Блог клуба Евгений Евтушенко

По Америке столь многодетной,
но строго диетной,
где ни яблок моченых,
ни хрустких соленых груздей,
я веду "кадиллак",
а со мною мой сын шестилетний -
к пятилетней возлюбленной
сына везу на "birthday".
Заблудилась машина моя.
Все вокруг до испуга похоже.
И жестоко пророчит
сынишка рассерженный мой:
"Знаешь, папа,
с тобой может что-то случиться похуже.
Ты однажды возьмешь
и забудешь дорогу домой".
Суеверно я вздрогнул,
задумался ошеломленно.
Что ты сделал со мною,
пророчеством не пожалев?
"Где дорога домой?"
себя спрашивали миллионы
под крестами в Стамбуле,
в Шанхае,
на кладбище Сен-Женевьев.
Несвобода уродкой была,
и свобода у нас изуродованная.
Лишь бесчестье богатства,
да глупая честная нищета.
Страшны выбор -
безденежье или безродинье.
Где Россия?
Прикончена бывшая.
Новая не начата.
Все надеялся я,
что нахапаются,
наиграются.
А они зарвались.
Никакой им не нужен поэт.
Происходит
выдавливание
в эмиграцию.
Но поэзия - воздух души.
Эмиграции воздуха нет.
Я тот воздух России,
который по свету кочует,
и ночует,
порой неуверенный -
что за страна,
но, как только отраву почует,
себя он врачует
тем, что пахнет,
как будто с лесной земляникой стога.
Мой двойник шестилетний,
за маму и папу болельщик,
мирильщик,
я запутал себя и тебя.
Но моя ли, и только, вина?
Мир запутался тоже.
Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет,
и не может найти,
а не только Россия одна.
Петербург никогда не вернется в другой Петербург -
                                  Александра Сергеича,
как в Париж Д'Артаньяна -
макдональдсовый Париж.
"Где дорога домой?" -
слышу я голоса над планетою,
тлеющей
и от пепла идей,
и от стольких других пепелищ.
Я дорогу домой
по кусочкам в себе раздобуду.
Я сложу их в одно.
За отца не пугайся,
наследник запутанный мной.
Не забуду дорогу домой.
Я иначе собою не буду,
потому что для стольких
я тоже - дорога домой.

Всех, кто мне душу расколошматили,
к чортовой матери,
к чортовой матери.
Буду по северным кочкам,
лесочкам
душу мою
собирать по кусочкам.
И у аленушкиного болотца
может, срастется,
может, срастется...

"Забыли нас, любимый мой.
Из парка все ушли домой,
и с чертова колеса
стекли куда-то голоса.

    Внизу политики-врали,
    торговцы, шлюхи, короли,
    чины, полиция, войска -
    какая это все тоска!

Кому-то мы внизу нужны,
и что-то делать мы должны.
Спасибо им, что хоть сейчас
на небесах забыли нас.

    Внизу наш бедный гордый Рим,
    проклятый Рим, любимый Рим.
    Не знает он, что мы над ним
    в своей кабиночке парим.

Чуть-чуть кабиночку качни
и целовать меня начни,
не то сама ее качну
и целовать тебя начну".

    Постой, война, постой, война!..
    Да, жизнь как Рим,- она страшна,
    но жизнь как Рим - она одна...
    Постой, война, постой, война!.

Тореро, мальчик, я - старик,
я сам - тореро бывший.
Вот шрам, вот ряд зубов стальных -
Хорош подарок бычий?

Вон там одна... Из-под платка
горят глазищи - с виду
как уши черные быка!
Ей посвяти корриду.

Доверься сердцу - не уму,
и посвяти кориду
красотке этой иль тому
обрубку-инвалиду.

Они, конечно, ни шиша
общественно не значат,
но отлетит твоя душа -
они по ней заплачут.

Заплачут так, по доброте,
ненадолго, но все же...
Ведь слез не ведают вон те
в правительственной ложе!

Кто ты для них? Отнюдь не бог -
в игре простая пешка.
Когда тебя пропорет рог,
по ним скользнет усмешка.

И кто-то,- как там его звать?-
Одно из рыл, как рыло,
Брезгливо сморщится:"Убрать!"-
И уберут,- коррида!

Тореро, мальчик, будь собой -
ведь честь всего дороже.
Не посвящай, тореро, бой
правительственной ложе!

Я - лошадь пикадора,
при солнце я впотьмах.
Нет хуже приговора -
нашлепки на глазах.

Поводьям я послушна,
всегда на тормозах.
Такая наша служба -
нашлепки на глазах.

Хозяин поднял пику,
тяжел его замах.
Но как сдержать мне пытку?
нашлепки на глазах.

Я слышу стоны бычьи
в ревущих голосах.
Ведь это вы - убийцы,
нашлепки на глазах.

А ты, народ, как скоро
Хозяев сбросишь в прах?
Но ты ведь - лошадь пикадора -
нашлепки на глазах.

Я бык.
Хотели бы вы, чтобы стал я громадой из шерсти и злобы?
Я был
добрейшим теленком, глядящим на мир звездолобо.
Трава,
прости мне, что стал я другим, что меня от тебя отделили.
Травя,
вонзают в меня то с одной стороны, то с другой бандерильи.
Мазнуть
рогами по алой мулете тореро униженно просит.
Лизнуть
прощающе в щеку? Быть может, он шпагу отбросит...
(Но нет!)
Мой лик,
как лик его смерти, глазах у бедняги двоится.
Он бык,
такой же, как я, но признать это, дурень, боится...

Я публика,
        публика,
                публика,
смотрю и чего-то жую.
Я разве какое-то пугало?
Я крови, ей-богу, не пью.

Самой убивать -
                это слякотно,
и вот, оставаясь чиста,
глазами вбивала по шляпочки
гвоздочки в ладони Христа.

Я руки убийством не пачкала,
лишь издали -
              не упрекнуть!-
вгоняла опущенным пальчиком
мечи гладиаторам в грудь.

Я поросль,
         на крови созревшая,
и запах ее мне родной.
Я публика, создана зрелищами,
а зрелища созданы мной.

Я щедро швыряюсь деньжонками.
Мне драться самой не с руки.
Махайте, тореро, шпаженками,
бодайтесь бодрее, быки!

Бодайтесь, народы и армии!
Знамена зазывней мулет.
Сыграйте в пятнашечки алые
с землей,
        бандерильи ракет!

Вот будет коррида,- ни пуговки
на шаре земном!-
                благодать!
Да жаль, не останется публики,
Чтоб зрелище просмаковать...

Я публика, публика, публика!..

Ахматова двувременной  была.
О ней и плакать как-то не пристало.
Не верилось, когда она  жила,
не верилось, когда ее не  стало.

Она ушла, как будто бы  напев
уходит в глубь темнеющего сада.
Она ушла, как будто бы  навек
вернулась в Петербург из Ленинграда.

Она связала эти времена
в туманно-теневое средоточье,
и если Пушкин - солнце, то она
в поэзии пребудет белой ночью.

Над смертью и бессмертьем, вне всего,
она лежала, как бы между прочим,
не в настоящем, а поверх него,
лежала между будущим и прошлым.

И прошлое у  гроба тихо шло
не вереницей дам богоугодных.
Седые челки гордо  и светло
мерцали из-под шляпок старомодных.

Да, изменило  время  их черты,
красавиц той, когдатошней России,
но их глаза - лампады доброты -
ни крутоверть, ни мгла не загасили.

Шло будущее, слабое в плечах.
Шли мальчики. Они  себя сжигали
пожаром гимназическим в очах
и в кулаках тетрадочки сжимали.

И девочки в портфельчиках своих
несли, наверно, дневники и списки.
Все те же - из   Блаженных  и святых -
наивные  российские курсистки.

И ты, распад всемирный, не убий
ту связь времен,- она еще поможет.
Ведь просто быть не может  двух России,
как быть и двух Ахматовых не может.

II

Ну, а в другом гробу, невдалеке,
как будто рядом с библией частушка,
лежала в белом  простеньком платке
ахматовского возраста старушка.

Лежала,  как готовилась к  венцу,
устав стирать, мести, скрести и штопать,
крестьянка по  рукам и  по лицу,
а в  общем,  домработница, должно  быть.

Быть мертвой - это райское житье.
За ней так добро люди приглядели,
и  словно перед праздником  дите,
и  вымыли  и чисто приодели.

Цветами ее, правда, не почли,
но был зато по мерке гроб подогнан,
и дали  туфли, новые почти,
с квиточками ремонта на подошвах.

Была  она прощающе   ясна
и на груди благоговейно сжала
сухие руки, будто бы она
невидимую  свечку в них держала.

Они  умели в жизни  все уметь
(писали, правда, только закорюки),
тяжелые  и темные,  как медь,
ни  разу не целованные  руки,

И думал я: а может быть, а вдруг,
но все же существуют две  России:
Россия духа и  Россия рук -
две разные  страны, совсем чужие?!

Никто о той старушке не скорбел.
Никто ее в бессмертные не прочил.
И был над нею отстраненно бел
Ахматовой патрицианский профиль.

Ахматова превыше  всех осанн
покоилась презрительно и сухо,
осознавая свой  духовный сан
над самозванством и плебейством духа.

Аристократка?  Вся оттуда, где
под рысаками  билась мостовая!
Но руки  на цветах, как на воде,
покачивались, что-то выдавая.

Они творили, как могли, добро,
но  силы временами было  мало,
и, легкое для Пушкина, перо
с усмешкой  пальцы женские  ломало.

Забыли  пальцы холодок  Аи,
и поцелуи в Ницце, Петербурге,
и, на груди сведенные, они
крестьянскою усталостью набухли.

Царица  без короны  и жезла,
среди даров почтительности тусклых,
была она прощающе   ясна,
как та старушка в тех дареных туфлях.

Ну, а старушка в том, другом гробу
лежала, не увидевшая Ниццы,
с ахматовским величием на лбу,
и между  ними не было границы.