МАЯКОВСКИЙ В. В. ХОРОШО! Поэма


8

Холод большой.
               Зима здоровА.
Но блузы
         прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
                       Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдём,
             хотя
                  уйти
имеем
      все права.
В наши вагоны,
               на нашем пути,
наши
     грузим
            дрова.
Можно
      уйти
           часа в два, —
но мы -
        уйдём поздно.
Нашим товарищам
                наши дрова
нужны:
       товарищи мёрзнут.
Работа трудна,
               работа
                      томит.
За неё
       никаких копеек.
Но мы
      работаем,
                будто мы
делаем
       величайшую эпопею.
Мы будем работать,
                   всё стерпя,
чтоб жизнь,
            колёса дней торопя,
бежала
       в железном марше
в наших вагонах,
                 по нашим степям,
в города
         промёрзшие
                    наши.

«Дяденька,
           что вы делаете тут,
столько
        больших дядЕй?»
— Что?
       Социализм:
                  свободный труд
свободно
         собравшихся людей.

9

Перед нашею
            республикой
                        стоят богатые.
                                       Но как постичь её?
И вопросам
           разнедоумённым
                          нЕт числа:
что это
        за нация такая
                       «социалистичья»,
и что это за
             «соци-
                    алистическое отечество»?

«Мы
    восторги ваши
                  понять бессильны.
Чем восторгаются?
                  Про что поют?
Какие такие
            фрукты-апельсины
растут
       в большевицком вашем
                            раю?
Что вы знали,
              кроме хлеба и воды, —
с трудом
         перебиваясь
                     со дня на день?
Такого отечества
                 такой дым
разве уж
         настолько приятен?
За что вы
          идёте,
                 если велят -
                              «воюй»?
Можно
      быть
           разорванным бОмбищей,
можно
      умереть
              за землю за свою,
но как
       умирать
               за общую?
Приятно
        русскому
                 с русским обняться, —
но у вас
         и имя
               «Россия»
                        утеряно.
Что это за
           отечество
                     у забывших об нации?
Какая нация у вас?
                   Коминтерина?
Жена,
      да квартира,
                   да счёт текущий —
вот это -
          отечество,
                     райские кущи.
Ради бы
        вот
            такого отечества
мы понимали б
              и смерть
                       и молодечество».
Слушайте,
          национальный трутень, —
день наш
         тем и хорош, что труден.
Эта песня
          песней будет
наших бед,
           побед,
                  буден.

10

Политика -
           проста.
                   Как воды глоток.
Понимают
         ощерившие
                   сытую пасть,
что если
         в Россиях
                   увязнет коготок,
всей
     буржуазной птичке -
                         пропАсть.
Из «сюртЭ женерАль»,
                     из «интЕллидженс сЕрвис»,
«дефензивы»
            и «сигуранцы»
выходит
        разная
               сволочь и стерва,
шьёт
     шинели
            цвета серого,
бомбы
      кладёт
             в ранцы.
Набились в трюмы,
                  палубы обсели
на деньги
          вербовочного Агентства.
В Новороссийск
               плывут из Марселя,
из Дувра
         плывут к Архангельску.
С песней,
          с виски,
сыты по-свински.
Килями
       вскопаны
воды холодные.
Смотрят
        перископами
лодки подводные.
Плывут крейсера,
снаряды соря.
И
миноносцы
с минами носятся.
А
  поверх
         всех
с пушками
          чудовищной длинноты
сверх-
       дредноуты.
Разными
        газами
               воняя гадко,
тучи
     пропеллерами выдрав,
с авиаматки
            на авиаматку
пе-
    ре-
       пархивают «гидро».
Послал
       капитал
               капитанов учёных.
Горло
      нащупали
               и стискивают.
Ткнёшься
         в Белое,
                 ткнёшься
                          в Чёрное,
в Каспийское,
              в Балтийское, —
куда
     корабль
ни тычется,
            конец
катаниям.
Стоит
      морей владычица,
бульдожья
          Британия.
Со всех концов
блокады кольцо
и пушки
        смотрят в лицо.
— Красным не нравится?!
                        Им
                           голоднО?!
Рыбкой
       наедитесь,
                  пойдя
                        на дно. —
А кому
       на суше
               грабить охота,
те
   с кораблей
              сходили пехотой.
— На море потопим,
на суше
        потопаем. —
Чужими
       руками
              жар гребя,
дым
    отечества
              пускают
                      пострелины —
выставляют
           впереди
                   одураченных ребят,
баронов
        и князей недорасстрелянных.
Могилы копайте,
гроба копите —
Юденича
        рати
прут
     на Питер.
В обозах
         Еды вкУснятся,
консервы -
           пуд.
Танков
       гусеницы
на Питер
         прут.
От севера
          идёт
               адмирал Колчак,
сибирский
          хлеб
               сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
                     поповнам на утехи,
с ним
      идут
           голубые чехи.
Траншеи,
         машинами выбранные,
сапёрами
         Крым
              перекопан, —
Врангель
         крупнокалиберными
орудует
        с Перекопа.
Любят
      полковников
                  сентиментальные леди.
Полковники
           любят
                 поговорить на обеде.
— Я
    иду, мол,
              (прихлёбывает виски),
а на меня
          десяток
                  чудовищ
                          большевицких.
Раз — одного,
              другого -
                        ррраз, —
кстати,
        как дэнди,
                   и девушку спас. —
Леди,
      спросите
               у мерина сивого —
он
   как Мурманск
                разизнасиловал.
Спросите,
          как —
Двина-река,
кровью
       крашенная,
трупы
      вЫтая,
с кладью
         страшною
шла
    в Ледовитый.
Как храбрецы
             расстреливали кучей
коммуниста
           одного,
                   да и тот скручен.
Как офицерА
            его
                величества
бежали
       от выстрелов,
                     берег вычистя.
Как над серыми
               хатами
                      огненные перья
и руки
       холёные
               туго
                    у горл.
Но...
      «итс э лонг уэй
                      ту Типерери,
итс э лонг уэй
               ту го!»
На первую
          республику
                     рабочих и крестьян,
сверкая
        выстрелами,
                    штыками блестя,
гнали
      армии,
             флоты катили
богатые мира,
              и эти
                    и те…
Будьте вы прокляты,
                    прогнившие
                               королевства и демократИи,
со своими
          подмоченными
                       «фратэрнитЭ» и «эгалитЭ»!
Свинцовый
          льётся
                 на нас
                        кипяток.
Одни мы -
          и спрятаться негде.
«Янки
      дудль
            кип ит об,
Янки дудль дэнди».
Посреди
        винтовок
                 и орудий голосища
Москва -
         островком,
                    и мы на островке.
Мы -
     голодные,
               мы -
                    нищие,
с Лениным в башке
                  и с наганом в руке.

11

Несётся
        жизнь,
               овеевая,
проста,
        суха.
Живу
     в домах Стахеева я,
теперь
       Веэсэнха.
Свезли,
        винтовкой звякая,
богатых
        и кассы.
Теперь здесь
             всякие
и люди
       и классы.
Зимой
      в печурку-пчёлку
суют
     тома шекспирьи.
Зубами
       щёлкают, —
картошка -
           пир им.
А летом
        слушают асфальт
с копейками
            в окне:
— Трансваль,
             Трансваль,
страна моя,
ты вся
       горишь
              в огне! —
Я в этом
         каменном
                  котле
варюсь,
        и эта жизнь —
и бег, и бой,
              и сон,
                     и тлен —
в домовьи
          этажи
отражена
         от пят
                до лба,
грозою
       омываемая,
как отражается
               толпа
идущими
        трамваями.
В пальбу
         присев
                на корточки,
в покой
        глазами к форточке,
чтоб было
          видней,
я
  в комнатёнке-лодочке
проплыл
        три тыщи дней.

12

Ходят
      спекулянты
                 вокруг Главтопа.
Обнимут,
         зацелуют,
                   убьют за руп.
Секретарши
           ответственные
                         валенками топают.
За хлебными
            карточками
                       стоят лесорубы.
Много
      дела,
мало
     горя им,
фунт
     — целый! —
первой категории.
Рубят,
       липовый
чай
    выкушав.
— Мы
     не Филипповы,
мы -
     привыкши.
Будет
      обед,
            будет
                  ужин, —
белых бы
         вон
             отбить от ворот.
Есть захотелось,
                 пояс -
                        потуже,
в руки винтовку
                и
                  на фронт. —
А
  мимо —
незаменимый,
Стуча
      сапогом,
идёт за пайком —
Правление
          выдало
урюк
     и повидло.
Богатые -
          ловче,
едят
     у Зунделовича.
Ни щей,
        ни каш —
бифштекс
         с бульоном,
хлеб
     ваш,
полтора миллиона.
Учёному
        хуже:
фосфор
       нужен,
масло
      на блюдце.
Но,
    как нАзло,
есть революция,
а нету
       масла.

Они
    научные.
Напишут,
         вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича.
Где
    хлеб
         да мясА,
придут
       на час к вам.
Читает
       комиссар
мандат Луначарского:
«Так...
        сахар...
                 так...
                        жирок вам.
Дров...
        берёзовых...
                     посуше поленья…
и шубу
       широкого
                потребленья.
Я вас,
       товарищ,
                спрашиваю в упор.
Хотите -
         берите
                головной убор.
Приходит
         каждый
с разной блажью.
Берите
       пока што
ногу
     лошажью!»

Мех
    на глаза,
как баба-яга,
идут
     назад
на трёх ногах.

13

Двенадцать
           квадратных аршин жилья.
Четверо
        в помещении —
Лиля,
      Ося,
           я
и собака
         Щеник.
Шапчонку
         взял
              оборванную
и вытащил салазки.
— Куда идёшь? -
                В уборную
иду.
     На Ярославский.
Как парус,
           шуба
                на весу,
воняет
       козлом она.
В санях
        полено везу,
забрал
       забор разломанный.
Полено -
         тушею,
твёрже камня.
Как будто
          вспухшее
колено
       великанье.
Вхожу
      с бревном в обнимку.
Запотел,
         вымок.
Важно
      и чинно
строгаю перочинным.
Нож -
      ржа.
Режу.
      Радуюсь.
В голове
         жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
    поёт
         в уши —
это
    тянется угар
из-под чёрных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
            уснули.
Приходят
         люди,
ходят,
       будят.
Добудились еле —
с углей
        угорели.
В окно -
         сугроб.
                 Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
       в ночь
              идут, скрипят
снегами-сапогами.
Небосвод,
          наклонившийся
                        на комнату мою,
морем
      заката
             облИт.
По розовой
           глади
                 мОря,
на юг -
        тучи-корабли.
За гладь,
          за розовую,
бросать якоря,
туда,
      где берёзовые
дрова
      горят.
Я
  много
        в тёплых странах плутал.
Но только
          в этой зиме
понятной
         стала
               мне
                   теплота
любовей,
         дружб
               и семей.
Лишь лёжа
          в такую вот гололедь,
зубами
       вместе
             проляскав —
поймёшь:
         нельзя
                на людей жалеть
ни одеяло,
          ни ласку.
Землю,
       где воздух,
                  как сладкий морс,
бросишь
        и мчишь, колеся, —
но землю,
          с которою
                    вместе мёрз,
вовек
      разлюбить нельзя.

14

Скрыла
       та зима,
                худа и строга,
всех,
      кто нАвек
                 ушёл ко сну.
Где уж тут словам!
                   И в этих
                            строках
боли
     волжской
              я не коснусь.
Я
  дни беру
           из ряда дней,
что с тыщей
            дней
                 в родне.
Из серой
         полосы
                деньки,
их гнали
         годы-
               водники —
не очень
         сытенькие,
не очень
        голодненькие.
Если
     я
       чего написал,
если
     чего
          сказал —
тому виной
           глаза-небеса,
любимой
        моей
             глаза.
Круглые
        да карие,
горячие
        до гари.
Телефон
        взбесился шалый,
в ухо
      грохнул обухом:
карие
      глазища
              сжала
голода
       опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
           глазели,
нужна
      теплота,
нужна
      зелень.
Не домой,
          не на суп,
а к любимой
            в гости,
две
    морковинки
               несу
за зелёный хвостик.
Я
  много дарил
              конфект да букетов,
но больше
          всех
               дорогих даров
я помню
        морковь драгоценную эту
и пол-
       полена
              берёзовых дров.
Мокрые,
        тощие
под мышкой
           дровинки,
чуть
     потолще
средней бровинки.
Вспухли щёки.
Глазки -
         щёлки.
Зелень
       и ласки
вЫходили глазки.
Больше
       блюдца,
смотрят
        революцию.

Мне
    легше, чем всем, —
я
Маяковский.
Сижу
     и ем
кусок
      конский.
Скрип -
        дверь,
               плача.
Сестра
       младшая.
— Здравствуй, Володя!
— Здравствуй, Оля!
— Завтра новогодие —
нет ли
       соли? —
Делю,
      в ладонях вешаю
щепотку
        отсыревшую.
Одолевая
         снег
              и страх,
скользит сестра,
                идёт сестра,
бредёт
       трёхвёрстной Преснею
солить
       картошку пресную.
Рядом
      мороз
шёл
    и рос.
Затевал
        щекотку —
отдай
      щепотку.
Пришла,
       а соль
              не вАлится —
примёрзла
          к пальцам.
За стенкой
           шарк:
«Иди,
      жена,
продай
       пиджак,
купи
     пшена».
Окно, -
        с него
идут
     снега,
мягка
      снегов
тиха
     нога.
Бела,
      гола
столиц
       скала.
Прилип
       к скале
лесов
      скелет.
И вот
      из-за леса
                 небу в шаль
вползает
         солнца
                вша.
Декабрьский
            рассвет,
                     измождённый
                                 и поздний,
встаёт
       над Москвой
                   горячкой тифозной.
Ушли
     тучи
к странам
          тучным.
За тучей
         берегом
лежит
      Америка.
Лежала,
       лакала
кофе,
      какао.
В лицо вам,
           толще
                свиных причуд,
круглей
        ресторанных блюд,
из нищей
         нашей
               земли
                     кричу:
Я
  землю
        эту
            люблю.
Можно
      забыть,
             где и когда
пузы растил
            и зобы,
но землю,
          с которой
                    вдвоём голодал, —
нельзя
       никогда
               забыть!

 

Страницы: << < 1 2 3 > >>

Свежее в блогах

Они кланялись тем кто выше
Они кланялись тем кто выше Они рвали себя на часть Услужить пытаясь начальству Но забыли совсем про нас Оторвали куски России Закидали эфир враньём А дороги стоят большие Обнесенные...
Говорим мы с тобой как ровня, так поставил ты дело сразу
У меня седина на висках, К 40 уж подходят годы, А ты вечно такой молодой, Веселый всегда и суровый Говорим мы с тобой как ровня, Так поставил ты дело сразу, Дядька мой говорил...
Когда друзья уходят, это плохо (памяти Димы друга)
Когда друзья уходят, это плохо Они на небо, мы же здесь стоим И солнце светит как то однобоко Ушел, куда же друг ты там один И в 40 лет, когда вокруг цветёт Когда все только начинает жить...
Степь кругом как скатерть росписная
Степь кругом как скатерть росписная Вся в траве пожухлой от дождя Я стою где молодость играла Где мальчонкой за судьбой гонялся я Читать далее.........
Мне парень сказал что я дядя Такой уже средних лет
Мне парень сказал что я дядя Такой уже средних лет А я усмехнулся играя Словами, как ласковый зверь Ты думаешь молодость вечна Она лишь дает тепло Но жизнь товарищ бесконечна И молодость...