МАЯКОВСКИЙ В. В. ХОРОШО! Поэма

15

Под ухом
         самым
               лестница
ступенек на двести, —
несут
      минуты-вестницы
по лестнице
            вести.
Дни пришли
           и топали:
— ДОжили,
            вот вам, —
нету
     топлив
брюхам
       заводовым.
Дымом
      небесный
               лак помутив,
до самой трубы,
                до носа
локомотив
стоит
      в заносах.
Положив
        на валенки
                   цветные заплаты,
из ворот,
         из железного зёва,
снова
      шли,
           ухватясь за лопаты,
все,
    кто мобилизован.
Вышли
      зА лес,
вместе
       взялись.
Я ли,
      вы ли,
откопали,
          вырыли.
И снова
        поезд
              кАтит
за снежную
           скатерть.
Слабеет
        тело
без ед
       и питья,
носилки сделали,
руки сплетя.
Теперь
       запевай,
и домой можно —
да на руки
           положено
пять обмороженных.
Сегодня
        на лестнице,
                    грязной и тусклой,
копались
         обывательские
                       слухи-свиньи.
Деникин
        подходит
                 к сАмой,
                          к тульской,
к пороховой
            сердцевине.
Обулись обыватели,
                  по пыли печатают
шепотоголосые
              кухарочьи хорЫ.
— Будет...
           крупичатая!..
                         пуды непочатые…
ручьи — чаИ,
               сухари,
                       сахарЫ.
Бли-и-и-зко беленькие,
береги кЕренки! —
Но город
         проснулся,
                    в плакаты кадрованный, —
это
    партия звала:
                 «Пролетарий, на коня!»
И красные
          скачут
                 на юг
                       эскадроны —
Мамонтова
          нагонять.
Сегодня
        день
             вбежал второпях,
криком
       тишь
            порвав,
простреленным
              лёгким
                     часто хрипя,
упал
     и кончался,
                 кровав.
Кровь
      по ступенькам
                    стекала нА пол,
стыла
      с пылью пополам
и снова
       на пол
              каплями
                      капала
из-под пули
            Каплан.
Четверолапые
             зашагали,
визг
     шёл
         шакалий.
Салоп
      говорит
              чуйке,
чуйка
      салопу:
— Заёрзали
           длинноносые щуки!
Скоро
      всех
           слопают! —
А потом
        топырили
                глаза-тарЕлины
в длинную
          фамилий
                  и званий тропу.
Ветер
      сдирает
              списки расстрелянных,
рвёт,
      закручивает
                  и пускает в трубу.
Лапа
     класса
            лежит на хищнике —
Лубянская
          лапа
               Че-ка.
— Замрите, враги!
                  Отойдите, лишненькие!
Обыватели!
           Смирно!
                   У очага! —
Миллионный
           класс
                 вставал за Ильича
против
       белого
              чудовища клыкастого,
и вливалось
            в Ленина,
                      леча,
этой воли
          лучшее лекарство.
Хоронились
          обыватели
                    за кухни,
                             за пелёнки.
— Нас не трогайте -
                    мы
                       цыплёнки.
Мы только мошки,
мы ждём кормёжки.
Закройте,
         время,
               вашу пасть!
Мы обыватели —
нас обувайте вы,
и мы
     уже
         за вашу власть. —
А утром
        небо -
               веча звОнница!
Вчерашний
          день
               виня во лжи,
расколоколивали
                птицы и солнце:
жив,
    жив,
        жив,
            жив!
И снова
        дни
            чередой заводнОй
сбегались
          и просили.
— Идём
       за нами -
                 «ещё
                      одно
усилье».
От боя к труду -
                 от труда
                          до атак, —
в голоде,
          в холоде
                   и наготе
держали
        взятое,
                да так,
что кровь
          выступала из-под ногтей.
Я видел
        места,
               где инжир с айвой
росли
      без труда
                у рта моего, —
к таким
        относишься
                   Иначе.
Но землю,
          которую
                  завоевал
и полуживую
            вынянчил,
где с пулей встань,
                   с винтовкой ложись,
где каплей
           льёшься с массами, —
с такою
        землёю
               пойдёшь
                       на жизнь,
на труд,
         на праздник
                     и нА смерть!

16

Мне
    рассказывал
                тихий еврей,
Павел Ильич Лавут:
«Только что
            вышел я
                    из дверей,
вижу -
       они плывут...»
Бегут
      по Севастополю
к дымящим пароходам.
За дЕнь
        подмёток стопали,
как зА год похода.
На рейде
        транспорты
                   и транспорточки,
драки,
      крики,
            ругня,
                   мотня, —
бегут
      добровольцы,
                   задрав порточки, —
чистая публика
               и солдатня.
У кого -
         канарейка,
                   у кого -
                            роялина,
кто со шкафом,
              кто
                  с утюгом.
Кадеты -
         на что уж
                   люди лояльные —
толкались локтями,
                  крыли матюгом.
Забыли приличия,
                бросили моду,
кто -
      без юбки,
               а кто -
                       без носков.
Бьёт
     мужчина
             даму
                  в морду,
солдат
       полковника
                  сбивает с мостков.
Наши наседали,
               крыли по трапам,
кашей
      грузился
               последний эшелон.
Хлопнув
        дверью,
                сухой, как рапорт,
из штаба
         опустевшего
                     вышел он.
Глядя
      нА ноги,
шагом
      резким
шёл
    Врангель
в чёрной черкеске.
Город бросили.
На молу -
          голо.
Лодка
      шестивёсельная
стоит
      у мола.
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
       колена
упал главнокомандующий.
Трижды
       землю
             поцеловавши,
трижды
       город
             перекрестил.
Под пули
         в лодку прыгнул...
                            — Ваше
превосходительство,
                   грести? -
                             — Грести! —
Убрали весло.
Мотор
      заторкал.
Пошла
      веселО
к «Алмазу»
           моторка.
Пулей
      пролетела
                штандартная яхта.
А в транспортах-галошинах
                          далёко,
                                  сзади,
тащились
         оторванные
                    от станка и пахот,
узлов
      полтораста
                 накручивая за день.
От родины
          в лапы турецкой полиции,
к туркам в дыру,
                в Дарданеллы узкие,
плыли
      завтрашние галлиполийцы,
плыли
      вчерашние русские.
Впе-
     реди
          година на године.
Каждого
        трясись,
                 который в каске.
Будешь
      доить
           коров в Аргентине,
будешь
       мереть
              по ямам африканским.
Чужие
      волны
            качали транспорты,
флаги
      с полумесяцем
                    бросались в очи,
и с транспортов
                за яхтой
                         гналось -
                                   «Аспиды,
спёрли казну
             и удрали, сволочи».
Уже
    экипажам
             оберегаться
пули
     шальной
             надо.
Два
    миноносца-американца
стояли
       на рейде
                рядом.
Адмирал
        трубой обвёл
стреляющих
           гор
               край:
— Ол
     райт. —
И ушли
       в хвосте отступающих свор, —
орудия на город,
                 курс на Босфор.
В духовках солнца
                  горЫ
                         жаркОе.
Воздух
       цветы рассиропили.
Наши
     с песней
              идут от Джанкоя,
сыпятся
        с Симферополя.
Перебивая
         пуль разговор,
знамёнами
          бой
              овевая,
с красными
           вместе
                  спускается с гор
песня
      боевая.
Не гнулась,
            когда
                  пулемётом крошило,
вставала,
          бесстрашная,
                       в дожде-свинце:
«И с нами
          Ворошилов,
первый красный офицер».
Слушают
        пушки,
               морские ведьмы,
У-
   ле-
       пётывая
               во винты во все,
как сыпется
            с гор
                  — «готовы умереть мы
за Эс Эс Эс Эр!» —
Начштаба
         морщит лоб.
Пальцы
       корявой руки
буквы
      непослушные гнут:
«Врангель
          оп-
          раки-
          нут
в море.
        Пленных нет».
Покамест -
           точка
                 и телеграмме
                              и войне.
Вспомнили -
            недопахано,
                       недожато у кого,
у кого
       доменные
                топки да зОри.
И пошли,
         отирая пот рукавом,
расставив
          на вышках
                    дозоры.

17

Хвалить
        не заставят
                    ни долг,
                             ни стих
всего,
      что делаем мы.
Я
  пол-отечества мог бы
                       снести,
а пол -
        отстроить, умыв.
Я с теми,
         кто вышел
                   строить
                           и месть
в сплошной
           лихорадке
                     буден.
Отечество
          славлю,
                  которое есть,
но трижды -
            которое будет.
Я
  планов наших
               люблю громадьё,
размаха
        шаги саженьи.
Я радуюсь
          маршу,
                 которым идём
в работу
         и в сраженья.
Я вижу -
         где сор сегодня гниёт,
где только земля простая —
на сажень вижу,
                из-под неё
коммуны
        дома
             прорастают.
И меркнет
          доверье
                  к природным дарам
с унылым
         пудом сенцА,
и поворачиваются
                 к тракторам
крестьян
         заскорузлые сердца.
И планы,
         что раньше
                    на станциях лбов
задерживал
           нищенства тормоз,
сегодня
        встают
               из дня голубого,
железом
        и камнем формясь.
И я,
     как весну человечества,
рождённую
          в трудах и в бою,
пою
    моё отечество,
республику мою!

18

На девять
          сюда
               октябрей и маёв,
под красными
             флагами
                     праздничных шествий,
носил
      с миллионами
                   сердце моё,
уверен
       и весел,
                горд
                     и торжествен.
Сюда,
      под траур
               и плеск чернофлажий,
пока
     убитого
             кровь горяча,
бежал,
       от тревоги,
                   на выстрелы вражьи,
молчать
        и мрачнеть,
                    кричать
                            и рычать.
Я
  здесь
        бывал
              в барабанах стучащих
и в мёртвом
            холоде
                   слёз и льдин,
а чаще ещё —
просто
       один.
Солдаты башен
              стражей стоят,
подняв
       свои
            островерхие шлемы,
и, злобу
         в башках куполов
                          тая,
притворствуют
              церкви,
                     монашьи шельмы.
Ночь -
       и на головы нам
луна.
Она
    идёт
         оттуда откуда-то…
оттуда,
       где
           Совнарком и ЦИК,
Кремля
       кусок
             от ночи откутав,
переползает
            через зубцы.
Вползает
         на гладкий
                    валун,
на секунду
          склоняет
                   голову,
и вновь
       голова-лунь
уносится
         с камня
                 голого.
Место лобное —
для голов
          ужасно неудобное.
И лунным
         пламенем
                  озарена мне
площадь
        в сияньи,
                  в яви
                        в денной…
Стена -
        и женщина со знаменем
склонилась
           над теми,
                     кто лёг под стеной.
Облил
      булыжники
                лунный никель,
штыки
      от луны
              и твёрже
                       и злей,
и,
   как нагромождённые книги, —
его
    Мавзолей.
Но в эту
         дверь
               никакая тоска
не втянет
          меня,
                черна и вязкА, —
душИ
     не смущу
              мертвизной, —
он бьётся,
           как бился
                     в сердцах
                               и висках,
живой
      человечьей весной.
Но могилы
          не пускают, -
                        и меня
останавливают имена.
Читаю угрюмо:
              «товарищ Красин».
И вижу -
         Париж
               и из окон ДОрио…
И Красин
         едет,
               сед и прекрасен,
сквозь радость рабочих,
                        шумящую морево.
Вот с этим
           виделся,
                   чуть не за час.
Смеялся.
         Снимался около…
И падает
         Войков,
                 кровью сочась, —
и кровью
         газета
                намокла.
За ним
       предо мной
                  на мгновенье короткое
такой,
      с каким
              портретами сжИлись, —
в шинели измятой,
                  с острой бородкой,
прошёл
       человек,
                железен и жилист.
Юноше,
      обдумывающему
                    житьё,
решающему -
            сделать бы жизнь с кого,
скажу
      не задумываясь -
                       «Делай её
с товарища
           Дзержинского».
Кто костьми,
            кто пеплом
                       стенам под стопу
улеглись...
            А то
                 и пепла нет.
От трудов,
           от каторг
                     и от пуль,
и никто
        почти -
                от долгих лет.
И чудится мне,
               что на красном погосте
товарищей
          мучит
                тревоги отрава.
По пеплам идёт,
                сочится по кости,
выходит
        на свет
                по цветам
                          и по травам.
И травы
        с цветами
                  шуршат в беспокойстве.
— Скажите -
            вы здесь?
                      Скажите -
                                не сдали?
Идут ли вперёд?
                Не стоят ли? -
                               Скажите.
Достроит
         коммуну
                 из света и стали
республики
           вашей
                 сегодняшний житель? —
Тише, товарищи, спите…
Ваша
     подросток-страна
с каждой
         весной
                ослепительней,
крепнет,
         сильна и стройна.
И снова
        шорох
              в пепельной вазе,
лепечут
        венки
              языками лент:
— А в ихних
            чёрных
                   Европах и Азиях
боязнь,
        дремота и цепи? -
                          Нет!
В мире
       насилья и денег,
тюрем
      и петель витья —
ваши
     великие тени
ходят,
       будя
           и ведя.
— А вас
        не тянет
                 всевластная тина?
Чиновность
           в мозгах
                    паутину
                            не свИла?
Скажите -
          цела?
                Скажите -
                          едина?
Готова ли
          к бою
                партийная сила? —
Спите,
       товарищи, тише…
Кто
    ваш покой отберёт?
Встанем,
         штыки ощетинивши,
с первым
         приказом:
                   «Вперёд!»

19

Я
  земной шар
чуть не весь
            обошёл, —
и жизнь
        хороша,
и жить
       хорошо.
А в нашей буче,
                боевой, кипучей, —
и того лучше.
Вьётся
       улица-змея.
Дома
     вдоль змеи.
Улица -
        моя.
Дома -
       мои.
Окна
     разинув,
стоят
      магазины.
В окнах
        продукты:
вина,
      фрукты.
От мух
       кисея.
Сыры
     не засижены.
Лампы
      сияют.
«Цены
      снижены».
Стала
      оперяться
моя
    кооперация.
Бьём
     грошом.
Очень хорошо.
Грудью
       у витринных
                   книжных груд
Моя
    фамилия
            в поэтической рубрике
Радуюсь я -
            это
                мой труд
вливается
          в труд
                 моей республики.
Пыль
     взбили
шиной губатой —
в моём
       автомобиле
мои
    депутаты.
В красное здание
на заседание.
Сидите,
        не совейте
в моём
       Моссовете.
Розовые лица.
РевОльвер
          жёлт.
Моя
    милиция
меня
     бережёт.
Жезлом
       правит,
чтоб вправо
            шёл.
Пойду
      направо.
Очень хорошо.
Надо мною
          небо.
Синий
      шёлк!
Никогда
        не было
так
    хорошо!
Тучи -
       кочки
переплыли лётчики.
Это
    лётчики мои.
Встал,
       словно дерево, я.
Всыпят,
        как пойдут в бои,
по число
         по первое.
В газету
         глаза:
молодцы — вЕнцы!
БуржуЯм
        под зад
наддают
        коленцем.
Суд
    жгут.
Зер
    гут.
Идёт
     пожар
сквозь бумажный шорох.
Прокуроры
          дрожат.
Как хорошо!
Пестрит
        передовица
угроз паршой.
Чтоб им подавиться.
Грозят?
        Хорошо.
Полки
      идут
у меня на виду.
Барабану
         в бока
бьют
     войска.
Нога
     крепка,
голова
       высока.
Пушки
      ввозятся, —
идут
     краснозвёздцы.
Приспособил
            к маршу
такт ноги:
вра-
     ги
        ва-
            ши —
мо-
    и
      вра-
           ги.
Лезут?
       Хорошо.
Сотрём
       в порошок.
Дымовой
        дых
            тяг.
ВоздухА береги.
Пых-дых,
        пых-
            тят
мои фабрики.
Пыши,
      машина,
              шибче-ка,
вовек чтоб
          не смолкла, —
побольше
         ситчика
моим
     комсомолкам.
Ветер
      подул
в соседнем саду.
В ду-
     хах
         про-
              шёл.
Как хо-
        рошо!
За городом -
             поле,
В полях -
          деревеньки.
В деревнях -
             крестьяне.
Бороды
       веники.
Сидят
      папаши.
Каждый
       хитр.
Землю попашет,
попишет
        стихи.
Что ни хутор,
от ранних утр
работа любА.
Сеют,
     пекут
мне
    хлебА.
Доят,
     пашут,
ловят рыбицу.
Республика наша
строится,
         дыбится.
Другим
       странам
               пО сто.
История -
          пастью гроба.
А моя
      страна -
               подросток, —
твори,
       выдумывай,
                  пробуй!
Радость прёт.
              Не для вас
                         уделить ли нам?!
Жизнь прекрасна
                и
                  удивительна.
Лет до стА
           расти
нам
    без старости.
Год от года
            расти
нашей бодрости.
Славьте,
         молот
               и стих,
землю молодости.

[1927]
 

Похожие статьи:

Поэзия → МАЯКОВСКИЙ В.В. ПОРТ. Стих

Поэзия → ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО. СЕВЕРНАЯ НАДБАВКА. Поэма

Поэзия → А. С. ПУШКИН. РУСЛАН И ЛЮДМИЛА. Поэма

Поэзия → ЛЕРМОНТОВ М. Ю. МЦЫРИ. Поэма

Поэзия → НЕКРАСОВ Н. А. МОРОЗ, КРАСНЫЙ НОС. Поэма