светкиного дома, стоит уже глубокая ночь. Только найдя себя уже в Светкином дворе, Эди обнаруживает, что он не знает, что дальше делать. Определенного плана у него нет. Пришел он сюда, повинуясь инстинкту. В Светкином же дворе инстинкт оставил Эди-бэби.

Светкины окна выходят не во двор, а на другую улицу. Эди-бэби осторожно, как преступник, хотя чего ему, собственно, бояться, обходит Светкин дом и, отойдя немного от дома, разглядывает Светкины окна на втором этаже. Окна темные. Или никого нет в доме, или те, кто есть, спят.

Вспомнив, что еще два Светкиных окна, а именно — в ее комнате, выходят на другую сторону, Эди огибает дом и разглядывает два других Светкиных окна. Шторы задернуты, но все равно, если бы был свет, было бы видно.

Именно потому, что людская молва утверждает, что Светкина мать проститутка, у них со Светкой на двоих отдельная квартира из двух комнат. Только такой человек, как Вениамин Иванович, может умудриться, будучи мусором, не иметь отдельной квартиры, зло думает Эди об отце. Этой ночью он обо всех зло думает.

«Подняться и позвонить в дверь? — размышляет Эди. — Но если мать Светки дома, то она ужасно рассердится, сейчас, должно быть, уже больше двух часов ночи. Между двумя и тремя часами сейчас, — решает Эди. — А если матери нет, и Светка с Шуриком? — думает Эди. — Что тогда? — Взяв к «Победе» тетрадку со стихами, Эди забыл захватить свою бритву. — С этим Кадиком, стилягой, ну его на хуй! — злится Эди. — Что он будет делать с Шуриком без бритвы? Бить Шурика без бритвы?..» — Эди не знает, он полупьян и не может собраться с мыслями. Эди стоит и смотрит на окна.

К концу второго дня Октябрьских праздников большинство салтовских жителей утомились праздновать и легли спать пораньше — во многих окнах темно — они залиты черным. Но несколько неугомонных компаний еще догуливают праздники — из приоткрытых окон слышится музыка, Эди-бэби краем уха улавливает все то же модное: «Черное море мое… Черное море мое…»

Вернувшись во двор, Эди усаживается за доминошный стол и сидит некоторое время, положив локти на стол и закрыв лицо руками. Голая ветвь большого дерева дрожит на ветру перед фонарем, и потому смазанные тени от ветви, чудовищно увеличенные, все время колышутся на поверхности стола и на Эди-бэби, создавая впечатление, что стол и Эди непрерывно движутся.

Почему-то вспомнив, что у него в кармане лежит «первый приз», коробка домино, Эди вынимает коробку и машинально раскладывает домино по столу. «Убить Светку? — думает Эди. — Убить Шурика? Убить и Шурика и Светку? Никого не убивать?» — думает Эди… Он не боится убить, но его останавливает маленькая техническая деталь: отсутствие бритвы — орудия убийства. Выкладывая домино на стол, Эди внезапно понимает, что он не убьет сегодня никого. Нечем. — А завтра, — думает Эди, — он уже не найдет в себе сил убить Светку, или Шурика, или их обоих. Потому что завтра будет день. А до этого он будет спать. А пока он будет спать, самая решительная часть его боли выйдет из него и останется только та боль, с которой ему придется жить.

Глупо, думает Эди, глупо было не взять бритву. Из-за того, что взял тетрадь со стихами, оставил бритву дома в пиджаке. Дурак, с горечью думает Эди, потому что ему хочется поступить так, как его обязывает тюренский и салтовский неписаный закон. Эди хочется убить. Ребята, шпана — общественное мнение — оправдает его за это убийство, он будет долгое время героем для ребят, потому что он поступил «как надо». Расстрелять его не расстреляют, он малолетка, но дадут самое большее пятнадцать лет, больше наказания в Уголовном кодексе нет. «Мудак! — шепчет Эди. — Всегда был и будешь мудаком», — обращается он к самому себе.

Что-то с ним не то, думает Эди. Наверное, он все-таки особый, другой, чем ребята. Это, в сущности, очень трудно определить — другой ты или такой же, как они, потому что в чужую шкуру влезть невозможно. Конечно, ребята не пишут стихов, не умеют, но то, что Эди умеет писать стихи, вовсе еще не свидетельствует, что он не такой, как все. Но если бы он был такой, как все, он бы ебал Светку. А он не ебет…

В одном из подъездов Светкиного дома, в том, который посередине, не в Светкином, слышны шаги, кто-то спускается по лестнице. Когда спускающийся, посвистывая, вываливается на улицу, Эди узнает его — это Гарик. Ничего удивительного в присутствии здесь Гарика в три часа ночи нет, его Ритка живет в одном доме со Светкой.

— Здравствуйте, поэт, — церемонно приветствует Гарик Эди, узнав его. И, увидав на столе домино, качает головой и, поднеся палец к виску, выразительно крутит пальцем…

— Чокнулся? Совсем? Сам с собой в домино играешь среди ночи?

— Светку жду, — говорит Эди.

— А разве она не дома? — удивляется Гарик. — Мы когда с Риткой пришли, я ее во дворе встретил, она домой шла.

— Одна? — спрашивает Эди. Сердце его замирает. Он так хочет услышать от Гарика в ответ «одна».

— Нет, — говорит Гарик неохотно. — Не одна. С этим вашим приятелем, как его — Иван… что-то… Иванковский?.. — неуверенно спрашивает Гарик.

— Иванченко, — сурово поправляет его Эди. — Только он не мой приятель. Он Светкин приятель. Давно ты ее видел?

— Не знаю… полчаса назад, час? — пожимает плечами Гарик. — А вы что же, разругались? И к Плотникову не пришли, все вас ждали, — говорит Гарик.

— Ну, как было? — для приличия спрашивает Эди. На самом деле ему все равно, «как было», и он ждет, чтобы Гарик скорее ушел, чтобы подняться к Светке. И… что «и», Эди не знает. Вбежать в квартиру, оттолкнув Светку… и, может быть, задушить этого Шурика, чтоб его никогда на земле и не было…

Однако от Гарика не так легко отделаться. «Морфинист» любит бродить ночами, попиздеть тоже любит.

— Весело было, — говорит Гарик. — И твоя подруга Ася была… Плохо выглядела, — констатирует Гарик.

Он любит, чтоб все плохо выглядели, только он и Ритка хорошо. Гарик сука и корчит из себя аристократа, хотя мать его всего-навсего медсестра, даже не доктор. Из-за того, что мать его медсестра, Гарик и сделался морфинистом. Мать его ходит по домам к очень больным и делает им уколы морфия, чтобы снять боль. Потому ампулы с морфием в доме никогда не переводятся. Только недавно мать Гарика обнаружила, что сын ее ворует у нее ампулы и колется морфием уже несколько лет.

Почему она раньше этого не замечала, Эди понятно — он знает истеричку, мать Гарика, ее саму следует каждый день колоть морфием, такая она дерганая. Куда уж ей ампулы с морфием считать, ей бы успокоиться хотя бы… Теперь Гарик вынужден доставать морфий другими путями. Покупать. И потому ему всегда очень нужны деньги. Один раз Гарик-морфинист даже участвовал с ними — Костей, Эди, Ленькой Тарасюком — во взломе магазина. Толку от него было мало.

Гарик, к ужасу Эди, садится с ним рядом на лавку и тоном заговорщика вдруг требует:

— Покажи мне свою левую руку.

— Зачем? — досадливо спрашивает Эди.

— Я теперь умею гадать по руке, — говорит Гарик. И, не спрашивая Эди, хватает его левую руку и вглядывается в ладонь…

— Ну и рука у тебя, как у обезьяны! — замечает Гарик. — Старая какая-то. Ладонь ужасно старая.

— Ты гадать взялся или критиковать меня будешь? — спрашивает Эди. Его очень интересует собственное будущее, всегда интересовало, тюренские цыгане много раз хотели ему погадать по ладони, но он отказывается. Вениамину Ивановичу как-то цыганка нагадала, что жена у него будет Рая, вот у него уже шестнадцать лет как жена Рая. Эди-бэби не хочет жену Раю.

Наклонившись над ладонью Эди так низко, что все его волосы, а у Гарика волосы до плеч, повисли вниз, Гарик изучает ладонь Эди-бэби…

— Так, — говорит Гарик. — В возрасте тридцати с лишним лет ты должен умереть.

— Спасибо! — злится Эди и выдергивает свою руку. — Нагадал.

— Чего ты злишься? — мирно говорит Гарик. — Все помрем. Один раньше, другой позже. После тридцати с лишним у тебя обрывается линия жизни. Правда, есть намек, что ты почти умрешь, но, может быть, выживешь… Вот если выживешь, будешь жить долго, очень долго…

— А точно ты не можешь сказать, когда это произойдет, чтобы я хоть приготовился? — полунасмешливо-полусерьезно спрашивает Эди. — Завещание составил. — Приговор Гарика его тревожит.

— Что это тебе, алгебра? — спрашивает Гарик важно. — Хиромантия не в состоянии давать точных дат. Мы только можем предсказывать, что случится. Дай посмотреть, что у тебя по части любви…

Гарик мнет ладонь Эди, рассматривает, даже скоблит ладонь ногтем.

— Да, не хуёво, — объявляет Гарик. — Я даже завидую тебе. С любовью у тебя все в порядке.

Как бы не так, грустно думает Эди-бэби. Как же, в большом порядке. Нашел Гарик, кому позавидовать… Он-то ебется со своей Риткой, и это точно.

— Ни хуя себе! — искренне восхищенно возглашает Гарик. — У тебя, старик, двойная Венерина дуга на ладони, что по всем книгам означает необычайную половую активность. Ебальный гигант! — возвещает Гарик. — Одинарная дуга и то редкость. Двойная же — редчайший подарок судьбы. Правда, она у тебя разорвана в нескольких местах — Венерина дуга. Это неврозы, — шпарит Гарик.

Гарику делать нехуй, вот он и учится хиромантии по старым книгам. Школу Гарик бросил и целыми днями сидит у своего дома на скамеечке, теребя струны гитары. Он даже не одевается — часто сидит в халате и домашних тапочках. Никто на всей Салтовке не имеет халата, даже Плотников, а Гарик имеет. Гарик сидит, почесывает ногу о ногу и тихо напевает какие-то песни, которые кроме него на Салтовке никто не знает. Самая любимая песня Гарика — о кокаине:

                        Перебиты, подрезаны крылья,

                        Мне судьба улыбается зло,

                        Кокаина серебряной пылью

                        Все дороги вокруг замело…

Гарик утверждал, что он пробовал кокаин. Может быть, да, может, нет, думает Эди. Эди читал в одной книге, что кокаин вовсю нюхали во время гражданской войны развратные белые офицеры и еще знаменитый Женский батальон. С той поры о кокаине никто не слышал. Может быть, он исчез. Вот морфий есть. Гарик раз уговорил Эди попробовать один укол и всадил ему сам шприц в вену. Эди совсем не понравилось, он после укола почувствовал себя слабым и растерянным, и ему захотелось блевать. Гарик объявил тогда, что Эди ни хуя не понимает в кайфе и он только зря извел на Эди морфий.

Гарик еще что-то бормочет о линии сердца, но слова доносятся до Эди как бы издалека. Он думает, что хиромантия их — сплошной обман и средневековое изуверство. Реально одно: несмотря на две Венерины дуги, Светка, по-видимому, бросила его и выбрала Шурика. Если б она хотела сохранить в тайне то, что она не поехала в Днепропетровск, а осталась на Салтовке, она бы не показывалась на улицах, да еще с Шуриком.

— Я пошел, — объявляет Эди и поднимается.

— А домино? — спрашивает Гарик. — Домино-то забыл…

— Возьми себе! — бросает ему Эди, не оборачиваясь. Он шагает к Светкиному подъезду. Только сейчас он понимает, что уже полчаса он трусит пойти к Светке и спросить ее, что все это значит. Трусит, оттягивает неприятное.

29

Светка живет в квартире 14. Как раз число Светкиных лет. Эди подходит к двери и поднимает руку стучать, но, постояв с поднятой рукой, вдруг прикладывает ухо к двери и слушает… Ему кажется, что за дверью слышна тихая музыка. А может быть, только кажется. Если прикрыть дверь в Светкину комнату, то оттуда, через две двери, ничего не будет слышно, думает Эди. Тем более тихая музыка.

Эди стучит все-таки. И ждет.

Никакого ответа. Отчасти Эди обрадован, что никакого ответа — может, Светки нет дома. Но уйти, постучав только раз, да и то не очень сильно, Эди не может. Сейчас ночь и все спят, и, может быть, спят крепко, утомившись после праздников, и, чтобы разбудить Светку, нужно стучать сильнее. Он стучит опять, на этот раз сильно, долго и настойчиво. Стучит и прикладывает ухо к двери.

На этот раз он явственно слышит шаги, стук, может быть, двери и даже, кажется, сдавленный шепот. Потому он, как возбужденное животное, предчувствуя беду, теперь уже не стучит, а крушит дверь кулаками, градом ударов осыпает Эди Светкину дверь с номером «14».

— Кто там? — наконец слышен испуганный Светкин голос за дверью.

— Открывай! Это я, Эди, — выдавливает он из себя и опять стучит, атакует дверь.

— Не сходи с ума! — сердится Светка за дверью. — Сейчас открою, оденусь только… — И она топочет в глубину квартиры, очевидно вышла босиком.

Эди прислоняется к двери лбом и внезапно понимает, что он почти плачет. «Ебаная Светка! — думает он. — Блядь Светка! При чем здесь Шурик, это она во всем виновата! Это ее решение, ее злая воля заставляют Эди стоять тут под дверью больным и сумасшедшим». Эди чувствует себя так же, как в свое время после Гарикиного морфия — ослабленно-плаксиво, противно и беспомощно…

Дверь распахивается. На пороге стоит Светка, злая-презлая, в материном халате.

— Как тебе не стыдно! — шипит Светка. — Ты что, не мог выбрать другого времени… сейчас четвертый час ночи!

Не слушая Светку, Эди проходит, резко оттолкнув ее, мимо Светки в квартиру и заглядывает в ее спальню. В спальне разложен диван-кровать, на постели — розовые простыни. Материны постелила — знает Эди.

— Что ты делаешь? — бежит за ним Светка. — Это не твой дом! Не смей идти в мамину комнату! — кричит она, увидав, что Эди направляется туда. — Она спит! — кричит Светка и хватает Эди за руку.

— Эх ты! — восклицает Эди презрительно. — Эх ты! — повторяет он. И, вырывая руку, он толкает с силой дверь в комнату тети Клавы. Ему уже все равно, он на 100 процентов уверен, что там Шурик.

Шурика в комнате матери нет. Но матери там нет тоже. Эди подозрительно оглядывает углы и, пройдя к шифоньеру, там свободно могут уместиться три Шурика, такие на Салтовке огромные шифоньеры, распахивает его. Рывком. И роется среди пропахших духами платьев Светкиной матери…

— Сумасшедший! — кричит сзади Светка. — Я всегда говорила маме, что ты сумасшедший! Это она заставляла меня встречаться с тобой, говорила, что ты хороший. Ты мне никогда не нравился! Уходи! Немедленно уходи! — кричит Светка. — Вон! Вон из моего дома! Вон! — кричит она. — Уходи, а то я позову милицию! — визжит Светка.

К его собственному удивлению, эти вопли дико злят Эди. «Что она верещит, как дурная свинья, — думает Эди. Он хватает Светку за плечи и трясет, трясет ее изо всех сил, так что кукольная голова Светки тоже трясется. — Блядь! — говорит он. — Так ты, значит, ездишь в Днепропетровск, да? Вся Салтовка видела тебя вчера с Шуриком, все тебя видели. Все!» — кричит Эди. И опять трясет Светку что есть сил.

Светкин халат распахивается, и под халатом обнаруживается голая Светка, только розовые шелковые трусики на ней. Розовые эти трусики висят на Светке, они явно тоже принадлежат ее матери, как и халат.

— Проститутка! — кричит Эди. — Вся в мать. Проститутка! — И он хватает внезапно зарыдавшую Светку за живот, за ее материны скользкого шелка трусики. — Сними эту проституточную тряпку! — кричит он. — Что, тоже хочешь быть проституткой, как мать? Учишься? Тренируешься! — кричит Эди, ненавидя в этот момент Светку всей душой. Светка плачет и сопротивляется.

Сплетясь вместе, как отчаянные враги, они падают на пол. Эди сдирает-таки со Светки трусы ее матери, и Светка лежит теперь на полу под ним совсем голая, прикрывая ладошкой свою пизду. Она, отвернув голову, уже не плачет, а только тяжело дышит, закрыв глаза…

Эди чувствует такую страшную злобу к Светке, что ему хочется сделать ей больно. Одной рукой он хватает Светкину грудь и щиплет ее за маленький розовый сосок.

— Ой! — выдыхает Светка.

Эди обеими руками теперь мучает Светкины самые белые на свете маленькие груди и вдруг говорит неожиданно для себя:

— Ну, так тебя зажимал Шурик, да? Так?

Светка почему-то совсем не вырывается из рук Эди, она только лежит и тяжело дышит. И, почти не веря в это, Эди понимает: «Светка ждет, что он сейчас ее выебет». Открытие это поражает Эди, он ясно видит, что, тяжело дыша, уже не кукла, а живая, розовая Светка, розовая от драки, произошедшей между ними, молча, таинственно дыша, ждет его член.

— Он ебал тебя, да? — зло говорит Эди, чувствуя, как его член встал и налился живой кровью, оттого что он впервые сказал Светке это слово. — Он ебал тебя в пизду, — произносит Эди. — Я знаю, он ебал тебя в пизду, — повторяет лихорадочно Эди, расстегивая брюки, вынимая член…

Светка вздрагивает, когда Эди касается членом ее поросшего светлыми волосами холмика. Она еще раз вздрагивает, когда член Эди упирается в какую-то ее кость. В третий раз член Эди уже не упирается в ее кость — он свободно входит куда-то в Светку. Свободно, потому что в Светке там мокро и скользко. «А-а-а-х!» — стонет Светка.

— Так он тебя ебал? — злорадно спрашивает Эди, водя хуем в Светке. — Так, да? — Эди видит, как Светка облизывает губы, но молчит, как бы прислушиваясь не к словам Эди, а к чему-то другому. Она прислушивается к моему хую… — думает Эди с ужасом. — Кто ее научил? — думает Эди. Или она родилась с этим. Он тоже замолкает и ебет Светку, вдвигая свой член в нее и выдвигая. Каждый раз, как Эди вдвигает член, Светка чуть движется вперед, а когда выдвигает — Светка как бы следует за его членом.

Внезапно он обнаруживает, что его хуй и Светкина пизда чавкают. Точно так же, как чавкала пизда той светловолосой девки, которую тюренцы ебли хором. От воспоминаний о той девке и сравнении ее со Светкой, мысленно Эди меняет их местами, Эди вдруг дергается несколько раз в Светке, дергается быстрее и быстрее и почти неожиданно для себя вдруг кончает в Светку. При этом он чувствует себя очень нехорошо, как будто бы стыдно и очень гадко даже. Кончить в Светку совершенно не одно и то же, что кончить, когда онанируешь, почему-то Эди-бэби стыдно, как будто он проявил ужасную слабость, недостойную мужчины…

Некоторое время он лежит на Светке молча, бессознательно целуя ее в шею. Когда же он наконец подымает голову от Светкиной шеи, он видит, что Светка насмешливо-задумчиво смотрит на него. Как бы чуть даже презрительно, сквозь высохшие слезы.

— Ну что? — спрашивает Светка тихо. — Ты видишь, ты опоздал.

Эди вначале даже не понимает, что Светка имеет в виду под этим «опоздал». Он недоуменно смотрит на Светку.

— Как видишь, — говорит Светка, — я уже не целка. — Говорит она цинично-спокойно, как бы совсем другая женщина, а не та Светка, которую он знал до сих пор, разговаривает сейчас с Эди-бэби. «Целка» в ее устах звучит противно, как будто сказал это Вовка Золотарев или Славка Цыган. Грязно как-то звучит. Так вот она какая, Светка, на самом деле, думает Эди.

— Шурик? — спрашивает он.

— Какой там Шурик, — презрительно усмехается Светка. — Два года назад еще меня трахнул один из отцовских друзей, пьяный был. Отец уже умер с перепою, а друзья его к нам все еще ходили. «Заботились об одинокой вдове с ребенком», — саркастически передразнивает кого-то Светка.

— А Шурик? — спрашивает Эди.

— Дался тебе этот Шурик, — говорит Светка почти дружелюбно. — Ну и Шурик, — добавляет она смело и усмехается. — Не переживай, — говорит Светка, — я его не люблю. Я никого не люблю…

— И меня не любишь? — спрашивает Эди зло. Он приподнялся на локте и смотрит на Светку во все глаза. Он не может до сих пор поверить, что это та самая Светка, с которой он расстался до праздников — три дня назад. Всего три дня назад.

— Ты мальчик, — отвечает Светка задумчиво. — А я женщина. Мужчина должен быть намного старше женщины, потому что женщина созревает быстрее. Так чтобы быть равными в постели, мужчина должен быть намного старше. Лет на десять минимум, — заключает Светка.

Эди-бэби, стесняясь, подтягивает брюки, встает, застегивается, но Светка продолжает лежать на полу. Снизу, с полу, она вдруг говорит Эди:

— Я очень испугалась тебя, извини. Вообще-то я собиралась давно тебе все рассказать, но все оттягивала… Боялась… Мать говорит, ты такой чувствительный, к тебе нужен особый подход. Потом ты всегда ходишь с этой ужасной бритвой… — Светка замолкает.

— Я тебя хоть раз обидел? — спрашивает Эди.

— Один раз показывал нож… — говорит Светка.

Эди-бэби подбирает с полу свою тетрадку со стихами. Во время потасовки тетрадь выпала из кармана куртки. Светка встает и опять натягивает материн халат.

— Уходишь? — спрашивает она грустно.

— Ответь мне на один вопрос, — обращается к ней Эди задумчиво. — На хуя ты во все это играла? Знаешь… поцелуи, зажженный газ у тебя на кухне, вино, я, мудак, читающий тебе свои стихи… Если ты меня не любила, зачем все это?

Светка молчит, потом, трудно подыскивая слова, говорит:

— Видишь ли, ты этого сейчас не поймешь… Дело в том, что в каком-то смысле я тебя любила и люблю…

Эди насмешливо и зло кивает головой.

— Я вижу, — говорит он. — Ты меня любишь.

— Да, люблю, — говорит Светка, — но не как мужчину. Мне всегда нравилось с тобой разговаривать, и ни с кем я не чувствовала себя так уютно, как с тобой. Мне было очень с тобой интересно… Ты необыкновенный парень…

— Кончай, — морщится Эди. — Можно и без этого…

Светка замолкает.

— Ну, я пошел, — говорит Эди. — Прощай! — говорит он.

— Никогда не говори «прощай!» — это очень грустно, — хмурится Светка. — Говори «до свиданья!». Ты придешь к нам завтра на обед? Мама приедет утром и сделает праздничный обед. Она просила, чтоб ты пришел обязательно. Она тебя очень любит, — добавляет Светка.

— Ну, до свиданья! — говорит Эди и под задумчивым взглядом Светки выходит из квартиры. Он знает, что не «до свиданья», а «прощай». Он никогда больше не вернется в квартиру номер 14. Никогда.

Когда Эди, повернув на площадке лестницы, оказывается лицом к Светке, которая все еще стоит в дверях, Светка говорит неуверенно:

— Хочешь остаться со мной?.. На всю ночь?.. — говорит Светка, но Эди ничего ей не отвечает.

На улице как будто еще больше похолодало, и Эди зябко запахивает свою куртку. Люди заслуживают того, чтобы их убивали. Когда я вырасту совсем, я обязательно буду убивать людей, думает Эди.

На столе, мимо которого он проходит, все так же лежит домино. Гарик только выложил домино в один большой замкнутый круг.

30

Рано утром Эди выходит из сарая Вовки Болотаренко, где он провел ночь, совершенно замерзший. Домой ему идти ночью не захотелось. Не хотелось видеть заспанное лицо матери, не хотелось отвечать на ее вопросы, не хотелось отказываться от еды, которую она будет предлагать, и слушать ее сетования на то, что у всех дети как дети, а ее сын — негодяй и приходит домой в четыре часа ночи. Эди-бэби хотел побыть один и подумать.

Ключи от сарая Вовка давным-давно дал Эди. Так, на всякий случай. Эди до этого сараем никогда не пользовался, но теперь как раз случился «всякий случай». Вовка только не сказал Эди, что в сарае у него полно крыс, а может, он этого и не знал.

Взгромоздившись на старую дверь, которую он положил на две бочки, Эди полежал только несколько минут спокойно. Вернее, неспокойно: он думал о словах Светки о том, что с ним, Эди, случилось, но первые несколько минут в сарае хотя бы было тихо. Потом послышались первые шорохи, и скоро весь сарай наполнился невидимой возней. Вначале Эди-бэби думал, что это мыши, но в тусклом свете единственного в сарае менее чем полуметрового оконца он вдруг, даже с его близорукостью, заметил тут и там глаза. Мороз пробрал Эди по коже, и он стал одну за другой зажигать спички, пытаясь разглядеть, что происходит…

По сараю бродили десятки крыс. Хвостатые и противные, они, попискивая, тыкались в углы, обходили доски, топали по старым чемоданам и коляскам, принадлежащим многодетной семье Болотаренко, взбирались даже на их уголь. Эди-бэби подумал, что все это полчище вполне способно забраться по бочкам и к нему на его дверь или свалиться на него с не внушающего доверия щелястого потолка, посему Эди решил принять свои меры. Достав тетрадь со стихами, Эди стал вырывать пустые страницы, зажигать их и бросать в крыс. Крысы не спешили уходить, хотя и явно боялись огня, но уходили медленно и не все сразу. Они только переместились в углы, подальше от Эди-бэби и его горящих снарядов, и там, в углах, невидимо попискивали.

Чистые листы кончились, и Эди, поразмыслив несколько секунд, решительно вырвал первый лист со стихами и поджег его. Скрючиваясь в огне, корежились строчки «Наташи» —

                        «В белом платье

                        В белый день

                        Погулять ты вышла…»

— В белом платье… — шепчет Эди горько. И швыряет «Наташу» в крыс. — В грязном платье… В сальном платье… В платье из сала… — шепчет он зло. — …В украинском национальном костюме, в платье из сала! — говорит Эди вслух и решительно спускается с двери.

В углу стоит хуй знает с какого времени, очевидно с прошлого Нового года, елка. Вернее, скелет елки, с кое-где сохранившимися ржавыми иголками. Эди-бэби вытаскивает елку на середину сарая и зажигает ее, используя для этого свои стихи. Елка вспыхивает, и на короткое время пламя вдруг вспрыгивает почти до потолка сарая.

«Сгорю еще, на хуй, — думает Эди, но почему-то он грустно спокоен. — Ну и сгорю, — думает он. — Уже вообще-то сгорел».

Испуганные ярким пламенем, последние крысы втягивают свои хвосты в норы.

Сидя у импровизированного костра, Эди-бэби проводит остаток ночи, сжигая все имеющееся в сарае дерево. Сидит, и думает, и ждет рассвета. И вот рассвет наступил…

31

Размахивая руками, делая на ходу физкультурные упражнения, чтобы согреться, Эди-бэби идет к трамвайной остановке, к «кругу». От круга трамвай идет в город. Эди-бэби поедет на вокзал. А с вокзала он поедет во Владивосток, потому что здесь, на Салтовке, ему больше нечего делать.

Только несколько человек сидят на трамвайной остановке под навесом, нахохлившись и спрятав носы в шарфы, досматривают сны вполглаза. Даже самые ранние рабочие еще не идут на работу, но Эди знает, что через полчаса трамваи будут переполнены. Праздник кончился.

Уже усевшись на холодную скамейку, Эди внезапно понимает, что в самом углу, нахохлившись, как все остальные, сидит его друг и атаман Костя. С рюкзаком за плечами.

Эди-бэби встает и подходит к Косте. Глаза у того закрыты. Может, спит.

— Кот! — окликает его Эди.

Костя вздрагивает и, увидев Эди, удивленно улыбается.

— Хули ты тут делаешь в такую рань? — изумляется Кот.

— Я хотел тебя спросить, хули ты тут делаешь в такую рань? — говорит Эди.

— Еду на вокзал, — становится серьезным Костя.

— И я еду на вокзал, — восклицает Эди. — Хочу хуйнуть во Владивосток.

— Без вещей? — удивляется Кот. — Так, как есть?

— А зачем вещи? — говорит Эди грустно. — Наворую вещей, — добавляет он неожиданно для себя.

— А ты куда собрался? — спрашивает он Кота.

— В Новороссийск еду, — отвечает серьезный Костя. — В Новороссийске самый большой на Черном море порт. Хочу там накупить жевательной резинки и иностранных сигарет у заграничных моряков, — говорит Костя. — Там это копейки стоит.

— А как ты будешь с ними объясняться? — спрашивает Эди недоуменно. — Ты же на иностранных языках не говоришь, как объяснишь, чего ты хочешь?

— Пустяки, — говорит Костя. — Мне Юрка Гиги написал в тетрадь, что нужно говорить и как торговаться. Он не один уже раз ездил в Новороссийск. Там у порта темно, вот ребята ждут там, когда моряков выпускают на берег, и подскакивают к ним в этот момент.

Подходит со звоном трамвай, бежит отлить кондуктор, и Костя с Эди-бэби, усаживаясь подальше от двери, чтоб потеплее было, продолжают разговаривать.

— Чего это ты вдруг? — спрашивает Эди. — И не сказал никому. Может, я бы мог с тобой поехать?

— Ну вот и поехали, — говорит Костя. — Что у тебя за дело во Владивостоке?

— Да ни хуя никакого дела нет, — признается Эди честно. — Я даже там никого и не знаю, ни одного человека. Мне просто с Салтовки уехать хочется. Не могу я больше здесь… — Он молчит некоторое время, угрюмо отвернувшись от Кости, потом добавляет: — Я со Светкой навеки разругался…

Костя сочувственно молчит, потом говорит:

— Ну, тогда поехали со мной в Новороссийск. Вдвоем веселее. И к тому же там куда теплее, чем во Владивостоке. Там уже Кавказ рядом. Захотим, из Новороссийска на Кавказ поедем. Паспортов вот, жалко, у нас нет…

32

Через час они уже сидят, а вернее, стоят, между двумя пассажирскими вагонами поезда «Москва-Тбилиси», Костя чуть выше по лестнице, ведущей на крышу, Эди-бэби ниже, почти у самых буферов, и Костя раскалывается — рассказывает Эди-бэби свою историю. Тоже не просто так и не за сигаретами едет Кот в Новороссийск.

— Я его убью, — говорит Кот. — Не сейчас, но я его убью… Он не урка, он сука, настоящие урки так не поступают. Подлый гад! — говорит Костя. — Я ему отомщу, жив не буду, но отомщу…

Костю ударил по лицу на глазах всех воров-карманников пахан Жора. Эди видел пахана Жору и отлично может себе представить, какая это скотина. Пахан Жора только с месяц как освободился из тюряги после очень большого срока и теперь гуляет, дорвавшись до свободы. Он огромный горилла, и ударить ему хотя и широкоплечего, но маленького Костю, так вот ни за что ни про что, по пьяному куражу, — последнее дело…

— Нужно было мне там же, у магазина, его и прирезать, — сумрачно говорит Костя сверху с лестницы.

— Да… — недоумевает Эди. — Вот тебе и организованная преступность… Он же сидел за вооруженное ограбление?

— Сидел, — подтверждает Костя неохотно. — Но он не урка. Урка никогда не поднимет руку на малолетку, своего брата вора, — говорит Костя…

Но уже не так уверенно говорит, как когда-то, когда Костя восхвалял перед Эди достоинства серьезных преступников. В описаниях Кости они выглядели элегантными, великодушными и героями. Теперь вот оказалось, что они хуже даже мелкого ворья, населяющего криминальный мир Салтовки. Эди не знает, как бы он поступил на месте Кости. Убил бы?..

Они молчат, заслоняясь от ветра. Очень холодно, не совсем сезон для такого рода путешествий. На крыше хорошо летом, сейчас же ребятам приходится все время ползать по лестницам вверх и вниз, двигаться, дабы согреться.

Общая беда как бы сплотила их, и Эди решается сказать Косте о том, что его больше всего мучает сейчас, о Светке.

— Ты знаешь, Кот, — говорит он, — я ведь Светку только вчера выебал, я ее никогда до этого не ебал. — И Эди замолкает.

— Я догадывался, — говорит Костя.

— Скажи, Кот, — спрашивает нерешительно Эди, — а ты слышал, что Светка давно не целка?

— Да, — говорит Кот сверху. — Ребята об этом все знали, но тебе никто не сказал, очень уж ты в нее влюблен был. Дрожал над ней, а зря… Женщины любят тех, кто над ними не дрожит, — произносит Костя грустно-философски. И добавляет: — Она давно ебется, она даже с твоим Саней Красным ебалась…

— С Саней? — спрашивает Эди, пораженный.

Понимая, что сболтнул лишнего, Кот все-таки подтверждает.

— Да, но только один раз, и он ее изнасиловал. — Кот замолкает.

Молчит и Эди. Ему кажется, что он внезапно сделался очень старым и очень устал.

Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту, — стучат колеса.

Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту — «Будет Эди и Коту», — бессмысленно рифмует Эди. Что будет, он не знает. Что-то будет.

33

Подъезжая к Ростову, несмотря на то что во время нескольких стоянок поезда они соскакивали с крыши и бегали среди путей, согреваясь, Эди-бэби и Кот околевают так, что собираются в конце концов прыгать с крыши. Они только ждут поворота, чтобы поезд на повороте замедлил ход.

— Замерзнем на хуй! — шепчет Кот. — Если не прыгнем, околеем от холода. Я уже не могу держаться за эти ебаные железные ручки. Руки примерзают. Как ты там?

У Кости хоть есть перчатки, Эди же сунул руки под лестницу и обхватил ступеньку локтевым суставом. Его больно трясет на стыках, на руке, конечно же, будут жуткие синяки после этой поездочки, но все это хуйня. Он и Костя замерзают, а поворота все нет. Если же прыгнуть с поезда на такой скорости — это верная гибель.

Глупо так вот замерзать, думает Эди, при полном солнце, при свете, почти возле теплого города Ростова. Но к тому идет, думает с удивлением Эди, он не чувствует ни ног своих, ни своего тела…

Спасает их внезапно открывшаяся дверь вагона. До этого Костя и Эди уже пробовали дверь, но она была закрыта, и Костя, пройдя по крыше, пробовал двери нескольких других вагонов…

Сейчас в дверь высовывается грузинская девушка-проводница и кричит им… Ветер относит слова:

— Сумасшедшие! Слезайте!.. Мы давно видели тени двух людей на крыше, но не могли поверить… при такой температуре… сумасшедшие, которые влезут на крышу…

— Ну да, слезайте… У вас там небось мусора уже приготовлены для нас, — скрипит недоверчиво Костя.

— Какие мусора? — кричит грузинка.

— Милиция, — говорит Эди.

— Слезайте, дураки, никакой милиции тут нет, — кричит девушка.

Несгибающимися руками перебирая лестницу, Эди, а за ним и Кот втискиваются в вагон. После ледяной крыши в вагоне рай.

— Самоубийцы, — насмешливо говорит им девушка и тащит их в свое проводницкое купе. — Сейчас чай будете пить.

34

Спустя час Эди, согревшись чаем, сидит в проводницком купе и глядит в окно. На верхней полке спит или делает вид, что спит, Костя. Напротив Эди-бэби сидит толстый грузинский повар из вагона-ресторана и, с трудом подбирая русские слова, рассказывает ему о своем первом впечатлении от зимней России, до этого он никогда не покидал Грузии, хотя ему уже лет пятьдесят.

— Глыжу в окно ы выжу, — говорит наивный толстый повар, — всэ дэрэвия мэртвы. Всэ мэртвы. — Эди улыбается.

— Твоя улыбаится, — говорит повар, — но я не знала. Я не выезжала из Грузия никогда. Пачему русский нэ спылыт свои мертвый деревья? — спросила я афыцыант. Афыцыант…

Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту, — стучат колеса.

«Будет Эди и Коту», — грустно рифмует Эди. Что будет, он не знает.

эпилог

И было… В 1962 году Харьковский областной суд приговорил друзей Эди-бэби — Костю Бондаренко, Юрку Бембеля и Славку по кличке Суворовец к высшей мере наказания — расстрелу. Через несколько месяцев, за которые Костя очень поседел и, как ни странно, вырос вдруг в тюрьме, ему и Славке смертную казнь заменили длительным тюремным заключением. Старшего, Юрку, — расстреляли. Только случайно Эди не оказался в ту роковую ночь с друзьями. Счастливчик Эди…

Узнав об аресте Кости, глухонемая Гришкина мать сумела выдавить из себя исковерканную фразу: «Костю посадили в тюрьму, а Эндик удрал за границу». Она умела немножко говорить, Гришкина мать, и, очевидно, видеть будущее… Тогда, в 1962 году, фраза прозвучала для Эди-бэби бессмыслицей. И только в 1974 году, когда Эди, неожиданно для самого себя, действительно «удрал за границу», а Костю в тот же год расконвоировали наконец на Колыме, после двенадцати лет заключения, Эди понял фразу Тришкиной матери.

Что случилось с другими? Витька Головашов и Ленька Коровин оба дружно окончили танковое училище и теперь — майоры-танкисты, служат, по слухам, в Средней Азии.

Сумасшедшая доблестная Антонина Сергеевна умерла — мир ее праху. В эротических фантазиях малолетнего Эди-бэби она, разумеется, была не виновата…

Борьку Чурилова Эди встретил в 1980 году в Париже. Советский гражданин, известный на всю страну народный умелец, Чурилов приехал в Париж со своей выставкой тиснений на бересте, состоявшейся в ЮНЕСКО. Борькины церкви и лики святых наконец пригодились Советской власти. Борька и Эди выпили водки. И в 1982 году, два салтовчанина, они встретились в Париже опять и выпили водки. У Борьки красивая жена и красивая дочь. Жизнерадостная мать Борьки умерла недавно, завещая Борьке всегда работать и быть счастливым и независимым…

Светка, говорят, вышла замуж за начальника цеха, и у нее двое детей.

Гришка, помышлявший об убийстве, стал инженером, но основная его страсть — преферанс. Он профессиональный игрок.

Сашка Тищенко — мастер на заводе.

О других — ничего не известно. Четверть века прошло.

Похожие статьи:

Проза → Глава VII. Швейк идет на войну (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → Золото и любовь (О. Генри. Новелла)

Проза → Погребок и роза (О. Генри. Новелла)

Проза → ИВАН ЕФРЕМОВ. ТАИС АФИНСКАЯ. Роман (начало)

Проза → Супружество как точная наука (О. Генри. Новелла)