СОЧИНЕНИЯ по "Истории одного города" Салтыкова-Щедрина

  

    Краткое содержание    «Глуповцы произошли от головотяпов, рядом с которыми проживали племена лукоедов, слепородов, вертячих бобов, рукосуев и прочих. Все они враждовали между собой. Головотяпы пошли искать себе князя. Все отказывались от таких ни на что не способных подданных, наконец один согласился и прозвал их глуповцами. Исторические же времена в городе Глупове начались с того, как один из князей возопил: «Запорю!» Автор приводит ироническую летопись градоначальников города. Так, например, под номером восемнадцатым значится « Дю-Шарло, Ангел Дорофеевич, французский выходец. Любил рядиться в женское платье и лакомился лягушками. По рассмотрении оказался девицею...» Наиболее примечательным градоначальникам посвящены отдельные главы.  ОрганчикЭтот градоначальник все время сидел в своем кабинете, что-то чиркал пером. Лишь время от времени он выскакивал из своего кабинета и говорил зловеще: «Не потерплю!» По ночам его посещал часовой мастер Байбаков. Оказалось, что в голове у начальника находится органчик, умеющий исполнять всего две пьесы: «Разорю!» и «Не потерплю!» Для починки испорченного органчика и вызывали мастера. Как ни ограничен был репертуар властителя, глуповцы боялись его и устраивали народные волнения, когда голова была отправлена в ремонт. В результате недоразумений с ремонтом в Глупове появились даже два одинаковых градоначальника: один с поврежденной головой, другой с новой, лакированной. Сказание о шести градоначальницахВ Глупове началась анархия. В это время к правлению стремились исключительно женщины. Сражались за власть «злоехидная Ираида Палеологова», которая обокрала казну и бросалась в народ медными деньгами, и авантюристка Клемантинка де Бурбон, что «имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужски». Потом явилась третья претендентка — Амалия Штокфиш, которая волновала всех своими роскошными телесами. «Неустрашимая немка» велела выкатить солдатам «три бочки пенного», за что те ее весьма поддержали. Потом в борьбу вступила польская кандидатка — Анелька с мазанными прежде дегтем за распутство воротами. Потом в борьбу за власть ввязались Дунька Толстопятая и Матренка Ноздря. Они ведь не раз бывали в домах градоначальников — «для лакомства». В городе воцарилась полная анархия, разгул и ужас. Наконец после невообразимых происшествий (так, Дунька была насмерть изъедена клопами на клоповном заводе) воцарился вновь назначенный градоначальник и при нем супруга. Голодный город. Соломенный городПравление Фердыщенка (эту украинскую фамилию автор изменяет по падежам). Он был прост и ленив, хотя и порол граждан за провинности и заставлял продать последнюю корову «за недоимки». Хотел «словно клоп взползти на перину» к мужней жене Аленке. Аленка сопротивлялась, за что ее муж Митька был бит кнутом и отправлен на каторгу. Аленке же был подарен «драдедамовый платок». Поплакав, Аленка стала жить с Фердыщенкой. В городе начало твориться неладное: то грозы, то засуха лишили пропитания и людей, и скотину. Во всем этом народ обвинил Аленку. Ее сбросили с колокольни. Для усмирения бунта была прислана «команда». После Аленки Фердыщенко соблазнился «опчественной» девкой стрельчихой Домашкой. Из-за этого фантастическим образом начались пожары. Но стрельчиху народ вовсе не изничтожил, а просто с торжеством возвернул «в опчество». Для усмирения бунта была опять прислана «команда». Дважды «вразумляли» глуповцев, и это наполнило их ужасом. Войны за просвещениеВасилиск Бородавкин «внедрял просвещение» — учинял ложные пожарные тревоги, следил за тем, чтобы у каждого жителя был бодрый вид, сочинял бессмысленные трактаты. Мечтал воевать с Византией, внедрял при всеобщем ропоте горчицу, прованское масло и персидскую ромашку (против клопов). Прославился кроме этого тем, что вел войны при помощи оловянных солдатиков. Все это считал «просвещением». Когда же стали задерживать налоги, то войны «за просвещение» превратились в войны «против просвещения». И Бородавкин принялся разорять и палить слободу за слободой... Эпоха увольнения от войнВ эту эпоху особенно прославился Феофилакт Беневоленский, который любил издавать законы. Законы эти были вполне бессмысленными. Главным в них было обеспечить взятки градоначальнику: «Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое печение и в будни… По вынутии из печи всякий да возьмет в руку нож и, вырезав из средины часть, да принесет оную в дар. Исполнивший сие да яст». Градоначальник Прыщ имел привычку перед сном ставить вокруг своего ложа мышеловки, а то и отправляться спать на ледник. И самое странное: от него пахло трюфелями (редкие деликатесные съедобные грибы). В конце концов местный предводитель дворянства полил его уксусом и горчицей и… съел голову Прыща, которая оказалась фаршированной. Поклонение мамоне и покаяниеСтатский советник Эраст Андреевич Грустилов сочетал практичность и чувствительность. Он воровал из солдатского котла — и проливал слезы, глядя на вояк, евших затхлый хлеб. Был весьма женолюбив. Проявил себя как сочинитель любовных повестей. Мечтательность и «галантерейность» Грустилова были на руку глуповцам, склонным к тунеядству, — поэтому поля были не вспаханы и на них ничего не взошло. Зато костюмированные балы бывали чуть ли не ежедневно! Потом Грустилов в компании с некой Пфейфершей стал заниматься оккультизмом, ходил по колдуньям и ведуньям и предавал свое тело бичеванию. Написал даже трактат «О восхищениях благочестивой души». «Буйства и пляски» в городе прекратились. Но реально ничего не изменилось, только «от бездействия весело-буйного перешли к бездействию мрачному». Подтверждение покаяния. ЗаключениеИ тут появился Угрюм-Бурчеев. «Он был ужасен». Этот градоначальник не признавал ничего, кроме «правильности построений». Он поражал своей «солдатски-невозмутимой уверенностью». Жизнь в Глупове это машиноподобное чудовище устроило наподобие военного лагеря. Таков был его «систематический бред». Все люди жили по одному режиму, одевались в специально предписанную одежду, по команде производили все работы. Казарма! «В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей». Жители сами должны были снести обжитые дома и переселиться в одинаковые бараки. Был издан приказ о назначении шпионов — Угрюм-Бурчеев опасался, что кто-то воспротивится его казарменному режиму. Однако меры предосторожности не оправдали себя: неизвестно откуда приблизилось некое «оно», и градоначальник растаял в воздухе. На этом «история прекратила течение свое». Cочинение «Повесть М. Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» Повесть М. Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» представляет собой цикл рассказов, не связанных между собой сюжетом или одними и теми же героями, но объединенных в одно произведение ввиду общей цели — сатирического изображения современного Салтыкову-Щедрину политического устройства России. «Историю одного города» определяют как сатирическую хронику. Действительно, истории из жизни города Глупова заставляют смеяться и нас, сейчас, более чем через век после смерти писателя. Однако этот смех — это смех над самими собой, так как «История одного города» — это, в сущности, сатирическая история русского общества и государства, изложенная в форме комического описания. В «Истории одного города» ярко выражены жанровые черты политического памфлета.  Это заметно уже в «Описи градоначальников», особенно в описании причин их смерти. Так, один был заеден клопами, другой растерзан собаками, третий умер от обжорства, четвертый — от порчи головного инструмента, пятый — от натуги, силясь постичь начальственный указ, шестой — от стараний в преумножении народонаселения Глупова. В этом ряду стоит и градоначальник Прыщ, фаршированную голову которого откусил предводитель дворянства.  Приемы политического памфлета усилены такими средствами художественного изображения, как фантастика и гротеск.  Чуть ли не главной особенностью этого произведения, безусловно зас-луживающей внимания, является галерея образов градоначальников, не заботящихся о судьбе отданного им во власть города, думающих лишь о собственном благе и выгоде, либо вообще ни о чем не думающих, так как некоторые просто не способны к мыслительному процессу. Показывая образы градоначальников Глупова, Салтыков-Щедрин часто описывает настоящих правителей России, со всеми их недостатками. В глуповских градоначальниках можно без труда узнать и А. Меншикова, и Петра I, и Александра I, и Петра III, и Аракчеева, неприглядную сущность которого показал писатель в образе Угрюм-Бурчеева, правившего в самое трагическое время существования Глупова.  Но сатира Щедрина своеобразна тем, что она не щадит не только правящие круги, вплоть до императоров, но и обычного, заурядного, серого человека, подчиняющегося правителям-самодурам.  В этой своей серости и невежестве простой гражданин Глупова готов слепо повиноваться любым, самым нелепым и абсурдным приказам, безоглядно веря в царя-батюшку. И нигде Салтыков-Щедрин так не осуждает начальниколюбие, чинопочитание, как в «Истории одного города». В одной из первых глав произведения глуповцы, еще именовавшиеся головотяпами, сбиваются с ног в поисках рабских оков, в поисках князя, который будет ими управлять. Причем ищут они не любого, а самого что ни на есть глупого. Но даже самый глупый князь не может не заметить еще большую глупость пришедшего поклониться ему народа. Таким народом он просто отказывается управлять, лишь благосклонно приняв дань и поставив вместо себя в градоначальники «вора-новатора». Таким образом Салтыков-Щедрин показывает бездеятельность русских правителей, их нежелание сделать что-либо полезное для государства.  Сатира Салтыкова-Щедрина разоблачает приспешников государя, льстецов, разворовывающих страну и казну. С особой силой сатирический талант писателя проявился в главе, посвященной Брудастому-Органчику. Этот градоначальник день и ночь писал «все новые и новые понуждения», по которым «хватали и ловили, секли и пороли, описывали и продавали». С глуповцами он объяснялся только при помощи двух реплик: «разорю!» и «не потерплю!». Именно для этого и был необходим порожний сосуд вместо головы. Но апофеозом начальственного идиотизма является в «Истории одного города» Угрюм-Бурчеев. Это самая зловещая фигура во всей галерее глупозских градоначальников. Салтыков-Щедрин называет его и «угрюмым идиотом», и «угрюмым прохвостом», и «тугохвостом до мозга костей». Он не признает ни школ, ни грамотности, а только науку чисел, преподаваемых на пальцах. Главная цель всех его «трудов» — превратить город в казарму, заставить всех маршировать, беспрекословно выполнять абсурдные приказы. По его замыслу даже женихи и невесты должны быть одного роста и телосложения. Налетевший смерч уносит Угрюм-Бурчеева. Такой конец идиота-градоначальника воспринимался современниками Салтыкова-Щедрина как очистительная сила, как символ народного гнева.  Эта галерея всевозможных прохвостов вызывает не просто гомерический хохот, но и тревогу за страну, в которой безголовый манекен может управлять огромной страной.  Конечно, литературное произведение не может решить политических вопросов, поставленных в нем. Но то, что эти вопросы заданы, означает, что кто-то над ними задумался, попытался что-то исправить. Беспощадная сатира Салтыкова похожа на горькое лекарство, необходимое для излечения. Цель писателя заставить читателя задуматься о неблагополучии, о неправильном государственном устройстве России. Остается надеяться, что произведения Салтыкова-Щедрина достигли цели, помогли хотя бы частично осознать ошибки, хотя бы некоторые из них больше не повторять. Cочинение «Описание города Глупова и его градоначальников» Творчество Салтыкова-Щедрина, демократа, для которого самодержавно-крепостнический строй, царящий в России, был абсолютно неприемлем, имело сатирическую направленность. Писателя возмущало русское общество «рабов и господ», бесчинство помещиков, покорность народа, и во всех своих произведениях он обличал «язвы» общества, жестоко высмеивал его пороки и несовершенства.  Так, начиная писать «Историю одного города», Салтыков-Щедрин поставил перед собой цель обличить уродство, невозможность существования самодержавия с его общественными пороками, законами, нравами, высмеять все его реалии.  Таким образом, «История одного города» — произведение сатирическое, доминирующим художественным средством в изображении истории города Глупова, его жителей и градоначальников является гротеск, прием соединения фантастического и реального, создающий абсурдные ситуации, комические несоответствия. По сути, все события, происходящие в городе, являются гротеском. Жители его, глуповцы, «ведущие свой род от древнего племени головотяпов», не умевших жить в самоуправлении и решивших найти себе повелителя, необычайно «начальстволюбивы». «Испытывающие безотчетный страх», неспособные самостоятельно жить, они «чувствуют себя сиротами» без градоначальников и считают «спасительной строгостью» бесчинства Органчика, имевшего в голове механизм и знавшего только два слова — «не потерплю» и «разорю». Вполне «обычны» в Глупове такие градоначальники, как Прыщ с фаршированной головой или француз Дю-Марио, «при ближайшем рассмотрении оказавшийся девицей».  Однако своей кульминации абсурдность достигает при появлении Угрюм-Бурчеева, «прохвоста, задумавшего охватить всю вселенную». Стремясь реализовать свой «систематический бред», Угрюм-Бурчеев пытается все в природе сравнять, так устроить общество, чтобы все в Глупове жили по придуманному им самим плану, чтобы все устройство города было создано заново по его проекту, что приводит к разрушению Глупова его же жителями, беспрекословно выполняющими приказания «прохвоста», и далее — к смерти Угрюм-Бурчеева и всех глуповцев, следовательно, исчезновению заведенных им порядков, как явления противоестественного, неприемлемого самой природой.  Так с помощью использования гротеска Салтыков-Щедрин создает логическую, с одной стороны, а с другой стороны — комически-нелепую картину, однако при всей своей абсурдности и фантастичности «История одного города» — реалистическое произведение, затрагивающее множество злободневных проблем. Образы города Глупова и его градоначальников аллегоричны, они символизируют самодержавно-крепостническую Россию, власть, в ней царящую, русское общество. Поэтому гротеск, используемый Салтыковым-Щедриным в повествовании, — это еще и способ обличить отвратительные для писателя, уродливые реалии современной ему жизни, а также средство выявления авторской позиции, отношения Салтыкова-Щедрина к происходящему в России.  Описывая фантастически-комическую жизнь глуповцев, их постоянный страх, всепрощающую любовь к начальникам, Салтыков-Щедрин выражает свое презрение к народу, апатичному и покорно-рабскому, как считает писатель, по своей при роде. Единственный лишь раз в произведении глуповцы были свободны — при градоначальнике с фаршированной головой. Создавая эту гротесковую ситуацию, Салтыков-Щедрин показывает, что при существующем общественно-политическом строе народ не может быть свободен. Абсурдность же поведения «сильных» (символизирующих реальную власть) мира сего в произведении воплощает беспредел и произвол, чинимый в России высокопоставленными чиновниками. Гротесковый образ Угрюм-Бурчеева, его «систематический бред» (своеобразная антиутопия), который градоначальник решил во что бы то ни стало воплотить в жизнь, и фантастический конец правления — реализация идеи Салтыкова-Щедрина о бесчеловечности, противоестественности абсолютной власти, граничащей с самодурством, о невозможности ее существования. Писатель воплощает мысль о том, что самодержавно-крепостнической России с ее безобразным укладом жизни рано или поздно придет конец.  Так, обличающий пороки и выявляющий нелепость и абсурд реальной жизни гротеск передает особую «злую иронию», «горький смех», характерный для Салтыкова-Щедрина, «смех сквозь презрение и негодование». Писатель порой кажется абсолютно безжалостным к своим героям, чересчур критичным и требовательным к окружающему миру. Но, как говорил Лермонтов, «лекарство от болезни может быть горьким». Жестокое обличение пороков общества, по мнению Салтыкова-Щедрина, — единственное действенное средство в борьбе с «болезнью» России. Осмеяние несовершенств делает их очевидными, понятными для всех. Неверно было бы говорить, что Салтыков-Щедрин не любил Россию, он презирал недостатки, пороки ее жизни и всю свою творческую деятельность посвятил борьбе с ними.  Но и периоды «цивилизации» в истории Глупова ничуть не лучше. Законодательная деятельность градоначальников сводились к тому, чтобы «испытывать, достаточно ли глуповцы тверды в бедствиях». В результате горожане «перестали стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы», а на вопрос: «Но как вы таким манером жить можете?» — отвечали: «Так и живем, что настоящей жизни не имеем». Здесь не имеет принципиальной разницы, правит ли сентиментальный Грустилов или солдафон Угрюм-Бурчеев — последствия всегда практически одинаковы. Прототипом Грустилова послужил Александр I, а прототипом Угрюм-Бурчеева — Николай I. Грустилов, подобно Александру, «отличался нежностью и чувствительностью сердца» и «умер от меланхолии в 1825 году». Он мечтает о преобразованиях, а в итоге только возвысил дань с откупа, то есть взятки с откупщиков государственных монополий, до пяти тысяч рублей, да и «злаков на полях» не прибавилось.  Другой градоначальник, Беневоленский, пародирует ближайшего соратника Александра I, М.М. Сперанского, пытавшегося проводить либеральные реформы, по обвинению в связях с Наполеоном сосланного в Сибирь, а по возвращении в Петербург сделавшегося сторонником самодержавия. Беневоленский, согласно «Описи градоначальникам», «был мудр и оказывал склонность к законодательству», «ввел в употребление, яко полезные, горчицу, лавровый лист и» прованское масло», а также «первый обложил данью откуп, от коего и получал три тысячи рублей в год». Однако законотворчество градоначальника свелось к постановлениям о том, что «всякий человек да опасно ходит; откупщик же да принесет дары» и что «всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое печение и в будни». Беневоленский даже подумывал о конституции, однако, как и всякий российский властитель, споткнулся в части о правах населения, хотя часть, посвященную обязанностям, «сознавал очень ясно».  Деятельность градоначальника, сосланного за якобы призвание Наполеона в Глупов и самостоятельное издание законов, автор подытоживает следующим образом: «Так окончил свое административное поприще градоначальник, в котором страсть к законодательству находилась в непрерывной борьбе с страстью к пирогам. Изданные им законы в настоящее время, впрочем, действия не имеют». Как показывает Щедрин, все законы в Глупове и в России либо бездействуют, либо только ухудшают положение народа. Начальники же всех уровней заботятся в первую очередь не о законодательстве, а о насыщении собственного желудка.  Но самые злые времена для глуповцев наступают с приходом на пост градоначальника бывшего полкового палача (прохвоста) Угрюм-Бурчеева. Он разрушил до основания город и перенес его на новое место. У этого градоначальника «был взор, светлый как сталь, взор, совершенно свободный от мысли и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний/Голая решимость — и ничего более… Нельзя сказать, чтоб… естественные проявления человеческой природы приводили его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их». Подобно своему прототипу, императору Николаю Павловичу, прозванному в народе Николаем Панкиным, Угрюм-Бурчеев стремится во всем обществе, как и в армии, ввести палочную дисциплину. Он превратил город в пустыню, поскольку «пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития».Сам Щедрин отмечал позднее, что данный градоначальник, «не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего». Угрюм-Бурчеев — человек крайне опасный, ибо, как замечает автор, «нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания на теле. Однажды возбужденное, оно сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные. Погасить солнце, провертеть в земле дыру, через которую можно было бы наблюдать за тем, что делается в аду, — вот единственные цели, которые истинный прохвост признает достойными своих усилий. Голова его уподобляется дикой пустыне, во всех закоулках которой восстают образы самой привередливой демонологии. Все это мятется, свистит, гикает и, шумя невидимыми крыльями, устремляется куда-то в темную, безрассветную даль...» Самого инфернального из глуповских градоначальников происшедший разлив реки натолкнул на мысль заиметь собственное море: «И так как за эту мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он стал развивать ее дальше и дальше.  Есть море — значит, есть и флоты: во-первых, разумеется, военный, потом торговый. Военный флот то и дело бомбардирует; торговый — перевозит драгоценные грузы. Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова. Является великое изобилие звонкой монеты, которую, однако ж, глуповцы презирают и бросают в навоз, а из навоза секретным образом выказывают ее евреи и употребляют на исходатайствование железнодорожных концессий». Однако с природой Угрюм-Бурчееву совладать не удается, и вода раз за разом прорывает возводимую по его приказу плотину. Разочарованный градоначальник распорядился после этого перенести Глупов на новое место. Здесь Салтыков-Щедрин пародирует историю николаевской России, милитаризованной и развивающей внешнюю торговлю за счет голодающего населения, но бездарно проигравшей Крымскую войну, в ходе которой был потерян Черноморский флот. Полицейское государство, создаваемое Николаем I, доказало свою неэффективность так же, как крахом закончились предприятия Угрюм-Бурчеева.  Автор «Истории одного города», отвечая своим критикам, неоднократно повторял, что сам народ творит столь неприглядную историю России, долготерпением, покорностью и благодушием поощряя правящие классы сохранять в неприкосновенности самые уродливые общественные институты и творить произвол. Писатель подчеркивал, что, если народ «производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть и речи; если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера этого сочувствия все-таки обусловливается мерою усилий, делаемых народом на пути к сознательности». К сожалению, и сегодня многое из того, что Михаил Евграфович говорил о глуповцах, вполне применимо к русскому народу. А среди российских начальников не перевелись Грустиловы и Беневоленские, Прыщи и Фердыщенки, Угрюм-Бурчеевы и Бородавкины.   Характеристика образа Брудастого Дементия Варламовича Брудастый Дементий Варламович (Органчик) — глуповский градоначальник. При первом же появлении «пересек уйму ямщиков» и ошеломил представлявшихся ему чиновников возгласом: «Не потерплю!» Ограничиваясь и в дальнейшем повторением этой единственной фразы, он поверг всех в ужас. Загадочность поведения Б. нашла неожиданное объяснение: у него в голове был органчик, способный исполнять «нетрудные музыкальные пьесы» — «Раззорю!» и «Не потерплю!». Отвечая на упреки в «преувеличении», Щедрин писал: «Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: «Не потерплю!» и «Раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами. Есть такие люди или нет?» Характеристика образа Прыща Ивана Пантелеича Прыщ Иван Пантелеич — подполковник. По его собственным словам, «в сражениях не бывал-с, но в парадах закален даже сверх пропорции». Состояния «изрядного» («Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с»), прибыл в Глупов с «планом кампании»: «отдохнуть-с!» От всякого вмешательства в обывательские дела отказался, чем привел город к неслыханному по глуповским меркам изобилию: «хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление». Однако непривычных к благоденствию жителей настораживали некоторые странности в поведении градоначальника («… каждую ночь уходит спать на ледник» и т. п.). В конце концов обнаружилось, что у П. фаршированная голова. Характеристика образа Грустилова Эраста Андреевича  Грустилов Эраст Андреевич — глуповский градоначальник, статский советник. «Друг Карамзина» (носит имя одного из главных героев его «Бедной Лизы»). «Нежность и чувствительность сердца» не мешала ему «довольно непринужденно распоряжаться казенною собственностью» во время службы провиантмейстером. При этом, взирая на солдат, евших черствый хлеб, Г. проливал обильные слезы. Не стеснялся он и удовлетворять свое сластолюбие. В описании того, как им затем овладевает покаянное настроение, во многом фальшивое и деланное, есть определенное сходство с биографией Александра I, который в конце жизни впал в мистицизм и потакал крайним мракобесам. Таковы возведение юродивых Парамоши и Яши в ранг философов и расправа с учителем Линкиным, у которого нашли книгу самого невиннейшего содержания. Подобные черты были присущи и царствованию Николая I, когда после европейских революций 1848 г. в Московском университете был отменен курс философии, а логику и психологию читал профессор богословия. Характеристика образа Угрюма-Бурчеева Угрюм-Бурчеев — в прошлом «прохвост» (просторечное искажение слова «профос» — полковой палач, позднее — «пара-шечник», уборщик нечистот), назначенный глуповским градоначальником за преданность: в доказательство своей любви к начальнику отрубил себе палец. В значительной мере прототипом его служил фаворит Павла I, а затем и Александра I А. А. Аракчеев. Выполняя желание Александра создать военные поселения, он, как сказано в статье энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, «повел дело круто, с беспощадною последовательностью» не стесняясь ропотом народа… Кроме угождения воле монаршей и исполнения требований службы, он ничем не стеснялся». Воспользовавшись деталями внешности Аракчеева и частично Николая I, сатирик создал гротескный образ «мрачного идиота», столь же гиперболизированный, как и упоминаемый портрет У. на фоне пустыни, «посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель...». Герой имеет обыкновение спать на голой земле, есть сырое лошадиное мясо, часами маршировать в одиночку, подавая самому себе команды, и т. п. В его фигуре и поступках доведены до крайности «виртуозность прямолинейности», страсть к «нивелляторству» (уравнительности), готовность «взять в руки топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти, куда глаза глядят», — черты, существующие в самых разных идеологических обличьях отчетливо тоталитаристского свойства — как современных писателю, так и более поздних.   Некоторые картины разрушения старого Глупова при У. ради возведения нового города, при всей своей фантастичности, кажутся пророческим предупреждением: «От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь укрывались в устроенных на выгоне бараках… Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежащих ее эксплуатации». Однако эта «бесстыжесть притязаний» дает осечку при попытке «мрачного идиота» «унять» реку, озадачившую и оскорбившую его своим вольным течением. По его приказу ее запрудили, породив у него мечты о «своем собственном море» и выгодах, которые оно принесет (неожиданно напоминающие фантазии Порфирия Головлева). Однако река вскоре смыла преграду, и это становится символом конечного поражения всякого произвола над жизнью. Набирает силу и возмущение действиями градоначальника, таящееся в человеческих душах.    История У., а с ней и вся книга, завершается грозной картиной «не то ливня, не то смерча», гневно налетевшего на Глупов: «раздался треск, и бывший прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе». Остается загадкой, аллегорическая ли это картина сокрушительного народного бунта или катастрофа, ниспосланная самой природой, которой У. бросил безрассудный вызов, посягнув на «извечное, нерукотворное». Обращает на себя внимание то, что на звучавшую с напыщенной торжественностью фразу о начале схватки У. с рекой: «Борьба с природой восприяла начало» — откликается чеканный финал главы, звучащий как апокалипсический итог градоначальнических деяний: «История прекратила течение свое». Характеристика образа Беневоленского Феофилакта Иринарховича Беневоленский Феофилакт Иринархович — градоначальник, сменивший князя Микаладзе. При нем «благополучие глу-повцев… не только не нарушилось, но получило лишь пущее утверждение», так как Б. фактически устранился от дел. Однако в отличие от Микаладзе он «чувствовал непреоборимую наклонность к законодательству» и, невзирая на начальственный запрет, тайком издавал законы, впрочем не слишком обременительные для глуповцев и даже носившие комический характер («Устав о добропорядочном пирогов печении»). Подумывал даже о сочинении конституции, хотя при этом уже проявилась его истинно градоначальническая натура: «Слово «обязанности» он сознавал очень ясно, так что мог об этом предмете исписать целые дести бумаги, но «права» — что такое «права»?» Тем не менее написанный им «Устав о свойственном градоправителю добросердечии» содержал крамольные, с точки зрения начальства, пункты: «Да памятует градоправитель, что одною строгостью… ни голода людского утолить, ни наготы человеческой одеть не можно». И когда Б. пытался оправдываться тем, что «никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем», ему отвечали, что «правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек… воздержался». Некоторые детали жизнеописания Б. имеют очевидное сходство с биографией видного деятеля начала царствования Александра I — М. М. Сперанского, чья законотворческая деятельность завершилась опалой и ссылкой. Характеристика образа Дю-Шарио Ангела Дорофеевича Дю-Шарио Ангел Дорофеевич — «виконт… французский выходец». Отъевшись на должности градоначальника после бродячей эмигрантской жизни, «начал болтать и уже не переставал». Убеждений не имел и готов был разделить любое ради «лишнего четвертака». Начав как-то объяснять глуповцам права человека, «кончил тем, что объяснил права Бурбонов». Но в администрацию не вмешивался, что «обещало продлить благополучие глуповцев без конца». Оказался девицею и был выслан за границу. Характеристика образа Бородавкина Бородавкин Василиск Семенович – глуповский градоначальник, появляется в главе «Воины за просвещение». Он отличался «неслыханной административной въедчивостью», крикливостью и расторопностью. «Даже только одним глазом» и имел недремлющее око. Б. мыслил масштабно: он мечтал о завоевательных походах. Но, поскольку такой возможности пока не было, он ограничивался «войнами за просвещение». Всего таких войны было четыре, они велись против глуповцев и всегда заканчивались победой Б. По другому и быть не могло: с помощью оловянных солдат, налитых кровью, градоначальник крушил все на своем пути. Поэтому глуповцам проще было согласиться употреблять горчицу и прованское масло, ставить дома на каменные фундаменты, разводить персидскую ромашку или даже отдавать своих детей в глуповскую академию. Войны за просвещение резко сменились походами против просвещения в связи с Французской революцией. Но глуповцы не заметили особой разницы. Также Б. «спалил слободу навозную,… разорил Негодницу,… расточил Болото». Он уже собирался спалить весь город, как вдруг внезапно умер. Характеристика образа Палеологовой Ираиды Лукиничны Палеологова Ираида Лукинична — первая из самозванок, объявившихся после смятения, вызванного историей с Брудас-тым-Органчиком. Свои претензии основывала на своей «исторической» фамилии и на том, что ее покойный муж, винный пристав, однажды где-то временно исполнял обязанности градоначальника. Во главе трех солдат инвалидной команды захватила казну и объявила себя градоначальницей. Осажденная следующей претенденткой, Клемантинкой де Бурбон, взорвала себя вместе с казной. В «Сказании о шести градоначальницах» много деталей, сходных с событиями Смутного времени и дворцовыми переворотами в России XVIII в. Характеристика образов Дуньки-Толстопятой и Матренки-Ноздри» Дунька-Толстопятая и Матренка-Ноздря — самозванки-гра-доначальницы из простонародья, участницы «глуповского междоусобия». Заявляли, что не раз бывали у прежних градоначальников «для лакомства». «Бесчинствовали несказанно»: «сшибали проходящим головы… ели младенцев» и т. п. Обезумев от ужаса, глуповцы сначала перебили массу народа, а потом утопили Матренку и осадили Дуньку, которая отчаянно оборонялась, но была заедена клопами.   Cочинение «Деятельность градоначальников города Глупова» Поскольку Глупов — город обобщенный, собирательный, олицетворяющий собой самодержавие, постольку и градоначальник па сей раз понятие собирательное, обозначающее самовластного правителя. Поскольку Глупов — образ гротескный, в котором слиты воедино признаки городов уездных, губернских, столичных и вообще всей страны, постольку гротесковы и фигуры градоначальников: в них контаминированы черты городничих, губернаторов, царских, временщиков и самих царей.  Поскольку границы Глуиова изменчивы, подвижны порой город расширяется до пределов всей Российской империи, а порой предстает в своем губернском или уездном облике, постольку и понятие «градоначальник» как бы меняет свой объем. Во всех случаях, однако, оно сохраняет свою определенность: градоначальник — это не просто правитель, а правитель абсолютный, неограниченный, всесильный. И что бы ни находилось под его управлением — вся страна, край, губерния или уезд, он всегда самодержец.  Как видим, Щедрин поистине гениально вышел из того вроде бы безвыходного положения, в которое его пыталась поставить цензура. На помощь сатирику вновь пришел гротеск! Заменив в «Истории одного города» губернаторов па «градоначальников», писатель только по видимости снизил своих героев в звании. Фактически же созданные им фигуры градоначальников носили гротесковый характер и «совмещали» в себе правителей самых различных рангов: начиная от городничих, под управлением которых находился уезд, и кончая императорами, распоряжавшимися судьбами всей страны. Термин «градоначальник» как нельзя более подошел для обозначения такого рода гротесковых фигур, ибо — в отличие от ряда других аналогичных административных терминов (городничий, губернатор и т. п.) — мог обозначать начальника любого города (уездного, губернского, столичного), а кроме того, выступать и в чисто условном значении — правителя гротескового города, рожденного воображением писателя. Не будем перечислять здесь всех тех, кто правил городом Глуповым на протяжении его почти вековой истории. Не будем анализировать их биографии, их склонности, их разнообразнейшие начинания и походы, ибо это заняло бы слишком много места. В данном случае нам достаточно подчеркнуть, что многообразие градоиачальнических фигур, темпераментов и склонностей при ближайшем рассмотрении оказывается несущественным. Выясняется, что нее градоначальники похожи друг на друга в главном, что разнообразнейшие их прожекты и поползновения в конце концов сводились к одному — к выколачиванию «недоимок» и пресечению «крамолы».  В главе «Войны за просвещение» писатель заставляет градоначальника Бородавкина подвергнуть «строгому рассмотрению намерения и деяния своих предшественников». И что же? «Вереницею прошли перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де-Санглот, и Фердыщенко, но что делали эти люди, о чем они думали, какие задачи преследовали — вот этого-то именно и нельзя было определить ни под каким видом. Казалось, что весь этот ряд — не что иное, как сонное мечтание, в котором мелькают образы без лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей толпы.  тором мелькают образы без лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей толпы… Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! и исчезла неведомо куда; смотришь, па место се выступает уже другая тепь, и тоже хлопает как попало, и исчезает… Раззорю!, „Не потерплю!" слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю — того разобрать невозможно. Рад бы посторониться, прижаться к углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого угла раздается все то же „раззорю!", которое гонит укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь, опять настигает его».  Конечно, не Бородавкину принадлежит это вдохновенное суждение, а самому Щедрину. Это он, сатирик, видит и веренице градоначальников лишь тени, образы без лиц… Это он слышит их раздающиеся со всех сторон крики: «раззорю!» и «но потерплю!». Это он понимает, что некуда деться от этих криков человеку, ибо в какой бы угол он ни подался, всюду настигает его то же самое.  Своеобразие же образов градоначальников состоит как раз в том, что по внешности своей они вроде бы вполне «люди». И именно тот факт, что их однообразная, механистичная сущность обитает в фигурах по видимости «человеческих», производит особенно сильное сатирическое впечатление. Когда механистична и бездушна кукла, то это в какой-то мере даже естественно: иного от куклы и ждать нельзя. Когда же механистичны и однообразны правители, имеющие «человеческую» внешность, то это уже настолько противоречит нашему представлению о жизни и о человеке, что вызывает у нас острое чувство гнева и презрения к этим человекоподобным носителям идеи самодержавной государственности. Вереница градоначальников, удостоившихся развернутого изображения, начинается Брудастым, являвшим собой истинную, очищенную от всех «примесей» сущность градоначальничества, а завершается Угрюм-Бурчеевым, представляющим собой ту же самую сущность, помноженную на строгий план жизни и тупую непреклонность. Вот почему перед нами фигура не только более значительная, но и более страшная.  Разные были в Глупове градоначальники. Деятельные и бездеятельные. «Либеральные» и консервативные. «Вводившие просвещение» и искоренявшие оное. Но всех их превзошел Угрюм-Бурчеов. Превзошел своим безграничным идиотизмом и неиссякаемой энергией, направленной па претворение в жизнь исповедуемых им идеалов. Идеалами же этими были: прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы. Именно сочетание таких качеств, как доходящая до идиотизма ограниченность, непреклонность и наличие казарменных идеалов, породило эту зловещую фигуру.  Отнимите у Угрюм-Бурчеева хотя бы один из названных компонентов — и перед вами будет уже кто-то другой…  Отнимите, например, у него идиотизм, и идеалы его, по всей вероятности, будут иными… Лигните его непреклонности, и что тогда от него останется? Идиотские идеалы, которые, конечно, тоже мало приятны, но все-таки относительно безопасны до тех пор, пока они остаются голой теорией, пока их не начинают внедрять в действительность.  пока они остаются голой теорией, пока их не начинают внедрять в действительность… Наконец, отберите у него самую потребность в масштабных идеалах, и перед вами предстанет довольно-таки обыкновенный идиот, отличающийся от всех прочих идиотов только своей непреклонностью. Конечно, и в этом случае он принес бы немало зла: однако зло это касалось бы отдельных сторон жизни, а не самых ее основ.  Сочетание этих качеств оказывается особенно ужасным, ибо носитель их находится у власти. «Обыкновенно противу идиотов,— пишет Щедрин,— принимаются известные меры, чтоб они, в неразумиой стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется».  Идиот, оказавшийся у власти в самодержавном государстве, может натворить столько бед, что размер их невозможно будет даже измерить. Почему же? Да потому что он — полновластный, единодержавный правитель, и никакие резоны не могут помешать осуществлению его намерений. «Там, где простой идиот расшибает себе голо-г.у или наскакивает на рожоп, идиот властный раздробляет пополам всевозмоишые рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде птих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития? »  На протяжении всей книги Щедрин не дает портретных зарисовок никого из градоначальников.Исключение составляет один лишь Угрюм-Бурчеев. «В городском архиве,— пишет сатирик,— до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно, никогда не освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, приподнятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными, мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным „Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами. Cочинение «Изображение народа в романе «История одного города»  Салтыкова-Щедрина интересует отношение народа к власти, самодержавию. Ведь, бунтуя против отдельных представителей власти на местах, народ посылал ходоков к правителям. Многовековая вера в доброго царя жила после утраты веры в мудрого и честного помещика: «Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою находчивостью противопоставили энергию бездействия». «И упорно стояли при этом на коленах… Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли».  И все же бывали времена, когда тихий «бунт на коленах» готов был перерасти в настоящий бунт. Об этом можно узнать из главы «Голодный город». Городу грозила голодная смерть. « Наступила такая минута, когда начинает говорить брюхо, против которого всякие резоны и ухищрения оказываются бессильными». Ходок Евсеич, «самый древний в целом городе», не добился правды для мужиков, хотя трижды ходил к градоначальнику Фердыщенко, а лишь обрек себя на ссылку: «С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» русской земли».  Следующий «старатель», Пахомыч, отправил прошение, а народ сидел и ждал результата, радуясь в душе, что нашелся человек, болеющий за всех. Вооруженная карательная команда навела «порядок». Основная цель, которой писатель следовал в романе, — просветить народ, разбудить его гражданское самосознание для борьбы за свои права, помочь ему освободиться от рабской психологии, от векового гнета и бесправия. В одном из очерков цикла «Помпадуры и помпадурши» Салтыков-Щедрин высказал предположение, которое позже развил в «Истории одного города»: «Но берегитесь! сегодня он человек. — Е. Л, Действительно воздерживается, но завтра обстоятельства поблагоприятствуют ему, и он непременно совершит все, что когда-нибудь лелеяла тайная его мысль. И совершит тем с большею беспощадностью, чем больший гнет сдавливал это думанное и лелеянное».  Крах деспотизма наступает в момент народного возмущения: «Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга — и вдруг устыдились… Была ли у их история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они не помнили». Терпение их лопнуло: «Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему». И этот прохвост осмелился назначить шпионов по всем поселенным единицам, что переполнило чашу терпения. Взрыв негодования был неизбежен.   Пока народ будет покорным исполнителем воли власть имущих, он заслуживает самого справедливого осуждения. «Для кого расступится мрак, окутывающий лицо масс, и даст увидеть это лицо просветленным, носящим печать сознания и решимости?» — не ожидая ответа, спрашивает Салтыков-Щедрин.  Автора «Истории одного города» обвиняли в принижении роли народа в общественной жизни, в сознательном осмеянии народных масс. Но в письме Пыпину Салтыков-Щедрин объяснял: «…что касается до моего отношения к народу, то мне кажется, в слове «народ» надоотличать два понятия: народ исторический и народ, представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны сочувствием».  Вывод, к которому автор пришел в заключительных строках своего романа, ясен и понятен: населению Глупова пришло время устыдиться своей рабской покорности, бессмысленной и гибельной несамостоятельности, но, перестав быть глуповцами, необходимо начать новую, неглуповскую жизнь.  

Похожие статьи:

Учебный зал → РЕФЕРАТ: Анализ сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина

Учебный зал → СОЧИНЕНИЯ по роману А.С. Пушкина "Евгений Онегин"

Учебный зал → СОЧИНЕНИЯ по творчеству М. Горького

Учебный зал → СОЧИНЕНИЯ по творчеству А. И. Куприна

Учебный зал → СОЧИНЕНИЯ по роману М. Шолохова "Тихий Дон"