ИГОРЬ ЕФИМОВ. БЕЗ БУРЖУЕВ. О советской экономике

Игорь Маркович Ефимов родился 8 августа 1937 года в Москве, в семье военного, который в год рождения сына был репрессирован. В 1960 году окончил Ленинградский политехнический институт, по образованию — инженер-турбинщик. Позже окончил Литературный институт им. М. Горького. Работал в НИИ по исследованию газовых турбин, преподавал в институте.

Начал писать прозу в начале 1960-х годов и быстро приобрел известность. Вместе с Б. Вахтиным, В. Губиным, В. Марамзиным был участником неформальной литературной группы «Горожане». Дебютная книга Игоря Ефимова, «Смотрите, кто пришел!», вышла в Ленинграде в 1965 году, затем была опубликована повесть «Таврический сад». Написанный в 1967 году роман «Зрелища» не был опубликован и ходил в «самиздате». В 1970-х годах Игорь Ефимов выпустил сборник современной прозы «Лаборантка» и исторический роман об Английской революции «Свергнуть всякое иго». В 1978 году под псевдонимом Андрей Московит увидела свет работа Ефимова «Метаполитика (философия истории)», а после эмиграции писателя в США вышли книги «Без буржуев» (о советской экономике), «Практическая метафизика», «Бремя добра» (о русской литературе). В Америке Игорь Ефимов работал в Энн-Арборе (Мичиган) редактором в издательстве «Ардис» у Карла Проффера.

Игорь Ефимов известен не только как автор романов «Как одна ночь», «Архивы Страшного суда», «Седьмая жена», «Не мир, но меч» («Пелагий Британец»), сборников афоризмов «Светляки» и «Четыре горы», историко-документального исследования «Кеннеди, Освальд, Кастро, Хрущев» и философско-политической работы «Стыдная тайна неравенства», но и как издатель. Он создал в США русское издательство «Эрмитаж», в котором выходили «Дневники и письма» Троцкого, проза Сергея Довлатова, стихотворные сборники Льва Лосева, избранная проза Георгия Иванова, сборник «Поэтика Бродского», философские и публицистические книги, мемуары.

I. Кисельные берега победившего социализма

1

Призрак, бродивший в прошлом веке по Европе, обрел плоть.

Как спрут, покрыл он уже почти половину земного шара и продолжает продвигать свои щупальца то там, то тут. Если в одном месте щупальце отрубают, в другом вырастает два новых.

Возможно, говорим мы теперь себе, если бы честные, разумные и совестливые люди из тех, кто готовил его приход, могли бы увидеть, к чему привели их усилия, они в ужасе отшатнулись бы. Они не могли бы не признать, что путь, избранный ими для служения человечеству, оказался ведущим к тупику, что на заложенном ими фундаменте вырос не хрустальный дворец, а небывалая по прочности и размерам тюрьма. Наверно, они хотели не этого, наверно, они искренне искали способа помочь людям, страдающим от сословного и материального неравенства, от бедности, тесноты, войн, болезней. Ведь социальными утопиями, принявшими имя марксизма, были увлечены тысячи умов, в чьей честности и бескорыстности мы не имеем оснований сомневаться.

Недавно в России промелькнул анекдот и о самом Марксе, который якобы явился на советское телевиденье, долго добивался разрешения выступить с речью и, когда ему после многократных отказов разрешили сказать всего одну фразу, прокричал в эфир: «Пролетарии всех стран, простите меня!»

Хочется, очень хочется думать, что мыслящая часть человечества, сталкиваясь с реальностью, должна прозревать.

Однако, всмотревшись в бурление современных политических течений, вслушавшись в трескотню предвыборных речей, газетных интервью и телевизионных диспутов, мы увидим, что это не так. Мы должны будем признать, что для миллионов свободных людей призрак продолжает сохранять какое-то непостижимое очарование, что притягательная сила василиска не ослабевает и политическое умонастроение мира все гуще окрашивается красным цветом всевозможных оттенков.

Нет, нынешние проповедники «светлого будущего всего человечества» не одобряют тех зверств, которые были совершены и продолжают совершаться во имя него. Они готовы согласиться с тем, что расстреливать только за классовое происхождение нехорошо, что десятки миллионов людей, планомерно уничтоженных голодом и непосильной работой, погибли безвинно, что навязывать другим народам свой рай посредством танков и колючей проволоки — жестоко, а сажать за убеждения в сумасшедший дом — безнравственно. И тем не менее, говорят они, все это отклонения, перекосы, ошибки, недоразумения, несчастные случайности, а мы, умудренные, все сделаем по-другому, то есть абсолютно правильно, ибо теоретическая основа верна, социализм неизбежно следует за капитализмом и спорить с этим бессмысленно.

Поистине, спорить с людьми, считающими, что все зло на свете происходит от эксплуатации, что человек есть продукт своей эпохи, что совесть — понятие классовое, что искусство должно выполнять социальный заказ, а религию необходимо искоренить, ибо она есть опиум для народа, — спорить с ними — дело безнадежное. Но есть еще миллионы людей, честно продолжающих искать ответа на острые социальные вопросы, не верящих во всю эту удобную галиматью и, тем не менее, по наивности и неискушенности склоняющихся к примитивным схемам, если в них есть главное — надежда на близкое избавление. Тяга к справедливости и всечеловеческому братству отливается для этих идеалистов в смутную картину царства, города, острова, государства, где все равны, все трудятся дружно и весело и все одинаково пользуются плодами своего труда.

Конечно, такие люди не отдают себе отчета в том, что их социальный идеализм — наилучшая почва для произрастания всех видов политического бандитизма. Они не верят, что из высокого чувства сострадания ближнему может произрасти что-нибудь плохое. И импульсивно состраждут всем подряд: политическому экстремисту, подстреленному в стычке с полицией (тоже ведь мученик, боролся за свободу), патологическому убийце, посаженному на электрический стул (бедная жертва прогнившего общества), террористу, играющему жизнями десятков заложников (наверно, его права были сильно ущемлены, раз он решился на такое отчаянное дело).

Ярче же всего гипертрофия сострадания расцветает в отношении к бедности.

Там, где взор социального идеалиста видит рядом богатого и бедного, он всегда с готовностью примет объяснение, говорящее ему, что богатый ограбил бедного и разбогател за его счет. Если же это объяснение будет облечено в научные термины, если мелькнут волшебные, все объясняющие слова «эксплуататор, эксплуатация», то безотчетный сострадательный импульс легко может переродиться в твердое жизненное убеждение: чтобы покончить с бедностью и всеми проистекающими из нее несчастьями, необходимо прежде всего покончить с эксплуатацией.

Но, спрашивается, знает ли что-нибудь наш идеалист о том, как обстоит дело с богатством и бедностью в государстве, где с эксплуататорами покончили уже 60 лет назад, где «буржуи выведены под корень»? Слыхал ли он, какие молочные реки текут там в кисельных берегах?

2

Да, что-то такое до него долетало.

Он слышал о хронической нехватке продуктов, о тесноте коммунальных квартир, о том, что гигантская хлебородная держава вынуждена закупать зерно за границей, а вывозить на международный рынок может только сырье, спортсменов и музыкантов. Но ведь, с другой стороны, там нет безработицы, там бесплатное медицинское обслуживание и образование, там спутники, метро и электростанции, а главное, не бывает забастовок, волнений и демонстраций, никакие толпы не выходят на улицы, не поджигают автобусы, не засыпают камнями полицию. Тишь да гладь. И то, что некоторые люди прыгают через колючую проволоку, идут через минное поле, плывут в ледяной воде, бегут под пулями, чтобы вырваться из этой благодати, — что ж, таких ведь единицы. Может быть, это просто маньяки, искатели опасных приключений или преступники, бегущие от наказания?

Социальный идеалист обитает не только в мягком климате демократических стран.

Я отношу к этой категории и миллионы людей, живущих в самой гуще «бесклассового общества», испытавших все его достоинства на собственной шкуре, но использующих все дарованные нам возможности неведенья для того, чтобы не видеть, не помнить, не знать, не понимать того, что творилось и творится вокруг них. Можно ли строго спрашивать со стороннего наблюдателя, когда участники и очевидцы событий с готовностью позволяют пропаганде вытеснять из их сознания болезненную и тревожащую правду? И не только зеленые юнцы — люди, прожившие долгую жизнь, имеющие возможность оценивать и сравнивать.

Оставим, однако, избравших неведенье. Обратимся к тем, кто искренне стремится знать, видеть и понимать, то есть к ученым, к историкам, экономистам, социологам, изучающим невиданный доселе феномен — народное хозяйство при социализме.

Трудно представить себе науку, находящуюся в более невыгодных условиях. Ведь все цифровые данные, все экономические показатели эти ученые могут получать из единственного источника — от официальных государственных учреждений, которые заинтересованы в чем угодно, только не в выдаче правдивой информации. Больше того — если бы каким-то чудом Центральное статистическое управление в один прекрасный день перешло в руки людей, для которых элементарная честность была бы важнее политико-пропагандных задач, они все равно ничего не могли бы поделать, ибо липовые цифры гигантским потоком текут к ним с фабрик и пашен, из шахт и НИИ, с рыболовных траулеров и строительных площадок.

В принципе ученые знают об этой опасности и стараются осторожно обращаться с официальными данными, публикуемыми социалистическими странами. Нет, они не верят, что Советский Союз тратит на оборону семь процентов годового дохода, как это объявлено в Государственном бюджете. В журнале «Ньюсуик» я встретил смелое допущение, что на самом деле цифра, очевидно, доходит до 14 или даже 18 процентов. Любой житель Советского Союза, исходя из того, что каждый четвертый его знакомый работает «в ящике», скажет, что не меньше 25. Некоторые диссиденты настаивают на 40–60 процентах. Но никто из них не обращает внимания на то, что понятие «бюджет правительства» имеет смысл лишь в обществах с сохранившейся частной собственностью. Только там можно говорить о доходе, получаемом центральной властью в результате налогообложения, о собственности государства, отличаемой от собственности частных граждан. В социалистическом же обществе весь ежегодный продукт принадлежит государству и то, какую долю ему заблагорассудится направить на военные нужды, зависит только от него. Можно было бы еще говорить о том, сколько человек из каждой сотни работоспособных трудится на армию и вооружение. Но и при этом способе оценки военных затрат будет очень трудно определить, сколько шахтеров добывало уголь для военных кораблей, сколько сталеваров варило сталь для танков, сколько нефтяников вырабатывало топливо для МИГов, сколько железнодорожников было занято на переброске военных грузов. Там, где нет реальной цены на производимые вещи, можно заявить, что заводы из любви к вооруженным силам отпускают им пушки по рублю штука, и затем включить получившиеся цифры в официальный отчет — никто и глазом не моргнет.

А знает ли кто-нибудь, сколько тратится на тайную полицию, на всеведущее КГБ?

Какой-то журналист в «Нью-Йорк геральд трибюн» (1976 год) опубликовал статью, утверждавшую, что штат сотрудников КГБ превосходит штат ЦРУ в 2,5 раза: 40 тысяч против 16-ти. Хорошо, что эти смехотворные 40 тысяч не попались на глаза советскому читателю. Он-то знает, что если даже когда-нибудь откроются архивы и станет известно количество внутренних и зарубежных агентов, внесенных в платежные ведомости бессонного учреждения, это будет далеко не полное число. Ибо любое мало-мальски крупное предприятие в СССР имеет, кроме отдела кадров, так называемый 1-й отдел, работники которого, будучи по сути агентами КГБ, получают зарплату на надзираемом предприятии и числятся его сотрудниками.

Подобная двойная бухгалтерия пронизывает всю систему советской отчетности. Фальсификация применяется порой инстинктивно даже там, где в этом нет, как нам кажется, никакой нужды. (Рассказывают, что мэр Ленинграда Смирнов на вопрос важного иностранного гостя, «какова смертность в Ленинграде?», уверенно ответил — и переводчик успел перевести — «в Ленинграде нет смертности».) Что же касается экономических показателей, которые служат мощным инструментом политической пропаганды, можно быть уверенным, что ни одна реальная цифра не будет опубликована без разрешения самых высоких инстанций. Если же эта цифра будет найдена «дискредитирующей передовую социалистическую систему», к ней будет применен полный курс спецобработки — натяжек, подтасовок, передергиваний, — после которых она засверкает ослепительным блеском очередного достижения.

Иногда возникает вопрос — знают ли реальные цифры хотя бы сами высокие инстанции. Бытует легенда, будто однажды Политбюро запросило у Статистического управления настоящую сводку выполнения годового плана по стране, но документ этот произвел такое тяжелое впечатление, что его велели унести и никому больше не показывать.

Я смею думать, что это всего лишь легенда. Никакой «настоящей сводки» в условиях социализма существовать не может, потому что уничтожение рынка, а с ним и естественного механизма ценообразования, приводит неизбежно к исчезновению единого эталона для измерения экономических величин — денег. Те деньги, которые граждане получают два раза в месяц у кассиров своих предприятий и затем отдают кассирам магазинов, являются просто удобным способом распределять между ними необходимые для их жизни потребительские товары. Основную же продукцию индустриального общества — турбины, станки, самолеты, котлы, трактора, домны, — предприятия «покупают» друг у друга, и, как мы увидим ниже, им часто бывает выгодно, чтобы покупаемая вещь стоила как можно дороже. Если какому-нибудь строительному тресту удастся раздобыть для своих строек материалы, числящиеся дорогими, он «перевыполнит» план, а если материалы будут прочные, но дешевые, план окажется сорван, ибо измеряется он по истраченным деньгам. Заводам выгодно выпускать утяжеленные конструкции, ибо отпускная цена при этом окажется высокой, и план, измеряемый в рублях, легче будет выполнить. Что же в таких условиях может отразить «настоящая сводка»?

Цены на потребительские товары тоже имеют очень малое отношение к их реальной себестоимости. Я слышал, как московский профессор политэкономии с важным видом объяснял, что, например, магазинная цена на хлеб, картошку и мясо у нас несколько занижена, а на сахар завышена в три раза. Когда же его спросили, каким образом учитывается при подсчете себестоимости этих продуктов вся техника, используемая при их производстве, он что-то пробурчал и быстро свернул к международному положению. Не мог же он вслух признать, что деньги деньгам у нас рознь, что рубль в магазине человеку отдавать жалко, а перевести тысячу рублей со счета своей конторы на счет другой — ничуть, и что поэтому говорить о себестоимости трактора, комбайна, свинофермы или сахарного завода удается только перед аудиторией дремлющей и ни о чем не спрашивающей.

Социалистическая статистика в принципе могла бы подсчитывать простейшие натуральные величины — сколько выплавлено за год чугуна, выращено хлеба, добыто нефти и угля, изготовлено стального проката, выработано электроэнергии. Однако тысячи людей, принимающих участие в сборе и передаче этой информации в дом № 39 на улице Кирова в Москве, находятся перед простейшей дилеммой: если они сообщат данные, не дотягивающие до цифр плана, заданного их предприятию, им грозят весьма серьезные кары; если же они любой ценой — снижая качество продукции, определяя урожай по тому, что выросло, а не по тому, что убрано, закупая недопроизведенное масло в соседнем районе, где оно уже записано, как сданное, — если «дотянут» до нужных цифр, их в худшем случае пожурят, а то еще и поставят в пример на каком-нибудь закрытом совещании или инструктаже. Доверять информации, собранной в таких условиях, может только очень наивный или неразборчивый ученый.

Честный подход неизбежно приведет нас к обескураживающему выводу:

Ни одной цифре, сообщаемой социалистическим государством об объеме производства того или иного продукта в национальном масштабе, нельзя верить, потому что цифры эти всегда будут выработаны под сильным искажающим давлением сверху и снизу.

Ни одной цифре, описывающей снижение себестоимости, рост производительности, повышение эффективности фондоотдачи и т. п., нельзя верить просто потому, что в условиях произвольного, неконтролируемого рынком ценообразования, все эти понятия вообще лишены какого бы то ни было смысла.

3

В 1937 году Лион Фейхтвангер решился заявить на весь мир, что жертвы кровавого фарса московских процессов действительно были иностранными агентами и врагами народа. В 1940 году из-за войны с Финляндией в России были введены карточки, но Бернард Шоу утверждал, что россказни о продовольственных затруднениях на родине социализма — буржуазная пропаганда, ибо лично он, Шоу, получил прекрасный обед в «Национале». В эру президента Никсона социалистический Китай посетило несколько американских ученых, которых, как водится, возили на образцовые фабрики, в больницы, школы, сельские коммуны, и все они, не исключая Гэлбрайта, так или иначе заглатывали наживку, приготовленную мастерами пускания пыли в глаза, и писали затем книги об увиденном, где «анализировали полученную информацию».

Возможно, из приведенных примеров самоослепления последний — самый тяжелый.

Трудно себе представить, чтобы где-нибудь в суде присяжным сказали: преступник уничтожил все вещественные улики, всех свидетелей и всех сообщников, поэтому все, что у нас есть, это его собственные показания — будем довольствоваться ими. Но от некоторых неглупых историков я собственными ушами слышал, что исторический документ, кем бы он ни был составлен, важнее и достовернее всех наших домыслов. Вот, например, набожный Иван Грозный рассылал по монастырям списки казненных им, чтобы монахи молились за загубленные им души, и платил за это благочестивое дело награбленными, то есть конфискованными, деньгами. Списки эти сохранились, это исторический документ и на основании его можно легко подсчитать, что террор при Грозном не был таким уж свирепым — всего каких-нибудь пять тысяч убитых. Такой подход считается строго научным, а все обрывочные свидетельства о происходившем кошмаре или простые рассуждения о том, что могли натворить за семь лет в огромной стране тысячи головорезов-опричников, получивших полную безнаказанность и приказ непрерывно наполнять царскую казну любой ценой, — все это объявляется пустыми, недокументированными домыслами.

Нечто похожее происходит и при попытках исследования экономики социализма. «Да, — признают многие ученые, — данные официальных источников не внушают полного доверия, но ведь ничего более надежного у нас нет, а это все-таки документ. Приходится довольствоваться им».

«Что же по-вашему, — говорят другие, — труды огромных научно-исследовательских институтов, нанимающихся этим предметом, тысячи опубликованных в СССР и за его пределами книг — все это вздор и бессмыслица?»

«Если бы мера фальсификации и лжи была так велика, система давно должна была бы развалиться», — утверждают третьи.

После открытия Америки о ней тоже в первые десятилетия были написаны сотни книг, и, хотя далеко не все они были вздором, хотя в них содержалось много дельного, одна важная ошибка присутствовала во всех неизменно — Америка объявлялась западным берегом Индии. Отдаленность нового континента, затрудненность путешествий и обследований приводили к тому, что даже три века спустя знаменитый Бюффон, описывая понаслышке американскую фауну, наделал множество ошибок, за которые его так горячо упрекал Джефферсон в своих «Заметках о Вирджинии». А экономика социализма — это такой же новый континент, и проникнуть в него так же трудно, а порой и опасно, как когда-то — углубиться в прерии дикого Запада. Неосновательным представляется мне и возражение, будто ложь и фальсификация должны были бы привести к полному развалу экономической системы. Уж где больше лжи, чем в любой противозаконной организации — обществе заговорщиков, шайке контрабандистов? Все ее члены внешне ведут жизнь обыкновенных людей, ходят на службу, имеют семьи, обмениваются между собой письмами и телеграммами, говорят по телефону, но при этом тщательно следят, чтобы ни в одном слове не прорвалась правда об их истинных взаимоотношениях и делах. До тех пор, пока внешний наблюдатель будет истолковывать их разговоры и писания буквально, пока не попытается расшифровать их жаргон, он ничего не поймет в механизме их взаимодействия. А между тем работа у них идет, организация функционирует, и порой весьма эффективно.

Точно так же и люди, управляющие социалистической экономикой, давно пользуются специальным жаргоном, который позволяет им более или менее сносно понимать друг друга и худо-бедно справляться с делом. Когда директор предприятия получает от министерства план, для выполнения которого ему то же министерство отпускает едва ли половину необходимых материалов, он уже не впадает в отчаяние, не подает заявление об уходе, ибо знает: для вида, для отчетности министерству нужна сегодня такая цифра плана, а в середине года оно ее без лишнего шума «скорректирует», и его предприятие, выполнив процентов 60 от намеченного, может попасть еще в передовые, так как после корректировки прежние 60 будут выглядеть, как 110. Рекордные уловы рыбы будут включены в сводки и газетные реляции, но здравомыслящий начальник отдела сбыта не кинется к телефону предлагать магазинам неожиданно свалившееся богатство, потому что знает, что рефрижераторы и консервные заводы едва справляются с обычными уловами, так что рекордный, возможно, будет выброшен обратно в море. Любой средний инженер умеет подсчитать заданный начальством «экономический эффект» от того или иного новшества, и начальство прекрасно знает, что получающиеся тысячи и миллионы рублей экономии есть чистый блеф, что они не позволят ему изыскать лишнюю десятку на зарплату уборщице, но все играют в эту игру, потому что так уж заведено, принято, повелось.

    Это делается повсеместно.

    Об этом знают все.

И тем не менее усилия, затрачиваемые на ложь, не пропадают зря. Бесконечная песнь о победах и достижениях оказывает свой убаюкивающе-успокаивающий эффект, в то время как сказанная вслух правда могла бы вызвать болезненную тревогу в умах советских граждан, которые состояние тревоги переносят очень плохо. Природа двоемыслия, его огромное значение для устойчивости политико-социальной системы социализма могут составить тему специального исследования. Занимаясь же социалистической экономикой, мы должны ни на минуту не забывать о нем и твердо усвоить одно: язык официальной хозяйственной отчетности есть не что иное, как «феня», специальный сленг, созданный руководящим слоем, чтобы скрыть истинную картину от собственных граждан, от иностранных наблюдателей, а порою и от самих себя.

4

Конечно, мы не можем себе позволить из-за всех этих трудностей отложить изучение «бесклассовой экономики» до более удобных времен. Миллионы людей в обществах с рыночным регулированием хозяйства, устав от вечного противоборства и конкуренции, от постоянного напряжения сил, которое сопутствует труду в условиях свободного предпринимательства, тянутся всей душой к иллюзорному покою и безмятежности социализма — они должны знать, что ждет их за декорациями, изображающими всенародное процветание. Планово-социалистическая система хозяйства при всей своей неэффективности может любую долю народного труда направить на военные нужды и поэтому ухитряется производить в огромных количествах первоклассное оружие, исправно стреляющее и взрывающееся во всех концах мира, — это тоже немаловажный аргумент за то, чтобы спешить с ее изучением. Но так как система остается пока по многим причинам закрытой для аналитического исследования, представляется полезным составить для начала самое общее описание, наподобие тех, что оставляли путешественники, попадавшие в неведомые земли.

При жизни кремлевского горца даже такая относительно скромная задача была практически невыполнима. Однако за последние 20 лет в стране произошли значительные перемены, которые сделали доступным огромный объем важной информации, в том числе и хозяйственно-экономической. Парадокс при этом состоит в том, что интересующие нас сведения наиболее густо рассыпаны не в работах диссидентов, не в Самиздате, а в массовой официальной печати, на страницах центральных советских газет и журналов.

Следует немного задержаться на происхождении этого парадокса.

Любая система пропаганды для того, чтобы действовать успешно, должна иметь, кроме набора догматов и набора лозунгов, еще и набор готовых ответов на те естественные вопросы и недоумения, которые будут происходить в человеческом сознании от расхождения догматов с реальностью. Если человек живет в обществе, объявляющем себя передовым, и видит, что несмотря на весь тяжкий труд, ему постоянно не хватает еды, одежды, жилья, медикаментов, элементарных удобств, в голове его, естественно, зарождается вопрос, кто виноват в таком положении дел. И в течение первых сорока лет советской власти ему уверенно говорили: виноваты классовые враги — нэпманы, кулаки, вредители, диверсанты, империалисты.

Однако после смерти вождя народов к власти пришла группа партийных иерархов, на своем горьком опыте узнавших, что террор — плохо управляемая стихия, что осуществлять его только сверху вниз весьма нелегко, что, как огонь, он может переброситься на дома самих поджигателей. Устав от жизни в атмосфере невыносимого, ежеминутного страха, от ожидания ночного звонка или скрипа тормозов под окном, они, похоже, до конца дней своих отказались от массового террора как средства управления державой. Тем более, что аппарат надзора и подавления к тому времени был настолько отработан, что кровавый разгул прежних лет только мешал бы налаженной планомерной работе.

Перемена политической обстановки потребовала некоторых видоизменений и в пропагандистской схеме. Нельзя было по-прежнему все валить на врагов и вредителей и при этом не расстреливать их. Власть, дающая жить таким страшным людям, слишком низко пала бы в народном мнении. Поэтому на роль виновника хозяйственных неурядиц был взят другой персонаж — отдельный безответственный, неумелый или даже (бывают и такие!) нечестный работник, в худшем случае — отдельное предприятие, учреждение, ведомство. Газеты полны критических статей о нерадивых или неспособных руководителях, недостатки вскрываются и разоблачаются, но никто больше не пишет о вредительстве — и это безусловный прогресс, чем бы он ни был вызван. Авторам, пишущим «на острую тему», предоставляются весьма широкие полномочия и права: им открывают доступ к обычно скрываемой информации, к данным местной статистики, которые не принято оглашать на открытых собраниях, им разрешено делать нелестные замечания о людях, занимающих весьма высокие административные посты (вплоть до министра), им позволено проникать в суть промышленных, научных или организационных проблем, прослеживать и выявлять силы, стоящие за той или иной хозяйственной неудачей, и затем — после известной проверки и подчистки — публиковать результаты своих расследований.

Именно этот обширный, поучительный, но до сих пор необобщенный материал я и решил положить в основу предлагаемой читателю книги о социалистическом способе производства.

5

После того как очерчен круг свидетелей, следует оценить возможную степень достоверности их показаний. Для этого рассмотрим внимательно, какие обстоятельства давят на журналиста, пишущего критическую статью по заданию своей редакции.

С одной стороны, поручаемая ему работа — лакомый кусок, предмет зависти коллег, шанс составить себе имя. Лимиты на правду, отпускаемые официальной печати, так же скудны, как лимиты на красную икру или иностранную валюту, поэтому все знают, что критические или дискуссионные статьи будут пользоваться огромным спросом у читателей. Знаменитую «Баню» Аркадия Ваксберга (ЛГ 12.5. 76) люди рвали друг у друга из рук. Так что всякий газетчик, получивший привилегию на «дефицитный материал», изо всех сил старается не допустить мелких фактических ошибок, которые могли бы послужить начальству или сослуживцам поводом в следующий раз лишить его интересной работы.

С другой стороны, прибывая на место действия, он все чаще в последние годы сталкивается с враждебно-подозрительным отношением к себе со стороны средних и мелких начальников. В каком-то смысле он для них опаснее, чем ревизор из ОБХСС, ибо действия его непредсказуемы — то ли похвалит, то ли ославит на весь мир. Угроза «а вот я в газету про вас напишу» все чаще раздается из уст обиженных людей. Посланному по тревожному сигналу журналисту одним фактом своего вмешательства иногда удается остановить какое-нибудь вопиющее безобразие. Правда, после его отъезда начальство будет мстить жалобщикам. Все чаще газеты сообщают, что рядовые работники, писавшие им о неполадках на своих предприятиях, были впоследствии подвергнуты публичному осуждению и под разными предлогами уволены. Расправиться непосредственно с журналистом гораздо труднее, но так или иначе мстительная озлобленность ославленных им мелких царьков может достать его самыми неисповедимыми путями. Например, очень неплохой фельетонист Ю. Борин вынужден был уйти из «Ленинградской правды», потому что какой-то описанный им хозяйственник от горя покончил с собой. Поднялась буря возмущения, сердобольные коллеги покойного требовали суда над безжалостным бумагомаракой, и если бы хоть один факт, приведенный в фельетоне, оказался ложным, могли бы, может быть, и добиться возбуждения судебного преследования.

Так что любой журналист быстро усваивает правило: пишешь об успехах — можешь и приврать, и приукрасить, и ошибиться, никто и внимания не обратит; но о недостатках пиши так, чтобы комар носа не подточил, иначе будет плохо.

Все это говорит за то, что автор «острой тематики» поставлен в ситуацию, где ложь невыгодна и опасна, и поэтому к его материалам можно относиться с известным доверием. Конечно, их нельзя принимать за некие оазисы правды в пустыне печатной лжи, ибо они так же, как и любой газетный материал, проходят через мясорубку цензуры, подвергаются искажающему давлению очередных пропагандистских установок. Они непременно должны цитировать директивы последнего партийного съезда или пленума, непременно должны предлагать пути исправления описанных недостатков. Объектом их ударов никогда не бывают партийные органы (изредка — местные райкомы), а только звенья административно-хозяйственного аппарата. И тем не менее крупица правдивой информации так же необходима в них, как наживка на конце лесы, ибо без нее улов душ на пропагандистское удилище резко пойдет на убыль.

В этом плане очень показателен эпизод, описанный уехавшим из Советского Союза журналистом В. Перельманом. В бытность свою сотрудником «Литературной газеты» он попал на закрытое заседание редакционной верхушки, на котором присутствовавший в качестве гостя консультант ЦК по экономическим вопросам упрекнул собравшихся за недавнюю статью о положении инженеров: зачем, мол, обсуждать уровень их зарплаты, зачем возбуждать умы понапрасну, когда никакого увеличения окладов этой категории служащих власть не планирует. «Видите ли, — отвечал на это главный редактор Чаковский, — ЦК партии не отвечает за намеки, делаемые «Литературной газетой», а между тем у инженеров создается обнадеживающая иллюзия, что трудности их положения известны наверху, что ведется обсуждение и готовятся перемены. Знаете, в Лондоне есть Гайд-парк, в котором каждый может говорить, что ему вздумается и выпускать пары. Мы видим свою задачу, свой партийный долг в том, чтобы превратить «Литературную газету» в этакий Гайд-парк при социализме».

Прожженный газетчик безусловно прав, ибо благодаря обилию критических и дискуссионных материалов его газета завоевала огромную популярность среди читающей публики и пропагандистский КПД ее очень возрос. Ведь опубликованные рядом с «Баней» очередные разоблачения израильской военщины или «продавшихся» диссидентов выглядят гораздо убедительней.

Таким образом мы видим, что расширение критико-аналитического сектора в общем объеме пропаганды устраивает партийное руководство с двух точек зрения. Во-первых, это удобный кнут, который можно постоянно держать над головой чиновников, управляющих промышленностью и сельским хозяйством, и время от времени подстегивать их рвение. Во-вторых, это та острая приправа, те соль и перец, которые делают более съедобной безвкусную пропагандистскую баланду. И ради этих существенных преимуществ власть пока соглашается терпеть диссонансные ноты, прорывающиеся через этот просвет в хвастливо фанфарный перечень побед и успехов, соглашается на частичное приоткрывание каких-то фрагментов истинного положения дел. Сколько будет держаться такое направление — неизвестно. Надо спешить воспользоваться им, пока оно еще не объявлено очередным уклоном, загибом, «критиканствующим экономизмом» или «очернительным ревизионизмом», и пока газеты и журналы наших дней не исчезли в подвалах спецхранов, как это уже случалось не раз.

6

Обильнее всего интересующий нас материал оказался представлен в ряде источников, которые в тексте я буду обозначать следующим образом:

ЦП — «Правда» (центральная).

ЛП — «Ленинградская правда».

Изв. — «Известия».

Тр. — «Труд».

ЛГ — «Литературная газета».

ЭГ — «Экономическая газета».

Кр. — «Крокодил».

ИР — «Изобретатель и рационализатор».

НЖ — «Наука и жизнь».

КП — «Комсомольская правда».

СИ — «Социалистическая индустрия».

За хронологические рамки взяты 1973-78 годы. Я не просматривал подшивки каждого издания полностью, ибо в этом не было нужды. Ботанику, чтобы составить исчерпывающий гербарий, не нужно продираться через весь лес — очень скоро он начинает замечать, что новые экспонаты почти перестают попадаться. Коллекция газетно-журнальных статей, собранная мною, могла бы составиться и из других вырезок — суть общей картины осталась бы той же самой.

Кроме официальных, я привлекал и весьма широкий круг других источников информации: мой личный опыт, рассказы друзей, знакомых, сослуживцев. В основном, эти свидетельские показания использовались для корректировки, уточнения, а порой и опровержения данных печати, а также для освещения тех сторон и закоулков хозяйственной жизни, куда пресса заглядывать брезгует или не решается. Так как любой рассказ даже о пустяковых неполадках в Советском Союзе может быть объявлен антисоветской агитацией, я буду обозначать моих свидетелей условными инициалами.

Итак, приступая к рассмотрению социалистического способа производства, мы вынуждены отказаться принимать всерьез термины, понятия, правила и догматы гигантской схоластической науки, около которой кормятся тысячи доцентов и профессоров, докторов и кандидатов марксистской экономики социализма. Цена, которая в любую минуту может быть изменена вверх и вниз Государственным комитетом цен, производительность, которая тем выше, чем изделие дороже и тяжелее, перевыполнение, зависящее сплошь и рядом от настроения чиновников министерства, «корректирующих» план, финансовый оборот, совершаемый банком на бумаге по полюбовной договоренности с предприятием (Изв. 18.11.76), — все это не реалии экономической жизни, а элементы сленга, выработанного теми, кто управляет государственным хозяйством, это правила игры, по которым они распределяют между собой отличия, посты, премии, ордена, льготы.

Единственная реальность, не поддающаяся фальсификации, — это 200 миллионов человек, встающих каждое утро в огромной стране, приступающих к работе и производящих своим трудом необходимые для их жизни вещи. Как складывается труд этих людей, какие вещи и в каком количестве удается им производить, — вот, что должно стать главным предметом нашего исследования. Первая часть его будет посвящена тем, что вкладывает в производство материальных благ свой физический труд, опыт и сноровку, — рабочим. Во второй речь пойдет о распорядителе, то есть человеке, чья деятельность состоит в сборе специальной технической информации всякого рода и принятии на ее основе решений — что, из чего, в каких количествах, как производить, и где, когда, за какую цену, кому продавать.

В самом общем виде предлагаемое читателю исследование могло бы иметь и такой подзаголовок:

    Как работают люди в Советском Союзе.

При этом, конечно, основное внимание будет уделено болезненным явлениям. Тот факт, что социалистический хозяйственный организм при всех своих хворях остается жизнеспособным и даже может плодить себе подобных, слишком хорошо известен всему миру и не нуждается в специальных оговорках или истолкованиях. Отдельный человек тоже может жить очень долго даже если врачи находят у него диабет, цирроз печени, гипертонию, глухоту, язву, эпилепсию, туберкулез, артрит, псориаз, шизофрению, тромбоз, камни в почках, тонзиллит или любую другую не смертельную болезнь, а то и целый пучок их. Однако при этом жизнь его будет неизмеримо беднее, чем жизнь других людей, в тысяче вещей он должен будет ограничивать себя.

Сказанное в значительной мере справедливо и в отношении человеческих обществ.

Каждое из них должно знать, чем грозит ему тот или иной способ организации хозяйственной жизни в условиях индустриальной эры. А социально-политические науки должны видеть свою задачу в том, чтобы давать ясный ответ на вопрос: чем народам придется платить за тот или иной путь, в чем будет состоять расплата.

II. Как работают руками

1. Любимец журналистов (Заводской рабочий)

Трудно представить себе советскую газету или журнал без фотографии рабочего у станка, идущих со смены шахтеров, смеющихся ткачих, улыбающихся электросварщиков, ликующих сталеваров. Без индустриального сюжета не выйдет на экраны ни один выпуск кинохроники, корреспондентов радио и телевидения посылают в цеха гораздо чаще, чем на места катастроф или театральные премьеры. Но если они даже и попадут в театр, 50 шансов из ста, что декорация будет представлять собой сварную конструкцию, а актеры по мере сил разыграют драму недосдачи цемента или трагедию замедленного фрезерования. В издательствах, редакциях, реперткомах, на художественных выставках, на киностудиях «производственной тематике» — зеленая улица.

Потому что каждый работник идеологического фронта знает: промышленность — это хорошо. Это глубина и серьезность. А главное действующее лицо в промышленности — рабочий. Он окружен у нас неусыпной заботой. Ему принадлежат заводы. Ему принадлежат турбины, фабрики, железные дороги. Ему, как говорят, принадлежит даже верховная власть. (Диктатура пролетариата.)

И в каком-то смысле, это верно. Он, действительно, хозяин положения. Ибо на дверях почти любого предприятия вы можете прочесть: «требуются, требуются, требуются…» Токари и фрезеровщики, крановщики и стропали, сварщики и клепальщики, кузнецы и калильщики, разметчики и наладчики. А часто и без подробного уточнения — «требуются рабочие всех специальностей». Мол, только приходи, оформляйся, а там мы тебя обучим, чему нам надо.

Рабочий приходит. Оформляется. Начинает работать. Но все при этом понимают, что если ему что-нибудь не понравится, он в любой момент может уйти. Подаст заявление, и через две недели ни мастер, ни начальник цеха, ни директор предприятия не будут в силах удержать его. Он уйдет искать себе лучшей доли.

Спрашивается — что же может не понравиться рабочему?

Будем исходить из допущения, что и при социалистическом способе производства люди остаются людьми, и ими движут нормальные, доступные нашему пониманию чувства. Что посильный и разумный труд за достаточное вознаграждение в большинстве случаев доставляет человеку удовлетворение. Что интересовать его в первую очередь будут мера напряженности предлагаемого ему труда и размеры зарплаты.

Вокруг этих двух главных моментов и разыгрываются все драмы непрерывной, хотя часто невидимой, борьбы, идущей между рабочим и администрацией.

Внешне все выглядит очень просто: начальство обещает поступающему на предприятие рабочему платить такую-то зарплату в случае выполнения нормы. За перевыполнение обещает добавлять, при недовыполнении — снижать. Казалось бы, вполне справедливо и логично.

Но откуда же берется и как видоизменяется сама норма?

Возможно, для простых станочных работ, для сварки труб, для ручной погрузки-разгрузки и для прочих несложных операций вычислить необходимое рабочее время не составляет проблемы — оно определяется самой технологией. Также следует признать, что движение сборочного конвейера трактора «Кировец» или ручных часов «Заря» строго фиксировано и не допустит замедления — виновный сразу будет обнаружен, и администрация примет свои меры. Но таких легко хронометрируемых работ на современном производстве становится все меньше. В подавляющем большинстве случаев норма представляет собою неведомо когда сложившуюся величину, которую постоянный нажим администрации заставляет постепенно расти и которой глухое сопротивление рабочих не дает расти слишком быстро.

«Пришла к нам в цех группа пареньков, — пишет фрезеровщик с завода им. Лихачева (ЛГ 16.2.77), — быстро подошли к плану и давай гнать сверх. А им кадровые рабочие говорят: положено делать 60 деталей, делай 60, ну, можешь 61. А те могли бы до 100 делать! Поработали у нас и ушли». Либо газета, либо фрезеровщик опустили вероятный конец фразы кадровых рабочих: «Не то придет нормировщик и всем сделает норму 100 деталей».

    Это происходит повсеместно.

    Об этом знают все.

Сплошь да рядом рабочие сознательно и целеустремлению стараются работать вполсилы, чтобы не дать администрации возможности увеличить им норму. Сплошь да рядом они удерживают тех, кто по неопытности или тщеславию старается вырваться в передовики. Таких окружают молчаливым недоброжелательством, всеобщим осуждением, которого не могут перевесить почетные грамоты, дипломы и значки.

Любая рабочая профессия дает бесконечные возможности либо волынить, сохраняя видимость полной занятости, либо делать только хорошо оплачиваемую работу и упорно отказываться от невыгодной.

Помню, когда я работал калильщиком на Кировском заводе, выходя на смену, мы первым делом смотрели, какие партии деталей завезены в цех для термообработки и, конечно, загружали в печи сначала самые «доходные». Головки карданных валов оплачивались всего по 2 копейки штука, Но их можно было грузить прямо коробом по 200 штук, и получалось, что печь приносила нам сразу 4 рубля; в то время как за связку стальных брусьев платили по 20 копеек, но они были такие тяжелые и неудобные, что их влезало в печь от силы 5 связок, так что пришлось бы довольствоваться рублем. Конечно, ни одна смена не хотела брать брусья, и они скапливались вдоль стен огромными штабелями, пока не прибегал начальник и не заставлял кого-нибудь то угрозами, то посулами закалить хотя бы небольшую партию. Изменить же невесть откуда взявшиеся расценки — 2 копейки, 20 копеек, — он был не вправе, ибо они действовали и на других заводах отрасли, и, возможно, на каком-нибудь из них конструкция печей делала такую оплату более оправданной.

Аналогичную историю рассказывает газета «Известия» (29.1.76). Директор Томского завода математических машин приходит вечером в цех. «В углу за столом дремлет мастер. В полутьме за станками, сдвинув тумбочки, лихо играют в домино. «У вас перерыв?» — «Нет, смену вот коротаем… Есть пустяшная работенка, да руки марать не хочется. Ждем настоящую». То есть хорошо оплачиваемую. Причем статья говорит, что в домино резались слесари и токари самой высокой квалификации, чьи портреты красовались на доске почета. Они ничуть не испугались директорской инспекции, ибо знали, что находятся под надежной защитой таблички, висящей на воротах завода: «Требуются».

Если администрация попытается все же увеличить нормы слишком вольготно живущей бригаде, та может ответить на это не только молчаливым уходом, Но и громкими протестами, жалобами в разные инстанции. Заливщики на Колпинском литейно-механическом заводе (ЛП 9.4.77) находились в таком привилегированном положении, что 4 человека с дипломами техников и инженеров сочли более выгодным оставить хлопотную должность мастера и перейти рабочими в заливочный цех. Когда же им попытались сократить время официально разрешенных перекуров с 33 процентов рабочего времени до 13 процентов, как это принято на других литейных производствах, они возмутились и стали кричать об ущемлении их прав. В конфликт был втянут обком профсоюза, газета, юрисконсульты, все уговаривали рабочих признать, что требования их чрезмерны, но статья не сообщает, чем кончились уговоры. (Если бы успешно — обязательно сообщила бы.)

Порой администрация и рада бы заплатить рабочим побольше, но она связана по рукам фондом заработной платы и законами о труде (КЗоТ — кодекс законов о труде). Не в ее власти перераспределить имеющиеся оклады между работающими на совесть и избавиться от остальных. Она не может уволить заведомого лентяя, потому что для увольнения нужны прямо-таки исключительные обстоятельства. Если человек прогуливает, у него будут вычитать из зарплаты какую-нибудь мелочь и ругать на собраниях, на которые он и не подумает являться. Если придет пьяным, его отправят домой проспаться, а потом разрешат отработать в другое время. Канавщик 121-го цеха Ижорского завода в Ленинграде не вышел в ночную смену, ибо находился в медвытрезвителе (ЛП 8.1.77). Так как это был не первый случай, заводской комитет профсоюза дал согласие на увольнение. Однако уволенный алкаш подал в суд, и суд, найдя увольнение незаконным, постановил восстановить его на работе и выплатить 254 рубля компенсации. Оказывается, пребывание в медвытрезвителе можно считать уважительной причиной для неявки на работу.

Сразу по окончании института мне довелось работать на экспериментально-промышленной турбинной установке. У меня в подчинении находилось полдюжины механиков, получавших от 130 до 180 рублей, в зависимости от присвоенного им разряда. Лодырей среди них не было, но по способностям, по умелости, по изобретательности они очень отличались друг от друга. Двое (одному 25 лет — 4-й разряд, другому 58 — 5-й разряд) были способны после подробного объяснения добросовестно выполнить простейшую слесарно-сборочную работу — не больше, Двое других научились управляться с довольно сложными приборами, кроме слесарного дела, вскоре овладели токарным, сварочным, фрезерным, электромонтажным, так что мне не надо было с каждой мелочью бегать на заводик, обслуживавший нашу лабораторию, выклянчивать специалистов — все могли сделать свои. Еще один, ходивший за старшого, благодаря огромному опыту, был не только отличным исполнителем, но и незаменимым советчиком. (Разряд у него был самый высокий и получал он больше других.) Шестой механик был настоящий «Кулибин», неистощимо изобретательный, с острым инженерным умом, но волею судеб, с неполным средним образованием. Получал он всего лишь по 4-му разряду.

Каждый раз, думая над тем, кому поручить то или иное задание по установке, я прикидывал сначала — нельзя ли тем, неспособным. И чаще всего понимал — нельзя. Не справятся. Или справятся, но под строгим присмотром. Так что волей-неволей основной воз тянули на себе четверо других. Неспособные же, оставаясь незагруженными, либо сидели без дела тут же, на глазах у остальных, либо мастерили какие-нибудь поделки для дома, например, поварешку из нержавеющей стали или карниз для оконной шторы. Потом два раза в месяц все шли к кассе и получали примерно одинаковую зарплату.

Как я ни бился, мне не удавалось преодолеть эту несправедливость. Понятия выработки, выполнения плана были неприложимы к работе моих механиков. Присвоить более высокий разряд могла только заводская комиссия, которая делала это весьма медленно в соответствии с собственными планами, контролируемыми отделом труда и зарплаты (ОТиЗ). (Если будет слишком много высоких разрядов, из чего им платить?) Я попытался было отдавать им всю премию, которая выделялась раз в квартал, но мне объяснили, что это нельзя, что деньги эти только называются премией, на самом же деле являются завуалированной прибавкой к окладу и должны раздаваться поровну. (Так, между прочим, повсюду.) Единственное, что я мог придумать, это оформлять какие-то эпизоды работы лучших механиков в виде рационализаторских предложений и таким образом выколачивать для них иногда премию в 20–30 рублей — за рационализацию. Для этого мне приходилось тратить свое время на подготовку пояснительных чертежей, а также на подсчет получаемого от рацпредложения экономического выигрыша — откровенная, но совершенно обязательная в таких делах туфта, без которой комиссия по премиям вообще не принимала бумаги к рассмотрению.

Однажды мой «Кулибин» предложил и собственными силами сделал для всей установки непредусмотренную проектом систему автоматического отключения топлива при аварийном скачке температуры газа. Случилось так, что через две недели такой скачок произошел — аварийно выключился компрессор, подававший к турбине сжатый воздух, и температура стремительно полезла к предельно допустимым 750 °C. Если бы система защиты не была вовремя вмонтирована, двухмиллионная установка сгорела бы в мгновение ока. На этот раз я с чистой совестью написал в графе «экономический выигрыш от рацпредложения» — 2 миллиона рублей. «Кулибину» выплатили 25 рублей премии, но в следующий месяц он снова получил свои 140 наравне с изготовителями поварешек. Естественно, его изобретательский пыл угасал с каждой такой историей.

Иногда возникает впечатление, что вся система оплаты труда подчинена одной главной цели: не допустить, чтобы вознаграждение обнаружило и отразило существующую между рабочими разницу в умелости, трудолюбии, аккуратности, энергии, целеустремленности, в человеческой одаренности к труду. Повсюду в цехах висят лозунги, призывающие равняться на передовиков, но для бухгалтерии передовик — всегда больное место. Она еще соглашается терпеть его до тех пор, пока есть надежда подтянуть до его уровня 10–20 других и тогда уже произвести официальное увеличение нормы для всех. Допустить же, что кто-то в силу природных способностей и энергии может вдвое успешнее справляться с работой, пойти на дифференцированный подход и платить ему вдвое больше — на это никто и никогда не согласится. Норма устанавливается от достигнутого уровня. Если кто-то достиг 200-процентного выполнения, это не значит, что человек работал, не щадя себя. Это значит, что норма была занижена и ее необходимо поднять.

В августе 1975 года ткацкий цех Брянского камвольного комбината перешел на нормы выработки, принятые во всей текстильной промышленности (Изв. 19.6.76). Каким образом эти нормы принимались, на каких станках проводились пробные испытания — на новых или на устаревших, изношенных, — какая при этом бралась нить — ни о чем таком газета не пишет. И без того ясно, что единая для огромной страны норма без учета износа оборудования и качества сырья ставит одних ткачих в привилегированное положение, других — в неимоверно тяжелое. Хорошо от нее только крупным чиновникам — не надо ломать голову, как контролировать производство. Но так или иначе норма принята, и в цеху складывается такая картина: из 300 человек 26 перевыполняют норму на 130 процентов и выше, 41 работает на уровне 110–130, 56 не выполняют норму, 9 ткачих работают ниже 90 процентов. Суммарные показатели по цеху удовлетворительные, Но корреспондент рвет и мечет: как же так, почему не все справляются, почему не осваивают опыт передовиков? Одна ткачиха перешла на обслуживание 12 станков, вместо 6, — почему так мало подруг последовало ее примеру?

Сквозь строки, по отдельным замечаниям работниц можно увидеть, как они пытались объяснить корреспонденту, что такая напряженность труда не всем по силам, что станкам передовиков обеспечено особое внимание наладчиков и ремонтников, что и пряжа для них идет лучшего сорта, — он ничего не желает слушать. Держась принципов фанфарной стилистики, этот газетчик сыплет словами «почин», «пятилетка», «социалистическое соревнование», «встречный план», но истина открывается как раз в том слове, произнести которое он упорно отказывается на протяжении всей статьи: зарплата. Зарплата, деньги — это что-то стыдное и низменное, как естественные отправления, о чем возвышенный представитель центральной прессы говорить не должен. Но если бы он назвал хоть несколько цифр, то всем стало бы ясно, как непропорционально мало увеличение зарплаты передовикам, как ограничены возможности ОТиЗа варьировать оплату труда работниц и какой катастрофой для него явилось бы массовое перевыполнение плана всем цехом. Ведь фонд заработной платы строго ограничен, а увольнять человека, чтобы отдать его плату тем, кто способен сделать работу за него, предприятие не имеет права.

Будучи лишенной возможности стимулировать рабочего рублем, администрация вынуждена пускаться на всевозможные ухищрения, чтобы увеличить отдачу его трудовой энергии. Например, на заводе пластмасс в городе Аксай Ростовской области придумали такое: платить разовую премию рабочему или бригаде, которые сами потребуют поднять себе норму. Потребуешь поднять на 10 процентов — получишь полуторамесячную стоимость этой прибавки, поднимешь выше 10 процентов — получишь трехмесячную. Видимо, добровольность этого начинания была того же свойства, как когда-то — добровольность вступления в колхозы, потому что около 80 процентов рабочих «пересмотрели свои нормы». Опыт этот усиленно пропагандируется. НИИ труда разрабатывает рекомендации по расчету премий таким рабочим, ВЦСПС тоже принимает участие (ЭГ № 40, 77). Однако до всесоюзной кампании дело еще не дошло, что-то не ладится. Видимо, слишком уж открытая прикупка [Прикупка — сленг, означает приманка. — Прим. ред.], да и смысла мало: сегодня рабочий получит премию за увеличение нормы самому себе, а завтра подаст заявление и уйдет, посвистывая, с премией в кармане.

Гораздо более распространена другая форма нажима на рабочего со стороны администрации. На всех предприятиях Советского Союза она получила название «штурм», «штурмовщина», и представляет из себя смесь уговоров, посулов, угроз, лести, призывов к сознательности и просто надрывного крика, которая достигает своего апогея в конце каждого месяца, квартала, года — в сроки, когда проводится контроль выполнения плана.

На штурмовщину уже обрушены реки сатирической желчи, но тем не менее она не собирается идти на убыль и процветает в той или иной форме абсолютно на всех заводах и фабриках. Внешне она выражается в чудовищной неравномерности выпуска продукции по декадам: в первую может быть выпущено 10 процентов месячного плана, во вторую — 30 %, в третью — 60 %. Например, фабрика «Красный октябрь», докладывая о некотором улучшении ритмичности, сообщает, что в последней декаде июня было выпущено 330 пианино при месячной программе 778 (ЛП 12.7.77). По теории «виноват отдельный хозяйственник», причиной штурмовщины принято считать срывы снабжения, просчеты в организации производства, неумение распределять людские и материальные ресурсы. И хотя все эти недостатки имеют место, живучесть штурмовщины держится, главным образом, на том, что без нее план был бы просто невыполним. Ибо только в чаду и истерии авральной работы оказывается возможным заставить людей трудиться в полную силу, не прибавляя им ни копейки. Больше того — под крики «план любой ценой!» даже у ОТиЗа, бывает, удается вырвать какие-то полузаконные прибавки рабочим за сверхурочные или ночные часы.

Каких только чудес не совершает штурм!

Места перекуров на время опустевают, зато все рабочие места заполнены — даже известные лодыри, прогульщики и пьяницы старательно трудятся в эти дни.

Резцы, оказывается, могут резать гораздо быстрее, термические печи — вмещать больше, сверла — погружаться глубже, краны — переносить детали дальше, станки — ломаться реже.

Снабженцы как из-под земли достают дефицитные материалы, транспортники ухитряются гонять грузовики по три раза туда, куда они с трудом поспевали один раз, энергетики выбивают где-то новые мощности и новые запасы топлива.

Кабинеты ответственных работников пусты, ибо все они — нет, не на важных совещаниях, а прямо в цехах. И не только надзирают. Когда надо, начальник цеха, его зам, парторг, технолог включаются в работу и, например, с ломами в руках ремонтируют асфальтовый пол (ЛП 8,2.77). Если начальник так не жалеет себя, неужели не сможет он заставить рабочих вкалывать по две смены подряд, а потом еще субботу и воскресенье? Конечно, сможет. На волне всеобщего ажиотажа он даже сможет заставить мастера ОТК (отдела технического контроля) — поставить клеймо годности на изделия, которые тот в нормальных обстоятельствах наверняка забраковал бы.

Замечательный штурм описал в своей книге уехавший из Советского Союза социолог Илья Земцов («Разворованная республика». Париж, 1976). Место действия — Бакинский электромеханический завод, время действия — декабрь 1970 года. Уже заготовлены рапорты Москве о перевыполнении плана, уже отпечатаны пригласительные билеты на торжества, списки премируемых, привезены переходящие знамена, памятные подарки.

Не хватает пустяка — готовой продукции на сумму 14,8 % от годового плана.

Между тем на дворе уже 29 декабря и до Нового года — 56 часов. В цехах круглосуточно кипит работа, все ИТР переброшены к сборочным конвейерам. Присутствуют представители республиканского ЦК, секретарь райкома и прочее начальство. Вдруг на конвейере холодильников кончаются моторы. Следует приказ: собирайте без моторов, добавим в следующем году. На заднем дворе полно бракованных изделий. Их перебрасывают в цеха, кое-как подкрашивают и везут на склад. И все равно, брешь еще слишком велика. Наконец, утром 31 декабря принимается гениальное решение. Все машины завода рассылают в город объезжать дома сотрудников и собирать у кого что найдется: электроутюги, плитки, фены, электрокамины, холодильники. И все это регистрируется на складе как готовая продукция. Но лишь за полчаса до торжественного боя курантов на Спасской башне последний кипятильник брошен на полки, плановый отдел объявляет пятилетку успешно завершенной и штурмовой шабаш заканчивается. Все поздравляют друг друга.

Даешь план!

Но вот наступает 1-е число следующего месяца, и, независимо от того, выполнен план или сорван, все мгновенно погружается в обычную спячку. Сверхурочники отгуливают заработанные отгулы, пьяницы обмывают трудовые подвиги, начальство приходит в себя и потом уезжает отчитываться перед вышестоящими, загнанные и запоротые станки ставятся на ремонт. Первая декада, тишь да гладь. А к концу месяца все завертится по-новой.

В фильме Иоселиани «Листопад» есть такая сцена. Несколько рабочих с винного завода заходят после работы в ресторанчик, заказывают вина, но просят официанта сначала показать им бутылку. Тот уверяет их, что все бутылки одинаковы, отказывает, но после темпераментной грузинской перепалки все же уступает, приносит. Они смотрят на этикетку, опытным взглядом находят дату изготовления, молча переглядываются, встают и уходят. Бутылка выпущена 30-го числа, и им ли не знать, что вытворяли с вином в эти дни ради того, чтобы выполнить план. С подобной предосторожностью приходится сталкиваться все чаще: если на изделии поставлена дата изготовления, осмотрительный покупатель постарается не брать вещь, сделанную в конце месяца.

Кроме штурмовщины, есть еще одна хроническая болезнь, терзающая любое предприятие, — текучка.

Должно пройти немалое время, чтобы рабочий понял, что его свобода уходить и искать себе другое место — иллюзорна. Что работодатель всюду один, государство, и что оно не собирается да и не может предложить ему существенной разницы в вознаграждении. Что и условия жизни всюду будут примерно одинаковы. До тех пор, пока он все это не усвоит из личного опыта, он переходит с одного завода на другой, переезжает из города в город — ищет доли.

Труднее всего для него в этом движении преодолеть главную грань неравенства, разделившую сейчас все население Советского Союза на три части: жители городов первой категории снабжения, жители городов второй категории и все прочие. Первая категория — это Москва, Ленинград, столицы союзных республик и еще несколько крупных центров. Официально категория нигде не объявлена, но если в магазинах есть мясо, куры, колбаса, рыба, овощи, фрукты, молоко, яйца, масло, а на улицах попадаются иностранные туристы, то знайте — вы в городе первой категории. Советский гражданин может приезжать сюда в гости, по делам или за продуктами (последнее — сотнями тысяч), но он не может получить здесь постоянной работы и прописки, если только не ухитрится вступить в брак с жителем данного города. (Фиктивные браки ради вожделенной прописки совершаются часто, и за очень большие деньги.) Вторая категория тоже неохотно пускает в себя новых обитателей — все же ведь и в ней на прилавках магазинов время от времени мелькает что-то такое, за чем выстраивается возбужденная очередь. Жители третьей категории в очередях стоят реже (не за чем), они в значительной мере кормятся с собственных огородов и подсобных хозяйств и последнее время любят повторять шутку: «Скоро нам присвоят звание город-герой. Его ничем не снабжают, а он все-таки живет».

В соответствии с делением на категории, циркуляция рабочей силы в основном и протекает на трех разных уровнях с незначительным взаимным перетеканием. Конечно, переезд из города в город — дело всегда непростое, решишься на него не сразу. Статистика говорит, что 60 процентов мигрантов — люди в возрасте до 29 лет (Тр. 29.3.73), то есть те, у кого еще есть силы, надежды, иллюзии.

Отчего уезжают?

Главным образом бегут от тяжелого и неустроенного быта. Любое строящееся или расширяющееся предприятие в средних и малых городах получает специальные средства на строительство ясель, бань, столовых, детских садов, домов культуры, но, поддаваясь вечному давлению сверху — «план! план!» — пытается в первую очередь расширять производственные мощности, строить новые цеха и всаживает сюда все отпущенные ему деньги. Поэтому очень скоро те рабочие, которых ему удалось заманить, обнаруживают, что весь досуг им надо тратить на очереди — в парикмахерскую, в ателье, в ремонтную мастерскую, в кафе, в баню, на танцы. В городе Камышине, например, на 100 тысяч жителей — два кинотеатра, вузов нет, театров тоже (ЛГ № 34, 76). В городе Нефтекамске в завкоме комбината «Искож» (искусственных кож) лежит 380 заявлений на ясли-детсад, которые администрация и не надеется удовлетворить (Изв. 1.4.76). Соответственно и показатели текучести на этом предприятии очень высоки — за год поступило 885 человек, уволилось 583. Строительство Экибастузского промышленного комплекса тоже идет с сильным перекосом в сторону производственных корпусов и с самого начала втягивается в порочный круг: «Строить некому, потому что нет квартир, а квартир нет, потому что некому строить» (ЦП 2.7.77).

Другая часто называемая причина межгородской миграции рабочих — неравномерность распределения по городам «мужских» и «женских» предприятий. Там, где господствуют текстильно-швейные производства, женщины численно превосходят мужчин: 150:100. Естественно, эти избыточные 50, лишенные возможности создать семью, рвутся всей душой уехать куда-нибудь, где мужчин больше, например, в центры горнодобывающей промышленности. Они уезжают, а в городах продолжают по инерции строить и расширять привычные фабрики — строче-вышивальную в Шуе, швейную в Пучеже, льнокомбинат в Красавине (Тр. 29.3.73), — не думая о том, откуда будут брать работниц.

В крупных центрах, где кинотеатров хватает и число женихов примерно равно числу невест, перетекание рабочих идет по другим причинам. Значительную часть текучки составляют лодыри и выпивохи, которые уходят на новый завод, когда видят, что на старом чаша терпения администрации переполнилась. Часто уходят из-за тяжелых условий труда. В одном из термических цехов Кировского завода рабочим приходилось, стоя вплотную у мазутных печей, вручную доставать из них крючьями раскаленные валы, шестерни, траки, швырять их клещами в воду или масло, а затем бежать к автомату с газированной водой и пить, пить, пить, — до 5–6 литров за смену. Естественно, люди старались не задерживаться там, и число принятых-уволившихся за год порой достигало числа работающих (текучка в 100 процентов). Если какому-нибудь предприятию удастся получить жилплощадь для своих сотрудников, оно может сманивать рабочих, суля им квартиры — очень мощный козырь. Последнее время участились жалобы на то, что «богатые» заводы оставляют «бедных» совсем без рабочей силы. (Очень напоминает жалобы бедных помещиков в России накануне отмены Юрьева дня на то, что богатые свозят у них крестьян. Кончилось это, как известно, прикреплением крестьян к земле.) Часто рабочий перелетает с места на место просто под влиянием смутной неудовлетворенности, уже и не надеясь на что-нибудь лучшее, но хотя бы на что-то новенькое — другой маршрут автобуса, другая проходная, другие люди кругом.

К чему все это приводит?

Межгородская миграция, утверждает видный социолог (ЛГ № 34,76), достигает такого уровня, что, положив в среднем на переезд и устройство на новом месте два месяца на человека, мы получим потери рабочих человеко-дней равные полному исчезновению с трудового фронта армии в 1,5 миллиона работников. Столько же, по его мнению, выпадает из участия в полезной трудовой деятельности за счет внутригородского перетекания. Иными словами, официальный советский источник утверждает, что в стране при постоянной нехватке рабочих рук имеется за счет одной текучки 3 миллиона временно безработных (около трех процентов от всей рабочей силы).

Второе следствие текучки — резкое снижение качества труда. Человек не успевает как следует освоить профессию, уходит, на его место берут нового, наспех обучают, он пытается выполнить норму, но без достаточной квалификации не может, выдает брак, мало получает, из-за этого уходит, на его место берут нового… и так без конца. Текучку объявляют главной причиной недовыполнений и низкого качества на Брянском камвольном комбинате (Изв. 19.6.76), на «Искоже» в Нефтекамске (Изв. 1.4.76), на объединении «Луч» в Ленинграде (ЛП 17.4.75) и на тысяче других предприятий. В Смоленске на швейном объединении «Восход» текучка из-за плохих бытовых условий привела к такому низкому уровню квалификации и, следовательно, качества, что Госторгинспекция запретила торгующим предприятиям принимать к продаже женские зимние пальто, изготовленные «Восходом» (Изв. 5.5.77).

Итак, мы видим, что в борьбе, разворачивающейся вокруг нормы, крайним оружием администрации является штурм, крайним оружием рабочих — уход, то есть текучка.

Оценить, какое количество сил бесполезно растрачивается в этой борьбе с обеих сторон, практически невозможно. Господство централизованных норм, тарифных сеток оплаты, действующих по всей стране, лишает нижний слой администрации возможности гибко варьировать оплату труда рабочих, корректировать ее по конкретным условиям, приводить в соответствие с качеством и количеством реального труда. С другой стороны, каждый рабочий, возвышающийся по своим способностям и энергии над средним уровнем, оказывается вынужден сдерживать себя, работать не в полную силу. Те фрезеровщики с завода им. Лихачева, так же, как калильщики с Кировского или токари и слесари с Томского или миллионы им подобных, волынят не по лености, а потому что им стыдно продавать свой напряженный труд за ту же цену, какую рядом платят за труд спустя рукава. Надрываться и не получить ничего, кроме фотографии на доске почета? Или дать своим рвением повод увеличить норму? Нет уж, ищите дурачков. Потери, которые ежедневно несет общество от этой постоянно утаиваемой энергии лучшей половины рабочих, конечно, превосходят потери от обычных забастовок в странах с рыночным хозяйством. Примерный подсчет их мог бы быть основан на сравнении производительности труда при штурме и среднемесячной производительности. (Штурмовая, как правило, в два раза выше.) Однако настоящий масштаб скрываемых здесь резервов может приоткрыться для нас из другого сравнения.

Накануне второй мировой войны Советский Союз тратил огромные средства на усиление своего воздушного флота, но тем не менее смог произвести в 1940 году только 7000 самолетов. В 1942 году, потеряв половину европейской территории, сырьевые базы, транспортные коммуникации, отправив всех мужчин призывного возраста на фронт, на только что перевезенных в тыл заводах он сумел довести выпуск до 22 тысяч. Откуда мог взяться этот невероятный скачок производственной мощи? Где черпал он силы? Только в том избытке трудовой энергии, который возникает, когда каждый человек на своем месте, отбросив все обычные соображения выгоды, эгоизма, престижа, отбросив отработанные приемы увиливания от настоящего труда, начинает работать с предельной отдачей своих сил. Избыток этот поистине огромен. И, может быть, поэтому власти не так уж обеспокоены низким уровнем производительности в мирное время, хотя и призывают повсюду к его увеличению. Может быть, они инстинктивно чувствуют этот избыток сил в своем народе и знают, что в главной, с их точки зрения, ситуации — ситуации военного конфликта — производительность подскочит, как по волшебству. При оценке экономического потенциала СССР не следует забывать об этом никому.

2. Камень на камень (Строитель)

За 50 послереволюционных лет население Москвы выросло с 1,8 миллиона человек до 7,5 миллиона. В других городах рост населения шел не так стремительно, но тоже очень быстро. Рост заводов и фабрик всюду приводил к гигантскому перетеканию сельского населения в промышленные центры. Произошел настоящий демографический взрыв, перебросивший десятки миллионов людей из изб в городские кварталы.

Поначалу их селили в общежития и коммунальные квартиры, уплотняя так, что 3 м2 на человека считались неплохими условиями. Страдания, вызываемые теснотой, мало заботили отца народов. Он тратил миллиарды на промышленное строительство и высотные здания, предоставляя людям искать себе пристанище собственными силами. Однако два следствия тесноты — вирусные эпидемии и резкое снижение рождаемости — все же вызывали тревогу властей. Поэтому при Хрущеве на жилищное строительство были отпущены огромные средства, города начали обрастать новыми кварталами, и народ вздохнул свободнее. Сейчас семья имеет право на увеличение жилплощади, если на каждого члена ее приходится меньше 5 м2, но получить она сможет при этом не более 9 м2 на человека — максимально допустимый предел. Строят много, и все же людям приходится ждать улучшения годами. (Бывают трагические истории — кто-нибудь из престарелых членов семьи умирает накануне счастливого момента, и все остальные лишаются права на получение квартиры.) Почему же проблема жилья остается в городах до сих пор самой острой?

Строительный бум нарастал так быстро, что требования его на материалы и рабочую силу не удовлетворялись и наполовину. Рабочий-строитель стал на первое место в списках «требуются» и стоит там поныне. Привилегированность его положения невероятна — ему могут предоставить работу и прописку в городе 1-й категории снабжения. Такой повышенный спрос на его труд, конечно, не способствует росту трудового рвения. Надзор за строителем осуществлять гораздо труднее, чем за заводским рабочим. На некоторых стройках начальство по недосугу не появляется неделями. Однако есть одно обстоятельство, которое действует на строителей куда более расхолаживающе и развращающе, чем все прочие. Это вечные простои из-за нехватки материалов и, следовательно, отсутствия фронта работ.

«В самом центре Минска строится здание института «Минскпроект». В бытовке греются несколько рабочих, играют в домино, другие в поисках дела слоняются по стройплощадке. Начальник участка объясняет:

— На сегодня был запланирован монтаж колонн. Заявка на металл осталась без внимания. Ригелей тоже не дали, закладных деталей нет на складе. Потому и план января провалили. Вместо 40 тонн швеллеров, получили лишь четвертую часть» (Тр. 6.3.73).

Далее статья сообщает, что, например, тресту № 7 для выполнения плана нужны 2000 тонн металлоконструкций, а он с трудом смог разместить на заводах, подчиненных тому же Министерству промышленного строительства, заказы на 800 тонн, и еще неизвестно, сколько из них получит. Для строительства предприятий легкой промышленности было запланировано 2123 кубометра конструкций из сборного железобетона, поставлено всего лишь 418.

В Одессе корреспонденты «Крокодила» увидели «десятки начатых и брошенных промышленных строек — складов, корпусов, пакгаузов… В самый пик рабочего дня ни на одном из объектов не удалось отыскать ни одной души, хотя бы пьяной» (Кр. № 7, 77). На одной загородной стройке они обнаружили спящего в канаве сварщика, а потом встретили и бригадира, который чуть не плача перечислил им все свои горести: нормальных дорог к стройке нет, цемент и кирпичи подвозят с трудом, отсюда — простои, безделье, пьянство. Один прогулял шесть дней подряд, другой — полмесяца. «А если их выгнать взашей?» — спрашивают наивные корреспонденты. «А где я других возьму?» — разводит руками бригадир.

В Иркутске, на первый взгляд, дело дошло до обратной крайности — строители перерабатывали сверхурочно до 200 часов в месяц. Механизаторы одного управления провели, если верить ведомостям, на стройках области 31 субботу и 18 воскресений (Тр. 3.73). Начальник этого управления в конце каждого квартала получал премию и выговор. Премию — за высокие производственные показатели, выговор — за нарушение трудовой дисциплины (работа в выходные и праздничные дни запрещена). Однако при более внимательном рассмотрении выяснилось, что в большинстве своем все эти сверхурочные — только на бумаге, чтобы можно было выписать рабочим приличную зарплату. Такую, которая сможет удержать их. В действительности же простои так же велики, как и всюду. «За 20 дней января, — говорит машинист мощного монтажного крана, — сегодня впервые подбросили конструкции, можно монтировать. А так обычно мы со сменщиком договариваемся: один день он отлеживается в кабине, а я — дома на диване, другой день — наоборот. Но каждому записывают полную смену». Другой машинист просидел в кране без дела ноябрь и декабрь, но и в эти месяцы строители «Академстроя» заказывали кран и на субботы. Краны, бульдозеры и экскаваторы одного только из управлений треста «Строймеханизация» простояли без дела на стройках области 6800 машино-часов в течение года, но считается, что водители этих машин отработали сверхурочно в субботы, воскресенья и праздники 2900 человеко-дней, за что и получили соответствующее вознаграждение.

Тут мы впервые подходим к самому непостижимому парадоксу плановой экономики, с которым и дальше будем сталкиваться не раз и который в упрощенном виде можно сформулировать так: чем больше ты тратишь денег, тем выше могут оказаться показатели твоих успехов.

В соответствии с жаргоном социалистического бизнеса, трест «Строймеханизация» является субподрядчиком для собственно строительных организаций Иркутска — СМУ (строительно-монтажного управления) «Академстрой», треста «Иркутскжилстрой» и прочих. Он поставляет им тяжелую технику для проводимых работ, а они за это переводят на его банковский счет оплату. Чем больше часов используется (или простаивает) заказанная техника, тем больше условных рублей поступает на счет «Строймеханизации», а так как план ее измеряется в полученных деньгах, то ей это выгодно. За рассматриваемый год механизмы треста простояли (по официальным данным) на стройках без дела 3666 машино-дней, но оплата была за них получена, и это позволило «Строймеханизации» объявить план выполненным за 10 дней до конца года. План по росту производительности труда (есть и такой) тоже каким-то образом оказался выполнен.

Ну а что же строительные организации, платившие бешеные деньги за технику, стоявшую у них без дела? Наверно, они полностью разорены, план их завален?

Да ничего подобного.

Они тоже выполнили и перевыполнили, они тоже передовики. Ибо у них контроль за выполнением помесячного и поквартального плана идет по тому, сколько они истратили из отпущенного на всю стройку. Поэтому очень легко можно представить себе, что в конце месяца прораб какой-нибудь стройки звонит своему приятелю в «Строймеханизацию» и говорит: «Слушай, у меня недовыполнение на 2000 рублей. Не можешь прислать мне пару бульдозеров, пусть постоят тут оставшиеся дни. Да хорошо бы в две смены, со сверхурочными». И приятель с готовностью присылает, если еще не раздал все в ответ на такие же просьбы с других объектов.

    Это происходит повсеместно.

    Об этом знают все.

Инженер-электрик Д.С. рассказывал мне, что на одной из больших строек решили «натянуть» квартальный план при помощи трат на электроэнергию — включили без всякой нужды на круглосуточную работу все, какие у них были, насосы и компрессоры с электроприводами. Рев поднялся невероятный. Вдруг на стройку является представитель районного «Мосэнерго». Прораб был страшно смущен, но потом заметил, что и гость в изрядном смущении. Оказывается, и его контора ломает голову над тем, как выполнить план по выдаче электроэнергии потребителям. Не может ли стройка взять у них за оставшиеся дни побольше киловатт-часов? Обрадованный прораб приказал вдобавок к насосам и компрессорам включить все прожектора, и под их круглосуточным сиянием, под вой работающих вхолостую машин обе организации смогли с честью выполнить свой план и получить причитающуюся премию.

Время от времени делаются попытки вырваться из этого устоявшегося бреда. Например, в Ленинграде придумали такое: пусть выполнение строительных работ контролируется не по истраченным деньгам, а по завершенным этапам строительства (ЛП 11.3.75). Закончат строители нулевой цикл, то есть закладку фундамента — банк выписывает им деньги за первый этап, закончат возведение корпуса — выписывает за второй, и так далее. Но сразу возник вопрос; кто будет контролировать завершение этапа? Заказчик? Зачем ему с этим возиться — у него хватит хлопот с приемкой законченного здания. Стройбанк? У него нет специалистов, способных вникать во все технологические тонкости. Так что волей-неволей контроль был возложен на тех, кого следовало контролировать, — на самих строителей.

И уж они разгулялись!

При закладке фундамента первым делом выполнялись дорогостоящие работы, например, монтаж бетонных блоков, а то, что подешевле — бетонирование полов, накладка гидроизоляции, — оставлялось на потом. Этап считался незавершенным, но план по-прежнему измерялся в истраченных деньгах и считался выполненным. Строители переходили к следующим этапам, выполняли их с таким же множеством недоделок, но деньги тратились и поэтому план к концу года оказывался выполненным, хотя здание в эксплуатацию сдать было невозможно. Наказывались они как-нибудь за это? Ничуть не бывало. Недоделкам всегда находились оправдания, и под незавершенное строительство тресту отпускались новые оборотные средства. Например, передвижная механизированная колонна № 14 треста № 19 получила под незавершенку в 1974 году 2,5 миллиона рублей при годовом плане основных работ 2,8 миллиона (ЛП 11.3.75). «О каком же экономическом рычаге мы говорим, — восклицает автор статьи, — если основа финансового благополучия механически закладывается на старте?»

Есть еще и другой показатель работы строительных организаций — план по сдаче готовых объектов. Его тоже необходимо выполнить, чтобы получить премию. Но ведь и его расписывает по кварталам сама организация. Допустим, тресту надо сдать в году 100 объектов. Плановый отдел составляет план сдачи так: I квартал — 5 объектов, II квартал — 10, III квартал — 25, IV квартал — 60 (ЛП 11.3.75). Рассуждение простое — уж если остаться без премии, то один раз, а не четыре. И знаменитая штурмовщина оказывается заранее запрограммированной таким перекосом на конец года и заверена подписями директора и начальника планового отдела.

Наконец, неисчерпаемые возможности представляет показатель, именуемый на чиновничьем сленге «производительность труда». Подсчитывается он очень просто: сметная стоимость построенного здания делится на число участвовавших в стройке людей. Однако в смете стоимость используемых материалов составляет примерно 60 процентов (ЛП 3.8. 76). Если строить два абсолютно одинаковых здания, но в одном использовать обычный кирпич, а в другом ухитриться хотя бы одну стену сделать из дорогого, то при одинаковом количестве каменщиков показатель производительности резко подскочит. Научно-исследовательские институты могут разрабатывать сколько угодно новых видов дешевых и прочных строительных материалов — строительные организации будут бежать их, как огня, и вырывать друг у друга проекты, в которых запланировано использование мрамора, хрусталя, нержавеющей стали или, на худой конец, алюминия. Заполучив такой проект, они автоматически станут рекордсменами по росту производительности и могут рассчитывать на почетное место в сводке своего министерства.

Последнее время все громче звучат голоса, осуждающие пресловутый «вал», то есть оценку выполнения строительных работ по истраченным деньгам. Как великое новшество выдвигается новый эталон — квадратный метр жилой площади (ЛП 3.8. 76). Вот как просто — на дом в 1000 м2 столько-то денег и рабочих, на дом в 2000 м2 — вдвое больше. Ну, а если строится кинотеатр? склад? цех? ангар? вокзал? Тут начинается бормотание о поправочных коэффициентах, учитывающих сложность здания и его назначение, о сведении многообразия к основным образцам, но как бы и мысли не допускается, что тресты начнут рвать друг у друга и делать в первую очередь дома с большим метражом, оставляя в полном загоне трудное строительство университетов, больниц, театров, аэропортов, электростанций — всех крупнопролетных, «вредных» для новых показателей сооружений.

Интересно, как повели бы себя спортивные тренеры и судьи, если бы им предложили найти способ оценивать класс, скажем, футбольной команды, не выпуская ее на поле, то есть без встречи с соперником. Что бы они могли предложить? Измерять скорость бега игроков, высоту и дальность их прыжков, силу удара, точность паса? Суммировать эти показатели и на их основании производить оценку? Уж что бы они там ни придумали, заранее можно сказать, что это была бы оценка команды, занимающейся неким аттракционным многоборьем, но отнюдь не футболом. Столь же безнадежными представляются любые попытки плановиков выработать единый критерий оценки труда строителей помимо рынка, помимо реального процесса ценообразования. Но ведь никто не позволит им вслух признаться в этом, и они вынуждены продолжать свои комбинации — освоенные рубли, этапы, квадратные метры, кубические метры, поправочные коэффициенты и так далее по замкнутому кругу.

Наивно было бы думать, что рабочие не замечают разорительного идиотизма, заложенного в самой организации строительного дела. Видя, что начальство озабочено не столько успешным возведением хорошего дома, сколько оформлением правдоподобной туфты, они и сами начинают выдавать туфту там, где можно. И в этом направлении возможностей у строителя гораздо больше, чем у заводского рабочего. Дом — не деталь, которую может проверить мастер ОТК, не машина, которая либо работает, либо нет, не пальто, которое Госторгинспекция может не допустить к продаже. Если на машиностроительном предприятии контролем за качеством занято в среднем 9 % от числа работающих, то на предприятии домостроения — всего 1 %, а в строительстве — нуль (ЛГ 27.7.77). Кое-какие неполадки заметит приемочная комиссия, но главные свои сюрпризы дом начнет выдавать постепенно, когда он уже сдан заказчику и тот должен ликвидировать все последствия халтуры собственными силами.

Каких только горестных историй не приходится слышать от новоселов!

Начинается всегда с того, что вселение откладывается на неопределенное время, ибо сданный дом попросту не готов для того, чтобы в нем жить. Затем через несколько недель или месяцев людям разрешают въезжать, и тут они должны быть готовы ко всему. К тому, что не работает лифт и мебель придется заносить на любой этаж на руках (ЛГ 5.1. 77). К тому, что отключат воду, ибо водопроводная система выдает фонтаны через все неплотности. К тому, что поначалу придется обходиться без газа — газопровод взрывоопасен. В ванных могут быть разворованы краны, с ламп сняты плафоны. В некоторых местах теперь краны, дверные и оконные ручки, души и прочие дефицитные детали выдают непосредственно жильцам — монтируйте сами. Двери и окна, как правило, после открытия обратно не закроются — надо поработать долотом и рубанком. Паркетный пол может вдруг вздыбиться горбом, словно под ним паркетчики забыли бутылку и стаканы. В Туле после первого же сильного дождя (Изв. 22.7.76) в новом доме залило 14 квартир, после второго — еще 25. История весьма типичная, но нетипично, что строители пришли переклеить обои и обновить побелку. Считается, что и это — прямая обязанность жильцов. Одна новоселка спросила у журналиста (ЛГ 21.7.77), не в курсе ли он, сколько надо будет заплатить столяру, чтобы он отремонтировал стенной шкаф, двери и паркет. 70 рублей — не много? «И вас это не возмущает? — спросил журналист, — Ремонтировать новую квартиру?» — «Да разве я одна? Все так делают».

    Это происходит повсеместно.

    Об этом знают все.

Но все равно, вселение в новую квартиру — это такое счастье, что его не омрачит и обрушившийся потолок. Жильцы будут рассказывать о всех своих бедах с сияющими лицами, и им в ответ друзья расскажут что-нибудь из своего опыта, еще похлеще, или вспомнят подходящий случаю анекдот, вроде такого: пришла комиссия проверять новый дом на звукопроводность, двое зашли в соседние квартиры, один кричит: «Миша, ты меня слышишь?», а тот отвечает: «Дурак, я тебя вижу».

Дома от строителей принимает специальная комиссия горисполкома. Теоретически она может и не принять дом с явными недоделками, но практически это не так-то просто. Сдача обычно откладывается до последних дней квартала или года, то есть до пиковых точек всеобщей штурмовщины. Строители водят комиссию по дому и клянутся, что лифты завтра же стронутся с места, газ будет подключен, водопроводная система испытана, щели в кровле заделаны. Но акты приемки надо непременно подписать сегодня, потому что иначе их не успеет утвердить исполком, план окажется невыполнен и все эти честные труженики, которые вот сейчас, на глазах комиссии, в поте лица устраняют досадные мелочи, останутся без премии. Честных тружеников комиссии не жалко, но она знает, что срыв плана строительного треста вызовет серьезное недовольство местного партийного начальства. Пойдут разговоры, расспросы: кто не подписал? да почему? да что он вообще за человек? наш ли? Так неужели из-за каких-то неведомых людишек, которые будут все равно счастливы вселиться в этот почти достроенный дом, навлекать на себя гнев всемогущего Ивана Петровича из обкома? Ну уж нет, свое здоровье дороже. Акт подписывается, дом объявляется принятым с такими-то недоделками, и после этого прорабы срочно перебрасывают всех честных тружеников на другие горящие объекты. Успеть! успеть всучить их заказчику хоть 30, хоть 31 декабря. А там будем разбираться. Что-нибудь, может, и доделаем, если будет на то наша милость.

Вся эта ситуация очень хорошо представлена в ранней повести Владимира Войновича «Хочу быть честным», печатавшейся в «Новом мире». Описанный в ней прораб попытался пойти против сложившейся системы взаимной строительной покладистости за счет жильцов, но система ополчилась на него так дружно, что в конце концов он оказался в больнице с тяжелым сердечным приступом.

И все-таки строительство жилых домов имеет живого, кровно заинтересованного потребителя — жильца. Если ему станет уж очень худо, он возмутится, поднимет скандал, могут выйти неприятности. Другое дело — промышленное строительство. Здесь заказчик так же безлик и в глубине души безразличен, как и сам подрядчик. Так называемые «ответственные лица» сменяют друг друга очень быстро и почти всегда успевают убрать голову из-под неповоротливого карающего меча, которым вслепую размахивает государственный надзор. Иногда, правда, случаются пикантные истории. После того как четыре башни для хранения кормов простояли недостроенными два года, директор совхоза «Прикамский» (Изв. 1.6.76) решил обратить свое внимание на «странное сооружение, напоминавшее гигантское серебристое вымя», и возмутиться. Однако строители показали ему акт приемки, на котором стояла его собственная подпись. Два года назад он числился всего лишь зоотехником и вместе с другими членами комиссии подмахнул акт, хотя электричество еще не было подведено к башням и нельзя было даже опробовать загрузочные механизмы, смонтированные в них. Так они и стоят без дела, напоминая о четверти миллиона рублей, переведенных со счета совхоза на счет строительного треста «Татспецмонтаж». Далее статья сообщает, что из 93 башен, воздвигнутых в Татарии этим трестом за девятую пятилетку (1970-75) и числящихся сданными заказчику, работает только 7. Трест, однако, строит по всей стране, и о том, что происходит с остальными башнями, узнать не удалось.

Если же здание находится в таком состоянии, что его никакая комиссия принять не сможет, оно переводится в разряд незавершенного строительства и стоит просвечивающей коробкой, как те недостроенные склады, корпуса и пакгаузы экспортно-импортной базы в Одесской области, где корреспонденты «Крокодила» тщетно пытались найти хоть одну живую душу. В конце концов им объяснили, что по разным причинам в области из 192 запланированных на прошлый год строек 134 остались незавершенными, однако каким-то чудом строительные организации ухитрились начать 60 новых (Кр. № 7, 77). Чудо объясняется очень просто — под новые стройки банк выдает фонды на зарплату и материалы, которыми директора трестов принимаются латать прежние дыры. Так они и тянут из года в год нарастающий ком задолженностей, дожидаясь либо ухода на пенсию, либо перевода на новое место. Пусть, мол, новый человек — помоложе, поэнергичнее — придет и расхлебывает всю эту финансово-кирпично-бетонную кашу. Дорогу молодежи! А мы свое отбарабанили.

Не только в Одессе, но и в любом другом городе можно найти незаконченные, полузаброшенные стройки, голые остовы, на возведение которых тресты истратили основную сумму отпущенных средств, а потом как бы забыли про них. В целом по стране «в 1965 году «незавершенка» составляла 69 % к объему капитальных вложений, в 1975 — 75 %, в 1976-80 %» (ЦП 11.11.77).

Недавно на советских экранах с успехом прошел фильм «Премия». Сначала идеологическое руководство не хотело выпускать его в прокат, но затем выпустило, даже наградило авторов, продало картину на Запад, разрешило постановку театральных версий. В основе сюжета — заседание парткома крупной промышленной стройки, посвященное чрезвычайному происшествию; одна бригада отказалась получить причитающуюся ей премию. В ходе разбирательства перед зрителем предстают типичные фигуры любой стройки: крановщица, жалующаяся, что большую часть времени ей приходится в своей кабине под небесами заниматься вязаньем; передовик-бригадир, угрожающий тем, что, если ему не дадут нужных материалов, он подгонит самосвал ночью к квартире снабженца и гудком не даст ему спать, пока тот не выпишет требуемое (конечно, за счет других бригад); бухгалтер, уже успевший в течение рабочего дня закупить продукты для дома и злящийся на рабочих за то, что теперь приходится из-за них задерживаться; директор, гордящийся своим крутым нравом и тесными отношениями с чиновниками главка и министерства.

Бригада выставляет в качестве причин своего недовольства как возвышенные, так и вполне материальные мотивы. Возвышенный состоит в том, что в сроки, предусмотренные планом, стройка не укладывается, но директору удалось в министерстве добиться корректировки, отчего они и попали в передовые. Нехорошо получать премию за липовое перевыполнение. С другой стороны, даже с премией их заработок оказывается гораздо ниже того уровня, на котором бы он был, если бы не бесконечные простои, не отсутствие необходимых материалов, не огрехи в чертежах из-за переделок в последний момент. В этом и состоит материальный мотив. Мол, если бы работа была организована нормально, мы бы получали столько, что готовы обходиться без вашей премии. Так что берите ее себе.

Насколько я могу судить из собственного опыта, и в реальной жизни причины недовольства рабочих лежат не только в денежной сфере. Человек устает от вынужденной халтуры, от постоянной липы кругом, от невозможности уважать свой труд и гордиться делом рук своих. Он чувствует в себе запас нерастраченных сил и рад был бы найти приложение им в своей работе. Но как?

Последнее время много разговоров велось об очередном «передовом почине» в строительном деле — бригадном подряде (или злобинском методе). Какая-нибудь строительная бригада заключает с администрацией договор на возведение здания целиком, обязуясь сдать его абсолютно готовым к эксплуатации, «под ключ». Исходя из действующих норм, подсчитывают трудозатраты и определяют сумму вознаграждения. Окончательный расчет — по завершении строительства. Успеете сделать раньше — тем лучше для вас, не успеете — пеняйте на себя.

Ничего особенно нового в этом методе, конечно, нет. На Руси всегда работали так — артелью. В артели все друг у друга на виду, ее не обманешь, как можно обмануть любого начальника, она не станет терпеть в себе лодыря, волынщика, халтурщика. Примененный в сталинских лагерях, особенно на Строительстве Беломорско-Балтийского канала, этот способ организации рабочих тоже дал поразительные результаты. Печальной памяти «котловка», при которой продукты выдавались на бригаду в зависимости от выработки, делала добавочный надзор почти ненужным. Каждый член бригады надзирал за товарищем, ибо получаемый скудный паек был для всех вопросом жизни и смерти.

В нынешних условиях это только вопрос заработка, но результаты оказываются не менее впечатляющими. Нетрудно представить себе, как начинают работать люди, когда цена их рабочего часа прямо зависит от качества и количества их труда. Одна из таких подрядных бригад, например, регулярно выполняет весьма жесткую норму кирпичной кладки на 200 % (ЛГ 6,4.77). Из всех домов, построенных ею за пятилетку, только один получил оценку ниже «хорошо». В среднем производительность труда подрядных бригад считается на 25–30 % выше, чем у обычных, и это при несравнимом качестве. Они работают так, что потом не приходится тратить рабочие часы, недели и месяцы на недоделки и переделки.

Новый почин было велено повсеместно внедрять и распространять. Тресты должны были отчитываться в том, сколько бригад у них перешло на подряд, и они отчитывались, давая, как и положено, постоянный рост, внедрение, распространение, обмен опытом, экономический эффект и прочее. Но вот в январе 1977 года «Литературная газета» опубликовала статью (ЛГ 5.1.77), которая с горечью констатирует, что подрядный метод не приживается на стройках, что хозрасчетные бригады существуют лишь на бумаге, для отчетности, что в большинстве случаев их просто переводят на аккордную оплату, а иногда и того не делают. Рабочим новый метод выгоден, начальство настоятельно требует его применения — кто же мешает?

«Эту статью я начал два года назад, — пишет журналист Лев Лондон. — Собственно говоря, тогда я ее и закончил. И… не решился опубликовать».

Начиная с такой открытой лжи («не решился опубликовать» — прямо, как Кафка или Джон Донн) автор вовсе не имеет в виду обмануть читателя, но пытается на жаргоне двоемыслия предупредить: «Вопрос считается очень острым, больным. Два года назад опубликовать не разрешили». Предупрежденные, читаем дальше, пытаемся вычитывать между строк, и вот наконец в словах зачинателя, Николая Злобина, мелькает: «Приезжают бригадиры из других мест, жалуются на снабжение, на задержку с расчетами». Ох, как хотелось бы здесь подробнее, с деталями. Как хотелось бы услышать все, что выплакал бригадир Злобин журналисту Лондону. Но нет, нельзя. Острый вопрос — и так каждое слово на грани.

Приходится додумывать самим.

Понятно, что снабжение строительными материалами продолжает идти через СУ (строительное управление — распоряжается многими бригадами), понятно, что СУ распределяет их по своему усмотрению, дает в первую очередь на «горящие» или наиболее важные объекты. Но если для обычной бригады отсутствие кирпича или бетона означает всего лишь очередной простой («работа стоит, зарплата идет»)» то для бригады на подряде — это прямой удар по карману. «Дайте нам работать 8 часов, не разгибая спины», — это единственное требование таких бригад к администрации (ЛГ 6.4,77). Но материалы и техника остаются целиком в руках начальника, и требования рабочих он воспринимает как вмешательство в свои дела, как покушение на прерогативу. «Обычными бригадами управлять легче, — сознается один из них. — Нет материалов, не подготовлен фронт работ — бригаду перебрасывают (читай «я перебрасываю») на другую стройку. Подрядную же не перебросишь, она заключила с администрацией договор и отвечает за данный объект» (ЛГ 5.1.77). Жаль, что не приведено также и признаний ОТиЗа. Тогда стало бы чуть яснее, что стоит за фразой «бригадиры жалуются на задержку с расчетами». А так нам остается лишь гадать, до какой степени сбивает налаженную рутину бухгалтерской работы необходимость вдруг выплачивать кому-то крупные суммы в необычные сроки. И сколько платить этим людям, работающим как звери? Вдвое больше обычного? Из каких циркуляров? А что скажет ревизор? Как это согласовать со всесоюзными нормами? Слушайте, а нельзя ли потихоньку покончить с этим беспокойным почином?

И с ним кончают. В СУ, где работает зачинатель метода Злобин, из трех хозрасчетных бригад осталась одна — его собственная (ЛГ 5.1.77). На Шимановском участке строительства БАМа было их поначалу 14, теперь только 4 (ЦП 14.7.77). В тресте «Калининграждднстрой» корреспонденту с гордостью назвали цифру 15, но выяснилось, что половина их вообще ничего общего с подрядом не имеет, а стройплощадка лучшей из оставшихся бригад представила зрелище весьма печальное — кирпич разгружают вручную, кругом завалы, у каменщиков нет помостей, не хватает инвентаря (ЛГ 5.1.77).

Нехватка материалов и техники, задержка чертежей, сопротивление финансовых органов, привычка начальства перебрасывать бригады с объекта на объект — все это весьма существенные причины, мешающие самой энергичной и способной части рабочих реализовать свои силы в труде с полной самоотдачей. Однако корень противодействия находится еще глубже. Он состоит в том, что социалистическая организация хозяйства органически не может иметь дело с работником, кровно заинтересованным в результатах дела. На какой бы ступени он ни появился, его интересы немедленно придут в противоречие с интересами тех, для кого важнее всего показатели. Не может она также выделить группу работников и заставить себя смотреть на нее как на самостоятельного и правомочного участника производственного процесса, с которым надо честно договариваться на определенных условиях и строго эти условия выполнять. Позволить себе дифференцированный подход к работающим, оплачивать настоящее усердие по заслугам она тоже не может, ибо это еще шире распахнет ворота перед рвущейся во все щели коррупцией. (Ответственный учетчик, вырвавшись из строгих общесоюзных стандартов оплаты, начнет выписывать повышенные оклады не тем, кто хорошо работает, а тем, кто выразит готовность с ним поделиться.)

Видя, как подскакивает полезная отдача трудовой энергии у человека, если ему обеспечивают твердую долю от продукта его труда, власть время от времени соблазняется пойти по этому пути и поддерживает какое-нибудь новшество вроде злобинского подряда или «аккорда» в сельском хозяйстве (о нем речь впереди). В Киеве, например, кампания по внедрению хозрасчетных бригад дошла до того, что строительный главк пригрозил: «Руководители, которые не могут обеспечить перевод 30 процентов бригад на метод Злобина, не соответствуют занимаемой должности» (ЛГ 2.3.77). Однако при этом руководство продолжает требовать с начальника строительного управления прежде всего выполнения плана, и тот, не будучи ни дурным человеком, ни злостным противником новшеств, в судорожных поисках добавочных средств отнимает кран у подрядной бригады («вы и так уже почти закончили, а на другом объекте у меня и половины не сделано»), перехватывает отпущенные ей материалы («ничего, вы кирпич умеете экономить, а другие ведь передавят половину») покушается порой отнимать и рабочих, ссылаясь на «высшую необходимость» — показатели всего управления (ЛГ 6.4.77). Очень скоро хозрасчетная бригада начинает понимать, что самостоятельность ей предоставлена не всерьез, а понарошке, что избыток ее труда идет на покрытие вынужденного или добровольного безделья остальных, что при таком самоуправстве начальства она рискует завалить свой подряд и остаться вообще без зарплаты. Администрация же никакой ответственности за срыв снабжения, то есть за невыполнение своих обязательств по договору с бригадой, не несет (ЛГ 2.3.77).

Поэтому-то, повздыхал и почесав в затылках, рабочие прощаются с надеждой «работать 8 часов, не разгибая спины», и возвращаются к привычному стилю взаимоотношений с начальством, определяемому в их среде одной фразой: «Они делают вид, будто платят нам, а мы делаем вид, будто работаем».

3. На большой дороге (Шофер)

Заводской рабочий всегда находится на глазах у своего начальства и очень далеко от потребителя.

Строитель часто работает на удаленном объекте, куда начальство заглядывает редко, а с потребителем иногда сталкивается лицом к лицу. (Например, при строительстве кооперативных домов будущие жильцы являются на стройку и «подмазывают» тех, кто занят на отделке их квартир.)

Шофер еще дальше от начальства, еще ближе к потребителю, и это накладывает на все шоферское племя особый оттенок независимости, предприимчивости, нагловатой хваткости, уверенности в себе. Само собой разумеется, что и эта профессия названа почти во всех списках «требуются».

Да, шофер всюду нарасхват. Он уверен, что везде будет нужен, везде найдет работу, но в такой же мере он уверен, что всюду ему придется иметь дело с двумя главными проблемами своей жизни — состоянием дорог и отсутствием запасных частей.

Важнейшие шоссейные дороги в Советском Союзе представляют собой асфальтированную полосу шириной в 7–9 метров, по которой в ряд с трудом могут проехать три машины. Практически дорога — двухполосная, поэтому для обгона всегда нужна противоположная сторона. При наличии встречной машины обгон невозможен. Ради экономии шоссе делались без дополнительных затрат на спрямления, они ныряют вверх-вниз вслед за любыми неровностями местности, виляют вправо и влево, так что видимость часто не превышает 100–150 метров. Идти на обгон на таких участках категорически запрещено, однако их так много, что рано или поздно водитель рискует нарушить правило, пытается обогнать, не видя встречную полосу на достаточном расстоянии. Да и как тут утерпеть, если подъем перед тобой медленно одолевает тяжело груженный самосвал или колесный трактор, а тебе надо спешить? Количество аварий, происходящих при обгонах, особенно велико. ГАИ (Государственная автоинспекция) устраивает из разбитых машин выставки вблизи своих постов для острастки нарушителей, и очень часто экспонатами служат именно машины с разбитой передней частью.

Особенно тяжело приходится водителям дальних рейсов. Ремонтных мастерских вдоль шоссе крайне мало, а кэмпингов, где бы можно было переночевать шоферу грузовика, и вовсе нет. В городских гостиницах никогда нет мест, а если бы и были, грузовым машинам запрещено останавливаться около них, портить городской пейзаж. Летом спят на травке или в кабинах, а зимой? Иногда сердобольные жители пускают переночевать, но просят, в случае чего, назваться родственниками, потому что и им запрещено предоставлять ночлег за деньги (считается — нетрудовой доход). Опытные водители заводят себе на накатанных трассах знакомых, к которым иногда сворачивают для ночлега километров на 50 в сторону.

От автолюбителей не раз можно услышать истории о том, как впереди идущая машина вдруг ни с того, ни с сего начинала скатываться к канаве или к предохранительному барьеру; потом снова ехала прямо. На шоссе Ленинград-Киев есть мост, на котором я каждое лето вижу свежие проломы в перилах то с одной, то с другой стороны. Судя по рассказам местных жителей, из четырех разбившихся здесь за последнее время грузовиков как минимум два слетели в воду без всякой видимой причины — явно дремота на секунду одолела шофера. На другом участке могло бы и обойтись — съехал на обочину и проснулся от тряски, но здесь секунда оказалась роковой.

Асфальт используется на основных шоссейных магистралях. Сеть местных дорог состоит из так называемых большаков — булыжник, щебенка, укатанная смесь гравия с песком или просто плотно утрамбованная земля, превращающаяся каждую весну и осень в непролазную грязь. Но так как и в автотранспортном деле часто господствует «давай! давай! — план любой ценой!», то шоферам приходится одолевать любые дороги, пока мотор окончательно не сдаст или не треснет что-нибудь в ходовой части.

И тогда машину надо ставить на ремонт.

Тут-то и начинается испытание шоферской изворотливости.

В каждом автохозяйстве есть свои авторемонтные мастерские и положены по штату слесари-ремонтники. Работу между ними должен распределять мастер, но он предпочитает смотреть сквозь пальцы на то, в какой очередности они ремонтируют машины. Поэтому опытный водитель заранее явится к слесарям с бутылкой водки (это называется «снять бескозырку» — Тр. 13.2.73), и они вместе разопьют ее, как правило, в рабочее время (Изв. 27.7.76), попутно в дружеской беседе уточняя, что именно нужно подлечить в моторе или ходовой части. Иногда может выясниться, что деталь, которую необходимо заменить, дефицитна, что на складе ее нет, но вот кто-то из слесарей как раз недавно достал ее на черном рынке и может теперь уступить хорошему человеку. «Хороший человек» тут же платит за дефицит требуемую десятку, а то и четвертной из собственного кармана, и после этого он может быть уверен, что машина его будет отремонтирована на совесть и в ближайшем времени он снова сможет сесть за руль. А те недотепы, которые почему-то брезгуют идти на поклон к слесарям, пусть себе ждут неделями и получают гроши за простой — их жалеть нечего. «Не снимешь (бескозырку) — не поедешь!»

Когда требуемой детали нет даже у слесарей, приходится отправляться на черный рынок. В каждом крупном городе — обычно неподалеку от автомагазина — есть место, где толкутся группами и поодиночке мужчины, попахивающие бензином, негромко переговариваются и время от времени отходят за угол, чтобы вдали от глаз возможного контролера совершить очередную куплю-продажу или обмен. Цены здесь очень высокие, но торговля идет бойко — слишком велик спрос. В Ленинграде ОБХСС (Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности) задержал человека, у которого рюкзак был набит запасными частями грузовых автомобилей (Тр. 1.3.73). Он оказался электромонтером завозной базы «Сельхозтехника». Обратились в автохозяйства, обслуживаемые этой базой. «В каких размерах она удовлетворяет ваши заявки на запчасти?» Отвечают — процентов на 25–30. Сама же «Сельхозтехника» уверяет, что не меньше, чем на 40–50 процентов. Отсюда нетрудно подсчитать, что примерно треть деталей и узлов утекает по пути, чтобы затем всплыть на черном рынке.

Особенно тяжела проблема ремонта и запасных частей для водителей легковых машин. В каждом таксопарке есть свой «тигрятник», то есть место у забора, где в ожидании ремонта сиротливо ржавеют машины» (Тр. 1.3.73). Таксер из Одессы сообщает, что в их парке из 600 машин 100 простаивают у забора из-за отсутствия дефицитных деталей и столько же — потому что нет покрышек (Тр. 13.2.73). Те, что работают на линии, часто загоняются на износ, ибо все равно нужных сменных частей не предвидится.

Таксеру приходится тратиться не только на черном рынке. Ему по возвращении в парк надо приплатить и мойщику, чтобы вымыл машину на совесть («примочка»), и дежурному механику («капуста»), чтобы не заметил поцарапанного крыла, чтобы «забыл» поставить в путевом листе истинное время возвращения (Тр. 1.3.73). Таксеры из Бийска жалуются, что им из-за отсутствия слесарей приходится самим ремонтировать свои машины, но администрация отказывается засчитывать дни ремонта за рабочие и оплачивать, так что один из водителей, проработав на ремонте месяц, оказался еще должен своему предприятию (Изв. 13.8.76). Все это покрывается из получаемых чаевых, так что теперь, после удвоения таксы за проезд, когда число людей, пользующихся такси, резко упало, таксерам придется нелегко.

Но хуже всех, конечно, автолюбителю. Он и бьется по неопытности чаще других, и каждый ремонт превращается для него в цепь трат и мытарств. Чаевых он ни от кого не получает, так что за все приходится платить из зарплаты. Нехватка гаражей и платных стоянок приводит к тому, что машина часто остается на ночь на улице, и утром водитель приближается к ней с трепетом в душе — «все ли на месте?» Раньше воровали колпаки колес, стекла от задних фонарей, потом перекинулись на стеклоочистители, антенны. Оказалось, что лобовые стекла «Жигулей» рассчитаны только на сопротивление встречного ветра, но не на человеческую злокозненность — наружу их вырвать довольно легко. Недавно в Москве на Дмитровском шоссе была проведена крупная операция (рассказ А.Г.). Воры применили резиновые присоски (те, которыми прочищают засорившуюся раковину) и за одну ночь обобрали около двух десятков машин. Судя по оставленным следам, они прибыли на каком-то фургоне, который одновременно прикрывал их и собирал добычу. На черном рынке стекло «Жигулей» стоит 250 рублей — итого 5000 рублей чистой прибыли.

Формально автолюбителю не место на страницах этой книги. Но он так активно вторгается последнее время в сферу обслуживания населения, что я решил уделить ему место среди «работающих руками». «Левак» за рулем — большое подспорье для вечно спешащего жителя больших городов. В Москве прохожий может помахать рукой любой проезжающей легковой машине — не первая, так третья или пятая остановится и согласится подвезти. В те времена, когда на стоянках еще скапливались очереди не такси, а пассажиров, всегда стоило оглядеться по сторонам — часто взгляд находил у обочины «Москвич», «Запорожец» или «Жигули» с явно скучающим водителем за рулем. Машина могла оказаться и не личной, а приписанной к какому-нибудь учреждению. Однажды участники рейда по борьбе с левачеством задержали даже «Скорую помощь», занимавшуюся частным извозом (ЛП 19.10.77). Чтобы разжечь у людей ненависть к левакам, газеты писали, что они дерут с пассажира три шкуры (неправда — обычно приравнивают к цене такси). Но теперь, когда государство перещеголяло любого рвача, разом удвоив стоимость проезда, придется, видимо, придумать другое обвинение. (Например: завозят на пустырь и грабят.)

Несмотря на газетные громы, левачество процветает во многих формах, и непосредственный начальник шофера-профессионала смотрит на его проделки сквозь пальцы, потому что и ему они во многих отношениях выгодны. Взять хотя бы продажу бензина налево. Любой водитель грузовой машины с удовольствием отольет частнику 10 или 20 литров из своего бака и положит в карман свалившийся с неба рубль, (Продают обычно по цене вдвое ниже государственной.) У ближайшей колонки он снова заправится за казенный счет, и благодаря бесконечной цепи таких операций суммарный расход бензина в автохозяйстве сильно возрастет. Теперь начальнику остается только придумать несколько липовых рейсов, соответствующих по длине «перерасходованному» топливу, и его предприятие с гордостью сможет представить наверх цифры перевыполнения плана, который измеряется здесь в особых единицах — тонно-километрах. А не будь продажи налево? «Избыточный» бензин тогда приходится просто сливать в канаву, чтобы в отчете концы сошлись с концами, и не всякий решается на такое прямое вредительство. Хотя вытворяют и такое (Изв. 27.7.76). «Народные контролеры в порядке выборочной проверки изучили путевые листы автобазы № 3 «Липецкстройтранса» за 2 месяца. Приписанными оказались 280 тысяч тонно-километров. Это дало для плана 18,7 тысячи рублей «реализованной продукции». Незаконно списаны 31 тысяча литров бензина и другие материальные ценности» (ЦП 12,11.77).

Заботливый начальник автохозяйства вынужден прибегать к припискам не только ради плановых показателей, но и чтобы иметь возможность приплатить старательным водителям. Машины одного автопредприятия из Череповца возили в Вологду сваи, обратно шли порожняком, но путевые листы им были подписаны с грузом в оба конца. Когда это открылось, шоферы объясняли, что те рейсы делались в выходные дни и за одинарную плату никто бы просто не поехал (Изв. 27.7.76).

В.П. рассказывала мне, что она несколько лет отдыхала в одной деревне у хозяев, сын которых работал шофером в Ленинграде. В начале каждого лета он привозил на своей огромной «Колхиде» к родителям жену и детей вместе с дачным скарбом и затем регулярно приезжал на субботу и воскресенье, покрывая 400 километров, отделявшие деревню от Ленинграда, все на том же виде транспорта. Он уверял В.П., что гоняет мощный самосвал в такую даль с ведома и разрешения начальства, ибо на работе его знают и ценят, и это вроде бы форма признания его заслуг. Возможно, расположение начальства было куплено не только отличной работой, но и прямой взяткой за каждый незаконно выписанный путевой лист. Шофер был парнем хватким и часто привозил в кузове то кирпич, то шифер, то еще какой-нибудь стройматериал, которым ему удавалось разжиться и который крестьяне покупали у него с великой радостью. Подрабатывал он и тем, что вывозил для них дрова из леса, подбрасывал песок и камень тем, что строился, мог отвезти корову к ветеринару или на случку к быку. В конце концов он так разжился, что смог купить собственный «Запорожец», и с тех пор его «Колхида» в деревне больше не появлялась, к великому огорчению односельчан.

Там, где происходит крупное хищение социалистической собственности, водитель обязательно должен быть замешан (не на себе же увозить!) если не как соучастник, то уж непременно как доверенный свидетель. Вот из ворот Минского завода холодильников выезжает фургон с готовой продукцией. Вахтер не станет залезать в каждую машину и пересчитывать, сколько там холодильников, он знает, что должно быть 36, вот и в бумагах так записано. А между тем ловкие грузчики и кладовщики исхитрились втискивать не 36, а 39 и лишние 3 штуки вывозить для продажи налево (ЛГ 17.7.74). Так неужели водитель фургона не будет знать, что не все вывезенное сгрузили в магазине, что возили еще куда-то? И неужели ему ничего не перепало с 70 украденных аферистами холодильников? Точно так же с некоторых мясокомбинатов, на которых нет автовесов (или сломались, или их нарочно сломали), вывозят лишние мясные туши — и здесь трудно не взять водителя в долю. В той же статье в «Литературной газете» сообщается, что в одной из областей Поволжья подсчитали, сколько было построено за пятилетку новых индивидуальных домов. Вышло 12 тысяч. Между тем стройматериалов за это же время было продано официальным путем от силы на 6 тысяч. И уж кто-кто, а шоферы этой области могли бы порассказать, какими путями доставлялись для этих «лишних» домов лес, кирпич, цемент, шифер. Но они помалкивают. Да и о чем тут говорить? Убили кого-нибудь? Ограбили? Люди обзавелись новыми домами, другие люди слегка подзаработали — что тут плохого? Было бы все нужное в магазинах, может, и не воровали бы. Ну, а то, что социалистическая собственность потерпела урон, так она в три раза больше терпит, когда тот же кирпич давят и бьют на стройплощадках, а цемент из дырявых мешков рассыпают по всей округе. Здесь-то, по крайней мере, точно известно, что все добро пошло на пользу людям.

Итак, подыскивая место работы, шофер прежде всего интересуется тремя вещами: как там с дорогами? как с запчастями? как с левым заработком? Гораздо меньше заботит его напряженность плановых заданий. Он знает, что если заданных тонно-километров не смогут накрутить колеса грузовиков, их накрутят ручки арифмометров планового отдела. Рейс — не дом и не станок, его не затребуешь для проверки. Что-то куда-то перевезли — пойди проверь, было это на самом деле или нет.

Конечно, есть и в шоферском племени люди, сохранившие бескорыстную тягу к спорой, толково продуманной работе. Но попытки наладить ее, даже при официальной поддержке сверху, так же, как и у строителей с их бригадным подрядом, вязнут в молчаливом, нивелирующем сопротивлении всей системы организации труда. Например, на ленинградском автопредприятии № 15 (ЛП 20.2.75) водители панелевозов образовали единые бригады с монтажниками домостроительного комбината. Теперь не база стройкомбината диктовала шоферу, что и куда везти, а непосредственно бригадир монтажников говорил ему, какие панели им необходимо будет доставить сегодня на стройку, и шофер добивался на базе, чтобы ему погрузили именно их. Естественно, простои из-за отсутствия материалов резко сократились, и дело пошло так ладно, что комплексная, то есть заключившая союз с шоферами, бригада строителей могла собирать 45 секций дома за месяц, в то время как обычная при прочих равных условиях — всего лишь 30. При этом комплексную обслуживало 5 панелевозов, а обычную — 6, и нагрузка на водителей первой получалась таким образом почти вдвое выше. Как водится, начались крики о передовом почине, обмен опытом, внедрение, и тем не менее через два года из 11 монтажно-транспортных бригад осталось только 3, и обо всей затее говорили уже в прошедшем времени — одни с облегчением, другие с сожалением.

Автор статьи пытается разобраться в причинах провала, разговаривает с людьми, и те в один голос уверяют его, что они — за. Так в чем же дело? Да вот, говорят, очень сложные получаются финансовые отношения между разными предприятиями — домостроительным комбинатом и автохозяйством. Объединяться и работать на один наряд бригады этих предприятий не имеют права, потому что это влечет за собой нарушение трудовой и финансовой дисциплины. Например, строители за досрочную сдачу объекта получают премию, а что получат работавшие с ними плечом к плечу шоферы? Строители готовы переводить им часть премии, но это категорически запрещает Стройбанк — разные ведомства. Чтобы все это утрясать, надо входить с ходатайством в Государственный комитет по труду и зарплате при Совете министров СССР. А это дело долгое, хлопотное, несоразмерное с предметом. Да кроме того, идут упорные разговоры, что автоколонны панелевозов будут приданы непосредственно стройкомбинатам. Так что уж пусть дома собираются, как и раньше, то есть в полтора раза медленнее, лишь бы документация и отчетность гладко катились по проторенным руслам. И пусть монтажники и водители простаивают столько же, сколько и прочие, — не надо будет ломать голову над тем, как оплачивать им чрезмерно эффективный труд.

Постепенно за обиняками и околичностями газетных фраз, так же, как и в статье Льва Лондона о бригадном подряде, начинает проступать еще одна, все та же, быть может, самая главная причина: упорное цепляние администрации за право манипулировать рабочим, как пешкой, бросать его по мере надобности на создание тех или иных — не вещей, нет, но — показателей. Выпустить человека из-под контроля — нынешним распорядителям это так же трудно, как трудно было когда-то помещикам отпустить крепостного с барщины на оброк. Кроме того, многим в самостоятельности рабочего, в договорных отношениях с бригадой мерещится страшный зародыш капиталистических отношений типа «профсоюз-работодатель», а это уже попахивает обвинением в идейной незрелости. Так что сопротивление здесь настолько глубокое, инстинктивное и повсеместное, что уж во всяком случае не работяге-шоферу одолеть его.

У него ведь и своих забот хватает.

Дороги. Запчасти. Левый заработок. Да еще ГАИ висит над душой. Да еще, где поспать и поесть в дороге. Да как уберечься от встречного лихача или от пьяного, вылетающего на своем мопеде прямо под колеса. Да не заснуть за рулем от усталости. Трудная, опасная работа. Тут уж не до новаций. Доставить бы в целости груз до места — оно и ладно.

4. «Вас много, а я одна» (Сфера обслуживания)

В тот день пишущая машинка нужна была мне позарез (назавтра сдавать срочную работу) и я прямо из института поехал в мастерскую ремонта, ту, что у Никитских ворот, собираясь закатить дикий скандал, если окажется, что и сегодня не готово. Машинку мне, наконец, выдали, буква «р» в ней снова печатала. Я на радостях без слова доплатил 7 рублей (5 с меня взяли в качестве аванса) и отправился к себе в общежитие.

На букве «р» все удачи дня исчерпались.

Дальше пошло все хуже и хуже. На столовой висела табличка: «Закрыто по техническим причинам». Тащиться обратно в город по снежной слякоти не было ни сил, ни времени. Купил в магазине колбасы. Решил, что время, сэкономленное на столовой, можно использовать для душа. Горячая вода кончилась как раз, когда я уже успел намылиться.

Кое-как обмылся холодной, поднялся к себе. В комнате термометр показывал 15 °C. Батареи тоже были отключены. Я поставил на газ чайник, развернул колбасу. Посредине куска красовалось широкое зеленое пятно. Поужинал консервами, натянул все, какие были шерстяные вещи и сел работать. На пятом ударе буква «р» снова сломалась. По счастью, в мастерской я подглядел, как приемщик разбирал машинку, и теперь сумел вскрыть ее сам. Там был сломан рычажок. На нем еще сохранились следы халтурной пайки. Той самой, за которую с меня взяли 12 рублей. Я вооружился ножницами, плоскогубцами, отверткой и два часа переносил рычажок с редкого в употреблении «ъ» на нужную в каждой строчке «р». Потом печатал до трех ночи. Иногда грел пальцы над газом. Если попадался «ъ», обозначал его запятой в верхней части строки. За сданную работу получил потом 9 рублей 50 копеек.

Я ничего не выдумываю. Такой день был. Я не говорю, что так приходится жить всегда. Просто в тот день все сошлось одно к одному. Я вспомнил именно его, потому что цепь происходивших злоключений протянулась как раз через четыре самых тяжелых круга советского сервиса: ремонтные мастерские, общественное питание, продовольственные магазины, жилой фонд.

В работнике сферы обслуживания выбранный нами ряд профессий (заводской рабочий, строитель, шофер) доходит до логического завершения — лицом к лицу с потребителем и почти вне сферы достижения какой-нибудь формы контроля. Портной, сапожник, официант, продавец, водопроводчик, сами того не ведая, наиболее наглядным образом несут советскому потребителю возмездие за всю удобную безответственность, которой он пользуется в качестве производителя.

Да, пишущие машинки нужны далеко не всем. Но каждому необходимо время от времени чинить обувь, стирать белье, сдавать в чистку одежду. У каждого может сломаться зонт, дужка очков, электрический утюг, молния сумки, ножка кресла. И каждый знает, что любая из этих необходимых мелочей отдает его целиком в руки соответствующей мастерской, что она может обернуться как мелкой, так и крупной неприятностью, изматывающим ожиданием, нервотрепкой долгих очередей, унизительными хождениями к неуловимым начальникам.

К примеру, обувь могут починить и нормально, но если по небрежности порежут или поцарапают верх, никакой компенсации вы не получите, хотя бы пара поврежденных сапог стоила вам 50 рублей. Заклеивать резиновую обувь почему-то берется одна мастерская в городе, да и та посылает для вулканизации на завод, а когда вы через день возвращаете, показывая, что заплата не держит, говорят: «Поезжайте в цех, с ними и разбирайтесь». То же самое с бельем — если будет вырван клок из пододеяльника, раскрошены пуговицы у наволочки, расплавлены — у пижамы, приемщицы вместе с вами будут ахать и возмущаться и советовать ехать на фабрику ругаться. «А мы? Мы ведь ни при чем». Стирка, видимо, ведется такими энергичными методами, что больше 5–6 раз простыни и наволочки не выдерживают — начинают расползаться. И все равно, пункты перегружены, во многих приходится стоять часами. Приемщицы проверяют каждую вещь, но все же дорогие или дефицитные лучше стирать самим — могут «затеряться». К сожалению, пальто сам не вычистишь, надо сдаваться на милость химчистки и тихо надеяться, что пронесет. У моих знакомых недавно не пронесло — модная заграничная дубленка затерялась, и после полугода мытарств и нервотрепки химчистка выдала им в виде компенсации официальную стоимость отечественного полушубка. Кстати, если у вас есть полушубок и если он порвется, знайте, что официальный срок ремонта в ателье ленинградской фирмы «Зима» — год (ЛП 16.12.76).

В одном из выпусков сатирического киножурнала «Фитиль» был представлен любопытный тест. Авторы попросили телевизионный завод внести в десять только что сошедших с конвейера и проверенных телевизоров одну и ту же легко обнаруживаемую и легко устранимую неисправность. Затем развезли «испорченные» телевизоры в 10 ремонтных ателье Москвы и, притворяясь обычными гражданами, сдали их в ремонт.

Только один мастер взял с них то, что положено за такую работу по прейскуранту: — 1 руб. 70 коп.

«Чемпионы» шутя перевалили за 10 рублей, рекордсмен дотянул до 14. Коварные операторы попросили их сняться для киножурнала якобы об отличниках производства, и те согласились. Контраст между напыщенными, разъевшимися лицами рвачей на экране и дикторским текстом создавал неповторимо комический эффект. Люди смеялись, и идеологическое начальство тоже было довольно, ибо журнал вполне соответствовал тезису «виноват отдельный нечестный исполнитель» и смазывал два опасных вопроса, возникавших по поводу рассказанной истории: 1) какой был смысл так драть с владельца телевизора, если все деньги оформляются документально, через квитанцию, и попадают не мастеру в карман, а в кассу ателье? 2) почему приемщиков не насторожило, что с пустяковой неисправностью везут к ним, а не вызывают на дом?

На первый вопрос ответить не так уж трудно. Оформляя липовые неисправности в принесенном телевизоре, мастер может получить из кладовой запчасти, якобы необходимые ему для замены испорченных и впоследствии использовать их в работе налево. Завышая в несколько раз цену ремонта (помните букву «р»?), он может в неделю выполнить месячный план и остальное время использовать для выполнения частных заказов. Так что смысл есть — и весьма существенный.

Со вторым вопросом дело обстоит сложнее. Мы знаем только, что нас все заставляют везти в ремонтные ателье самих — телевизор, радиоприемник, стиральную машину, холодильник. Мы заранее сжимаемся при мысли о том, как доставать транспорт, как таскать вверх-вниз 20-40-килограммовые вещи. Но почему? Им так удобнее, наверно, вот и измываются, вместо того, чтобы прислать мастера на дом.

Нет, удобнее не только им. Если сложить множество ремонтных ситуаций воедино, вырисовывается еще один весьма заинтересованный персонаж.

Лет десять назад я увидел или услышал объявление об открытии цеха, ремонтирующего и изготовляющего мебель по эскизам заказчиков. Спальные или столовые гарнитуры необычного фасона мне были не нужны, потому что у нас было 14 м2 на троих, но стеллаж для книг — просто необходим. Причем именно таких размеров, чтобы уместился между письменным столом и детской кроваткой. Я вычертил несложный эскиз — 2 метра в ширину, 2 метра в высоту, 5 полок — и поехал на окраину, где разместился новый цех. Приемщица была, видимо, не очень опытной, потому что подсчеты вела вслух:

— Доски сосновые — пятью два, да еще боковые, да покрывающая… 16 метров… Фанерный лист сзади… Покрытие лаком… Итого за материал и работу 15 рублей…

С деньгами у нас было туго, и я внутренне поморщился — рассчитывал на 12.

— … Плюс, — продолжала приемщица, — накладные расходы… 200 процентов… Итого в целом с вас 45 рублей.

«Да еще за доставку, — холодея, подумал я. — Считай, не меньше пятидесяти». (Половина моей месячной зарплаты.)

Как-то мы выкрутились тогда, заняли денег, продали несколько книг, и через три месяца обзавелись стеллажом. Но эти 200 процентов накладных крепко врезались мне в память.

Потом я сталкивался с ними не раз.

Звоню в цех ремонта холодильников и стиральных машин.

— Помогите со стиральной машиной. По-моему, там сгорел мотор.

— Привозите.

— А нельзя сначала прислать мастера, чтобы посмотрел?

— Хорошо, давайте адрес.

— Сколько будет стоить ремонт и когда сможете сделать?

— Сделаем через 2 месяца, возьмем около 30 рублей.

— Сколько?! Да продайте мне лучше мотор, я сам его заменю.

— Нет, нельзя. — И — чуть извиняясь: — У нас очень высокие накладные расходы.

Приезжает мастер, молоденький паренек. Да, верно, сгорел мотор.

— Слушай, — говорю я, — у нас грудной ребенок, пеленки стираем каждый день. Не можем мы ждать два месяца.

— Да вроде бы есть у меня где-то запасной мотор к такой машине. Надо бы посмотреть.

— Сколько возьмешь заменить?

— Четвертной (25 рублей).

— Вези.

Назавтра приехал, привез мотор, два часа провозился, получил деньги и уехал. Стиральная машина работает до сих пор.

Так вот зачем они требуют, чтобы мы все везли им в ателье. Чтобы не возникало этого прямого контакта между производителем и потребителем, чтобы заинтересованный персонаж — государство — мог втиснуться между ними и загрести свои 200 % под видом накладных расходов.

По случайному совпадению в мою коллекцию газетных вырезок попала статья о том самом цехе мебельной фабрики, с которым я имел несчастье связаться 10 лет назад. Оказывается, прием индивидуальных заказов от населения практически прекращен (ЛП 26.3.77). Видимо, нет у людей денег на оплату 200 % накладных. Цех во всю гонит серийные кухонные гарнитуры и тумбочки для предприятий города, показатели его идут в гору, а станки, завезенные для ремонта и индивидуального изготовления мебели, стоят затянутые паутиной, загромождают тесные помещения. Так что, если у вас есть мебельные проблемы, покупайте книгу «Столяр-любитель» и овладевайте ремеслом. Будет надежнее.

Хорошо еще научиться ремонтировать электроприборы. Стирать, крахмалить и гладить — это само собой. Паять, клепать, переплетать книги, вставлять стекла. Со стыдом сознаюсь, что до сих пор так и не собрался овладеть сапожным ремеслом. И конечно, всякому следует научиться прилично готовить.

Но вот, допустим, вы приезжаете в чужой город, где готовить вам совершенно не на чем. А поесть надо. И вы отправляетесь на поиски столовой, кафе, ресторана. Спору нет, в крупном центре пообедать сейчас — не проблема. Особенно, если вы неприхотливы в еде и желудок у вас крепкий. Ну, подадут вам шницель из сплошного жира. Ну, картофель попадется черноватый. Ну, котлеты случатся наполовину из хлеба. Или обнаружите вы на своей тарелке пупырчатый отросток, который в меню именуется курой жареной. Все это мелочи. С удовольствием ли, без, но съедите и голодным не останетесь. Это что касается обеда.

С завтраком уже труднее.

Большинству людей, как приехавших в командировку, так и местных, на службу надо к 9 часам, не позже. Но лишь малая часть кафе и буфетов открывается в 8 или в 8.30. Опытным посетителям они все известны наперечет. Опытные выстраиваются у дверей еще до открытия и потом кидаются внутрь, как на штурм. Туп откуда-то из ближних парадных появится еще небольшая кучка подзамерзших людей без пальто и, минуя гардероб, ринется прямо к стойке буфета или раздаточным окнам. Это сверхопытные — они оставляют свои пальто в гостиницах и на этом выигрывают лишних минут 5-10. Очередь будет двигаться в обычном изнурительном темпе, ибо стандартных, заранее расфасованных завтраков нигде не подают. Так что неопытным придется в конце концов махнуть рукой и довольствоваться булочкой всухомятку или ехать натощак. Не потому ли по утрам в трамваях и метро так много мрачных лиц?

Но хуже всего с ужином.

В 8 часов вечера почти все столовые закрываются, и перед вами остается выбор: либо лечь голодным, либо попытаться прорваться в ресторан. К этому часу на дверях почти всех ресторанов появляется объявление: «Свободных мест нет». В лучшем случае, табличка будет по-новомодному вежливой: «Извините, свободных мест нет». Но и в том, и в другом случае охраняться она будет невежливым ресторанным цербером — швейцаром. Он обязательно продержит вас некоторое время на улице в надежде, что вы подмигнете ему или покажете рубль, или еще как-то пообещаете мзду за впуск. Если вы с компанией, то откуда-нибудь сбоку может появиться официант и шепотом предложить провести с черного хода, скажем, за пятерку («Смена» 25.2.75). Не хотите? Ждите дальше.

И вы ждете под презрительно-равнодушным взглядом швейцара через стекло. Да и как ему не презирать вас? Кто бы вы ни были в обычной нересторанной жизни, сейчас вы жалкий проситель, полностью зависящий от него. Может быть, вы врач, задержавшийся в больнице из-за сложной операции, или ученый с именем, или толковый инженер, или просто рабочий, честно отстоявший смену у станка, — все равно, ваш месячный заработок будет наверняка меньше того, что заработает он вот этим простым непусканием вас в зал. 400 рублей как минимум, утверждает «Литературная газета» (ЛГ 24.3. 76). Даже ваш рубль ему не очень нужен, потому что ему приплачивают из своих доходов официанты (ЛГ 27.10.76). За что? А вот именно за то, чтобы не пускал в зал таких, как вы, а пускал бы потенциальных кутил, которые будут заказывать и рассчитываться, не скупясь. И такие действительно проходят мимо вас, и он открывает перед ними дверь. Хотите возмутиться? Вам скажут, что человек выходил на несколько минут, что у него заказан столик, взят заказ. Лучше уж стойте спокойно, не рыпайтесь.

Вот типичная история. В Пензе швейцар не пускает в зал четырех женщин-инженеров, заявляя им, что без мужчин женщинам вход в ресторан запрещен (ЛГ 12.2.75). Возмущенные посетительницы идут к администраторше, и та, поджав губы, уверяет, что да, есть такое постановление Пензенского треста ресторанов. А то ходят разные, легкого поведения, специально, чтобы подцеплять бедных мужчин в минуту слабости. Потом выясняется, что никакого постановления нет, но просто видно с первого взгляда, что от этих четырех молодых дам (от силы 120 рублей в месяц) не будет никакого дохода ни официанту, ни буфетчице, ни винным счетам ресторана.

Но вот вы дождались, достоялись, дали рубль — так или иначе прорвались внутрь. С удивлением видите, что свободные места есть. И даже свободные столики. Вы обходите те, на которых стоят таблички «заказан», «не обслуживается», и куда-то там присаживаетесь. Теперь ждите официанта. Может быть, придется ждать 20 минут, может, 30, а может, час. Вы будете просительно заглядывать в лицо то одному, то другому — они не взглянут на вас. Они либо озабоченно снуют мимо, либо болтают между собой в углу, либо накрывают ряд столов для банкета.

«Наверное, ждут каких-то важных персон, — думаете вы. — Поэтому все внимание тем столам, а на нас официантов не хватает».

Важные персоны появляются, но оказываются всего лишь компанией, заказавшей столики заранее, чтобы отметить какое-нибудь семейное торжество, защиту диссертации, встречу выпускников, цеховой юбилей. Почему же официанты так внимательны к ним? Да потому, что нет для них более легкой поживы, чем заказной банкет. Это для них что для рыбака — путина. Можете вы представить гостя, который рискнул бы нарушить торжество, затеяв скандал из-за недоставшегося ему деликатеса? Опытный официант может, утаивая часть блюд и вин, смешивая в общей вазе 20 порций салата, вместо заказанных 30-ти, раскладывая рыбные закуски на большие блюда (вы будете собирать их и взвешивать?), сорвать с одного банкета за вечер до 80 рублей (ЛГ 27.10.76). В месяц он зарабатывает с чаевыми больше, чем любой доктор наук — 500 рублей и выше. И вы хотите, чтобы он не презирал вас с вашими просительными взглядами, с вашим деликатным постукиванием пальцами по столу, с вашим судорожным рысканьем по страницам меню (уложиться хотя бы в пятерку)? Нет, будьте благодарны, если в конце концов он хоть что-то принесет вам, а не объявит после полуторачасового ожидания, что его смена кончилась. Сколько раз бывало, что люди уходили из ресторана, так и не поев, унося в горле ком, а в душе — чувство предельного унижения.

Да, тяжело зависеть так полно от лакея. Неправ был Достоевский, решивший, что Смердякову нет иного выхода, как повеситься. Он не повесился, он стоит у входа в ресторан и из всех братьев Карамазовых пускает внутрь одного только Митю — под открытый грабеж других Смердяковых. Так что гораздо более правыми оказались те прототипы персонажей Достоевского, которые тихо напевали на своих сходках «кто был ничем, тот станет всем».

Хорошо еще, что в ресторан каждый день ходить необязательно. Можно обойтись и без него. Но обойтись без кружки пива после тяжелого рабочего дня для многих мужчин просто мучительно. И они стоят у пивных ларьков. Стоят долго, терпеливо. В той темной, непраздничной одежде, в какой ездят на работу. Очереди их представляют такое мрачное, безрадостное зрелище, что в Москве, например, их стали теперь обносить цветными в человеческий рост заборами из плексиглаза. Плексиглаз просвечивает на вечернем солнце, по нему движутся тени с кружками в руках, слышен сдавленный гул голосов. Людям хочется поговорить, но много ли наговоришь, стоя на своих двоих после рабочего дня?

Ни у кого из них нет «своей» пивной, «своего» кабачка вблизи от дома, где бы можно было спокойно посидеть, болтая с приятелем, давая нервному напряжению и усталости постепенно ослабнуть, вытечь из рук, натруженных за день рулем, молотком, пилой, кирпичами, напильником. Нет, надо спешить набраться алкоголем сразу, потому что, если почувствуешь потом, что «не хватило», будет поздно — ларек закроют, магазин перестанет продавать спиртное, жена не выпустит из дома. И они спешат — скидываются на бутылку водки, выливают ее в пиво, делают «ерша». Пьют, почти не закусывая, — нечем. И выходят на улицу, и идут, пьянея на глазах, и потом валятся, не добравшись до дома.

Уверен, что половина из тех, кто нынче напивается до беспамятства, сумели бы сохранить человеческий облик, если б знали, что в любой момент, коли придет охота, они смогут в нормальной человеческой обстановке пропустить стаканчик. Но этого нет, они пьют впрок, и из честных тружеников, заработавших себе нелегким трудом право на кусок хлеба и кружку пива, превращаются в «пьяниц проклятых», в человеческое отребье, которое фургоны «спецмедслужбы» собирают на улицах и свозят в вытрезвители, где им предстоит провести ночь в холоде, раздетыми догола, с чернильным номером, нарисованным на ноге.

Тем временем жены их стоят в других очередях — в продовольственных магазинах. (Мы добрались уже до третьего круга советского сервиса.)

Хедрик Смит (американский журналист, опубликовавший в 1976 году книгу «Русские») считает, что каждый горожанин в Советском Союзе ежедневно проводит в различных очередях полтора-два часа. Цифра взята на глазок, но вряд ли она завышена. В дневное время очереди, в основном, состоят из старух-пенсионерок. Это бабушки закупают продукты на всю семью. Ну, а тем женщинам, у которых бабушек нет, надо погружаться в магазинный ад после работы, то есть в пиковые часы — с 4 до 7 вечера. Причем многие жители окраин стараются покупать в центре, ибо знают, что в редких магазинах около дома к вечеру не найдешь уже нужных продуктов. «Недавно был случай, когда к вечеру в нашем магазине нельзя было купить обычного хлеба, — пишет один житель ленинградских окраин. — В другой раз я пытался купить сливочное масло и соль. «Уже кончилось», — ответил продавец, хотя до закрытия магазина оставалось полтора часа» (ЛП 6.2.75). Полки магазина № 33 в Купчине пустуют уже с утра — нет молока и яиц, макарон, вермишели, лапши, фарш не заготовлен, нет даже сахарного песка (ЛП10.11.76).

— Почему у вас так пусто? — спрашивают корреспонденты.

— Не завезли, — отвечает продавщица.

Идут к заведующей.

— Как «нет песка»? — изумляется та.

Оказывается, в кладовой есть и песок, и макароны. Просто ленятся выкладывать на полки. Кстати, когда покупатель, спрашивавший масло и соль, начал скандалить, и то, и другое ему вынесли (ЛП 6.2.75). А так как он не унимался и требовал жалобную книгу, его пригласили в кабинет заведующей и предложили в качестве примирительного дара растворимый кофе и колбасу твердого копчения — самый вожделенный в те годы дефицит.

С властью золота у нас действительно покончено. Оно почти целиком отнято у граждан и перешло в подвалы и сейфы государства. Однако дьявольское могущество его не уничтожено, но передано другому божеству — дефициту. И первые служители нового божества — работники прилавка. На этой причастности культу и держится их благосостояние, их авторитет, а также презрение к нуждам рядового покупателя.

Продавцам даже нет особой нужды прибегать к хищениям, спекуляции и другим незаконным действиям. В мясной магазин на нашей улице каждый день приходила с большими авоськами уборщица из соседнего трикотажного, и ей в кладовой отвешивали языки, печенку, дешевых цыплят, говяжьи консервы — все, что даже не выносилось на прилавок. Потом она оплачивала свои закупки в кассе и уносила их к пославшим ее продавщицам трикотажного. Теперь все работники мясного могли быть уверены, что, когда соседям завезут, скажем, дефицитные вязаные кофты, им они достанутся в первую очередь.

Такие же связи существовали у мясного магазина с рыбным, колбасным, молочным, кондитерским, овощным, с магазином уцененной обуви и прочими. Дружбы с продавцами продовольственных магазинов будут искать парикмахерши, железнодорожные кассирши, официантки, аптекарши — тоже люди весьма полезные и причастные к распорядительству другими видами дефицита. И так этот круговорот взаимной услужливости жрецов нового культа вертится под носом и на глазах простого покупателя, но редко кто возмутится вслух. А если и возмутится, очередь его не поддержит — привыкли.

Не всякому, конечно, удается удерживать свои аппетиты в рамках законности. Сначала мелкий обвес, обсчет, потом, глядишь, сыну надо свадьбу справить, брату дом построить, мужу моторку купить — поневоле переходят к более крупным операциям. Мелкие магазины в поселках и пригородах иногда как раз накануне ревизии сгорают, и пламя пожирает не только стены, крышу, полки и оставшиеся товары, но и многотысячные недостачи, перешедшие из кассы в карман продавщицы (Изв. 3.6.76). Бывший сварщик, ушедший в мясники, хвастает, что теперь, вместо 250 рублей в месяц, он зарабатывает 50–60 рублей в день (ЛГ 17.7.74).

Как? Подбирает богатую клиентуру, и та за отборный кусок вкладывает ему в чек добавочный рубль. Меняет сортность. Участвует в барышах с того мяса, которое крадут на мясокомбинатах. А.Г. рассказывал мне, что своими глазами видел в кладовой молочного магазина большой бидон с запиской: «Зина, сметану не разбавляй, я уже разбавила». Редко сейчас можно увидеть продавщицу или кассиршу в крупном гастрономе, которая не щеголяла бы дорогим кольцом, браслетом, серьгами, золотыми часиками. В Москве, в рыбном отделе одного гастронома я слышал, как продавщица, разговаривавшая с приятельницей, негромко произнесла: «Это каким же надо быть дураком, чтобы в наши дни в торговле не работать».

И все же не коррупция и не лень продавцов — главная причина бесконечных очередей. Справедливости ради надо сказать, что в крупных городах им приходится работать, как заведенным, с утра до вечера. Возможно, они бы и управились, если б им приходилось обслуживать только жителей своего города. Но к ним, к заветной первой категории снабжения, тянутся сотни тысяч людей из округи, они приезжают с первыми электричками и выстраиваются за апельсинами и колбасой, за мясом и бананами, за рыбой и консервами, за шоколадными тортами и любительскими сосисками, за всем, что по понятиям второй категории, представляет собой дивный дефицит.

Едут за 20, за 50, за 100, за 200 километров.

В Москву заезжают под предлогом экскурсии автобусы, снаряженные учреждениями Горького, Ярославля, Смоленска, Орла. В Ленинграде бытует шутка, что для жителей области Эрмитаж — это просто то учреждение, в котором необходимо отметиться, чтобы разрешили бежать в Елисеевский гастроном. Поэтому, когда газеты пишут, что «7000 человек недостает сегодня предприятиям торговли и общественного питания Ленинграда» (ЛП 18.6.76), это надо понимать как «Ленинграду и всем тем, кто ездит в него за продуктами», — а таковых миллионы.

Считается, что рационализировать, ускорить отпуск продуктов населению, снизить потребность в продавцах могли бы торговые автоматы и магазины самообслуживания. Например, в Ленинграде с 1964 года существует специализированный «Ленавтоматторг». В его ведении находится 102 кафе и магазина по продаже вина, мороженого, табачных изделий. Однако ни в одном из них нет ни одного автомата (ЛП 18.6.76). Говорят, что никак не удается создать хорошие конструкции, что автоматы часто портятся, а ремонтная база слаба, что покупатели предпочитают живого продавца. Действительно, люди побаиваются иметь дело с автоматами, которые часто не отдают ни товара, ни денег. (Пойди потом докажи, что ты опускал в него монету.) Но главная причина, мне думается, в том, что сами работники торговли не желают уступать мертвым механизмам свою живую связь с покупателем и его кошельком и исподволь препятствуют их широкому распространению.

Мало пока проку и от магазинов самообслуживания. В небольших продавцы не уменьшились числом, а просто превратились в контролеров, бродящих между полками и следящих, чтобы покупатель не спрятал в карман какой-нибудь малогабаритный пакетик. В крупных универсамах все идет прекрасно, пока вы наполняете корзину, но в очереди к кассирше, сидящей на выходе, можно простоять и полчаса, и час. При этом кассирша работает без секунды передышки, но ей все время приходится отрываться от клавиатуры, чтобы взглядывать на ваши покупки. Из обычного магазина от очень длинной очереди можно и уйти, махнув на все рукой, а здесь? Не пойдешь же раскладывать пакеты из корзины обратно на полки? Значит, стой спокойно — ты в ловушке.

Иногда мне начинает казаться, что люди в массе своей уже не испытывают страха или отвращения к очередям.

— Вчера так повезло, — хвастается в автобусе одна женщина другой, — бананы достала на Малой Садовой. И отстояла-то всего ничего — минут 40.

— Что ж ты не позвонила? — восклицает другая. — Я же в трех остановках оттуда живу. Мигом бы примчалась.

Прихожу в овощной.

Скопилась большая очередь за картошкой из-за того, что продавщице приходится все время убегать в кладовую, засыпать там ящики в бункер, откуда элеватор подает картошку к весам. Рядом, в отделе с банками томатной пасты, которую никто не берет, стоит молодой грузчик, одетый на время в белую куртку продавца. Видимо, продавщица из этого отдела убежала по своим делам и попросила его подежурить. Появляется директор магазина.

— Колька! Ты почему бункер не загружаешь?

Но Колька в своих правах, его поставили пока продавцом, на нем белая куртка, и он кричит:

— А я в отделе поставленный! А если пропадет чего? — И потом тихо, себе под нос: — Ишь разорался… Сам бы и загрузил, коли не терпится… порастряс жиры…

Директору не слышно, а очередь (дневная, из старух) от Колькиной наглости приходит в восторг (классовая солидарность с эксплуатируемым Колькой?), пересмеивается, кивает. «Верно, верно, командовать-то все мастера… Сам бы и загрузил… Много их развелось, начальников». Затем успокаивается, терпеливо ждет дальше.

Или вот еще.

Утром в субботу очередь за тортами в магазин «Север» вытянулась по Невскому, запрудив весь тротуар. Человек пятьсот, не меньше. Где-то в хвосте стоят девушки — явно приезжие, рассматривают план города, спрашивают у меня, как проехать к Петропавловской крепости. Я объясняю, советую ехать на метро (одна станция), тем более, что поднявшись на поверхность, в фирменном магазине там можно купить торт ничуть не хуже и без всякой очереди. Кивают, благодарят, но когда я час спустя возвращаюсь обратно, они все еще там. Только теперь от дверей магазина их отделяет каких-нибудь 200 человек.

Так может, и правда им это нравится? Может, добыть торт «Север» в Ленинграде им так же интересно, как охотнику подстрелить тетерева в лесу? А может, стояние в очередях помогает им скоротать день, который иначе показался бы невыносимо пустым? И может быть, есть высшая справедливость в том, чтобы редкие и вкусные вещи доставались не всем и не тем, у кого много денег, а только тем, кто их очень-очень-очень хочет, так хочет, что готов стоять за ними хоть три часа? А может, люди просто не могут позволить себе роскошь ненавидеть то, что было, есть и будет в их жизни всегда, — очереди?

Но вот из ремонтной мастерской, из поездки в чужой город, из похода за продуктами вы вернулись в свою квартиру, комнату, угол — домой. Теперь можно отдохнуть. Но не всем. Хорошо, если вы хваткий к любому делу, здоровый мужчина, который шутя сможет что-то подремонтировать, подкрасить, склеить, подстрогать, заделать, подвесить, прочистить. Но горе вам, если вы стары или неумелы и при этом живете одиноко, не имея среди родственников или знакомых мастера на все руки. Вы будете вынуждены с каждой пустяковой неисправностью обращаться к стекольщикам, электрикам, слесарям, плотникам, малярам, сантехникам, служащим в жилконторах или работающим в спецфирмах.

И тогда начнется четвертый круг.

Сонмы страждущих теней слоняются по его рвам, пещерам и дебрям. Подзовем наугад одну из них.

«Уважаемая редакция! Трудно в это поверить, но у нас в квартире по Новосибирской улице уже полгода не горит свет. Ни жилуправление, ни «Ленэнерго», ни фирма «Невские зори» не помогли нам. Никому нет дела, что всю зиму мы терпим большие неудобства и пользуемся свечкой. Инвалид Великой отечественной войны, Я. Цветков» (ЛП 30.3.77).

Получив это и множество других аналогичных писем, сотрудники газеты отправились на электромонтажный участок фирмы «Невские зори».

В тесной конторке непрерывно звонит телефон. Молодой мужчина снимает трубку и монотонно отвечает: «Нет. Не можем. Не выполняем. Обратитесь в свою жилконтору». Из десяти заказов принимает и записывает в журнал от силы один. Но и это еще не значит, что заказ будет выполнен. Срок ожидания — месяц. Мастер приходит только в рабочее время, поэтому людям надо отпрашиваться с работы, чтобы ждать его. Очень часто — зря. Тут же, в конторке, в разгар рабочего дня сидят скучающие электромонтеры. В чем дело?

— Вот уже месяц как на складе отсутствует алебастр, шурупы, розетки, гвозди, щитки под счетчики, коробки. Три недели нет обыкновенного провода, без которого участок вообще можно закрывать. Нет своего транспорта, поэтому до указанного в заявке адреса добираться надо городским транспортом, таща с собой тяжелый чемодан с инструментами. По дороге еще приходится заезжать в хозяйственный магазин за шурупами, розетками. Нам категорически запрещают покупать материалы за наличные деньги, но иного выхода нет. И так бывает, что в месяц зарабатываем всего 70 рублей. Поневоле приходится браться за левые заказы. Да, иногда и в рабочее время. Да, адреса людей, нуждающихся в наших услугах, берем порой прямо из журнала.

Может быть, это был просто один такой неудачный месяц, квартал? «Нет, — отвечает один из монтеров, — уже 6 лет здесь работаю, и все время так» (ЛП 30.3.77). Но даже если склад завтра получит все нужные материалы, а электромонтеры проникнутся чувством бескорыстной нежности к заказчику, положение не станет лучше. Ведь по штатному расписанию фирмы «Невские зори» их должно быть всего лишь 9 человек. Так что инвалиду Отечественной войны придется сидеть при свечке до тех пор, пока кто-нибудь не приведет к нему «левого» мастера — может, как раз из тех девяти, что околачиваются в конторке на улице Союза связи, 12.

А вот еще несколько теней из города Мичуринска. Их пытали лишением воды в течение пяти месяцев (Изв. 26.3.77). Начальник местного управления Водоканала ссылался на отсутствие труб, техники, рабочей силы, но в конце концов посоветовал несчастным обитателям обезвоженного дома договориться как-нибудь с «ребятами», то есть прямо со слесарями и водопроводчиками, которые толклись тут же в коридоре. Те заломили цену по 30 рублей с жильца плюс отдельно за трубы, плюс отдельно экскаваторщику, который должен был прорыть траншею. Ошеломленные жильцы поначалу отказались, но еще через два месяца мытарств сдались. На близлежащей стройке нашли экскаваторщика, тот приехал, вонзил ковш в землю, тут же порвал проходивший в этом месте телефонный кабель и немедленно смылся.

Разбежались и слесари.

Прибывшая на место происшествия милиция, не имея никого больше под рукой, предъявила иск двум самым активным жильцам. Суд постановил взыскать с них за порчу государственного имущества в пользу местного узла связи 1000 рублей плюс судебные издержки. Во время судебного разбирательства начальник Водоканала заявил, что ответчиков видит впервые и что никаких жалоб от них в его учреждение не поступало. Пошли, проверили архивы — действительно, жалобы куда-то исчезли. В частной беседе сам судья сознался потом корреспонденту «Известий», что ни одному слову начальника он не верит, что в прошлом году сам намаялся несколько недель без воды, но что поделаешь — не сознается тот ни за что, а фактов нет. И экскаваторщика найти так и не удалось. Но должен ведь кто-то ответить за порчу государственного имущества?

В этой жутковатой истории побочно мелькают два любопытных момента. Во-первых, статья сообщает, что и у мичуринской конторы Водоканал есть свой план, что она его выполняет на 100 с лишним процентов и начальник вместе со своими «ребятами» премию исправно получают. (Крохотный ручеек вранья, но ведь из таких ручейков складываются показатели соответствующего министерства.) Во-вторых, интересна прямая отсылка со стороны администрации к рабочим за левыми услугами.

Мы уже встречались с этим и раньше, правда, не в такой открытой форме. В сфере обслуживания администратор неизбежно будет втянут в сообщничество с непосредственным исполнителем, если он хочет удержаться на месте и тем более — участвовать в барышах. Помните, как заведующая пыталась задобрить разбушевавшегося покупателя банкой растворимого кофе? Или как защищала директриса ресторана швейцара — блюстителя пензенских нравов? Метрдотель получает по рублю с официанта в смену (ЛГ 27.10.76) — как же ему не поддерживать, не защищать и не опекать своих «оброчных»? Да и левые заработки монтеров из «Невских зорь» чем-то тоже, видимо, устраивают их начальство.

Так что, когда вы, доведенные очередным хамством до отчаяния, вызываете директора или заведующего, не давайте их вежливому тону и проникновенным участливым взглядам обмануть вас. Они тоже в шайке, но просто их роль состоит в том, чтобы улыбаться вам, создавать камуфляж приличия, гасить взрывы возмущения, уверять, что все это досадная случайность, с которой тотчас будет покончено. Не верьте им и помните: эти люди осуществляют захваченную государством монополию на удовлетворение самых насущных ваших нужд, вы выданы им с головой, вы всегда останетесь в положении просителя и будете до гроба терпеть все, что им заблагорассудится с вами вытворять.

Впрочем, почему же только до гроба?

Гроб ведь тоже сам собой в землю не зароется. Когда ваши убитые горем родственники привезут его на кладбище, вы, прежде чем достаться червям, послужите прекрасной пищей стае кладбищенских рвачей и вымогателей. Совестно скупиться перед лицом смерти — и трешки, пятерки, десятки так и летят в карманы могильщикам и гробовщикам. Если же вы были человеком с заслугами и близкие захотят отметить вашу могилу памятником или надгробной плитой, тогда этот процесс растянется надолго. В некоторых городах установки ждут годами (ЛГ 13.10.76). Памятник установлен, но не думайте, что на этом все кончено. В один прекрасный день кладбищенской бригаде покажется, что ее доходы упали, она устроит рейд по свежим памятникам, имитируя «хулиганское разрушение», и тогда родственники снова послушно потянутся к ним один за другим, выкладывая теперь уже по полсотни за ремонт. Впрочем, вас это не будет касаться — вы свое отмучились.

А пока живем, мы приучаем себя все это терпеть, изворачиваться, приспосабливаться, сносить обиды, забывать унижения. Мы даже ухитряемся отыскивать смешное в предельных проявлениях хамства и потешаем друг друга потом забавными историями.

Среди житейских анекдотов такого рода, случавшихся со мной, один кажется мне особенно показательным, почти символичным.

Это случилось лет восемь назад.

Мы с сослуживцем приехали во Львов, пришли в гостиницу, где нам были заказаны места. Поезд прибывал в 5.30, а нужный администратор приходил на работу в 9.00, поэтому нам пришлось три часа ждать в вестибюле. Наконец нас пустили в номер. Так как проводница подняла весь вагон за полтора часа до прибытия (так ей удобнее управиться с уборкой), мы просто валились с ног от недосыпа и мечтали поспать хотя бы часок. Мы были уже в постелях, когда вдруг без стука отворилась дверь, впустив грузную немолодую уборщицу в форменном платье, между прочим, лучшей львовской гостиницы. Она оглядела нас тяжелым взглядом, потом показала кулак — нам, двум солидным инженерам, отцам семейств, уважаемым людям — и сказала с угрозой:

— Ну, хлопцы, глядить у мине, щоб чисто у номере було.

5. Те, кому больше других надо (Шабашник)

Залив луг асфальтом, можно уничтожить всю зелень на нем, но нельзя отменить простого закона природы: трава растет из земли. Треснет асфальт — и травинки немедленно пролезут сквозь щель на свет.

Запрещая и пресекая естественные рыночные взаимоотношения между людьми, можно задавить их трудовую энергию до минимума, но нельзя уничтожить простой закон экономики: спрос рождает предложение. Даст слабину карательно-контролирующая машина, и тотчас спрос на качественный и эффективный труд вызовет на свет людей, готовых за нормальное вознаграждение трудиться на совесть.

Именно так появился в последние десять лет профессионал-шабашник. И, конечно, проклюнулся он в первую очередь там, где спрос был самым жгучим, — в сфере обслуживания.

«В назначенные день и час (в субботу вечером!) явилась бригада карнизчиков — мастер и его подручная. Мастер оказался человеком весьма интеллигентного вида. Одет он был в просторную вязаную кофту, напоминавшую блузу художника, и в джинсы некоей легендарной фирмы. Звали мастера не то Алик, не то Эдик. Из элегантной сумки с белой надписью на английском языке появились на свет карнизы «струна», электродрель, набор пробок, гвоздей и шурупов, белая эмаль в аэрозолевой упаковке и прочее, и прочее. Работал «маэстро» быстро, легко, артистично. На установку двух карнизов он истратил полчаса, получил причитавшиеся ему 24 рубля, собрал инструменты и бегло оглядел поле деятельности: не осталось ли где выщербинки, соринки, помарки. Все было О'кей» (ЛГ 18.5.77).

Другие мастера с не меньшим блеском могут выполнить ваш заказ на циклевку пола, обивку двери, отделку ванной кафелем. И будут при этом вежливы, приветливы, трезвы, придут в точно назначенное и удобное для вас время, постараются не напачкать. Цену назначат заранее и потом не станут торговаться и вымогать добавки. Какую цену? Как правило, не выше государственной. Обивка двери стоит по прейскуранту фирмы «Невские зори» 25 рублей — столько же берет и шабашник. Только при этом не заставляет вас тащиться в контору для выписки квитанции, является сам, предлагает выбор обивочных материалов, не требует, чтобы его ждали с утра до вечера в рабочие дни. За циклевку пола шабашник берет по рублю с квадратного метра — тоже близко к официальной цене. Но мастер из фирмы проковыряется два дня, а шабашник придет с мощной циклевочной машиной и сделает все за три часа. Откуда возьмет машину? На любой соседней стройке, договорившись за определенную мзду с бригадиром плотников (ЛП 10.6.76). И все будут довольны — и мастер, и бригадир, и заказчик.

Недовольно будет только государство. При таком прямом переходе денег от потребителя производителю как урвать ему свои 200 % накладных? Никак не урвать.

И не найдя пока юридической формы подавления шабашника, оно обрушивает на головы «рвачей» газетные громы, пытается раздуть ненависть к ним, называя несуразно завышенные цифры их заработков, проводит рейды дружинников, вывешивает портреты задержанных в витринах под рубрикой «Они мешают нам жить». Говорят, одно время для большего позора под фотографиями писали не только фамилии задержанных, но и адреса. Однако вскоре от этого отказались — слишком много людей скапливалось у витрин, лихорадочно списывая адреса нужных им мастеров.

Невозможность открыто искать контакта с клиентом — главная проблема шабашника, да и всякого, кто захотел бы зарабатывать обслуживанием помимо государственных учреждений.

Вот, к примеру, открыли те же «Невские зори» новый вид услуг: английские группы для детей дошкольного возраста. Приводите своих малышей к 9 часам утра, и милая руководительница группы будет 6 часов заниматься с ними, гулять, разговаривать по-английски, поить чаем (бутерброды приносите свои). Плата за одного ребенка — 35 рублей в месяц, размер группы — 12 детей, за пропущенные по болезни дни деньги не возвращаются. Нетрудно подсчитать, что за вычетом 140 рублей, получаемых руководительницей (это максимум) и, скажем, 10 рублей за помещение (2 пустых комнатки) государство получает чистых 270, то есть опять же 200 % с оборота. А если вдруг руководительница не захочет отдавать ему эти деньги и перенесет занятия к себе домой? Тогда ей придется набирать детей путем тайных переговоров со знакомыми знакомых знакомых. И лучше ей иметь хорошие отношения с соседями, потому что любой донос в райфинотдел может поставить ее под удар: объявят тунеядкой, живущей на нетрудовые доходы, возбудят уголовное дело.

В.П. рассказывала мне, что выезд на лето в деревню за 400 километров, включавший две пересадки со всем дачным скарбом, был для них мучительной проблемой, пока знакомые не свели их с владельцем «Волги», подрабатывавшим по выходным дням частным извозом. В субботнее или воскресное утро он подает машину к дому очередного клиента, тот грузит вещи и детей и через шесть часов выгружает их у деревенского дома. То же самое при возвращении в город — исполнительный водитель приедет за вами в назначенный день и так же исправно доставит домой. Берет он по 10 копеек за километр, холостой пробег не считает. Это обычная цена такси до подорожания), но так как государственные такси за пределы области выезжать отказываются, спрос на его услуги был бы огромным, если бы ему разрешено было искать клиентуру открыто. Но он вынужден таиться и ограничивать себя дюжиной семейств, полагаясь лишь на то, что из порядочности и собственного интереса эти люди постараются не погубить его своей болтливостью.

Такая же осторожность требуется и портным, шьющим на дому, вязальщицам, сапожникам, парикмахершам, зубным врачам, работающим без вывески. Государство преследует их с какой-то несоразмерной свирепостью. Однажды нас познакомили с гениальным портным, который за три дня, остававшиеся до отъезда в отпуск, сшил нам с женой замечательные брюки. Когда же мы полгода спустя собрались к нему снова, знакомые сказали, что поздно — уже посажен.

Работник торговли, пойманный на незаконной наживе, был бы наказан гораздо мягче. Возможно, это связано с тем, что все благополучие директора магазина или заведующего базой связано с занимаемым постом, а значит, зависимость его от тех, кто посты распределяет, остается полной. В ремесленнике же, получающем деньги непосредственно от заказчика, есть всегда зародыш экономической самостоятельности, в тоталитарном государстве нетерпимый. Играть на ненависти к любой форме личного преуспеяния — дело настолько безотказное и многократно проверенное, что официальная пресса порой уже и не трудится подыскивать классово-марксистские аргументы для нее. «Нам, воспитанным на неприязни к частному предпринимательству, — пишет автор статьи об элегантном установщике карнизов, — приятнее видеть затрапезные спецовки работников службы быта, чем американские джинсы Эдика. Пусть заставят ждать себя полный рабочий день, пусть намусорят и не извинятся, лишь бы дело было сделано и не обобрали ни нас, ни государство» (ЛГ 18.5.77). (Договорим за автора: а чтобы государство могло обобрать и нас, и работников службы быта.)

И все же, несмотря на все газетные громы, спрос на качественный и эффективный труд в стране так велик, что шабашник давно уже вышел из узкой сферы личного сервиса, создал строительные бригады и отправился на новое поприще — на сельские стройки.

Они строят коровники и сараи для сена, силосные хранилища и склады для удобрений, свинарники и мосты через речки. Колхоз, совхоз, леспромхоз, больница договариваются с бригадой о стоимости объекта, предоставляют материалы, а дальше все зависит от энергии и сноровки самих шабашников. Для проформы их зачисляют рабочими, но полный и настоящий расчет они получают только в том случае, если работа будет завершена. Составляется бригада обычно из горожан, имеющих навыки ручного труда и группирующихся вокруг опытного бригадира. Часто это бывшие студенты, работавшие в стройотрядах, которые, закончив институт, увидели, что на одну зарплату им не прожить. Уезжают на летние месяцы, прихватывая к основному отпуску еще месяц-другой за свой счет. Некоторые так втягиваются, что потом бросают основную работу. Другие ставят конкретную цель — купить автомобиль, построить кооперативную квартиру. Несмотря на огромные заработки (500–900 рублей в месяц), конкуренция среди бригад еще очень слаба и встречают их на местах с радостью. Потому что всякий руководитель, нанимая их, может быть уверен: в лепешку расшибутся, а дело сделают.

Ритм труда у шабашников, конечно, очень напряженный — 55, а то и 60 часов в неделю. Однажды я еле узнал вернувшегося с шабашки дружка — так он исхудал. Бригада сама осуществляет надзор за качеством, сама подгоняет отстающих, сама избавляется от слабосильных и неумелых. Если возникают трудности с материалами (а где и когда они не возникают?), шабашник не садится перекуривать, а сам кидается по округе раздобывать доски, гвозди, инструмент, цемент. Он может найти где-нибудь неподалеку экскаваторщика, и тот за мзду хоть ночью подгонит машину и выроет нужную траншею. Или с растворного узла шофер по договоренности привезет самосвал бетона. Потом в нарядах (бригадир составляет их с великой изобретательностью) все это будет записано как ручное рытье траншеи, ручной замес бетона, но заказчик с готовностью подпишет любую липу — лишь бы она была составлена в соответствии со справочником «Единые нормы и расценки строительных работ».

Я спрашивал знакомых шабашников: почему директора, нанимающие их, не пытаются создавать такие бригады из местных рабочих? Да потому, отвечали мне, что те пьют беспробудно и работать с полной отдачей разучились. А кто не разучился, предпочитает на своем участке трудиться — вернее, да и продуктов надо на зиму запасти. В магазине-то не купишь. Думается, причина состоит еще и в том, что начальству спокойнее, когда люди, получившие такие большие деньги полузаконным путем, уезжают по завершении объекта подальше. Если же брать местных, то между ними наверняка начнется зависть, склоки, раздоры, которые неизбежно кончатся доносами в прокуратуру и возбуждением уголовных дел.

С тех пор, как колхозы и совхозы получили некоторую финансовую самостоятельность, к ним начали заворачивать с предложением услуг и специалисты более высокого класса. Некий Гвидон Тигранян разъезжал со своими помощниками по Уральской области и устанавливал желающим директорам КД-18 — коммутатор директорский на 18 номеров для оперативной селекторной связи начальства с подчиненными. Получал за установку где 5, где 7, а где и 8 тысяч рублей. Было проведено следствие, состоялся суд. Подвести действия Тиграняна под разряд «преступно-обманных» не смогли, но установили, что имела место переплата из-за отсутствия твердых расценок на работы такого рода. (Расценок потому и нет, что никакое государственное предприятие такой род услуг еще не осуществляет.) С прыткого связиста хотят взыскать 19 тысяч из заработанных им сорока, но он платить не собирается, а в сберкассах города Еревана ни на его имя, ни на имя жены никаких вкладов не обнаружено (ЦП 22.7. 77).

Органы финансового контроля, конечно, косятся на шабашника и, где могут, выживают его. Ну не дикость ли, чтобы обычный работяга получал за свой труд столько же, сколько академик? Опасность состоит еще и в том, что шабашник несет с собой соблазн для самих начальников, предоставляющих ему работу. Все чаще приходится слышать, как бригада берет работодателя в долю и за выгодный заказ выплачивает ему перед самым закрытием нарядов куш в 500-1000 рублей. Хуже того — некоторые бригады, понемногу развращаясь, тоже начинают халтурить, и потом суют взятку сговорчивому председателю колхоза, чтобы он их халтуру принял, оплатил и отпустил с миром.

Соседство рационально-рыночного шабашника с иррационально-плановой экономикой порой создает трагикомические курьезы.

В Ленинграде на берегу отводного канала на Охте стоит Петрозавод. Производит металлоизделия. В канале у него небольшие причалы для лодок и катеров. Этот канал постепенно забивался бросовым сплавным лесом, который сильно мешал заводу и который решено было убрать. Ни сметы, ни рабочих на это не было. Наконец, бухгалтерия изыскала возможность заплатить наличными. Сразу нашлась бригада грузчиков-шабашников, которая в два дня выловила все бревна и сложила их штабелями на берегу. На следующий же день в дирекцию завода явилась милиция и потребовала в трехдневный срок очистить берег от бревен.

— Куда же мы их денем? У нас нет ни складов, ни территории.

— Это нас не касается.

Бревна лежали, никто их не убирал. Тогда милиция разыскала шабашников, работавших по очистке канала, и потребовала от бригадира убрать бревна. «В трехдневный срок. Иначе привлечем к суду». Грузчики задумались крепко и на третий день придумали вот что: объявили дешевую распродажу леса населению. В один вечер все бревна были раскуплены, растащены, увезены — берег очистился. После этого ОБХСС привлек бригаду к уголовной ответственности по обвинению в расхищении социалистической собственности.

Но такое может произойти только в крупном городе. Чем дальше от центра, тем вольготнее чувствует себя шабашник, тем чаще ему удается приложить руки к спорой и прибыльной работе. На Крайнем Севере и Востоке даже крупным предприятиям разрешено привлекать людей на условиях, мало чем отличающихся от расценок шабашки. Искатели длинного рубля отправляются в Мурманск или Владивосток и нанимаются на рыболовные сейнеры. За сезон при удачном лове, говорят, можно заработать чистыми и 7, и 10 тысяч. Лихая эта жизнь с тяжким трудом в море и красочными загулами на берегу в знаменитом ресторане «Арктика» очень хорошо описана Георгием Владимовым в романе «Три минуты молчания» («Новый мир», №№ 7–9,1969).

Однажды мне довелось слышать рассказ человека, побывавшего в местах тоже очень прибыльных, но писателю или журналисту почти недоступных — на золотых приисках Чукотки.

Он завербовался на три года, но уже через год понял, что больше ему не выдержать. И не только потому, что тяжелая работа длилась по 12 часов в сутки, часто без выходных. И не потому, что полярная ночь тяжко давила на психику. Вся атмосфера жизни оказалась настолько смещенной в сторону от привычных понятий, от нормальных человеческих отношений, что рано или поздно могла привести к необратимому душевному надлому.

Барак на множество коек. Никогда не остаться одному. Мужчины, мужчины — женщин и детей почти не видишь. Люди в разговорах раскрываются неохотно, темнят, друг другу не верят. У многих прошлое таково, что, действительно, лучше о нем не распространяться. Примерно половина работяг — с высшим образованием. Этим тяжелее, чем прочим, потому что пойти после работы некуда. Только пить или играть в карты. Игра засасывает даже сильнее, чем выпивка. В качестве денежной единицы, кроме обычных рублей, десяток и сотен, часто фигурирует ящик коньяка. Иногда появляются заезжие шулера. Игра идет тогда до утра (черного, полярного), а потом шулера исчезают на нанятом вертолете. Если их поймают, могут забить до смерти. Нравы настолько крутые, что начальник прииска ходит с пистолетом. За выгодную работу надо платить бригадиру, за хорошее закрытие наряда — учетчику. О технике безопасности, законах о труде, правильной медицинской помощи на шахтах если и вспоминают, то лишь как о диковинном столичном баловстве. Но пока прииск выполняет план и сдает золото, он остается практически экстерриториальным, под единовластным диктатом директора, и контролеры с ревизорами стараются туда не соваться. Физическое и нервное перенапряжение нередко приводит к психическим срывам. Бывали случаи, когда люди в состоянии депрессии уходили в тундру, терялись там и замерзали. Самоубийства тоже не редкость.

Как мой приятель сумел вырваться оттуда, сколько недель и какими приемами обольщал врачиху, чтобы выдала нужную справку, — это история для другой книги. Следует лишь сказать, что последняя серьезная опасность ждала его уже в Московском аэропорту. Ибо прилетающих с Севера «миллионеров», которых легко опознать по истосковавшимся глазам и новеньким дубленкам, караулят там аферисты всех мастей. Таксеры завозят в подготовленную в лесу засаду и там грабят, девицы пытаются заманить «на хату», перекупщики предлагать «доставшиеся по случаю» часики или «камушки». Но мой приятель обо всем был заранее предупрежден, счастливо избежал всех опасностей и теперь, словно герой Джека Лондона, вернувшийся с Клондайка, может рассказывать родне и детям в уютной, купленной на заработанные деньги квартире о тех легендарных краях, где ночь длится полгода, где непрерывно грохочут драги и откуда золотой песок по засекреченным и охраняемым пулеметами каналам течет и течет в сейфы государственного казначейства.

И пусть ни крупинки этого песка слушателям его не достанется, тем не менее в их жизни и судьбе он начинает играть все большую и большую роль. Ибо научившись долетать до Чукотки за десять часов и строить шахты в вечной мерзлоте, мы тем временем разучились выращивать хлеб. Хлеба в России теперь не хватает. Мы покупаем его за границей на чукотское и прочее золото. А что выращиваем сами, то убираем и расходуем таким диковинным образом, что в одной главе об этом и не расскажешь.

Попробую уложиться хотя бы в две.

6. От зари до зари (На своем участке)

Справочник «Народное хозяйство СССР» выходит нерегулярно, малыми тиражами и широкой публике неизвестен. Но вот весной 1977 года «Литературная газета» опубликовала несколько цифр из него, которые людей, интересующихся экономикой своего отечества, просто ошеломили.

«Площадь, отведенная под личное подсобное хозяйство жителей села, составляет 1,5 % всей пахотной земли в стране.

На этих 1,5 % ежегодно производится 34 % овощей (от общего объема по Союзу), 40 % яиц, 60 % картофеля. На них же содержится 18 % общесоюзного стада овец, 18 % свиней, 33 % коров, 80 % коз» (ЛГ 11.5. 77).

Одни, прочитав, недоверчиво качали головами. Другие крякали. Третьи спрашивали, как и кто мог провести такие подсчеты, если продукция не поступает на рынок, а в основном потребляется самими производителями. Четвертые ругали колхозы. Пятые говорили, что этого просто не может быть, и они никогда, ни за что такому не поверят.

Но те, кому доводилось летом бывать в деревнях, — те верили сразу.

В нашей деревне, например, совхозное поле начинается прямо за личными огородами, так что контраст особенно разителен. Идешь по дороге мимо аккуратных рядов окученной, прополотой, пышно кустящейся картошки, и вдруг — что такое? — видишь бесконечное поле бурьяна. «Да нет, — уверяют вновь приехавших те, кто жил с самого начала лета. — Там под бурьяном тоже картошка. Только совхозная. Вон в одном месте ее цветочки пробились. Приедет трактор окучивать, тогда сами убедитесь».

Действительно, через несколько дней приезжает трактор. Конечно, разглядеть междурядья в буйном море зелени тракторист не может, ведет машину почти наугад. Да и некогда ему разглядывать. У него план — обработать столько-то гектаров, а как — не его забота. Срезанные плугом картофельные стебли валятся в борозды вперемешку с бурьяном, но что-то все-таки остается стоять. Так что осенью картофелеуборочный комбайн выскребет из земли несколько мешков, да бригада работниц, бредя за ним, наберет с поверхности еще столько же. Сколько картошки остается в земле — никому не известно. Однажды к концу октября наши старики пришли на убранное совхозное поле и, что было силенок, ковыряли его лопатами и наковыряли еще мешков десять. Но не было подводы сразу отвезти по домам, оставили до удобного случая мешки стоять на поле. А тут, как назло, директор проезжал и увидел.

— Что за мешки?

— Да вот, старички добрали то, что в земле осталось.

— Как?! Государственное добро грабить? Не допущу! Забрать на склад.

И забрали. Ну, на следующий год никто уже не пошел добирать ту картошку — пусть себе гниет в земле.

Каким же чудом появляются на свет те пышные, зеленые ряды, которые покрывают личные участки крестьян? Да просто люди работают на них от зари до темна — только и всего. Работают старики, старухи, подростки, пенсионеры, инвалиды. Приезжает помогать в выходные и отпуска городская родня. Окучивают, пропалывают, удобряют, обирают колорадского жука. Мужики после рабочего дня в совхозе или в близлежащем городе тоже заступают «во вторую смену», делают, что старым да малым не под силу. Техники никакой нет, лошадь хорошо если дадут на один день на всю деревню — на вспашку, потом на окучивание. Но многим не достанется и лошади, обойдутся тяпкой. Вообще все делается вручную — лопатой, косой, серпом. Вода для поливки — в ведрах из колодца. Редко кому удается обзавестись насосом. С удобрениями и семенами тоже надо выкручиваться кто как сумеет, в магазине не купишь.

Но хуже всего со сбытом продукции.

Урожай, известное дело, год на год не придется. Даже если крестьянин засевает участок в расчете только на свою семью да на городскую родню, в урожайный год у него получится излишек, который он не прочь бы продать. Тут и начинается морока. В селах, даже в крупных, рынки почти повсеместно запрещены, закрыты, разогнаны, чтобы в людях «не развивался нездоровый дух наживы». Везти в районный центр? На чем? Насчет дров из леса с шофером договориться еще можно, но соваться в город с «частным» товаром на казенной машине, конечно, рискованно. Кроме того, для рынка нужна справка из сельсовета, что ты эту картошку или овощи вырастил сам, на своем участке, что чужой труд не эксплуатировал и не с колхозного склада украл. Раз попросишь такую справку, другой, а на третий на тебя уже коситься начнут, назовут спекулянтом. Да и справка в случае чего не больно тебя защитит. Вот в поселке Енакиево Донецкой области милиция решила ударить по нездоровым пережиткам буржуазной психологии — устроила рейд на рынок, задержала всех торговавших, отняла выручку и товар (в основном, чеснок) (ЦП 31.5.77). Через день все же отнятое вернула, но своей цели достигла — у многих отбила охоту вновь соваться к прилавкам.

Весь этот метод помех, подавления, выставления на позор почти полностью извел уже сельские рынки в российской части Советского Союза. Нет больше понятия «торгует», есть понятие «спекулирует». Торговать стало стыдно. Стыднее, чем пьянствовать или красть. Поэтому каждый поневоле старается ничего лишнего не выращивать. Мимо нашей деревни плывут на байдарках туристы, останавливаются, просят продать картошки, молока, яиц. «Нету, родимые, только-только на себя хватает». Туристы из Прибалтийских республик не верят, обиженно поджимают губы. «Вот они, эти русские. К нам приедут — все прилавки опустошат, а как мы к ним — даже картошки не продадут».

Конечно, трудно поверить.

Трудно поверить, что в августе я, пытаясь купить яблок для детей, хожу из дома в дом и беру младшую с собой «для жалости». Тогда удается кого-нибудь из хозяев растрогать, уговорить и мы уносим полведерка мелких, траченых червем яблочек. Сады стоят без ухода, стволы не беленые, не окопанные. Кому охота зря надрываться? Ведь яблоки — не картошка, их на зиму в яму не зароешь, подвалов специальных нет. А свиньи опадышами и так наедятся, они неразборчивые. Кто живет у самого шоссе, придумали теперь ведра с яблоками выставлять на обочину для проезжих автотуристов. Но те уже на юге загрузились, редко останавливаются. Катят себе мимо, сияя желтыми дынями из-под заднего стекла. И еще катят мощные серебристые автофургоны, везут в Ленинград помидоры из Болгарии, фрукты из Венгрии, компоты из Румынии. Красиво и без хлопот. 1-ю категорию обеспечим, а остальные?.. Да вы русского мужика не знаете! Он ведь у нас такой верткий — ого! Как-нибудь вывернется. А дай ему слабину — сразу баловать начнет.

Именно уничтожение сельских рынков в России дало такие колоссальные преимущества торговцам из южных республик. При нормальном положении дел местные плодово-ягодные культуры могли бы составить очень мощную конкуренцию дарам юга, свели бы импорт оттуда к цитрусовым, винограду, гранатам, дыням. Все остальное — яблоки, груши, черешню, цветы могли бы легко выращивать и сами. Тогда не создалось бы положения, при котором «колхозник в Грузии получал в среднем от личного хозяйства втрое больше, чем от участия в общественном труде» (ЛГ 31.3.76). Не разъезжал бы, озлобляя людей, по улицам северных городов экзотический персонаж в кепке-аэродроме, раздающий таксерам и швейцарам десятирублевки в качестве чаевых. (Характерный анекдот: два грузина в ресторане пытаются перещеголять друг друга: один дает официанту 10 рублей на чай, другой тут же вручает четвертной; один, подавая номерок гардеробщику, добавляет пятидесятирублевку, другой дает номерок и говорит: «Пальта не нада».)

Официально считается, что скупать излишки сельскохозяйственных продуктов у крестьян должны кооператоры. Есть такая специальная организация — КООПСОЮЗ. Вот как она осуществляет свою задачу в Курской, например, области. По местному радио объявили, что будут закупать у населения картофель 21 мая. Кто мог достать транспорт, явился к назначенному месту, но там объявили, что покупать будут не здесь, а за 25 километров, около железнодорожной станции. Люди кинулись туда, но там не оказалось вагонов и закупку отложили на день. Наконец, на следующий день начали закупать — один человек у весов на огромную очередь. Естественно, продать смогла лишь малая часть (ЦП 31.5.77). В соседней Белгородской области после аналогичного объявления «картофель доставляли подводами, ручными тележками — кто как мог. Штабеля мешков тянулись от магазина до сельсовета, то есть на расстояние доброго городского квартала. Колхозники охраняли эти штабеля неделю, пока не выяснилось, что долгожданного закупа не будет» (ЦП 9.7.77). «Сколько готовой продукции гибнет — этого никому не учесть, потому что жалуется на кооператоров один из сотни, и жалобы, как правило, ни к чему не приводят» (там же).

Не многим лучше и положение тех горожан, которым удалось получить небольшой садовый участок за городом (максимум 6 соток — 0,06 гектара). Посадки садовых товариществ вырастают сейчас вокруг многих городов. Сажают там фруктовые деревья, ягоды, огурцы, редиску, лук, салат и прочую огородную мелочь. Приезжают работать в субботу и воскресенье, а иногда и в рабочие дни. Существование садоводов сжато десятками официальных и полуофициальных запретов. Из садового товарищества в Горьком пишут, что им запрещено использовать полиэтиленовую пленку в теплицах (ЦП 8.7.77). Почему? Неизвестно. По существующему уставу, единому для всей страны, домики должны быть только деревянные, площадью от 12 до 25 м2, веранда не больше 10 м2 (ЛГ 26.1.77). В северных краях в дощатой халупе холодно, а в южных — дерева не достать, оно на вес золота, а кирпич и шлакоблоки есть, но строить из них нельзя. Категорически запрещается ставить печь, ибо тогда домик считается зимним и что же это получится? у человека будут две квартиры? Недопустимо. Работы на участках идут с апреля по ноябрь, и как северяне ночуют там в холодные месяцы — это трудно себе представить. Ведь многие приезжают с детьми. А как обсушить одежду, если пришлось работать под дождем?

Снабжение водой, электричеством, прокладка дорог, стройматериалы, инвентарь, удобрения — все это вырастает для садоводов в бесконечную цепь тягостных проблем. Продать излишек урожая на рынке вроде и не запрещается, но тоже очень легко попасть в «спекулянты». Но несмотря на все эти мытарства, очереди на участки огромные, а расширяются они крайне медленно. «Комитет профсоюза нашего завода, — пишут из Волгоградской области, — неоднократно обращался в райисполком с просьбой о выделении участка для садов и огородов (у нас пустует балок и оврагов, заросших бурьяном, несметное количество), но мы получаем отказ» (ЦП 8.7.77). Примерно такая же история и на подмосковном заводе «Электросталь», и на тысячах других предприятий (см. Л Г 26.1,77).

Статья в «Литературной газете» от 10.11.76 приводит статистику: садовым товариществам предоставлено в стране 160 тысяч гектаров (0,08 % от всей обрабатываемой земли); членами являются 2,4 миллиона семей; производят ежегодно 400 тысяч тонн плодов и ягод, что равно одной пятой от продукции, реализуемой государственной и кооперативной торговлей. И в этой же статье рассказано о бесправии садоводов, описана в качестве примера трагическая судьба одного садового товарищества в Балашихинском районе под Москвой.

Принадлежало оно двум московским машиностроительным заводам — «Салют» и «Рассвет». Давно принадлежало, с 1942 года. Тогда оно еще называлось огородным, подкармливало голодающих людей в военные годы картошкой. Никто не побеспокоился вовремя переименовать его и переоформить в садовое товарищество, каковым оно стало на деле к началу шестидесятых.

Этим и воспользовался Балашихинский райисполком.

Садоводы давно досаждали ему жалобами на плохое состояние дорог, скверное электро- и водоснабжение, на то, что местная шпана хозяйничает в домиках, а неизвестные люди захватывают участки по соседству и незаконно примазываются к товариществу. Решено было покончить со всеми этими жалобами и беспокойством одним ударом. На поселок без всякого предупреждения, в соответствии с полученным приказом, двинулась колонна бульдозеров. Фруктовые деревья срезались под корень, домики со всем содержавшимся в них летним дачным скарбом и инвентарем давили гусеницами, а остатки сжигали. В один день цветущий садовый участок, составлявший главную радость жизни сотен людей, был превращен в развороченное пепелище (ЛГ 10.11.76).

Не случайно почти все ссылки в этой главе относятся к газетам 1976-77 годов. Впервые накануне шестидесятилетнего юбилея советской власти прессе было позволено вот так, под сурдинку, признать, что социалистическое сельское хозяйство неспособно прокормить страну, что без крошечной полоски земли, обработанной ручным трудом «частника», нам не прожить. Прикрываясь цитатами из речи генерального секретаря, газеты одна за другой выпускали статьи в защиту приусадебных участков и тех, кто трудится на них. Но я не думаю, чтобы эта новая пропагандистская кампания могла быстро изменить положение дел на местах.

Велика тяга трудового человека к своему клочку земли, но велика уже и инерция машины, в течение десятилетий занимавшейся уничтожением в нем этой тяги. Повсюду в райкомах, сельсоветах, милицейских участках, исполкомах сидят сыновья и внуки той деревенской голытьбы, которая с наганом в руке приходила в 1929-34 раскулачивать своих трудолюбивых и зажиточных соседей. Давить частника, не давать ему ни ходу, ни продыху приобрело в них силу инстинкта, это издавна почитается у них предметом гордости, главной заслугой, классовым подходом. Обрезать усадьбу старой крестьянки под углы, обложить налогом каждый куст смородины, снести ограду, лишить участка колхозника, перешедшего работать в райцентр (ЛГ 4.2.76), уменьшить пенсию старику, если он засадит больше положенных 15 соток (Изв. 31.5.77) — это так, это по нашему. Центральная пресса, конечно, ошибаться не может, и на словах облеченная властью голытьба будет соглашаться и даже проведет какое-нибудь собрание, на котором под аплодисменты деду Архипу будет разрешено засеять лишнюю грядку моркови. Но звериное чутье будет говорить им (и говорить правильно), что разреши крестьянам свободно выращивать и продавать продукты, они начнут богатеть, а начнут богатеть, так не станут работать в совхозе за нынешнюю плату, что любая доля экономической независимости влечет за собой и независимость мыслей, мнений, а отсюда уже один шаг сами знаете до чего. Нет уж, кампания кампанией, неизвестно еще куда она повернет, а пока пусть все остается по-старому.

По-старому — это значит вот как.

Возьмем нашу Псковскую область. Снабжается она по 3-й категории. То есть практически одной лишь крупой, рыбными консервами, солью и хлебом. Хлеб привозят в больших количествах и продают в магазинах. А мясо — нет. Весь скот, который животноводческие хозяйства области сдают государству, увозится на мясокомбинаты городов 1-й категории снабжения. Но сельскому жителю прожить долгую зиму без мяса и жиров (масла в поселковых магазинах тоже почти не бывает) очень трудно. Поэтому каждый деревенский дом старается весной купить поросенка (цена на рынке — 50–70 рублей), за лето выкормить его в кабана, осенью заколоть, сало засолить, мясо закатать в банки и тем салом и мясом всю зиму питаться.

Возникает вопрос: чем откармливать кабана?

Конечно, собирают объедки, варят картошку, мешают все с рубленной травой. Но кабан ест это плохо, медленно набирает вес. А вот если добавлять хлеба, тогда да, ест вовсю. И добавляют. Покупают в магазине по десять, пятнадцать буханок свежевыпеченного хлеба и скармливают его борову. Хлеб дешевый — 14 копеек буханка. Оказывается, выгодно.

    Это происходит повсюду.

    Об этом знают все.

По всей стране из-за нехватки кормов личный скот вот уже много лет кормят выпеченным хлебом (ЛГ 11.5.77). В том числе и в те годы, когда пшеница закупается за границей на золото и валюту. Словно в страшном сне: стоят в своих темных хлевах у корыт кабаны и хряпают зеленые долларовые бумажки.

А птица? Чем откармливать кур? Зерна ведь на Псковщине тоже не достать. Иногда продается сырая рожь, но стоит она «по сложившимся ценам» 42 копейки килограмм. Кому это по карману? Так что и сюда идет та же вареная картошка и крошеный хлеб. При этом нельзя обвинять крестьян, поносить за несознательность. Разве могут они обойтись при таком тяжелом труде не только без мясной пищи, но даже без яиц? Заметим еще, что хлебно-картофельная диета курам вовсе не по нраву. Начинается нехватка кальция, скорлупа не образуется, и, вместо твердого яйца, несчастные птицы начинают изливать посреди двора жидкую кашицу с желтком посредине, которую вся стая тут же и расклевывает. В нашей деревне куры льются у многих, так что в последнее лето добывание яиц тоже превратилось в проблему — ходил за семь километров в лавчонку, именно в тот день, когда их туда завозили. (На следующий идти было бесполезно).

Что греха таить — подкармливали хлебом и коров. Пастухи жаловались, что коровы в поле траву стали есть плохо, ждали, когда погонят домой, чтобы там полакомиться хлебом. Теперь уже не жалуются: пастухов больше нет, а коров осталось только две на всю деревню. В соседней деревне — 9 на 86 дворов. Потому что заготовить вручную на зиму 120 пудов сена на корову, это надо жилы надорвать. А двужильных тех русских крестьян, что могли такое осилить, — все меньше и меньше.

Одна из самых больших и дельных публикаций по поводу приусадебных участков — статья В. Травинского в «Литературной газете» от 11 мая 1977 года. Если статья Льва Лондона о бригадном подряде ждала разрешения к печати 2 года, то эта ждала 5 лет. Сам журналист успел за эти годы умереть, но картина, описанная им, осталась настолько неизменной, что «Гайд-парк при социализме» нашел возможным выпустить его работу почти без корректив. Автор всей душой на стороне личных хозяйств, призывает по возможности помогать им, разъясняет, какое это невозможное дело для крестьянина или крестьянки в летнюю страду стоять за продуктами в поселковом магазине (даже если бы продукты там были), как спасают им силы и здоровье эти собственные овощи, молоко, творог, яйца — все свежее, все под рукой. Но даже он допускает одну важную ошибку и дает козырь в руки тех администраторов, которые мечтали бы покончить с приусадебными участками навсегда.

Ведь «если ни зерна, ни кормов владелец приусадебного участка на своей земле (15 соток!) не выращивает, — пишет он, — то с чего же кормятся его скот и птица? Ведь не святым же духом они растут и набирают вес? Личное животноводство… с самой важной точки зрения — с кормовой — получает довольствие из общественного кормового котла страны» (ЛГ 11.5.77).

Нехватка кормов — такая постоянная боль нашего сельского хозяйства, что она заслоняет все остальное даже в сознании думающего и неравнодушного человека. Поэтому автор статьи как бы упускает из виду весь огромный груд, затрачиваемый владельцами на уход за скотом, на дойку, стрижку шерсти, на строительство и ремонт хлевов, стойл, сараев, на уборку и использование навоза. Понадобилась бы огромная армия сельскохозяйственных оплачиваемых рабочих, чтобы компенсировать такое количество трудозатрат при централизованном содержании частного скота.

Но и о заготовке кормов Травинский судит слишком односторонне. У него перед глазами Кубань, где все открыто, все ровно и где, быть может, действительно, иначе как из колхозных запасов, выдаваемых колхозникам натуроплатой, сена добыть невозможно. Не то в средней лесной полосе России, в так называемом Нечерноземье.

Из лета в лето доводилось мне наблюдать эту великую эпопею — борьбу крестьянина за сено для своей коровы.

Еще по ранней весне обходят совхозные бригадиры луга и всюду, где только сможет развернуться сенокосилка, втыкают свежесрубленную березку, завязывают ее маковку узлом. Через несколько дней листочки забуреют, и завязанная березка посреди луга превратится в издалека видный знак, мету, предупреждение для селянина — это государственное, тронуть не моги. Иногда только к концу лета, видя, что все равно все луга убрать не успевают, призывает начальство добровольцев на уборку и обещает заплатить натурой — 1/6 от убранного. И бывает, работают и за такую плату. Федор Абрамов описал в повести «Вокруг да около» («Нева»№ 1, 1963) председателя колхоза, у которого не было больше сил глядеть на погибающее под дождями сено и который по пьянке обещал колхозникам отдать 30 % от убранного. Что тут началось! Люди кинулись в луга, как безумные, бежали на работу стар и млад. Повесть кончается описанием трудового энтузиазма и не сообщает, как поступило приехавшее на газике районное партийное начальство. Скорее всего дождалось конца уборки, а потом приказало постепенно отнимать личные стога под видом «забирания в долг» (см. очерк «Мои друзья — колхозники», «Новый мир» № 7, 1970).

Нет, на государственное крестьянин не посягает и старается по возможности с ним не связываться. Он будет искать полянку на размах косы посреди леса, по склону оврага, на опушке, на болотине, обрадуется и прибрежной осоке. Ему разрешено брать только там, куда совхозная техника проехать не сможет. И он берет — берет сколько хватает сил. Надо ему наготовить на зиму около двух тонн сена, тогда он продержится. Две тонны сена — это значит не меньше 10 тонн травы, которую надо где-то накосить, перевезти неизвестно на чем к дому, высушить, уложить в сарай. У кого есть в городе совестливая родня, стараются приехать на сенокос, помочь, а у кого нет?

Нет, не из общественного котла брал 65-летний Анисим, окашивая скаты старого овощехранилища. И 75-летний Савелий, махая косой от зари до зари на дальних прогалинах, тоже к тому котлу не прикасался. А Ермолаич, который возит на своей лодке осоку с дальнего озера? А Феоктист, который по двадцать раз в дождливое лето то рассыпает скошенную траву на каждый проблеск солнца, то трусит наперегонки с тучей, чтобы успеть сгрести все обратно в стожки? А высохший до размеров десятилетнего мальчика Мокей, которого не видно, когда он наваливает копну на свою тачку, слаженную из досок и велосипедных колес, и впрягается в нее спереди вместо лошади? А согнутый пополам дед, выползавший ворошить клюкой сено, пока главный кормилец семьи вкалывал в городских мастерских? И, наконец, тот незнакомый седой, грузный дядька, проносящийся мимо наших окон на мотоцикле в сторону леса, каждый раз под вечер, после рабочего дня, так и не сняв мазутной спецовки, и возвращающийся уже к ночи, с коляской, заполненной горой свежескошенной травы, — где, в какой чащобе находил он свой заветный лужок? откуда брал силы так надрываться? и надолго ли хватит у него этих сил?

Кончаются их силы, сдают коров старики, усаживаются на лавку с недоумением и тоской в душе.

«Замечается тенденция к свертыванию личных хозяйств колхозников», — пишут газеты.

Свернешься тут, если тебя столько лет бьют по голове рукояткой классового нагана. Но пока еще кто-то работает, мы имеем их — эти 33 % коров, 40 % яиц и 60 % картофеля, создаваемые надрывным, сверхурочным, стариковским и бабьим трудом на полутора процентах отечественной пашни.

7. Тянем-потянем, вытянуть не можем (Сельский рабочий)

Посмотрим теперь, как обстоят дела на остальных 98,5 % обрабатываемой земли.

Начнем с самого главного — с создания поля. В мелиоративные работы государство вкладывает сейчас миллиарды рублей. Миллионы новых гектаров пастбищ и пашни передаются колхозам и совхозам по всей стране. Корреспондент «Литературной газеты», побывавший на Вологодчине, так описывает ход осушительных работ:

«Осушаемый участок, начинаясь от деревни Ребячьево, доходит до деревни Симоново. Далее — другой участок. Их разделяет клин мелколесья с вкрапинами болотных блюдец. Кочки. Осока. Сюда бы мелиораторов! Однако вопреки логике и просьбам совхоза «клин» из проекта исключен, и сама идея мелиорации перевернулась с ног на голову: что требует осушения — не осушается, что не нуждается в осушении — сушат. Поневоле в совхозе сложилось мнение, что мелиораторы берут работу полегче. В лесу да на болоте морока: пни, коряги, техника вязнет, а на холмах и чистенько и сухо — план легче выполнять» (ЛГ 24.12.75).

Качество работ по всей области очень низкое. В одном месте ухитрились уложить дрены с обратным уклоном. Экскаваторы слишком маломощны, не рассчитаны на тяжелые суглинки, на зимние условия работы, часто ломаются, и на ремонт уходит половина рабочего времени. Как всегда, средства, отпущенные на быт, пожираются производством, так что в некоторых ПМК (передвижная механизированная колонна) за 10 лет не было построено ни одного квадратного метра жилья. Лучший экскаваторщик, награжденный медалью «За трудовую доблесть», должен был 8 лет мыкаться по углам и баракам, прежде чем получил квартиру. Что же говорить об остальных? Остальные долго не задерживаются в колоннах. Текучка — 30 %, отсюда и низкая квалификация, и отношение к работе, и ее качество.

Не менее печальную картину обнаруживает корреспондент «Крокодила» на другом конце страны, в Дагестане. Здесь главная проблема — засоленность почв. Лихие мелиораторы сдают пастбища совхозам, не промыв почву или промыв так халтурно, что вода растворяет подземные соли и выводит их на поверхность. Никто, конечно, не позволит какому-то директору совхоза не принять у них работу и тем сорвать выполнение плана такого важного учреждения, как «Главдагестанводстрой», подчиненного союзному Министерству мелиорации и водного хозяйства. Акты о приемке подписываются, мелиораторы получают с совхозов деньги и исчезают. «Культурные пастбища в Дагестане почти не дают отдачи, хотя на их создание затрачено десять с лишним миллионов рублей» (Кр. № 4, 1977). В республику завезено 13000 племенных коров из разных краев, но кормить их нечем, и некоторым совхозам приходится закупать на стороне и везти за 300 километров солому для их прокорма. Если же начать искать виноватых, то выясняется, что все начальники ПМК люди новые и за грехи прежних начальников отвечать не могут. А где старые? Да вот, одного мы находим уже на должности директора совхоза, а бывший начальник всего «Дагестанводстроя», вогнавший в землю 10 миллионов рублей, переведен в Москву с повышением, управляет крупным отделом того же министерства.

Мелиорация, как и всякое дело, доведенное до уровня общегосударственной кампании (как целина, как кукуруза), утрачивает постепенно первоначальную целесообразную направленность и приобретает черты культового действа, требующего от здравого смысла бесконечной цепи мелких и крупных жертв. Безоглядное, совершаемое в погоне за показателями осушение приводит к нарушению баланса подпочвенных вод — мелеют и исчезают речушки, опускается вода в колодцах, «оживают» пески (ЛГ 24.12–75). В Белорусской части Полесья осушено уже около 1,5 миллиона гектаров, но урожайность на них поднялась всего лишь на 16 % для зерновых и на 18 % для кормовых культур (ЦП 7.8.77). Поддерживается она органическими удобрениями, половину из которых (37 млн. тонн ежегодно) составляет торф. Ученые предупреждают, что при таком расходовании торфа хватит едва на 30 лет. Мелкозалежные торфянники интенсивно используются для пропашных культур, что приводит к стремительной эрозии почвы. В Госплане Белорусской ССР согласны с тем, что на таких почвах надо высевать многолетние травы, но уменьшать планы заготовок зерновых не собираются — пусть, мол, пересматривают структуру посевов на местах (ЦП 7.8.77).

То же самое происходило и на целине. Ю. Черниченко так описывал положение совхоза «Советская Сибирь», расположенного в Кулундинской степи: «Зачем-то решили превратить бедное почвами, но доходное овцеводческое хозяйство в зерносовхоз. Планы распашки (спускаемые областным партийным начальством, — И.Е.) уже не покрывались площадями пригодной земли, и пришлось плугами содрать травяной щит с длинных песчаных грив. Возникли очаги эрозии, и пашня совхоза» в отчетах возрастая, фактически стала таять. Уже тысячи гектаров здесь настолько эродированы, что и сорняк перестали питать. Который год сюда завозят семена, и это даже выгодней, чем сеять своими: себестоимость хлеба в совхозе — 19 рублей центнер! Совхоз приносит что ни год 300–400 тысяч рублей убытка, и все же здесь пашут и пашут пески» («Новый мир»№ 1, 1964).

В этой же статье описан метод, при котором рекомендации Алтайского научно-исследовательского института внедряются обязательным порядком по всей округе, невзирая на многообразие почв и климатических условий. Ничего, что даже на опытных делянках института хлеб порой не вырастает. Зато он отстаивает идею раннего сева, а ранний сев — это возможность попасть в выпуск кинохроники, а то и на страницы центральной «Правды»: «Первыми начали в этом году сев колосовых…» Быть первыми — как это приятно! Потом хлеб вырастет только у тех председателей, которые вопреки требованиям сверху отказались от раннего сева, дождались, чтобы взошли сорняки (овсюг), запахали их и посеяли пшеницу в конце мая. Июнь в этих краях засушливый, и ростки смогли пережить его, а та фаза созревания растения, которая больше всего нуждается во влаге, пришлась на время июльских дождей. Так как у этих председателей, в отличие от других, был урожай на полях, им простили неповиновение (надо ведь и об урожае рапортовать, в конце концов). Зато долго вспоминали и не прощали выступление женщины-агронома, посмевшей во всеуслышанье заявить на совещании в Новосибирске: «Ранний сев обеспечивает две вещи: бравую сводку и урожай сорняков. Так зачем же оставлять колхозы без хлеба?» («Новый мир» № 1, 1964).

Трудно председателю колхоза или директору совхоза спорить с целым институтом, возглавляемым ставленниками Лысенко. Но еще труднее ему ублажать ежедневно свой местный райком. Секретарь по сельскому хозяйству висит у него над душой каждый день, звонит и требует то одного, то другого, то третьего. Какой бы ни был хороший хозяин на председательском месте, райком всегда будет держать его на коротком поводке и не даст хозяйствовать оптимально. Секретарю ведь продукция не так уж важна, а главное, чтобы каждый день в область (в областной комитет) можно было отправить нужную сводку. Если область дала обязательство к такому-то числу закончить пахоту под яровые, разбейся председатель в лепешку, а чтобы яровые были вспаханы. Пусть у тебя земля еще не просохла, пусть трактора будут в ней застревать, как в болоте, — неважно. Паши…, дотягивай показатели по району.

    Это происходит повсеместно.

    Об этом знают все.

Нашумевшая в свое время повесть Федора Абрамова «Вокруг да около», уже упоминавшаяся выше, так и начиналась — серией звонков районного секретаря председателю колхоза.

«Звонок второй: — Силоса в сводке не вижу. Твой колхоз весь район назад тянет. Что? Погода сухая — на сено нажимаешь? Нажимай, нажимай. Но имей в виду: за недооценку сочных кормов райком по головке не погладит.

Звонок третий: — Товарищ Мысовский. (Обращение, не предвещающее ничего доброго.) Как прикажешь расценивать твое упрямство? Саботаж? Или головотяпское непонимание основной хозяйственной задачи?» («Нева» № 1, 1963).

Конечно, председатель сдается, перебрасывает людей на заготовку силоса, а когда приходят дожди, начинает метаться по избам, умоляя колхозников выйти в поле, спасти гниющее, не убранное вовремя сено. Вся повесть представляет собой описание одного такого дня: пропадают в поле корма, а люди, отчаявшиеся преодолеть тупость начальства, отсиживаются по домам, возятся на личных участках или уходят в лес по грибы — какая ни на есть, а все-таки польза.

Повесть Абрамова потому и вызвала такую бурю гнева, вплоть до личных нападок на писателя в речи Хрущева, вплоть до чистки редакции «Невы» и смены главного редактора, что она не только описала язвы колхозной деревни, но и указала на главного виновника разорения ее — партийного чиновника. Обычно же газетные статьи, анализируя причины хозяйственных провалов, обвиняют во всем нерадивых, расхлябанных или зазнавшихся председателей. Но спрашивается — кто же вручает таким бразды правления? Да именно те секретари райкомов, которым гораздо сподручнее иметь на председательских местах послушных марионеток, чем строптивых мастеров своего дела.

Послушность сельских руководителей обеспечивается не одной только партийной дисциплиной. «Иные районные товарищи (не сказано «партийное начальство», а мягко так — «районные товарищи»), конечно, не письменно, а устно толкают председателей на «левые» раздобудки, прикрывая собственную бездеятельность или беспомощность. Подходит уборка, а запчастей к комбайнам не подвезли, но в районе спокойны: «Ты, Петр Степанович, со дна моря достанешь!» Утверждают неплановую стройку, на которую не отпущено ни гвоздя, но подбадривают: «Да разве ты — такой хозяин — не вывернешься?» И намекают, что в случае чего за председателя вступятся. А ему каково? Нагрешив по левой части, он ведет себя в районе тише воды, ниже травы, а уж чтобы выступить с критикой будущих «спасителей» — этого от него не дождетесь. Боится: а вдруг разгневаются и вместо «спасения» сами позвонят прокурору» (ЛГ 17.6.74).

Чисто мафианский прием — подтолкнуть человека на преступление, а потом через это держать его в руках. И с таким методом мы будем сталкиваться еще очень часто.

Призывая поднимать эффективность сельского хозяйства, газеты все чаще последнее время используют слово «аккорд».

«Аккорд» — это то же самое, что бригадный подряд у строителей. При обычной организации труда механизатору платят за пахоту, боронование или уборку в зависимости от числа обработанных гектаров. Бригадир и учетчик должны контролировать качество работ, но попробуйте-ка побегать за трактором по полям! Не станешь ведь в каждую борозду совать линейку, проверять глубину вспашки. Поэтому, в конечном итоге, все остается на совести тракториста и комбайнера. А так как сквозь грохот, пыль, жару и многочасовую усталость голос совести обычно пробивается с трудом, качество работ остается очень низким.

При «аккорде» механизированной бригаде выделяются поля, выделяется техника, и оплата производится исключительно по конечному результату — по количеству сданного зерна. Тут уж работа идет всерьез, не хуже, чем у шабашников. «Нивы пятой («аккордной») бригады не спутаешь с другими: каждый квадратный метр обработан добросовестно и аккуратно. Никто не позволит себе погнать комбайн по жнивью, лишь бы как-нибудь убрать хлеб, никто не оставит и огреха при вспашке. Урожайность с гектара, затраты труда у Череповой и у соседей не сравнить!» (ЛГ 6.4.77).

Черепова — бригадир, Герой социалистического труда, лауреат государственной премии, работает по системе «аккорда» с 1963 года, регулярно выращивал рекордный урожай. Несколько лет назад в Курганинском районе на Кубани попробовали создать еще 20 таких бригад, как у нее. Они не просуществовали и года. Главной причиной неудачи (так же, как и у строителей с их бригадным подрядом) журналисты считают продолжающееся самоуправство администрации. У Череповой часто требуют технику и людей на поля отстающих бригад, и только ее железный характер да звезда героя позволяют ей всякий раз отбиваться от наседающего начальства. Если же начальство не лезет, то дело сразу идет на лад. Вот председатель колхоза «Красный партизан» (Краснодарский край) не покушался на свои «аккордные» бригады даже в самые тяжелые моменты уборочной, и результаты налицо — урожай 1976 года чуть не вдвое превысил план (ЛГ 6.4.77).

Здесь слышен все тот же знакомый лейтмотив: в победах и поражениях виноват отдельно взятый хозяйственник. О том, как давит на этого хозяйственника райком, требующий каждый день не хлеба, а показателей, конечно не сказано ни слова. Не сказано и о том, как рассчитываются с «аккордной» бригадой, сколько в конечном итоге она получает на человека.

Летом 1972 года 60-летний энтузиаст-хлебороб — Иван Худенко — добился разрешения на эксперимент: в окрестностях Акши (Казахская ССР) он с группой единомышленников организовал бригаду на принципах «аккорда». Урожай зерна, собранный ими в то засушливое лето, превысил среднереспубликанский урожай в 20 раз. Поначалу бригаду было начали поднимать на щит, прославлять в газетных статьях, даже подготовили спектакль о них в местном театре. Но уже зимой 1973-го все пошло вспять: об эксперименте велено было молчать, а против Худенко и двух его ближайших помощников сфабриковали уголовное дело. Несмотря на то, что многие видные журналисты и экономисты из Москвы пытались вступиться, Худенко засадили на шесть лет, и год спустя он умер в тюрьме. (Подробнее об этом в книге Hedrick Smith «The Russians», 1976, cc. 213–214, а также «Посев» № 10, 1975 и № 4,1976.) Глухая всеобщая нелюбовь к тем, кто «высовывается», кому «больше других надо», помогает обделывать такие дела шито-крыто, так что приезжающим на места корреспондентам, может, и правда, не остается ничего другого, как разводить руками и вздыхать: «Ах, аккорд-аккорд — такое выгодное, полезное дело! И почему только оно никак не прививается?»

Иметь в своем подчинении «мастера высоких урожаев» или целый передовой коллектив начальству, с одной стороны, приятно. Но, с другой стороны, на фоне их успехов уж очень убогими выглядят результаты остальных. Почему племзавод «Ведрич», что в Гомельской области, собирает по 67 центнеров сена с гектара, в то время, как соседние хозяйства едва наскребают по 20? (ЦП 7.8.77). Почему в Юрьев-Польском районе Владимирской области на полях совхоза «Красносельский» вызревает вдвое больше зерновых, чем у соседей? (ЛГ 19.1.77). Техники у них не больше, с удобрениями не лучше, на погоду тоже не свалить — она-то уж у всех одинакова. А что если в ответ на все эти «почему» начнет выплывать — «да потому что начальство реже вмешивается в их дела, не сует палки в колеса»? Будет очень неприятно.

Мелочная опека, повседневное вмешательство, бесконечные перебрасывания людей и техники на слабые участки — это стиль не только районного руководства, но и более высоких инстанций. Самой гигантской операцией в этом плане была пресловутая целина. Попытка освоить огромные земли бесконечными «десантами», без прочного заселения профессиональными земледельцами, конечно, была обречена на неудачу. Неровный климат Казахстана один год позволял снять неплохой урожай, в другой мог почти погубить его либо на корню, либо в период уборки, либо в период транспортировки (ведь нормальных дорог в степи не было и нет). Средняя полоса России, благодаря более ровному климату, могла бы сглаживать эти скачки, выдавая не очень высокие, но стабильные урожаи. Но она была обессилена тем, что все капиталовложения и вся техника направлялись на целину. Таким-то образом страна была доведена до необходимости импортировать зерно.

Теперь, спохватившись, Центральный Комитет выступил со специальным постановлением о развитии Нечерноземной полосы. На это дело отпущено 35 миллиардов рублей, начата кампания мелиорации, направляются миллионы тонн удобрений. (Например, Суздальский район, находящийся на бойкой тропе международного туризма, просто переведен на спецснабжение — ЛГ 19.1.77.) Но ведь целину при этом никто не отменял. Поэтому она, как и раньше, каждый год оттягивает на себя огромное количество рабочих рук. «В нынешнем (1977) году на полях Притоболья (Кустанайская область) от комбайнов хлеб отвозили приблизительно 30 тысяч автомашин, большинство из которых прибыло из других районов страны… Приходят они на целину уже изрядно побитыми, часто без запасных частей. Водители, находясь на бивуачном положении, далеко не всегда могут выдержать принятый местными механизаторами трудовой ритм. (Читай: без нормального сна и питания отказываются работать 16 часов в сутки.) Привлеченный со стороны транспорт стоит недешево… Один тоннокилометр оценивается в 24 копейки — втрое дороже, чем при перевозках собственными средствами. Из-за этого возрастает себестоимость зерна, падает рентабельность производства» (ЦП 10.10.77).

Машины эти берутся отовсюду, в том числе и с Нечерноземья. Поэтому председатели колхозов там уже побаиваются просить транспорт для уборочной. Ведь когда его начнут отбирать для целины, потребуют и водителями обеспечить (ЛГ 4.2.76). Так что лучше уж сидеть тихо и не высовываться.

Привычка решать народно-хозяйственные проблемы путем массированных десантов за тысячи километров имеет давнюю традицию и точное психологическое объяснение: басенный портной Тришка, посаженный на очень высокую должность, продолжает латать свой кафтан. Труднее понять страсть начальства к безудержному укрупнению, объединению, слиянию всего, что оказывается в его ведении. То ли наличие крупных совхозов или животноводческих ферм придает вес, добавляет престижу, («Ого, Иван Семеныч у нас такими делами ворочает!») То ли под крупные начинания легче получать людей, фонды, материалы и всякую помощь от министерств и ведомств. То ли просто приятно иметь под своей властью не россыпь заурядных деревенек, а настоящий «агро-промышленный комплекс», куда и ездить можно будет по асфальтовому шоссе, и гостя столичного привезти, где и встретят тебя с почетом, и приемчик устроят из богатой кассы не хуже, чем в городском ресторане. В общем, какие бы ни были причины, гигантомания грозит обернуться для русской деревни не менее страшным ударом, чем раскулачивание.

В плане организационном она уже привела к тому, что вся земля в стране оказалась распределенной между 50 тысячами гигантских хозяйств. (По данным БСЭ, том 24, на 1974 год — 32,3 тысячи колхозов, 17,7 тысяч совхозов.) Таким образом на каждое хозяйство приходится в среднем по 3000–6000 гектаров, в крупных зерновых совхозах — до 20 тысяч га. Чтобы эффективно управлять такими огромными латифундиями, нужны хозяйственные гении о семи головах, а не рядовой наш, затурканый начальством председатель. (Для сравнения скажем, что в США сельскохозяйственную продукцию создают примерно 2,8 млн. частных ферм площадью в среднем по 70–80 га.) Теперь дошла очередь до укрупнения специализированных животноводческих ферм.

Фирма «Омский бекон» была создана на базе восьми совхозов. Корреспондент «Литературной газеты» с восторгом описывает мощное предприятие, внушительные корпуса свинокомбината, на строительство которого было затрачено 28 миллионов рублей (ЛГ 22.6.77). Однако две недели спустя та же «Литературная газета» опубликовала, в порядке дискуссии, письмо зоотехника Плаксина (скорее всего, вымышленный персонаж), приоткрывающее оборотную сторону медали. Выясняется, что раньше эти 8 совхозов продавали ежегодно государству 40–60 тысяч тонн зерна и для своих целей выделяли в качестве фуража 70–75 тысяч тонн. Теперь же они государству ничего не продают, а наоборот, завозят концентрированные корма для нужд «Омского бекона». Свиноводство в соседних совхозах и колхозах сворачивают, поголовье свиней в них упало почти вдвое, и производительность фирмы-гиганта даже на завозных кормах не в силах возместить эти потери. Поэтому производство свинины в области в 9-й пятилетке (1971–1975) почти не росло, оставаясь на уровне 40 тысяч тонн в год, а в 10-й грозит упасть до 30 (ЛГ 6.7.77).

Не блещут показателями и мясо-молочные хозяйства. Надои молока в фирме «Кингисеппская» Ленинградской области по весне падают ниже 9 кг от коровы в сутки, кормов не хватает. И тем не менее здесь тоже жаждут укрупняться и расширяться. Например, в совхозе «Кировский» плотность скота и так уже очень велика (42 коровы на 100 гектаров угодий), но к 1980 году запланировано удвоить поголовье стада (ЛП 25.4.75).

Однако самый опасный и тягостный элемент укрупнительской кампании — начинающееся уничтожение деревень и переселение людей в поселки городского типа с многоэтажными домами. Писатель Борис Можаев посетил один из таких поселков, расположенный на шоссе Москва-Ленинград. «Отмостки вокруг многоквартирных домов частично отошли и просели, обещанные бетонные дорожки и подъездные пути так и не сделаны, отчего во дворах много грязи, которую тянут и в подъезды, двери наружные перекошены, а то и просто разбиты и поломаны, в домах часто не работает канализация, уборная во дворе. Огороды вынесены из поселка, как у горожан-дачников, только вместо домиков на них стоят сараи для дров или будки для поросят. Дровами запасаются на всякий случай — в колхозном отоплении теория с практикой расходится. Скотный двор для личных коров за версту от поселка; и тем, кто имеет буренок, и утром и вечером предстоит легкая проминка. Но коров и телят в Мирном очень мало. Причина — кормов не достать. Какие уж там покосы! Основные огороды и те большинство поселян имеет за 10 километров. Потаскай-ка на себе оттуда картошку, попробуй выкормить свинью или поросенка» (ЛГ 4.2.76).

И все это — в поселке образцового колхоза, на дороге, соединяющей старую и новую столицы. Как же они будут выглядеть в провинции? А кампания, похоже, набирает силу. Уже и в нашей деревне под предлогом запланированного сселения-укрупнения запрещено ставить новые дома.

Как бы ни сопротивлялся сельский житель такому насильственному выдиранию его из родной почвы, рано или поздно его может вынудить к этому одно простое обстоятельство: отсутствие или исчезновение дорог в деревенских местностях. Во многих областях России весной и осенью дороги к маленьким деревням превращаются в непролазную грязь. «На бывшей муромской дорожке, — пишет Б. Можаев, — засядешь за милую душу, и версты не проехав: ухабы крутые, глубокие, как воронки, сядешь на дифер — ни один трактор не стащит… Ездят по полю: по овсам, по ржи, по картошке, по лесным вырубкам, но только не по проезжей части… 27 километров от Потапьева ехал я три часа. А ведь не так давно, в конце пятидесятых годов, эту дорогу выложили заново камнем… С тридцатых годов строится дорога на Гридино. Всего 15 километров — и до сих пор не построена» (ЛГ 7.9.77). Без собственной коровы, без настоящего запаса каково это крестьянину выдерживать такую многонедельную отрезанность от внешнего мира в пору распутицы? Повздыхает, покряхтит, почешет в затылке, да и переберется поближе к шоссе в многоквартирный дом. А что он при этом будет чувствовать, — читайте повесть Распутина «Прощание с Матёрой».

Начиная с конца июля, фотографии комбайнеров и трактористов начинают вытеснять на время фотографии заводских рабочих со страниц центральных газет.

    «Началась уборка зерновых!»

    «Есть первый миллион тонн!»

    «Принимай, Родина, хлеб Кубани!»

Эмигрировавший писатель Е. Лобас в статье «Русский хлеб» («Грани» № 100, 1976) рассказывает, как ему пришло в голову вчитаться в одну из этих победных реляций, где с гордостью сообщалось, что в будущем году в Советском Союзе будет произведен миллион тонн мяса! Но помилуйте — если поделить, это получается по 4 килограмма на человека в год. Или по 11 граммов в день. Чем же гут хвастать? Следуя его примеру, я тоже стал читать газетное хвастовство более внимательно и вскоре обнаружил в победном контексте такую, например, фразу: «За день 51 комбайном были обмолочены валки на площади свыше 900 гектаров, отправлено государству 405 тонн хлеба» (ЦП 10.10.77). Возможно, 18 гектаров в день на один комбайн — не так уж и плохо. Но урожай! 405 тонн разделить на 900 — ведь это получается по 4,5 центнера с гектара. При норме засева — 2,5 ц семян на гектар. При официальной средней урожайности по стране 17 ц с га! При том, что средняя урожайность в США — 27 ц, в Англии, Дании, Голландии, Германии — около 35 ц. «Принимай, Родина, хлеб Казахстана!» Родина и рада бы принять — но куда? Если даже погода стоит хорошая и машины по сухим дорогам исправно подвозят хлеб к элеваторам, разгрузка их может затянуться из-за бесконечных поломок. Например, в авторазгрузчиках ГУАР-30 самое слабое место — гидроцилиндр. Восстановить его на месте невозможно, а заводы-изготовители не спешат выпускать запасные. «На ремонтные работы в этом году заготовители Казахстана скромно запросили 100 цилиндров, им пообещали 35, а получено — 10. Причем «самовывозом» (ЦП 19.7.77). На элеваторы поступает много зерна высокой влажности. Его необходимо предварительно высушить в специальных сушилках. Однако из 168 сушилок, смонтированных здесь в 1975-76 годах, 73 не могут работать из-за отсутствия щитов управления — заводы «забывают» их поставлять. В 1977 году было заказано дополнительно 125 таких щитов, поступило 9» (ЦП 19.7. 77).

Зерно все-таки, в конце концов, преодолевает все препоны и значительной частью дотекает до мельниц и пекарен, а оттуда до обеденных столов и (как мы видели) свиных кормушек- Но вот более нежным и скоропортящимся дарам земли — фруктам и овощам — путь этот часто оказывается не под силу. Осенние сады, заваленные гниющими фруктами, — частый сюжет сатирического киножурнала «Фитиль». Когда такой выпуск «Фитиля» смотрят северяне, а зале всегда начинается то ли возмущенный гул, то ли просто стон. В молдавских колхозах приезжим порой предлагают набивать багажники машин яблоками, сваленными между деревьями.

«— Забирайте побольше, все равно пропадут.

— Как пропадут? Отправьте на переработку.

— Все ближайшие заводы забиты до отказа.

— Тогда пошлите в дальние города.

— Ящиков нет, машин не хватает.

— Сушите.

— Дрова дороги.

— Людям раздайте.

— Так ведь у каждого свои деревья.

— Что же делать?

— А ничего. Бухгалтер спишет, председатель подпишет, а бригада получит премию за высокий урожай» (ЛГ 25.6.75).

«В одной моей бригаде, — жалуется бригадир колхоза имени Мичурина (кстати, Герой труда), — в прошлом году пропало свыше тысячи тонн овощей. К тому же уборку помидоров провел лишь одну, вместо четырех… 70 тонн сладкого перца «гогошары» (частники на базаре продают его по 80 копеек килограмм) так и сгнили в кучах на поле. Никто не хотел принимать их» (там же).

В Слободзейском районе положение лучше, чем в других, — там сильнее перерабатывающая промышленность, поэтому гибнет на полях всего лишь 20 % урожая, то есть 40 тысяч тонн. Что же в остальных? Консервные заводы не имеют никаких резервов мощности, так что стоит в период уборки выйти из строя хотя бы одной линии и все улицы Тирасполя оказываются забиты грузовиками, истекающими томатным соком. Тем не менее колхозников заставляют, как и всюду, бороться за повышение урожайности, газеты пишут о замечательных починах: добиться урожая 700 центнеров помидоров с гектара, 135 центнеров фруктов. Тут же, рядом с кучами гниющих на поле плодов и овощей, устраиваются собрания по принятию социалистических обязательств — собрать на будущий год еще больше. Сейчас вся Молдавия производит около 800 тысяч тонн овощей, и эту цифру собираются удвоить. О том, какими средствами это будет вывозиться и перерабатываться, — ни слова.

Однажды председатель колхоза, у которого пропадал урожай яблок, решился на преступление: купил тарную дощечку на колхозные деньги у жулика-снабженца. Из дощечки наготовили ящиков, урожай спасли, но дело раскрылось, и председатель попал за решетку. Писатель Г. Радов с гордостью рассказывает, как он вмешался, добился пересмотра дела и освобождения невинно осужденного. Однако тут же приводит свой разговор с другим председателем, который признался ему, что и он часто стоит перед такой же дилеммой: «Что преступнее — уплатить частнику (различия между частником и жуликом как бы не существует — И.Е.) тысячу рублей и сберечь урожай овощей или выращенные плоды сгноить?» На что писатель, а его устами и газета, уверенно отвечает: если не нашел тары официально и законно — гнои! (ЛГ 17.7.74).

О этот проклятый и вездесущий частник!

Это он пытается спрямить извилистый путь помидора, дыни, перца от поля до кошелки хозяйки, это он грузит их на самолет или в собственную машину и везет туда, где есть на них спрос. Преградим путь любителям наживы! Никаких поблажек новоявленным «покорителям Севера»! Спекулянтам — бой! Социалистический принцип требует, чтобы вся продукция распределялась централизованно, через государственные базы и склады.

Что ж, отправимся теперь на базы и склады.

8. Донести бы ложку до рта (Хранение, транспортировка)

Теплый апрельский денек. Мы входим в ворота большого московского овощехранилища, расположенного где-то за Беговой улицей. С утра всем сотрудникам института выдали резиновые сапоги, и с первых же минут работы мы понимаем, насколько они здесь необходимы. Ноги просто тонут в гнилом картофельном месиве. Мы работаем в безнадежном бункере — отсюда уже ничего спасти не удастся. Нужно просто выгрести прогнивший картофель, пока он еще не растекается сквозь проволочную лопату, и освободить место для нового урожая. Рядом, говорят, положение чуть получше. Там отобрали несколько ящиков для магазинов. Картошка мелкая, с гнильцой, но и за ней будет очередь. В этом году ее было так мало, что начали завозить из Польши. Ту же, которую выгребаем мы, надо будет перевезти на другой конец овощехранилища для переработки на крахмал.

Через два часа набирается несколько десятков мешков. Мы выносим их наверх. Трактор подает задом прицеп с откинутым бортом. Грузим. Потом собираемся залезть сами, чтобы доехать до крахмального цеха и там выгружать. Но кладовщица, распоряжающаяся нами, не пускает.

— Идите-ка вы, ребятки, лучше пешком. Цех недалеко, а Федька, зараза, похоже, для праздника уже залил зенки.

Действительно, Федька глядит на нас из своей кабины, как-то подозрительно ухмыляясь.

Идем пешком. С трудом, после долгих блужданий находим. Федьки с трактором еще нет. Ждем. Наконец появляется. Рабочие цеха открывают ему навстречу тяжелые створки ворот. Федька разворачивает трактор задом, лихо подает его к цеху и с полного хода бьет прицепом в выставленную створку, раскалывая ее и срывая с петель. С треском разваливается борт прицепа, мешки сыплются в гигантскую лужу перед воротами.

— Ах паразит! Какой же ты паразит, — причитает, держась за плечо, рабочий, ушибленный отлетевшим обломком доски.

Федька, выйдя из кабины и полоща отвороты брюк в луже, бредет посмотреть, чего он натворил. Ухмылка, застывшая на его лице, окрашивается почтительным изумлением.

Мы, благословляя в душе кладовщицу, возвращаемся к проходной. Наш фотограф уже успел заснять трудовой энтузиазм для завтрашней стенгазеты, и делать нам в овощехранилище больше нечего. К 12 часам дня рабочая часть субботника повсюду заканчивается, и празднование дня рождения Владимира Ильича Ленина переходит к своей второй части — застольной.

Передо мной лежат две статьи «Ленинградской правды», посвященных закладке овощей на зимнее хранение. Одна напечатана в октябре 1976 года, другая — в октябре 1977-го, но картина, описанная в них, остается одной и той же. (Даже автор статьи — тот же самый.) Две-три тысячи инженеров, студентов, врачей, преподавателей, конструкторов, бухгалтеров, библиотекарей ежедневно являются на Калининскую овощную базу. «Люди подолгу стоят в ожидании работы или ходят от корпуса к корпусу, куда их по нескольку раз перебрасывают» (ЛП 20.10.76). «Как разыскать склад № 40, если территория конторы раскинулась на 65 гектарах? Наконец, группа Топливно-энергетического управления находит склад. Здесь уже томятся без дела труженики объединения «Арсенал» (ЛП 14.10.77). Механизация работ — на самом жалком уровне. «Возле открытого вагона — добрый десяток мужчин… Двое держат внизу мешок из сетки, еще двое завязывают уже затаренные сетки, один подбирает упавшие на землю клубни. Остальные пятеро — в проеме двери, вилами они подталкивают картошку в лоток. Наполнят сетку, и стоят все пятеро, пока нижние двое не принесут новую. Больше стоят, чем работают» (ЛП 20.10.76). «Раз-два, взяли!.. Изо всех сил тянут сильные руки транспортерную ленту. Она поддается с трудом. Медленно, в час по чайной ложке, наполняется контейнер картофелем. Электропогрузчик терпеливо ждет его, чтобы поставить штабель. Ждут и те, кто находится в вагоне» (ЛП 14.10.77), Дежурного электрика, который должен был бы починить испортившийся транспортер, находят в соседнем цехе мертвецки пьяным. (И то хорошо — такого вреда, как московский Федька, он сегодня уже принести не сможет.)

С рабочего можно требовать выполнения нормы, с колхозника — повышения урожайности, с водителя — увеличения грузооборота. Но что можно требовать с работника складского хозяйства? В чем измерять эффективность его труда? Сколько ему завезли, столько он вам и возвратит. Он человек честный, ему чужого не надо. А если товар испортился, кто ж тут виноват? Может, его и завозили уже порченным? При таком потоке разве уследишь?

И действительно, уследить, на каком этапе плесень лишь тронула продукт, а на каком он уже пришел в полную негодность — нелегко. Государственный арбитраж при Совете министров РСФСР каждый день разбирает иски торгующих организаций друг другу, пытаясь выяснить, с кого надо взыскать за погубленное добро.

«Из Одесской области в Москву соленые огурцы отправили в гнилых бочках. Рассол вытек, огурцы испортились… Но забирать их обратно поставщики отказываются.

Работники Ростовской оптово-плодоовощной базы грузили капусту, наполняя вагон под самую крышу. В пути, как того и надо было ожидать, нижний слой оказался раздавлен, а верхний сгнил. Следующую партию грузили по правилам, на высоту 1,3 метра, но в вагоны, в которых до этого перевозили минеральные удобрения. Вмешалась санитарная служба.

Из Смоленска в Ленкорань летят панические телеграммы: «Капусту не заказывали, просим срочно распорядиться грузом». Но Ленкорань не отвечает, а в Смоленской области, где и своей капусты полно, кооператоры сдают прикаспийскую посылку на корм скоту по копейке за килограмм» (ЦП 21.6.76).

И Государственный арбитраж разбирается, и грозно карает виновных штрафами, и где-то в недрах бухгалтерий соответствующие цифры переносятся из одной ничего не значащей колонки в другую ничего не значащую колонку, люди же все, конечно, остаются при своих окладах плюс тринадцатая зарплата — премия за выполнение каких-нибудь очередных соцобязательств. «Директор завода, отправлявший зимой минеральную воду в неутепленных вагонах, так что заказчик получал одни осколки замерзших и взорвавшихся бутылок, не имеет даже выговора» (ЦП 21.6.76).

Чем длиннее цепочка, по которой продукт передается потребителю, тем труднее обнаружить в ней того, кто нанес последний, непоправимый удар. Ведь по-настоящему заинтересован в годности продукта только сам потребитель. Однако есть десятки способов, как обмануть, обойти даже его въедливую придирчивость, заставить его сначала выложить деньги, а потом уже отправить купленное в помойный бак.

У Булгакова в «Мастере и Маргарите» буфетчик, оправдываясь перед Воландом, говорит, что «осетрину прислали второй свежести». Если б Воланд с компанией могли заглянуть в Москву семидесятых годов, они обнаружили бы там кое-что похлеще «второй свежести», а именно — «завтрашнее молоко».

«Значительная часть колхозного и совхозного молока перевозится на сборные пункты открыто, без тепловой изоляции… Одна дорога из соседних областей в Москву занимает два-три дня» (ЛГ 15.10.75). Затем, после переработки на заводе и разливки по пакетам и бутылкам, молоко рассылают в магазины. Обыкновенный крытый грузовик без теплоизоляции стоит под погрузкой около двух часов, потом едет по жарким улицам, потом простаивает у каждого магазина, дожидаясь, когда выгрузят очередную партию товара. Так что, вполне возможно, молоко на прилавки выставляется уже скисшим. Но покупатель узнает об этом, только принеся бутылку домой. Нарвется раз, другой, а потом начнет внимательно всматриваться в дату выпуска. И молоко со вчерашней датой покупать не станет. Что же делать?

Санитарные правила Министерства здравоохранения СССР требуют, чтобы молоко было продано не позже 20 часов после его вывоза с завода. Стремясь обойти трудности, создаваемые этим правилом, Министерство торговли и Министерство мясной и молочной промышленности РСФСР в 1967 году заключили соглашение, по которому торговые сутки следует считать начавшимися накануне в 8 часов вечера. Иными словами, начиная с 8 вечера в понедельник молокозавод имеет право печатать на своих продуктах штамп «вторник». Там, где министры устраивают такие игры с быстротекущим временем, директора заводов охотно присоединяются к ним и впадают в такой азарт, что печатают «вторник» на продуктах, изготавливаемых чуть ли не в полдень понедельника.

Корреспонденты «Литературной газеты» останавливали грузовики, выезжавшие из ворот московских молокозаводов в два и три часа пополудни и спрашивали водителей:

— Какое молоко везете?

— Завтрашнее, конечно, — отвечали те удивленно.

Вместе с машинами «мы заезжали во дворы магазинов, к нам выходили настороженные женщины в почти белых халатах и первым делом спрашивали подозрительно:

— Завтрашнее?

Шофер отвечал с некоторой обидой в голосе:

— Завтрашнее.

Спустя час мы входили в парадные двери магазинов под видом покупателей, спрашивали молоко. Нам говорили:

— Уже продано.

Так быстро? Тогда мы шли к директору, показывали редакционное удостоверение, и всюду находили нетронутые проволочные и пластмассовые ящики с завтрашним молоком. Оно ждало завтрашнего утра в душных, жарких проходах — там, где их сгрузили.

— Почему оставили в проходе, не поместили в холодильные камеры?

Директора оправдывались стандартно:

— Дядя Вася (Костя, Петя) напился (куда-то ушел), а нам, женщинам, не по силам.

— Почему не продаете, ведь покупатели спрашивают молоко?

— Что вы, как можно. Нельзя сегодня продавать завтрашнее молоко» (ЛГ 15.10.75).

    Это происходит повсеместно.

    Об этом знают все.

Но даже хозяйка, прочитавшая статью о завтрашнем молоке, оказавшись очередной раз в молочной, вынуждена будет подавить свои сомнения и взять предлагаемую бутылку. Потому что у нее нет ни сил, ни времени ехать ради поллитра молока на рынок, да и денег лишних нет платить рыночную цену. «Бывало же, — думает она, — что если принести домой и сразу вскипятить, то ничего — можно было и кашу ребенку сварить, и в чай добавить». И зная эту неистребимую человеческую способность надеяться на лучшее, работники магазинов смело оставляют многострадальный продукт в коридорах до следующего утра — как правило, на верную погибель.

Когда Государственный арбитраж при Совете министров СССР разбирает иски организаций друг к другу, он почти не обращает внимания на расстояния, разделяющие спорщиков. Однако неподготовленного читателя страсть овощей к дальним путешествиям может привести в изумление. Неужели соленые огурцы нельзя было доставить в Москву ни из какого другого места, кроме как из Одессы (1350 километров)? А капуста, покрывшая на пути от Ленкорани до Смоленска около 2500 километров? А картошка, посланная из Костромы в Астрахань за 1800? 128 вагонов, простоявших на Астраханской станции после долгого пути, еще 15 суток, оказались заполнены одной гнилью (ЦП 21.6.76). Так что они значат, эти вояжи? Попытка дать работу скучающим без дела железнодорожникам?

Нет, железнодорожники без работы не остаются. Во множестве газетных статей говорится о том, что положение с грузовыми перевозками по железным дорогам страны — катастрофическое.

«Министерство путей сообщения СССР выполняет план подачи вагонов лесозаготовительным хозяйствам не более, чем на 50 %. Древесина, так нужная во всех районах страны, лежит на складах, портится, превращается в дрова. Что толку из того, что тысячи людей рубят ангарский и енисейский лес, сплавляют, выгружают на берег, если он здесь годами гниет?.. Территория складов на лесоперевалочных базах загружена нескончаемыми рядами штабелей из посеревших от времени бревен… В европейской части страны положение не лучше, чем в Сибири. Западнее Урала значительная часть древесины — лиственные породы, дорогое фанерное и лыжное сырье. Долго хранить ее нельзя. Пролежав год-другой, березовые кряжи трескаются, украшаются плесенью и грибками… В погрузочных пунктах Союза скопилось свыше 20 миллионов кубометров лесоматериалов. И в то же время Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности СССР в первом полугодии заплатили десятки миллионов рублей штрафов за то, что не поставили потребителям древесину» (ЦП 15.8.77).

Так почему же не снять тысячи вагонов с бессмысленно далеких перевозок овощей и не отдать страдающим лесозаготовителям? Да все потому же. Потому что в первую очередь надо приносить жертвы на алтарь этому новому идолу, имя которому — ПЛАН. План же работников железных дорог измеряется, как и у автопредприятий грузооборотом, тонно-километрами. Поэтому им выгодно для выполнения плана загрузить вагоны под самую крышу и возить груз хоть по кругу, хоть во Владивосток и обратно. Что за груз, останется ли он цел, — это им безразлично. Главное, чтобы было поменьше погрузок-разгрузок. Отправители так же, как и получатели, волынят, жалуются на отсутствие складов, вагоны простаивают у них неделями. Так что железнодорожникам гораздо больше нравится гнать 128 вагонов за 1800 километров, чем набирать те же тонно-километры, гоняя их 18 раз по 100, А то, что в леспромхозах гниет лес, — не их забота.

Молочные продукты могут прийти в негодность за несколько суток, древесина — за несколько лет. Ну, а машины, станки? Увы, металл тоже не вечен. Из-за отсутствия складских помещений под снегом, дождем и песчаными бурями по всей стране лежит и постепенно приходит в негодность всевозможного оборудования на миллиарды рублей. «Заводы-изготовители, понимая важность Экибастузского комплекса, шлют сюда все необходимое по графику. Десятки тысяч тонн ценного оборудования уже прибыли на электростанцию: его сваливают из вагонов у железнодорожной насыпи» (ЦП 2.7.77). «В Карельской АССР Ругозерским леспромхозом в 1967 году было закуплено дорогостоящее оборудование, которое не использовалось до 1973 года, а затем было списано в металлолом как пришедшее в негодность» (Изв. 30.5.76). В Донбассе на задворках нефтеперерабатывающего завода в г. Лисичанске ржавеет под открытым небом неустановленных агрегатов на 24 миллиона рублей (КП 21.10.77). Зимуют под Брянским небом ящики с минифабрикой химчистки «Специма», изготовленной в ГДР. При этом трех ящиков стоимостью в 8000 валютных рублей уже недостает (ЛГ 15.1.75).

Так как склад не предназначен для производства полезной продукции, получить средства на его строительство крайне трудно. Считается, что это будет мертвый капитал, не дающий отдачи. Производить — это почетно, а хранить — ну, знаете, тут большого ума не надо. Может быть, и не надо, но из-за недостатка складских помещений в стране гибнет 1/5 всей производимой бумаги (киножурнал «Фитиль»). Гибнут удобрения, известь, цемент. На Лебединском горно-обогатительном комбинате (Сумская область) «горняки вынуждены в спешном порядке искать места для складирования прямо в поле. Часто полевые склады никак не подготовлены, даже не забетонированы. Руда смешивается с землей, развеивается ветром, остается густым слоем на почве после того, как надобность в таком складе отпадает» (Изв. 20.6.76).

Эта Лебединская руда — тоже жертва железнодорожной нерасторопности. Грузовых вагонов не хватает, а то, что подают, находится в столь жалком состоянии, что горнякам приходится начинать погрузку со странного занятия: затыкать щели между досками оберточной бумагой. «Рудные окатыши — груз дорогостоящий, а течет в щели, словно вода… За четыре месяца только по дороге на Череповецкий металлургический комбинат потеряно 3600 тонн окатышей стоимостью 110 тысяч рублей… Впрочем, заказчики принимают рудный концентрат без взвешивания, только по документам. Поэтому от них почти не поступает претензий» (Изв. 20.6.76).

Низкая пропускная способность железных дорог тяжело бьет и по нефтеперерабатывающей промышленности. «За первую половину 1977 года заводы Башкирии только под светлые нефтепродукты недополучили 11160 цистерн. По этой причине народное хозяйство в период уборочных работ лишилось сотен тысяч тонн топлива. Дело дошло даже до того, что были сорваны поставки авиакеросина и дизельного арктического топлива для Севера» (ЦП 13.10.77). Часто бывает, что под керосин-бензин цистерн нет, а есть только под мазут. Заводам приходится сливать дорогие светлые нефтепродукты в мазут и отправлять их таким образом, что позволяет железнодорожникам щеголять перевыполнением планов (ЦП 26.7.77).

А что делать?

Специализированных пропарочных и промывочных станций не хватает. «Для обработки цистерн из-под этилированных бензинов и вязких нефтепродуктов в 1956 году на основании распоряжения Министерства путей сообщения СССР временно, без соответствующей подготовки на месте старого балластного карьера был организован «битумный тупик». Ежегодно сюда сбрасываются тысячи тонн тяжелых остаточных нефтепродуктов… За 21 год «временной» эксплуатации огромный карьер заполнялся семь раз. Последний раз сжигали эти остатки в октябре 1975 года по распоряжению руководства Куйбышевской дороги. Продукты горели долго. Продолжительные и мощные потоки тепла вызвали сильные ливневые дожди в некоторых городах. Потоки грязной воды, перемешанной с жирной сажей, хлынули на близлежащие селения. Попавшие под такой дождь родные и близкие, как говорится, не узнавали друг друга.

Около двадцати лет «временно» эксплуатируются «земляные амбары» для хранения мазута в городе Салавате… Отсутствие железнодорожных цистерн и соблазн выполнения плана переработки нефти вынуждают завод работать по мазутному варианту, то есть большую часть сырья перегонять в мазут. В летнее время, когда снижается спрос на мазут, в амбарах скапливаются тысячи тонн жидкого топлива. Тяжкое дыхание мазутных амбаров постоянно ощущает на себе многотысячный город» (ЦП 13.10.77).

Для того чтобы как-то регулировать отношения между железной дорогой и предприятием, обоим вручены картонные мечи — право налагать друг на друга штрафы. Штрафов этих никто, конечно, не боится, но предприятия стараются не раздражать железнодорожников понапрасну — уж слишком много от них зависит. Поэтому, если те выражают недовольство простоем цистерн, им стараются пойти навстречу.

Именно так и поступили руководители Лужского завода «Белкозин». Нужную им для производства соляную кислоту они заказывали с таким запасом, что вскоре у них собрался изрядный избыток ее. Железная дорога начала сердиться, требовала освобождать цистерны, накладывала штрафы. Завод еще только вводился в эксплуатацию, емкостей не хватало. Посовещались и решили слить на станцию нейтрализации. Но, видимо, этого было недостаточно, потому что вскоре соляная кислота (с ведома или без ведома начальства) потекла прямиком в реку Лугу. По приблизительным оценкам натекло ее туда около 20 тонн. Привычные и закаленные лужане, может быть, и не заметили бы такого пустяка, но не выдержали жабры рыб — тысячами поплыли по реке кверху брюхом щуки, лещи, окуни, плотва, язи (ЛП 28.7.75).

Виновных привлекли к ответу. Суд длился два месяца. Материалы предварительного следствия составили 10 томов. Попутно вскрылось множество других нарушений в деле контроля за вредными стоками. Заведующая лабораторией показала, что директор и главный инженер завода заставили ее вести два журнала для проб речной воды: один настоящий, другой липовый, в котором все анализы должны быть благополучными. «Ведь иначе производство могут приостановить, и все работники завода лишатся прогрессивки (премии). Подумайте о своих товарищах!» Другой раз городское начальство потребовало, чтобы «Белкозин» принял в коллекторы своих очистных сооружений стоки соседнего молочного завода. Главный энергетик знал, что закончена только первая очередь — механическая очистка, что биологическая еще только монтируется, но спорить не стал.

И надо отдать должное городскому партийному начальству: оно не бросило послушных подчиненных в беде. Газетная статья сетует на то, что обвиняемые и защита были настроены весьма воинственно, факта преступления не признавали, а общественным организациям завода разрешено было выразить им свою поддержку. Приговор, видимо, был таким мягким (скорее всего условным), что газета не решилась привести его. Просто сказано, что «подсудимые понесли наказание» (ЛП 28.7.75).

Итак, что сохранять: полезную продукцию, окружающую среду или расположение начальства?

Лужская история и десятки ей подобных показывают всем и каждому, что лучше остаться совсем без молока и рыбы, под мазутным дождем, на берегу кислотной реки, только не потерять заступничества вышестоящих. И те, у кого голова на плечах работает, никогда этого не забывают.

III. Как работают головой

1. Сделаем нужную вещь (Инженер)

Каждое лето в июле и августе по крупным городам страны прокатывается волна экзаменационно-вступительной лихорадки: выпускники школ поступают в институты. Родители и родственники абитуриента, их знакомые, знакомые знакомых, встречаясь, говорят только об одном. «Ваш куда подал? А экзаменов там сколько? А конкурс какой? Но проходной балл, наверно, очень высокий? А евреев берут?» Ищут знакомства, нанимают репетиторов, берут отпуск на работе, чтобы целиком отдаться заботам о поступающем чаде.

Конечно, в некоторых отношениях волнения родителей и их радость за поступившего оправданны. Верно, что попав на первый курс, он будет теперь переходить на следующие почти автоматически и дойдет до получения диплома без больших затрат энергии. (Отчисление студента — событие крайне редкое, ибо качество работы института измеряется именно числом студентов, доведенных до выпуска. Чтобы тебя отчислили, нужно быть либо полным кретином, либо замешаться в какую-нибудь историю с политическим душком.) Верно и то, что по окончании он будет обеспечен работой по специальности, что работать за кульманом или письменным столом легче и приятнее, чем у станка или домны, а числиться инженерно-техническим работником (ИТР) — престижнее, чем простым рабочим. Но если родители при этом мечтают еще и о материальном благополучии или блестящей карьере своего отпрыска, их может постигнуть горькое разочарование.

Молодой инженер при получении первой же зарплаты на производстве начинает понимать, откуда берутся средства на так называемое «бесплатное» образование у нас. 100 рублей в месяц, от силы 120 — вот обычные ставки для свежеиспеченных специалистов. И растут они вместе со стажем крайне медленно, отставая на 40–60 рублей от соответствующих ставок рабочих. Молодой прораб уже с пятилетним стажем и высшим образованием имеет оклад 160 рублей, в то время как мальчишка, приходящий к нему на стройку из ПТУ, сразу получает 180 (ЛГ 27.7.77). Вот эти ежемесячные недоплаты инженеру (учителю, врачу, математику, агроному) и идут, по сути дела, на покрытие расходов Министерства высшего образования СССР. (Между прочим, армейскому лейтенанту по выходе из училища кладут 180–190 плюс всевозможные надбавки — полевые, северные и т. д.)

Естественно, и честолюбие, и материальный интерес заставляют инженера искать возможности улучшить свое положение, сделать карьеру. Три дороги открыты перед ним:

1. Конкретное руководство производственными подразделениями.

2. Проектно-конструкторская работа.

3. Научная карьера в НИИ.

О науке речь у нас пойдет в последней главе, так что рассмотрим пока первые две дороги.

а. Руководитель производства

Исследования, проведенные социологами, показали, что, например, в Перми и Горьком лишь треть начальников цехов имеет высшее образование, в Волгограде — меньше половины. Среди директоров положение немногим лучше. В среднем по стране в начале 70-х годов было всего лишь 42 % дипломированных директоров предприятий (ЛГ 17.12.75). При этом не надо забывать, что в республиках Кавказа и Средней Азии для создания национальных кадров в институты часто загоняют людей, совершенно к учению неспособных. Да и покупка дипломов за деньги там дело обычное. Так что реальный процент квалифицированных специалистов на командных постах должен быть еще меньше.

Может быть, слаба сеть вузов, мало выпускают инженеров? По данным ЦСУ, на 1974 год в народном хозяйстве трудилось 3,37 млн. инженеров. В США — 1,08 миллиона. Ежегодный выпуск: у нас — 294 тысячи, в США — 57 тысяч (ЛГ 17.12.75). Так что инженеров хватает. Но руководить производством их ставят не очень охотно. Ибо для того, чтобы распоряжаться людьми в наших условиях, мало обладать техническими знаниями и рациональным мышлением. Нужны еще качества совершенно особые, и среди них одно из важнейших — как раз умение в нужный момент вырвать себя из-под власти рационального начала, признать, что показатели важнее дела, склониться перед торжествующей бессмыслицей.

Кому приходится ежемесячно изощряться в демагогии, ругани, угрозах, лести, ведя рабочих на очередной штурм? Мастеру и начальнику цеха.

Кто должен был отдать приказ о включении всех моторов и прожекторов на круглосуточную холостую работу? Конкретный руководитель стройки, прораб.

Кто приказал сливать соляную кислоту в Лугу? Главный энергетик «Белкозина».

Кто ставил штамп годности на заведомо бракованной продукции Бакинского электромеханического? Начальник ОТК.

Как в армии офицером может быть лишь человек, беспрекословно выполняющий приказы своего командира, так и в структуре управления социалистическим производством продвигаться по лестнице чинов сможет лишь человек, демонстрирующий свою полную управляемость. Причем изощренность этого условия состоит в том, что он не может быть просто болваном, не ведающим, что творит. Нет, чтобы распоряжаться повседневным трудом десятков подчиненных, он должен сохранять и развивать свою способность мыслить здраво и принимать оптимальные решения. Но если она придет в противоречие с требованиями начальства, он должен уметь беспрекословно ее отключать.

А это бывает нелегко.

Вот, к примеру, запущена была по всей стране кампания по экономии металла. И в свете этой кампании план по сдаче металлолома сделался чуть ли не самым главным показателем. За невыполнение его руководителей лишали премии, а ведь у некоторых она составляла ежемесячную 30-40-процентную прибавку к зарплате. Если же план выполнялся, его на следующий год непременно увеличивали. Ну откуда набрать такое количество отходов? И многие начальники цехов, отчаявшись, выделяют в конце месяца токарный станок, выписывают со склада металлических болванок на недостающее количество килограммов и приказывают токарю перегнать их в стружку. Потом сдают стружку под видом металлолома — план выполнен.

    Это происходит повсеместно.

    Об этом знают все.

Инженер-электрик Д.С. рассказывал мне об ухищрениях, на которые приходилось пускаться ему. Дело их по самой сути своей не связано с большими расходами металла. Кабели, провода, трансформаторы, переключатели. Когда устанавливают новый трансформатор на подстанции, старый можно сдать в металлолом. Но происходит это редко, так что по всему обширному участку за год можно от силы набрать 4 тонны. А план сдачи за счет бесконечных увеличений дорос уже до 25 тонн. И тогда Д.С. решился на прямое вымогательство.

Приходит, скажем, к нему в «Мосэнерго» представитель какого-нибудь завода и подает заявку: нашему заводу понадобится к такому-то сроку дополнительная электрическая мощность в 20 мегаватт, просим обеспечить. Д.С. прячет заявку в папку, высылает всех посторонних из кабинета и говорит:

— Значит так. Строго между нами. Мне нужны три тонны металлолома. Доставите — будет вам 20 мегаватт в срок. Не доставите — и не надейтесь.

Представитель завода ахает, возмущается, говорит, что у него свой план по сдаче. Но в конце концов уступает. Ибо он отлично знает, что, хотя «Мосэнерго» и обязано удовлетворить все поступающие заявки, должным образом заверенные, только от конкретного работника зависит, в какой последовательности и в какие сроки их выполнять.

Рассказывая об этих своих трюках, Д.С. сознавался, что каждый раз после подобных сцен он испытывал в течение нескольких дней приступ отвращения к себе. Единственным утешением для него служило то, что его коллеги выкидывали номера похуже: объявляли какой-то участок электросети пришедшим в негодность, вырывали из земли несколько десятков метров абсолютно исправного кабеля и сдавали его в металлолом.

Не нужно думать, будто вышестоящие находятся в неведенье насчет ухищрений своих подчиненных. Никто бы не решился на все эти полузаконные уловки без молчаливого соучастия дирекции. Но здесь так же, как в системе отношений «председатель колхоза — секретарь райкома», вышестоящему проще иметь дело с подчиненным, у которого совесть перед законом не совсем чиста, чья безопасность гарантирована лишь благорасположением начальства. Такого понемногу продвигают наверх или, для более тщательного испытания управляемости переводят на время поработать в месткоме, парткоме, комсомольском бюро (так называемые OOP — освобожденные общественные работники). «В Ленинградском оптико-механическом объединении, например, почти 90 % выдвинутых на руководящую работу совмещали или чередовали основные функции с общественными… В целом по стране более чем в 80 случаев из 100, отмечают социологи, общественная работа является важнейшей ступенью дальнейшего роста руководителей» (ЛГ 17.12.75). Поэтому по лестнице «мастер — начальник участка — начальник цеха — директор предприятия — руководитель главка — чиновник министерства» поднимаются густой толпой бывшие слесари, монтеры, механики, техники, подсобники, а склонного к рефлексии и анализу профессионального инженера жизнь оттесняет туда, где диплом и знания совершенно необходимы — в…

б. Проектировщики-конструкторы

«Советы домашнему мастеру», «Сделай сам», Умелые руки» — такие разделы существуют во многих журналах. Читатели присылают в них описания своих изобретений и приспособлений, с успехом примененных ими в домашних работах. Наиболее интересные редакция печатает. И очень часто среди таких публикаций попадаются советы, как улучшить или сделать пригодными к употреблению различные вещи, только что купленные в магазине.

«Ножки кухонных табуреток перестанут самопроизвольно вывинчиваться, если под них подложить резиновые прокладки» (НЖ № 7, 76).

«Если рассверлить на 3/4 глубины отверстия в решетке мясорубки, она с легкостью будет молоть даже очень жилистое мясо» (НЖ № 1, 77).

«Проложите между корпусом термоса и колбой поролоновую прокладку — это предохранит стеклянную колбу от разбивания при случайном ударе» (НЖ № 4, 77).

«У мебели из древесностружечных плит часто вылетают шурупы. В этом случае надо рассверлить отверстие, загнать туда деревянную пробку на клею и снова ввинтить шуруп» (НЖ № 5, 77).

Спрашивается, почему же эти толковые и изобретательные люди не шлют свои советы прямо на фабрики, изготавливающие кухонные табуретки, мясорубки, термосы, мебель? Скорее всего потому, что там никто не обратит на них внимания. Изготовители, конечно, не считают свое изделие идеальным, но знают, что любое улучшение повлечет за собой изменение технологического процесса, а это, в свою очередь, потребует некоторого замедления выпуска продукции и, значит, выполнение плана немедленно окажется под угрозой. С другой стороны, улучшение качества табуреток, мясорубок, термосов, если даже и приведет к увеличению покупательского спроса на них, никаких благ самому предприятию не принесет. Так кто же станет рисковать срывом плана и потерей премии вот так, за здорово живешь? Никто, конечно.

При напряженности плановых заданий почти полная независимость от спроса — вот главная причина конструктивного несовершенства множества изделий. К началу 1976 года на торговых базах страны скопился запас пылесосов «Вихрь», равный двухгодичному выпуску производящего их Мелитопольского завода «Бытмаш». Новый директор многократно просил министерство разрешить ему прекратить производство неудачного пылесоса. Но министерство с разрешением не спешило, и в первую половину 1976 года возврат пылесосов из торговой сети почти сравнялся с выпуском за тот же период — 17 тысяч штук (Изв. 4.7.76).

Удачные конструкторские решения могут долго оставаться невоплощенными в жизнь или даже оттесняться неудачными по самым разным причинам. Ленинградское объединение «Электрокерамика» разработало новые разрядники, которые по своим параметрам лучше прежних, но тем не менее к серийному выпуску их не приступает. Основная причина — изделие нематериалоемкое (ЛП 28.7.76). Иными словами, цена нового изделия будет меньше, и план по реализованной продукции, измеряемый в рублях, окажется невыполненным. Пускорегулирующие дроссели к лампам дневного света изготавливаются как на производственном объединении «Ватра» в Тернополе, так и в белорусском городе Лида. Белорусские аппараты имеют в 3 раза меньшую трудоемкость и в 2 раза меньшую стоимость материалов. Кроме того, они абсолютно бесшумны, в то время как тернопольские трещат, гудят, верещат. Тем не менее именно дросселю «Ватры» присвоен Знак качества. Выпуск его запланировано увеличить до 16 миллионов штук. Газетная статья прямо объявляет причиной шума, льющегося с потолков в больницах, библиотеках и школах, «неправильный выбор конструкторских решений светильников» (Изв. 18.5.76). Но у Союзэлектросвета и Всесоюзного научно-исследовательского светотехнического института есть веские основания отстаивать тернопольскую модель: ведь на подготовительные исследования и опытно-конструкторские работы по ее созданию ими было израсходовано 3,3 миллиона рублей (там же).

Бывает так, что в начальной стадии проектирования задуманная машина представляется всем чудом технической мысли, опережающим по своим показателям все сделанное до сих пор. Однако из-за длительных сроков разработки и еще более длительных сроков запуска в серийное производство чудо постепенно тускнеет, устаревает, отстает. Первый вариант сложного расточного станка с программным управлением (так называемый обрабатывающий центр), создаваемого ЛСО имени Свердлова, впервые демонстрировался на международной выставке в 1958 году. В 1970, в связи со столетием со дня рождения Ленина, по приказу министерства был предпринят штурм с целью запустить станок, наконец, в серию. Ценой лихорадочной работы конструкторов и цехов, путем натяжек, самообманов, временных заплат что-то такое было сляпано, так что газеты смогли с великим торжеством объявить о выпуске первой партии уникальных станков. Но, когда схлынул газетный тарарам, производство недоработанной модели было остановлено и попытки запустить ее в серию продолжались еще и в 1977 году.

Инженер, работающий в заводском конструкторском бюро, постепенно осваивается с особенностями своего предприятия, научается загонять творческую фантазию в рамки, созданные материально-технической базой и финансово-плановыми рогатками. Возможность сбегать в цех, уточнить технологические характеристики имеющегося оборудования, тут же выяснить у снабженцев, какую сталь и какие узлы они могут легко достать, а для каких надо будет искать заменители, — все это помогает не попадать впросак, создавать пусть не самые оптимальные, но реально выполнимые конструкции. Гораздо тяжелее приходится тем, кто работает в специализированных КБ, то есть не связанных с конкретным предприятием, получающих заказы со стороны.

Возьмем проектную организацию, занимающуюся, скажем, промышленным строительством. Она подчинена своему главку, а через него — министерству. По этой цепочке поступает заказ: Министерство химической промышленности решило строить там-то и там-то новый завод, и Госплан выделяет соответствующие средства. Технологическое оборудование имеет такие-то параметры, такой-то вес, должно быть установлено вот в таких количествах и с таким взаиморасположением агрегатов. Просим спроектировать здание вот на такую, примерно, сметную стоимость.

Очень хорошо, отвечает КБ, включаем ваш заказ в наш план на следующий год. (Следующий год — это в лучшем случае.) В свое время создается группа из конструкторов и архитекторов, они берутся за работу, изготавливают проект, несут его на утверждение, но заказчик почему-то принять проект отказывается. Выясняется, что за это время его инженеры изменили характер технологических линий. Или не удалось достать планировавшегося ранее оборудования, и будет устанавливаться другое. Так что весь проект здания надо переделывать и подгонять под новые агрегаты. И хорошо еще если успеют внести изменения на стадии проектирования. Сколько раз приходилось переделывать уже на стадии строительства, не ватман выбрасывать, а бетон ломать.

Казалось бы, чего проще: инженер-химик узнает о том, что технология создаваемого завода будет изменена, снимает телефонную трубку и говорит инженерам-строителям: «Ребята, вы 5-м цехом уже занимаетесь? Только начали? Приостановите проектирование на два денька — послезавтра доставим вам новые исходные данные». Куда там! Ведь это что же получится? Если сроки сдачи проекта будут сорваны, скандал пойдет уже на уровне главков, а то и министерств. И главк строительного КБ скажет главку заказчика, что, мол, ваши все время совались с изменениями данных, вот и сорвали сроки. И нашему родному главку крыть будет нечем. Нет, лучше уж мы затаимся. Может быть, те и сами не уложатся в срок, тогда мы и вынырнем с переделками. Вся эта хитрая политика называется на газетном языке «межведомственными рогатками». Очень много заброшенных промышленных строек остаются надолго стоять пустыми каменными коробками именно из-за невозможности оперативно согласовывать технологический проект со строительным. Стараясь избежать подобных осложнений, многие министерства и крупные ведомства сейчас стараются обзавестись собственными проектными организациями или хотя бы маленькими КБ.

Госплан утверждает только самые крупные стройки, стоимостью 2,5 миллиона рублей и выше. То, что помельче, министерства могут возводить своими силами. Но рядовые инженеры-проектировщики не всегда осведомлены об этой разнице. Работать им приходится очень напряженно. Начальство, указывая на надвигающиеся сроки, требует от них сверхурочной работы, не разрешает идти в отпуск. В КБ всегда пожар, всегда работа на грани срыва. И мало кто из низовых сотрудников знает, что далеко не все спроектированные ими корпуса будут реализованы в камне и металле. Что многие ведомства заказывают проекты всевозможных предприятий просто так, на всякий случай, или чтобы показать свою активность, или чтобы израсходовать отпущенные на проектирование лимиты. Потом комплекты чертежей и смет, аккуратно переплетенные в папки, будут стоять на полках заказчиков, демонстрируя масштабность их замыслов и устремленность к будущим победам. А потом их тихо спишут с баланса ведомства, как бросовую техдокументацию. Проект хлопчатобумажной фабрики в Новокузнецке изготовили в 1956 году, а списали только в 1975. Стоимость проектирования — 124 тысячи рублей (Изв. 11.1.76). За 1973-74 годы Минхимпром СССР списал таких неосуществленных проектов на 7,1 миллиона рублей, Минводхоз — на 19,2 миллиона, а всего по Союзу за эти два года было списано в утиль рабочих часов конструкторов, архитекторов, техников, чертежников на 140 миллионов рублей (там же).

Не надо представлять себе людей, заказывающих неосуществляемые потом проекты, циничными карьеристами, не жалеющими чужого труда и государственных денег. Они могут быть убеждены, что для руководимой ими отрасли данное предприятие необходимо, они будут торопить проектировщиков, а потом требовать у вышестоящих средств на строительство, кричать, доказывать. Ну, а если не дадут денег — что тогда? Они честно старались ради дела, а вовсе не осуществляли ходкую среди карьеристов заповедь: «Я требую — значит я существую».

Но, с другой стороны, инженер-проектировщик не может не заметить, как часто авралы оборачиваются серьезными ошибками в чертежах. В нем просыпается равнодушие, апатия, презрение к настоящей качественной работе. Видя, с какой легкостью заказчик оперирует десятками тысяч рублей, предприимчивые люди начинают задумываться над тем, нельзя ли и им урвать свою толику от этого золотого дождя. В Ленинграде в проектном институте № 1 группа из трех человек взялась за аккордную оплату изготовить чертежи двух бытовых блоков Волгодонского завода. Сделала один блок, скопировала чертежи, изменила в них одну цифру и выдала за чертежи второго блока. Получила 3 тысячи рублей. Ревизия обнаружила, что в этом институте «заработная плата некоторых инженеров-сдельщиков в результате выполнения липовых аккордных работ составляла от 400 до 900 рублей в месяц» (ЛП 31.8. 77). В Минском проектном институте ГПИ-12 приписки стали так заметны, что пришлось снять директора (Изв. П. 1.77).

Не так уж страшно, если людям от времени до времени удается подзаработать лишнюю сотню. Но погоня за денежными заданиями и трата сил на бросовую техдокументацию приводят к тому, что у проектировщика не остается достаточно времени и внимания для реально строящихся объектов. Когда в Тосно строился завод бытовой химии, из-за спешки фундаменты спроектировали по данным предварительных геоизысканий. Данные эти были неблагоприятными, так что заложили глубину фундамента 4 метра. Потом выяснилось, что стройплощадка расположена на очень плотном песке, так что вполне хватило бы и полутора метров. Но проект уже был готов, на переделки не оставалось времени, — махнули рукой. Можно представить себе, какими словами поносили прорабы проектировщиков, когда увидели, что их заставляют зарываться на 4 метра в плотный и надежный грунт и укладывать на такую глубину тонны бетона.

Отношение к инженеру, стоящему у кульмана, и к степени важности его труда очень наглядно проявляется в той легкости, с какой администрация отрывает его от очередного задания и отправляет в колхоз или овощехранилище. Больше того — сейчас стало повсеместным правилом на многих предприятиях в случае нехватки рабочих перебрасывать на их места ИТР (инженерно-технических работников). На Лужском абразивном заводе дипломированных специалистов можно увидеть с молотками в руках в цехе упаковки (ЛП 11.11.77). На Тульском комбайновом заводе «многих инженеров-конструкторов вот уже на протяжении трех лет отвлекают на работу в цеха, на уборку территории и в другие места» (Кр. № 26, 77). Начальник конструкторского бюро отдела главного технолога половину своих рабочих дней проводит за тем, что подтягивает болты у отправляемых жаток (там же). Но лучше всего организовано это дело на Владимирском тракторном. Здесь отдел главного конструктора обязан по разнарядке направлять каждый месяц 32 человека на конвейер сборки двигателей, а всего таким образом постоянно используется около 100 человек. И люди не возражают — ведь к основному окладу им приплачивают еще половину того, что они заработают в цеху. В министерстве знают об этом, ахают, но вообще-то смотрят сквозь пальцы (ЦП 13.4.77). Из всего рассказанного в этой главе напрашиваются два вывода:

1. Что 3,5 миллиона инженеров на нашу страну — это многовато и реальной работы для них не набрать.

2. Что оклад 100–120 рублей слишком мал, чтобы уважающий себя человек мог довольствоваться им и работать за него с полной отдачей сил.

Именно поэтому людей с дипломом в кармане мы все чаще можем встретить на шахтах Чукотки или в бригадах шабашников.

Так что, уважаемые родители, не спешите очень радоваться, если вам удалось протолкнуть свое чадо в институт. Вполне возможно, что 10 лет спустя вы уже не услышите от него благодарности за все ваши хлопоты.

2. Чем и из чего? (Снабженец)

Если бы мы описывали не хвори социалистического хозяйства, а болезни живого организма, то эту главу следовало бы назвать «Расстройство обмена веществ». Причем расстройство какое-то однобокое. Каждая клеточка хозяйственно-экономического тела словно бы вопиет: «еще! нам не хватает! везите! поставляйте!» Все жалобы и стоны идут только из отделов снабжения и почти ни одной — из отделов сбыта. Со сбытом продукции (если это не потребительский товар) — никаких проблем. С добыванием материалов и узлов — полный завал, вечно длящаяся катастрофа.

Продолжение на стр. 2