АРТУР ХЕЙЛИ. АЭРОПОРТ. Роман (финал)

(23:00–1:30)



1

Как всегда в начале полёта, старшая стюардесса Гвен Мейген испытала чувство облегчения, когда передняя дверь самолёта захлопнулась; ещё несколько секунд — и самолёт тронется с места.



Лайнер в аэропорту подобен приехавшему погостить родственнику, находящемуся в рабской зависимости от настроений и капризов хозяев дома. Свободная, независимая жизнь не для него. Он уже не принадлежит самому себе; он уже, как лошадь, стреножен шлангами, подающими топливо; какие-то люди, которые никогда не поднимаются с ним в воздух, снуют вокруг.



Но как только двери герметически закрыты и воздушный корабль тронулся с места, он снова в своей стихии. И перемену эту особенно остро ощущают члены экипажа; они возвращаются в привычную, хорошо знакомую обстановку, в которой могут действовать самостоятельно и умело выполнять то, чему их учили. Здесь никто не вертится у них под ногами, ничто не мешает их работе. Они точно знают свои возможности и пределы этих возможностей, ибо в их распоряжении приборы самого высокого класса и действуют они безотказно. И к ним возвращается уверенность в себе. Они опять обретают чувство локтя, столь существенное для каждого из них.



Даже пассажиры — во всяком случае, наиболее чуткие — настраиваются на новый лад, а когда самолёт поднимается в воздух, эта перемена становится ещё более ощутимой. При взгляде сверху вниз, с большой высоты, повседневные дела и заботы представляются менее значительными. Некоторым, наиболее склонным к самоанализу, кажется даже, что они освобождаются от бренности земных уз.



Но у Гвен Мейген, занятой обычными предвзлетными приготовлениями, не было времени предаваться размышлениям подобного рода. Пока остальные четыре стюардессы занимались хозяйственными делами, Гвен по трансляции приветствовала пассажиров на борту самолёта. Она старалась, как могла, чтобы приторно-фальшивый текст, записанный в руководстве для стюардесс (компания настаивала, чтобы он читался в начале каждого полёта), звучал по возможности естественно:



— « Командир Димирест и экипаж самолёта искренне желают, чтобы в полёте вы отдыхали и не чувствовали неудобств… сейчас мы будем иметь удовольствие предложить вам… если в наших силах сделать ваш полёт ещё более приятным…»



Поймут ли когда-нибудь руководители авиакомпаний, что большинству пассажиров эти объявления в начале и в конце каждого полёта кажутся скучными и назойливыми!



Гораздо важнее были объявления относительно кислородных масок, запасных выходов и поведения при вынужденной посадке. С помощью двух других стюардесс, проводивших демонстрацию, Гвен быстро справилась с этой задачей.



Самолёт всё ещё бежал по земле. Гвен заметила, что сегодня он бежит медленнее, чем обычно. Понятно: снегопад и заторы. Она слышала, как вьюга бьёт в окна и фюзеляж.



Оставалось сделать ещё одно объявление — наиболее неприятное для экипажа. Такие сообщения делались перед каждым вылетом из Нью-Йоркского, Бостонского, Кливлендского, Сан-Францисского аэропортов, а также международного аэропорта имени Линкольна и всех остальных аэропортов, расположенных вблизи населённых пунктов.



— « Вскоре после взлёта вы, заметите уменьшение шума двигателей вследствие уменьшения числа их оборотов. Это вполне нормальное явление, и проистекает оно из нашей заботы о тех, кто живёт вблизи аэропорта и его взлётных полос».



Последнее утверждение было ложью: снижение мощности двигателей являлось не только ненормальным, но и нежелательным. В действительности это была уступка — по мнению некоторых, своего рода расшаркивание перед общественным мнением, — но чреватая опасностью для самолёта и для пассажиров, и пилоты ожесточённо боролись против этой меры. Многие из них, рискуя своим служебным положением, отказывались подчиняться этому распоряжению.



Гвен слышала, как Вернон Димирест в узком кругу пародировал такого рода объявления:



« Леди и джентльмены! В наиболее трудный и ответственный момент взлёта, когда нам необходима вся мощность двигателей и когда дел у нас в кабине по горло, нас заставляют резко сократить число оборотов и производить крутой взлёт тяжело нагруженного самолёта с минимальной скоростью. Это совершенно идиотская затея, за которую любой курсант с позором вылетел бы из авиаучилища. И тем не менее мы проделываем это по приказу наших хозяев и Федерального управления авиация, проделываем потому, что кучка людей, построивших свои дома вблизи аэропорта, когда он уже существовал, настаивает на том, чтобы мы поднимались в воздух, задержав дыхание. Им наплевать на требование безопасности, наплевать на то, что мы рискуем своей жизнью и вашей. Так что мужайтесь, ребята! Пожелаем же друг другу удачи и помолимся богу!»



Гвен улыбнулась, вспомнив об этом. Многое в Верноне вызывало у неё восхищение. Его энергия, эмоциональность. Когда что-нибудь по-настоящему затрагивало Вернона, он становился неукротимым в своём стремлении к цели. Даже в своих недостатках он был прежде всего мужчиной. И ни его задиристость, ни самомнение ничего не меняли в отношении к нему Гвен. К тому же он умел быть нежным и на пылкую страсть отзывался не менее пылко — уж Гвен ли этого не знать. Она ещё не встречала мужчины, от которого ей бы так хотелось иметь ребёнка. И при мысли об этом у неё сладко защемило сердце.



Ставя микрофон на место в переднем салоне, она заметила, что движение самолёта замедлилось, — значит, они уже подрулили к взлётной полосе. Истекали последние минуты, когда ещё можно подумать о чём-то своём, — потом долгие часы она не будет принадлежать себе. Когда они поднимутся в воздух, не останется времени ни для чего, кроме работы. Помимо выполнения своих непосредственных обязанностей по обслуживанию пассажиров первого класса, Гвен должна ещё руководить остальными четырьмя стюардессами. На многих международных линиях ответственными за работу стюардесс назначают мужчин, но « Транс-Америка» поручала эти обязанности опытным стюардессам, таким как Гвен.



Самолёт остановился. Гвен видны были в окно огни другого самолёта впереди; ещё несколько машин выстроились цепочкой сзади. Передний самолёт уже выруливал на взлётную полосу. Рейс два следовал за ним. Гвен опустила откидное сиденье и пристегнулась ремнём. Остальные стюардессы тоже сели на свои места.



Снова промелькнула в голове всё та же щемящая мысль: ребёнок Вернона. И снова всё тот же неотвязный вопрос: аборт или… Да или нет? Быть или не быть ребёнку?.. Самолёт вырулил на взлётную полосу. Оставить ребёнка или сделать аборт?.. Шум двигателей нарастал, переходя в рёв. Машина устремилась вперёд. Через несколько секунд они поднимутся в воздух… Да или нет? Даровать жизнь или обречь насмерть? Как сделать выбор между любовью и повседневной реальностью, между чувством и здравым смыслом?



Обстоятельства сложились так, что Гвен Мейген могла бы не делать последнего объявления относительно уменьшения шума двигателей.



Пока они катили по рулёжной дорожке, Энсон Хэррис сказал Вернону Димиресту:



—  Я сегодня не намерен выполнять требования насчёт шума.



Вернон Димирест, только что вписавший в журнал полученный по радио маршрут полёта, — обязанность, обычно выполняемая первым пилотом, — кивнул.



—  Правильно, чёрт побери. Я бы тоже плюнул на них.



Большинство пилотов этим бы и ограничилось. Однако Димирест в соответствии со своим педантичным нравом, пододвинул к себе бортовой журнал и в графе « Примечания» записал: « ПШМ (противошумовые меры) не соблюдены. Основание: погода, безопасность».



В дальнейшем эта запись могла привести к осложнениям, но Димирест только приветствовал такого рода осложнения и готов был встретить их с открытым забралом.



Огни в салоне были притушены. Предполётная проверка закончена.



Временный затор в движении оказался им на руку: они вырулили на взлётную полосу два-пять быстро, без задержек, с которыми пришлось столкнуться в этот вечер многим самолётам. Но позади них уже снова создавался затор, цепочка ожидавших своей очереди самолётов росла, на рулёжные дорожки один за другим выкатывали всё новые машины.



По радио с командно-диспетчерского пункта непрерывным потоком поступали указания наземного диспетчера рейсовым самолётам различных авиакомпаний: « Юнайтед Эйрлайнз», « Истерн», « Америкен», « Эр-Франс», « Флаинг тайгер», « Люфтганза», « Браниф», « Континентл», « Лейк-Сентрал», « Дельта», « ТВА», « Озарк», « Эйр-Канада», « Алиталия» и « Пан-Америка». Перечень пунктов назначения звучал так, словно диспетчер листал страницы индекса географического атласа мира.



Дополнительное топливо, затребованное Энсоном Хэррисом на случай, если в предвзлетный период они истратят больше обычного, в конце концов оказалось неизрасходованным. Но даже при таком количестве топлива их общая загрузка по подсчёт там, которые второй пилот Джордан только что произвёл — и ещё не раз произведёт и сегодня, и завтра перед посадкой, — не превышала взлётной нормы.



Оба пилота — и Димирест и Хэррис — настроились на волну наземного диспетчера.



На взлётной полосе два-пять прямо перед ними самолёт « Бритиш Оверсиз Эйруэйз» получил разрешение подняться в воздух. Он двинулся вперёд, сначала медленно набирая скорость, затем всё быстрее и быстрее. Мелькнули голубая, золотая, белая полосы — цвета британской авиакомпании — и скрылись в вихре снежной пыли и чёрного выхлопного дыма. И тотчас вслед за этим раздался размеренный голос диспетчера:



— « Транс-Америка», рейс два, выруливайте на взлётную полосу два-пять и ждите. На полосу один-семь левую садится самолёт.



Полоса один-семь левая пересекала полосу два-пять. Одновременное пользование обеими полосами несомненно таило в себе опасность, но опытные диспетчеры умели так разводить взлетающие и идущие на посадку самолёты, что в точке пересечения никогда не могло оказаться двух самолётов сразу и вместе с тем не терялось зря ни секунды драгоценного времени. Пилоты, слыша по радио, что обе полосы находятся в работе, и учитывая опасность столкновения, со скрупулёзной точностью выполняли все указания диспетчеров.



Вглядевшись в снежную вьюгу, Димирест различил огни снижающегося самолёта.



Энсон Хэррис быстро и умело вывел машину на полосу два-пять и нажал кнопку своего микрофона.



—  Говорит « Транс-Америка», рейс два. Вас понял. Вырулился и жду. Вижу идущий на посадку самолёт.



Садившийся самолёт ещё не успел пронестись над их взлётной полосой, как снова раздался голос диспетчера:



— « Транс-Америка», рейс два, взлёт разрешаю. Давай, давай, друг.



Последние слова не входили в диспетчерскую формулу, но для пилотов и диспетчеров они означали одно и то же: « Ну же, взлетайте, чёрт побери! Ещё один самолёт идёт на посадку». Уже мелькнули в опасной близости от земли чьи-то чужие огни, стремительно приближавшиеся к полосе один-семь.



Энсон Хэррис не стал медлить. Он нажал на педали тормозов, затем сдал все четыре сектора газа вперёд почти до упора, давая двигателям полную тягу.



—  Уравняйте тягу, — распорядился он; Димирест между тем подобрал положение секторов, при котором все четыре двигателя получали топливо поровну; ровное гудение их постепенно переходило в грозный рёв. Хэррис отпустил тормоза, и 731-ТА рванулся с места.



Вернон Димирест передал на КДП:



— « Транс-Америка», рейс два, пошёл на взлёт, — и тут же отдал от себя штурвал, в то время как Хэррис, левой рукой управляя носовым колесом, правой взялся за секторы газа.



Самолёт набирал скорость. Димирест крикнул:



—  Восемьдесят узлов![12 — Узел равен одной миле в час (1,609  км/час).]



Хэррис кивнул. Бросив носовое колесо, взялся за штурвал. В снежном вихре промелькнули огни взлётной полосы. На скорости сто тридцать узлов Димирест — в соответствии с произведённым заранее расчётом — сообщил Энсону Хэррису, что критическая скорость, при которой ещё можно отменить взлёт и остановить лайнер в пределах взлётной полосы, достигнута. Превысив эту скорость, самолёт мог идти только на взлёт… Но вот он уже перешёл за эту грань и продолжал набирать скорость. Пересечение взлётных полос осталось позади, справа сверкнули огни идущего на посадку самолёта — ещё мгновение, и он пересечёт полосу в том месте, где только что был их лайнер. Риск плюс точный расчёт снова оправдали себя; только пессимисты могут думать, что когда-нибудь такой риск… На скорости сто пятьдесят четыре узла Хэррис взял на себя штурвал. Носовое колесо приподнялось, самолёт находился в положении отрыва от земли. Ещё мгновение, и, набирая скорость, он поднялся в воздух.



—  Убрать шасси, — приказал Хэррис.



Димирест протянул руку и толкнул вверх рычаг на центральной панели управления. Звук убираемого шасси прокатился дрожью по фюзеляжу, и створки люков, куда ушли колёса, со стуком захлопнулись.



Самолёт быстро набирал высоту — он уже поднялся на четыреста футов над землёй. Ещё несколько секунд, и он уйдёт в ночь, в облака.



—  Закрылки на двадцать градусов.



Выполняя команду пилотирующего, Димирест перевёл селектор с отметки тридцать на двадцать. Когда закрылки, облегчая набор скорости, слегка приподнялись, самолёт на какой-то миг « просел», и возникло ощущение падения как бы в воздушную яму.



—  Закрылки убрать.



Теперь закрылки были полностью убраны.



Димирест мысленно отметил для своего последующего рапорта, что ни разу за время взлёта он ни в чём не мог упрекнуть Энсона Хэрриса, безупречно поднявшего лайнер в воздух. Да ничего другого он от него и не ждал. Несмотря на все свои недавние придирки, Вернон Димирест знал, что Хэррис пилот экстра-класса, столь же пунктуальный в работе, как он сам. Именно поэтому Димирест предвкушал, что сегодняшний ночной перелёт в Рим будет лёгким и приятным.



Прошло всего несколько секунд с тех пор, как они оторвались от земли. Продолжая забираться всё выше, самолёт пролетел над краем взлётного поля; огни аэродрома уже едва приметно мерцали сквозь снежную пелену. Энсон Хэррис перестал глядеть в окно и сосредоточил всё своё внимание на приборах.



Второй пилот Сай Джордан, наклонившись вперёд со своего кресла бортмеханика, взялся за секторы газа, чтобы уравнять тягу всех четырёх двигателей.



В облаках сильно болтало — начало полёта не могло доставить пассажирам особого удовольствия. Димирест выключил световое табло « не курить», оставив табло « Пристегните ремни» гореть до тех пор, пока лайнер не достигнет высоты, на которой прекратится болтанка. Тогда либо сам Димирест, либо Хэррис сделают обращение к пассажирам. Пока им было не до этого, сейчас пилотирование самолёта приковывало к себе всё внимание.



Димирест доложил по радио на КДП:



—  Делаем левобортовой вираж, курс один-восемь-ноль; высота — тысяча пятьсот футов.



Он заметил усмешку, пробежавшую по губам Энсона Хэрриса при словах « левобортовой вираж» вместо обычного « левый вираж». Димирест выразился правильно, но не по уставу. Это была его собственная, димирестовская, манера выражаться. Такого рода словечки были в ходу у многих пилотов-ветеранов — в них проявлялось их бунтарство против бюрократического языка командно-диспетчерских пунктов, который в современной авиации стал считаться как бы обязательным для всего лётного состава. Диспетчеры нередко узнавали того или иного пилота по таким вот словечкам.



Несколько секунд спустя рейс два получил по радио разрешение подняться на двадцать пять тысяч футов. Димирест подтвердил приём; Энсон Хэррис продолжал набирать высоту. Ещё несколько минут, и они вырвутся на простор, высоко над снежным бураном, туда, где тишина и звёзды.







Слова « левобортовой вираж» не прошли незамеченными на земле — их услышал Кейз Бейкерсфелд.



Кейз возвратился в радарную часа полтора назад. До этого он некоторое время провёл в гардеробной, совершенно один, перебирая в уме прошлое и укрепляясь в принятом решении, а рука его то и дело машинально нащупывала в кармане ключ от номера в гостинице « О' Хейген». Помимо этого всё его внимание было сосредоточено на экране радара. Сейчас он осуществлял контроль за передвижением самолётов, прибывших с востока, и работа его требовала максимального внимания.



Рейс два не попадал непосредственно в сферу его наблюдений. Однако другой диспетчер находился от него всего в нескольких футах, и в промежутке между двумя своими приёмами Кейз уловил знакомое выражение « левобортовой вираж» и узнал голос Вернона. До этой минуты Кейз понятия не имел о том, что Вернон Димирест летит сегодня куда-то, да и не мог этого знать. Кейз никогда не был особенно близок с Верноном, хотя таких трений, как у них с Мелом, между Кейзом и Димирестом не было.



Вскоре после того, как самолёт, вылетавший рейсом « Золотой Аргос», поднялся в воздух, Уэйн Тевис, главный диспетчер радарной, подъехал на своём кресле к Кейзу.



—  Пять минут передышки, старик, — сказал он. — Я тебя подменю. К тебе твой брат пожаловал.



Сняв наушники, Кейз обернулся и различил в углу в полумраке фигуру Мела. А он так надеялся, что Мел сегодня не придёт. Кейз боялся, что ему трудно будет выдержать напряжение этой встречи. Но внезапно он почувствовал, что рад приходу Мела. Они с братом всегда были друзьями, и, конечно, они должны проститься, хотя Мел и не будет знать, что это прощанье… Вернее, поймёт это только завтра.



—  Привет! — сказал Мел. — Шёл мимо, решил — загляну. Как дела?



Кейз пожал плечами.



—  Да вроде всё в порядке.



—  Выпьешь кофе? — Мел по дороге прихватил с собой из ресторана две порции кофе в бумажных стаканчиках. Он протянул один стаканчик Кейзу, другой поднёс к губам.



—  Спасибо. — Кейз был благодарен брату и за кофе и за передышку. Теперь, оторвавшись хотя бы ненадолго от экрана, он ощутил мгновенное облегчение — напряжение, нараставшее в нём за последний час, стало спадать. Он заметил — словно смотрел со стороны, — что его рука, державшая стаканчик с кофе, дрожит.



Мел окинул взглядом радарную. На Кейза он старался не смотреть: слишком взволновало его напряжённое выражение осунувшегося лица и эти круги под глазами. Кейз сильно изменился за последние месяцы, а сегодня, подумалось Мелу, выглядел особенно плохо.



Всё ещё продолжая думать о брате, Мел мотнул головой, указывая на сложное оборудование радарной.



Интересно, что сказал бы старик, если бы попал сюда.



« Старик» — это был их отец, Уолд Бейкерсфелд по прозвищу Бешеный, авиатор старой школы, летавший на открытых бипланах, неутомимый опрыскиватель посевов, ночной почтальон и даже парашютист. Последнее — когда приходилось особенно туго с деньгами. Бешеный был современником Линдберга,[13 — Чарльз Линдберг (род. в 1902  г.) — американский лётчик, совершивший в 1927  г. беспосадочный перелёт через Атлантику (Нью-Йорк — Париж)] дружком Орвилла Райта[14 — Орвилл Райт (1871–1948) — американский изобретатель, авиаконструктор и лётчик; вместе со своим братом Уилбэром сконструировал аэроплан с двигателем внутреннего сгорания и в 1903  г. совершил на нём первый в мире успешный полёт продолжительностью в 59 секунд] и летал до конца своей жизни, оборвавшейся внезапно во время съёмок трюкового полёта в голливудском боевике: трюк закончился катастрофой, которая должна была произойти лишь на экране, а произошла в жизни. Случилось это, когда Мел и Кейз были ещё подростками, но « бешеный» папаша успел внушить им, что для них не может быть жизни вне авиации, и, став взрослыми, они продолжали придерживаться этого взгляда. Отец не очень-то удружил своему младшему сыну, не раз думал потом Мел.



Кейз, не отвечая Мелу, только покачал головой, что, впрочем, не имело особого значения, так как вопрос был чисто риторический. Мел просто тянул время, обдумывая, как бы половчее подойти к тому, что больше всего занимало сейчас его мысли. В конце концов он решил действовать напрямик.



Понизив голос, он сказал:



—  Кейз, ты нездоров, выглядишь скверно. Да ты и сам это знаешь, так к чему притворяться? Если позволишь, я с радостью тебе помогу. Что у тебя стряслось? Может, обсудим вместе? Мы ведь всегда были откровенны друг с другом.



—  Да, — сказал Кейз, — так было всегда.



Он пил кофе, стараясь не глядеть на Мела.



Упоминание об отце, хотя и обронённое вскользь, странно взволновало Кейза. Он хорошо помнил Бешеного: добывать деньги отец никогда не умел, и семья Бейкерсфелдов постоянно сидела на мели, но детей своих он любил и охотно с ними болтал, особенно об авиации, что очень нравилось обоим его сыновьям. После смерти Бешеного Мел заменил Кейзу отца. На Мела во всём можно было положиться. Он обладал превосходным здравым смыслом, чего не хватало их отцу. Он всю жизнь заботился о Кейзе, но никогда не делал этого нарочито, никогда не перегибал палку, как это часто случается со старшими братьями, которые тем самым подавляют чувство собственного достоинства у подростков.



Мел всем делился с Кейзом и даже в пустяках был к нему внимателен и чуток. Так оно оставалось и по сей день. Вот и сейчас — принёс кофе, подумал Кейз, но тут же остановил себя: нечего распускать слюни из-за чашки кофе только потому, что это последнее свидание. Мелу не спасти его от одиночества и мучительного чувства вины. Даже Мел не в состоянии вернуть к жизни маленькую Валери Редферн и её родителей.



Мел кивком показал на дверь, и они вышли в коридор.



—  Послушай, старина, — сказал Мел, — тебе необходимо отключиться от всего этого… И, пожалуй, даже надолго. Может быть, не только отключиться, может быть, уйти отсюда совсем.



Кейз улыбнулся — первый раз за всё время их разговора.



—  Это тебе Натали напела.



—  Натали способна мыслить очень здраво.



Какие бы затруднения ни испытывал сейчас Кейз, подумал Мел, ему явно повезло, что у него такая жена. Мысль о золовке привела Мелу на память его собственную жену, которая в это время находилась, по-видимому, где-то на пути в аэропорт. Нет, это нечестно — сравнивать свою супружескую жизнь с чужой, чтобы представить её себе в невыгодном свете, подумал Мел. Однако порою от этого трудно удержаться. Отдаёт ли Кейз себе отчёт в том, как удачно сложилась в этом отношении его жизнь, подумал Мел.



—  И вот ещё что, — сказал он. — Я никогда раньше не спрашивал тебя об этом, но, пожалуй, сейчас пришло время. Мне кажется, ты не рассказал мне всего, что произошло тогда в Лисберге… во время катастрофы. И, должно быть, ты не рассказывал этого никому, а я прочёл все протоколы. Было там что-нибудь ещё, о чём ты не упомянул?



—  Было, — сказал Кейз после секундного колебания.



—  Да, я это почувствовал. — Мел говорил осторожно, боясь произнести лишнее слово. Этот разговор мог иметь решающее значение для них обоих, и Мел это сознавал. — Но я рассуждал так: если бы ты хотел, чтобы я узнал больше, то сам бы мне рассказал, а раз ты молчишь, значит — не моё это дело. И тем не менее бывает так, что когда тебе кто-то очень дорог… как, например, брат… нельзя успокаиваться на том, что тебя это не касается: нельзя — даже если твоего вмешательства не хотят. И я пришёл к выводу, что не стану больше оставаться в стороне. — Помолчав, он спросил мягко: — Ты меня слушаешь?



—  Да, — сказал Кейз, — я тебя слушаю. — А сам думал: можно ведь положить конец этому разговору — он же бесцелен. И, вероятно, надо сделать это сразу, сейчас. Извиниться, сказать, что ему необходимо вернуться в радарную. Мел решит, что можно будет продолжить разговор позже, он ведь не знает, что никакого « позже» не будет.



—  В тот день в Лисберге, — настойчиво повторил Мел. — То, о чём ты никогда не говорил, — это имеет отношение к тому, как ты себя теперь чувствуешь, к тому, что с тобой происходит? Имеет, да?



Кейз покачал головой.



—  Оставим это, Мел. Прошу тебя!



—  Значит, я прав. Значит, одно к другому имеет отношение, так ведь?



Какой смысл возражать против очевидности, подумал Кейз.



—  Да.



—  Ты не хочешь рассказать мне? Но тебе же придётся рано или поздно поделиться с кем-то. — Голос Мела звучал просительно и вместе с тем настойчиво. — Ты не можешь вечно жить с этим — что бы оно ни было, — вечно носить это в себе. С кем же тебе лучше поделиться, как не со мной? Я пойму.



Ты не можешь носить это в себе… С кем же тебе лучше поделиться, как не со мной?



Кейзу казалось, что голос брата доносится к нему из какой-то дальней дали, словно с другой стороны глубокого, гулкого ущелья, и даже лицо брата словно бы отодвинулось куда-то далеко-далеко. И там, на той стороне ущелья, были ещё другие люди — Натали, Брайан, Тео, Перри Юнт, старые друзья Кейза, с которыми он уже давно потерял связь. Но только Мел, единственный из всех, тянулся к нему оттуда, из этой дали, пытался перекинуть мост через разделявшую их пропасть. Однако пропасть была очень уж широкая. Кейз долго, слишком долго был одинок.



И всё же…



Кейз спросил, и собственный голос показался ему чужим:



—  Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе об этом здесь? Сейчас?



—  А почему бы нет? — решительно сказал Мел.



И правда: почему бы нет? Что-то пробуждалось в душе Кейза — желание излить свою боль, даже если это ни к чему не приведёт, ничего, ничего не изменит… Но так ли это? Ведь для чего-то придумана же исповедь, катарсис, покаяние, отпущение грехов. Только в том-то и суть, что исповедь приносит избавление, искупление, а для Кейза искупления нет и не может быть — никогда. По крайней мере, так он чувствует… Но теперь ему уже хотелось узнать, что же скажет Мел.



Что-то поднималось со дна души Кейза, что-то глубоко запрятанное там.



—  Никакой особой причины скрывать это у меня нет, — с расстановкой произнёс он. — Почему бы действительно не рассказать тебе? Это не займёт много времени.



Мел промолчал. Инстинкт подсказывал ему, что одно неверное слово может изменить настроение Кейза, спугнуть признание, которого Мел так долго ждал, которое он так стремился услышать. Мел думал: если только ему удастся узнать, что мучает Кейза, может быть, они вдвоём сумеют сладить с этим. И, судя по виду брата, нужно, чтобы это произошло как можно скорей.



—  Ты читал протоколы, — сказал Кейз. Голос его звучал тускло. — Ты только что сам это сказал. Тебе известно почти всё, что случилось в тот день.



Мел молча кивнул.



—  Только одного ты не знаешь, и никто не знает, кроме меня; об этом не говорилось на расследовании, а я думаю об атом день и ночь… — Кейз умолк.



Казалось, он больше ничего не скажет.



—  Бога ради! Ради самого себя, ради Натали, ради меня — дальше!



—  Да-да, сейчас, — сказал Кейз.



Он начал описывать то утро в Лисберге, полтора года назад, — обстановку в воздухе, когда он ушёл в туалет. Старшим по их группе был тогда Перри Юнт, а непосредственно на месте Кейза остался стажёр. « Сейчас, — подумал Кейз, — я признаюсь ему, как замешкался в туалете, как вернулся на место с опозданием и своей небрежностью и отсутствием чувства ответственности погубил людей, скажу, что вся трагедия Редфернов произошла исключительно по моей вине, а винили в ней других». Теперь, когда Кейз получил наконец возможность облегчить душу признанием, сделать то, к чему так давно стремился, он почувствовал вдруг, что ему становится легче.



Мел слушал.



Внезапно в конце коридора распахнулась дверь. Раздался голос руководителя полётов:



—  Мистер Бейкерсфелд!



Руководитель полётов направлялся к ним, шаги его гулко звучали в коридоре.



—  Мистер Бейкерсфелд, вас разыскивает лейтенант Ордвей. И пульт управления снежной командой. Просят вас связаться с ними. Привет, Кейз, — добавил он.



Мелу захотелось крикнуть, приказать ему замолчать, попросить, чтобы они все повременили, оставили его вдвоём с Кейзом ещё хоть немного. Но он знал, что теперь это уже ничего не даст. При первых же звуках голоса руководителя полётов Кейз умолк на середине слова — мгновенно, словно кто-то нажал кнопку и выключил звук.



Кейз так и не успел повиниться перед братом в том, что считал своим преступлением. Машинально отвечая на приветствие руководителя полётов, он думал с удивлением: зачем вообще он пошёл на этот разговор? Чего он надеялся достигнуть? Ведь ничего нельзя исправить и ничего нельзя забыть. Никакое признание — независимо от того, кому он его сделает, — не может убить память. Призрачная надежда искупить вину на миг забрезжила было перед ним, и он сделал попытку за неё ухватиться. Но всё это пустой самообман. Быть может, даже лучше, что их разговору помешали.



И снова Кейз почувствовал своё одиночество — он был закован в него, как в невидимую броню. Снова он был один на один с неотвязными мыслями, а у них была своя тайная камера пыток, куда никто, даже его брат, не имел доступа.



Оттуда, из этой камеры пыток — вечных, нескончаемых пыток, — путь к спасению был только один. И он уже избрал для себя этот путь и пойдёт по нему до конца.



—  По-моему, ваше присутствие не помешало бы им там, Кейз, — сказал руководитель полётов.



Это был упрёк в самой мягкой форме. Кейз сегодня уже позволил себе одну передышку, а каждая его отлучка из радарной неизбежно повышала нагрузку, ложившуюся на остальных. Вместе с тем это служило напоминанием Мелу — быть может, даже бессознательным, — что ему, как управляющему аэропортом, надлежит находиться не здесь.



Кейз сдержанно поклонился и что-то пробормотал. Мел беспомощно смотрел вслед удалявшемуся брату. Он услышал от него достаточно, чтобы понять: необходимо во что бы то ни стало узнать больше. Когда и как можно будет теперь это сделать? — думал он. Минуту назад ему удалось прорвать замкнутость Кейза, его скрытность. Может ли повториться такое? Чувство безнадёжности охватило Мела.



Сегодня уж, во всяком случае, он ничего больше от Кейза не добьётся.



—  Очень сожалею, мистер Бейкерсфелд. — Словно прочитав мысли Мела, руководитель полётов развёл руками. — Стараешься для общего блага. Это не всегда просто.



—  Я понимаю. — Мел с трудом подавил вздох. Что поделаешь, остаётся только надеяться, что такой случай ещё представится, а пока что — за дело.



—  Пожалуйста, повторите, кто меня искал? — попросил Мел.



Руководитель полётов повторил.



Мел не стал звонить по телефону, а спустился этажом ниже и зашёл к Дэнни Фэрроу. Тот по-прежнему сидел за пультом управления снежном командой.



Мелу пришлось решить вопрос о том, чью стоянку самолётов — какой из конкурирующих авиакомпаний — следует расчистить в первую очередь; затем он осведомился, как обстоит дело с блокированной полосой три-ноль. Там пока всё было без перемен, если не считать того, что прибыл Патрони и взял на себя руководство по освобождению взлётно-посадочной полосы три-ноль, всё ещё заблокированной « боингом-707» компании « Аэрео-Мехикан». Патрони только что доложил по радио, что предпринимает новую попытку убрать самолёт и надеется осуществить это в течение часа. Патрони пользовался репутацией первоклассного аварийного механика, и Мел решил, что задавать ему лишние вопросы ни к чему.



Занимаясь этими делами, Мел вспомнил, что его просили связаться с лейтенантом Ордвеем. Видимо, лейтенант находился где-то в здании аэровокзала, и Мел велел разыскать его и соединить их по радио. Через несколько секунд он услышал голос Ордвея. Мел думал, что лейтенант хочет сообщить ему что-то по поводу медоувудской делегации, но его предположение не оправдалось.



—  Народ из Медоувуда всё продолжает прибывать, — сообщил Нед Ордвей в ответ на вопрос Мела. — Но они ведут себя смирно и пока что не спрашивали про вас. Я вам сообщу, если они потребуют свидания с вами.



Выяснилось, что лейтенант звонил по поводу какой-то женщины, которую задержал один из его полицейских. Женщина бесцельно бродила по центральному залу и плакала.



—  Мы не могли добиться от неё толку, но она не совершила ничего недозволенного, и мне не хотелось препровождать её в отделение. У неё и без того очень расстроенный вид.



—  Что вы сделали?



—  Здесь сейчас не так-то легко отыскать спокойный уголок… — Голос Ордвея звучал несколько смущённо. — Так что я усадил её в вашей приёмной. А потом стал разыскивать вас, чтобы предупредить.



—  Хорошо. Вы оставили её одну?



—  С ней был один из наших людей, но, возможно, уже ушёл. Она же совершенно безобидна, за это я ручаюсь. Мы скоро к ней наведаемся.



—  Я сейчас вернусь к себе, — сказал Мел. — Посмотрим, будет ли от меня какой-нибудь толк.



« Смогу ли я больше преуспеть в разговоре с посторонней женщиной, чем с родным братом? — подумал он. — Как бы не получилось ещё хуже». Мысль о том, что Кейз был так близок к признанию, всё ещё не давала Мелу покоя.



—  А вы узнали, как зовут эту женщину? — спросил он, помолчав.



—  Да, это мы узнали. Что-то испанское, минуточку, я записал. — Наступила пауза, потом снова раздался голос лейтенанта Ордвея: — Герреро. Её зовут миссис Инес Герреро.







—  Вы хотите сказать, что миссис Квонсетт находится на борту рейса два? — недоверчиво спросила Таня Ливингстон.



—  Боюсь, что именно так, миссис Ливингстон. Старушка небольшого роста, по внешности точь-в-точь, как вы её описываете, — сказал контролёр, производивший посадку на рейс два. Он, Таня Ливингстон и Питер Кокли, всё ещё не оправившийся от поражения, нанесённого ему его подопечной — миссис Адой Квонсетт, находились в кабинете управляющего пассажирскими перевозками.



Контролёр явился сюда минуту назад, после того как Кокли передал по телефону на все выходы к самолётам « Транс-Америки» сообщение по поводу неуловимой миссис Квонсетт, так его одурачившей.



—  Мне просто и в голову не пришло, что тут какой-то обман, — сказал контролёр. — Мы и других провожающих пускали сегодня к самолётам, и все вернулись. Ведь нагрузка-то была ужас какая, — добавил он в своё оправдание. — Мне пришлось работать за двоих, вот только вы и помогли немного. Людей не хватает. Да вы и сами знаете.



—  Знаю, — сказала Таня. Она вовсе не собиралась перекладывать на кого-то свою вину. Если уж кто и был виноват в том, что произошло, так только она.



—  Не успели вы уйти, миссис Ливингстон, как появилась эта старушка и залепетала что-то насчёт своего сына… Он, видите ли, бумажник забыл. Даже показала мне этот бумажник. Но так как, по её словам, в нём были деньги, я сказал, чтобы она передала его сама.



—  Она на это и рассчитывала. Она систематически проделывает такие штуки.



—  Я ведь этого не знал, потому и пропустил её к самолёту. Больше я о ней и не вспомнил, пока не позвонили по телефону.



—  Она вас одурачила, — сказал Питер Кокли и покосился на Таню. — И меня тоже.



—  Нипочём бы не поверил. Даже и сейчас как-то не верится. — Агент с сомнением покачал головой. — Но только она на борту, это уж как пить дать. — Он рассказал, что число пассажиров разошлось с количеством проданных билетов. Но инспектор, наблюдавший за погрузкой, решил не задерживать из-за этого вылет.



—  Значит, они, видимо, уже взлетели, — быстро сказала Таня.



—  Да, они уже в воздухе. Я проверил, когда шёл сюда. А даже если ещё и не взлетели, всё равно вряд ли повернули бы обратно, особенно в такую ночь.



—  Да, они бы не повернули. — И трудно представить себе, подумала Таня, чтобы самолёт изменил курс и возвратился в аэропорт из-за миссис Ады Квонсетт. Куда дешевле и проще свозить миссис Квонсетт в Рим и обратно: ведь если бы они решили вернуться и высадить « зайца», это удовольствие обошлось бы им, кроме потери времени, ещё в несколько тысяч долларов. — У них будет посадка для заправки?



Таня знала, что иногда самолёты трансатлантических рейсов совершают непредусмотренные заправочные посадки в Монреале или Ньюфаундленде. Тогда можно было бы снять миссис Квонсетт с самолёта и лишить её удовольствия прокатиться в Италию.



—  Я запрашивал контору компании, — сказал контролёр. — Нет, они летят прямо. Без посадки.



—  Чёрт бы побрал эту старуху! — воскликнула Таня.



Итак, Ада Квонсетт слетает в Италию и обратно; там наверняка получит ночлег и питание — и всё за счёт компании. Да, она недооценила решимость старушки любой ценой помешать им отправить её обратно на Западное побережье, сердито думала Таня. И кроме того, она ошиблась, предположив, что миссис Квонсетт будет стремиться попасть только в Нью-Йорк.



Таня вынуждена была признаться себе, что из этого состязания на сообразительность миссис Квонсетт вышла победительницей. С необычным для неё ожесточением Таня пожелала, чтобы авиакомпания в виде исключения притянула миссис Квонсетт к ответственности. Но она знала, что этого не произойдёт.



Питер Кокли начал было что-то говорить, но Таня оборвала его:



—  А, замолчите!



Кокли и контролёр ушли, и через несколько минут управляющий перевозками вернулся к себе в кабинет. УП — Берт Уэзерби — напористый, неутомимый человек, которому уже давно перевалило за сорок, прошёл нелёгкий путь, начав с приёмщика багажа. Обычно довольно обходительный, с живым чувством юмора, сегодня он был раздражителен и придирчив — трёхдневное напряжение давало себя знать. Он нетерпеливо выслушал сообщение Тани, которая постаралась всю ответственность взять на себя, лишь вскользь упомянув об оплошности Кокли.



Взлохматив рукой редкие седеющие волосы, Уэзерби сказал:



—  Приятно отметить, что вы не отправили с этим самолётом всех желающих прокатиться в Европу. Вот такие недосмотры и ставят нам палки в колёса. — Помолчав, он добавил резко: — Вы прошляпили, вы и расхлёбывайте. Свяжитесь с КДП, попросите их поставить командира рейса два в известность о случившемся. Что он предпримет, меня не касается. Я бы лично вышвырнул эту старую каргу за борт на высоте тридцать тысяч футов. Впрочем, это его дело. Кстати, кто там командир корабля?



—  Капитан Димирест.



Управляющий перевозками застонал.



—  Только этого не хватало. Вот уж кто будет доволен, что мы так опростоволосились. Тем не менее предложите ему препроводить старуху под охраной в полицейское отделение. Если итальянская полиция захочет посадить её за решётку, тем лучше. После этого свяжитесь с представителем нашей компании в Риме. Ему придётся заняться этой дамочкой, когда она туда прилетит, и будем надеяться, что его помощники окажутся более толковыми, чем мои.



—  Будет исполнено, сэр, — сказала Таня.



И принялась было рассказывать о том, что таможенный инспектор Стэндиш заметил какого-то подозрительного субъекта с чемоданчиком, улетавшего тем же рейсом два. Но Уэзерби прервал её на середине фразы:



—  Бросьте вы! Чего хотят таможенники — чтобы мы выполняли за них работу? Плевать мне на то, что он там провозит: это не наша забота. Если таможенников интересует, что у него в чемоданчике, пускай попросят итальянскую таможню проверить, а нас это не касается. Не стану я, чёрт возьми, задавать неуместные и, быть может, оскорбительные вопросы пассажиру, честно заплатившему за свой билет.



Таня медлила. Мысль об этом пассажире с чемоданчиком почему-то не давала ей покоя, хотя сама она не видела его в глаза. Ей приходилось слышать о таких случаях, когда… Такое предположение нелепо, разумеется…



—  Я всё думаю, — проговорила она, — а что, если у него там вовсе не контрабанда…



Но управляющий перевозками резко оборвал её:



—  Я уже сказал: нас это не касается.



Таня вышла.



Вернувшись к себе, она села за стол и начала составлять радиограмму командиру рейса два капитану Димиресту о безбилетной пассажирке миссис Аде Квонсетт.









2





Синди Бейкерсфелд откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Она ехала на такси в аэропорт и даже не замечала — впрочем, ей это было безразлично, — что метель всё ещё метёт и такси ползёт еле-еле из-за постоянных заторов. Синди не спешила. Чувство физического довольства, даже блаженства (« Кажется, это называется эйфория», — промелькнуло у неё в голове) разливалось по её телу.



Синди вспоминала Дерика Идена.



Дерика Идена, с которым она встретилась на благотворительном коктейле; Дерика Идена, который принесён тройную порцию американского виски (она к нему почти не притронулась) и тут же (а у него было с ней лишь шапочное знакомство) сделал вполне недвусмысленное предложение без малейшего намёка на романтику; Дерика Идена — второразрядного репортёра « Санди-таймс»; Дерика Идена — с его небрежными манерами, потрёпанной физиономией, чудовищным помятым костюмом (а его видавший виды, грязный и внутри и снаружи « шевроле»!); Дерика Идена, подцепившего Синди на крючок в такую минуту, когда ей было на всё наплевать, когда ей нужен был мужчина, любой мужчина, пусть даже самый никудышный; Дерика Идена, неожиданно оказавшегося самым восхитительным, самым утончённым любовником, с которым не шёл в сравнение ни один из тех, с кем Синди прежде была близка.



О нет, так у неё ещё не было ни с кем, никогда! О боже, боже, думала Синди. Если достижимо на земле совершенное чувственное блаженство, то она его испытала сегодня вечером. И теперь, узнав, что такое Дерик Иден, — дорогой Дерик! — она уже мечтала о новой встрече с ним, о частых встречах… И какое это счастье — сознавать, что и он (Синди в этом ни минуты не сомневалась) мечтает сейчас о встрече с ней.



Откинувшись на спинку сиденья, Синди перебирала в памяти всё, что произошло с ней за последние два часа.



В этом своём чудовищном, старом « шевроле» Дерик привёз её из ресторана отеля « Лейк Мичиган» в небольшую гостиницу неподалёку от Мерчендайз-Март. Швейцар окинул автомобиль презрительным взглядом, но Дерик Иден, кажется, даже и не заметил этого, а в вестибюле их встретил ночной администратор. Синди поняла, что один из телефонных звонков Дерика был сюда, к нему. Никаких формальностей, никакой регистрации: ночной администратор прямо провёл их в комнату на одиннадцатом этаже. Оставил им ключ, коротко пожелал « доброй ночи» и ушёл.



Комната была не слишком уютная, но чистая; мебель старомодная, довольно строгая, со следами от потушенных сигарет. Двуспальная кровать. На столике возле кровати — неоткупоренная бутылка шотландского виски, содовая вода, лёд. На подносе карточка с надписью: « С лучшими пожеланиями от администрации». Дерик Иден поглядел на карточку и сунул её в карман.



Когда потом Синди спросила его про эту карточку, он сказал:



—  Случается, гостиница оказывает представителям прессы услуги. Причём мы не берём на себя никаких обязательств: газета на это не пойдёт. Но иногда репортёр или какой-нибудь сотрудник газеты может в своём репортаже упомянуть для рекламы данную гостиницу или наоборот: в случае какого-нибудь неприятного происшествия, скажем, со смертельным исходим, — а они боятся этого как чумы, — обойти название гостиницы молчанием. Повторяю, никаких обязательств с нашей стороны. Просто мы делаем, что можем.



Они выпили, немножко поболтали, снова выпили, и Дерик стал её целовать. Очень скоро она вдруг почувствовала, какие у него необыкновенные ласковые руки: сначала он долго, нежно перебирал её волосы, отчего у неё вдруг заколотилось сердце и мурашки побежали по всему телу; потом медленно, о, как медленно… руки скользнули ниже, и тут у Синди внезапно возникло предчувствие чего-то необычайного…



Он начал раздевать её — с деликатностью, казалось, совсем ему не свойственной, — и она услышала его шёпот: « Не надо спешить, Синди, нам будет хорошо…» Но когда они уже лежали в постели, Синди, охваченная блаженной, тёплой истомой (« Вам будет тепло», — пообещал он ей в автомобиле), вдруг утратила выдержку и воскликнула: « Ну же, ну, прошу тебя, прошу, я больше не могу!» Но он был упрям, настойчив, хотя и нежен. « Нет, можешь, можешь. Ты должна, Синди». И она подчинилась, самозабвенно отдав себя ему во власть, и он повёл её — словно ребёнка за руку — медленно, шаг за шагом к блаженному краю пропасти, порой замедляя шаг, порой отступая, и тогда ей казалось, что они, растворившись друг в друге, плавают высоко над землёй. И снова на шаг ближе к краю, но нет, ещё нет, и весь путь повторяется снова, и сладкая мука почти непереносима, и наконец оба мгновенно достигают края, и симфония страсти, в едином слитном аккорде идёт крещендо, подобная гимну. И Синди кажется: если бы можно было по желанию избирать себе конец жизни, она сейчас приказала бы сердцу не биться. Ведь такое мгновение не повторится никогда.



Впоследствии Синди оценила в Дерике ещё одно качество — полное отсутствие какого бы то ни было притворства. Минут черёд десять, когда сердце Синди перестало колотиться так бешено и дыхание сделалось ровнее, Дерик приподнялся на локте, закурил сигарету, дал закурить ей и сказал:



« А мы с тобой можем показать класс, Синди. — Он усмехнулся. — Нужно поскорее сыграть ответный матч и потом повторять их почаще».



Синди расценила это как двоякое признание: то, что произошло, лежит в области чистой физиологии, их соединило чувственное влечение, не больше, и не следует притворяться друг перед другом, будто это не так; и вместе с тем, достигнув редкого, абсолютного слияния в страсти, они открыли, что в сексуальном отношении созданы друг для друга. Отсюда вывод: они должны оберегать тайно обретённый ими райский сад и посещать его по первому зову.



Такое положение вещей вполне устраивало Синди.



Она не была уверена, что у неё с Дериком найдётся много общего за пределами спальни, и, уж конечно, такой победой не похвастаешься в обществе. Особенно над этим не раздумывая, Синди инстинктивно чувствовала, что она больше потеряет, чем приобретёт, если будет открыто появляться в сопровождении Дерика. К тому же он успел ей намекнуть, что его брак вполне прочен, хотя, как догадывалась Синди, в сексуальном отношении Дерик мог бы пожелать себе лучшего партнёра. А тут Синди готова была искренне ему посочувствовать, так как сама находилась в таком же точно положении.



Словом, Дерик Иден был драгоценной находкой — только, имея с ним дело, не следовало вторгаться в область чувств. Что ж, Синди будет им дорожить. Она решила не предъявлять слишком больших требований и не позволять себе слишком часто предаваться любовным утехам с Дериком. Встреча, подобная сегодняшней, оставляет такой след, что она долго будет жить одними воспоминаниями. Нужно делать вид, будто добиться свидания с ней не так-то просто, сказала она себе. Чтобы он томился без неё так же сильно, как она без него. Тогда эта связь может длиться годы.



И ещё Синди с удивлением обнаружила, что встреча с Дериком как-то внутренне расковала её.



Теперь, когда её сексуальный аппетит мог быть сверх всякого ожидания удовлетворён на стороне, она могла легче, без предвзятости, сделать выбор между Мелом и Лайонелом Эркартом.



Её брак с Мелом уже явно зашёл в тупик. Они стали чужими друг другу и душой и телом. Ссоры вспыхивали между ними по любому поводу. Мела, по-видимому, уже ничто не интересовало, кроме его чёртова аэропорта. И от этого их взаимное отчуждение росло с каждым днём.



Лайонел, который был во всём, за исключением постели, именно тем, что нужно, хотел жениться на ней и требовал развода.



К светским успехам Синди Мел относился с презрительным раздражением. Тут он не только ничем не хотел ей помочь — он мешал.



Лайонел же занимал высокое положение в светских кругах Иллинойса, не видел ничего смешного в стараниях Синди вскарабкаться повыше и вполне готов был (и мог) прийти ей на помощь.



Однако до этой минуты Синди ещё колебалась: пятнадцать лет брака с Мелом, воспоминания о том, как им было хорошо Друг с другом когда-то, были тому причиной. Она подсознательно продолжала надеяться, что прошлое — и прошлую страсть — ещё можно вернуть. Теперь она поняла, что надежда эта призрачна.



Правда, в сексуальном отношении Лайонел, отнюдь не был находкой. Но и на Меле надо было теперь поставить крест. Если же пренебречь этой стороной вопроса (появление Дерика Идена, хорошего племенного жеребца из неизвестной конюшни, надёжно укрытого от посторонних глаз, давало ей такую возможность), Лайонел сразу укладывал Мела на обе лопатки.



Синди выпрямилась и открыла глаза. Она не будет принимать окончательного решения, пока не переговорит с Мелом. Синди вообще не любила принимать решения и неизменно оттягивала это до последней минуты. А тут ещё неосознанно мешало многое: дети, воспоминания о прожитых с Мелом годах — далеко не всё ведь было плохо, и невозможно полностью вычеркнуть из сердца человека, которого ты когда-то пылко любила.



Такси уже давно выехало из предместья, но Синди только теперь придвинулась к окну, вглядываясь в темноту, стараясь определить, где они находятся. Ей это не удалось. В запотевшее окно виден был только снег и множество медленно двигавшихся автомобилей. Ей показалось, что они где-то на шоссе Кеннеди, — но где?



Она заметила, что шофёр такси наблюдает за ней в зеркальце. Такси она взяла в стороне от гостиницы, из которой они с Дериком вышли порознь, придя к заключению, что с этого момента и впредь им следует проявлять осторожность. Впрочем, о чём бы она ни подумала сейчас, мысли её возвращались к Дерику, и перед ней возникало его лицо.



—  Это парк Портейдж, — сказал шофёр. — Мы уже подъезжаем к аэропорту, теперь скоро.



—  Очень хорошо.



—  А машин туда катит — тьма-тьмущая. Им там, в аэропорту, тоже небось не сладко приходится в такую метель.



« А, чёрт с ними! — подумала Синди. — Все точно помешались на этом аэропорте, ни о чём другом говорить не могут». Но она промолчала.



У центрального входа в аэровокзал Синди расплатилась с шофёром и поспешила скрыться за дверью, спасаясь от порывистого ветра, хлеставшего в лицо мокрым снегом. Она пробиралась сквозь толпу, стараясь обойти довольно большую группу людей, которые, должно быть, готовились к какому-то публичному выступлению, судя по тому, что один из них устанавливал микрофон. Негр-полицейский — Синди не раз видела его с Мелом — разговаривал с несколькими людьми из этой группы, по-видимому, официальными её представителями. Полицейский очень решительно тряс головой, с чем-то не соглашаясь. Синди не слишком всё это интересовало — ничто здесь вообще не могло всерьёз заинтересовать её, — и она пошла дальше, к административным помещениям.



Там во всех комнатах горел свет, хотя многие из них были пусты; не слышно было ни треска пишущих машинок, ни обычного гомона, как днём в рабочие часы. « Хоть у кого-то хватило здравого смысла уйти на ночь домой», — подумала Синди.



В приёмной перед кабинетом Мела сидела какая-то женщина средних лет в тёмной поношенной одежде. Она примостилась на узеньком диванчике и невидящим взглядом смотрела прямо перед собой: казалось, она даже не заметила появления Синди. Глаза у неё были красные и опухшие от слёз. Должно быть, она блуждала где-то в самую метель, и одежда и туфли у неё промокли насквозь.



Синди скользнула по женщине равнодушным взглядом и прошла в кабинет. В кабинете никого не было. Синди села на стул и стала ждать. Прошло несколько минут; Синди закрыла глаза и снова предалась приятным воспоминаниям о Дерике Идене.



Минут десять спустя Мел стремительно вошёл в кабинет — Синди заметила, что он прихрамывает сильнее, чем обычно.



—  О! — Мел, казалось, был удивлён, увидев Синди, и, обернувшись, прикрыл за собой дверь. — Вот уж никак не думал, что ты в самом деле приедешь.



—  Ты, конечно, предпочёл бы, чтобы я не приезжала.



Мел покачал головой.



—  Просто я по-прежнему считаю, что этим мы ничего не достигнем — во всяком случае, не достигнем того, что у тебя, по-видимому, засело в голове. — Он пытливо поглядел на жену, стараясь разгадать истинную цель её приезда. Он уже давно привык к тому, что уразуметь побуждения Синди — дело довольно сложное, поскольку обычно они весьма далеки от того, чем могли показаться с первого взгляда. Вместе с тем он невольно отметил про себя, что сегодня она необыкновенно хороша, просто ослепительна, глаза так и сияют. Как жаль, что всё это теперь уже не может его взволновать.



—  В таком случае, не скажешь ли ты, что засело у меня в голове?



Он пожал плечами.



—  Мне казалось, что тебе хочется затеять ссору. А на мой взгляд, у нас их достаточно бывает дома, чтобы устраивать ещё и здесь.



—  Вероятно, нам всё-таки придётся устроить и здесь, поскольку ты почти не бываешь дома.



—  Я бывал бы дома чаще, если бы атмосфера там была более спокойной.



Вот, мы разговариваем всего несколько секунд, а уже начали цапаться, подумала Синди. По-видимому, мы просто не в состоянии разговаривать даже минуту, не переходя на личности.



Тем не менее она не удержалась и спросила:



—  В самом деле? Обычно ты выставляешь другие причины. Ты вечно утверждаешь, что тебе абсолютно необходимо находиться в аэропорту — иной раз даже все двадцать четыре часа суток. Ведь тут же, судя по твоим словам, ежесекундно происходит что-то немыслимо важное.



—  Сегодня это действительно так, — сухо сказал Мел.



—  Но не всегда же?



—  Ты хочешь знать, остаюсь ли я здесь иной раз потому, что предпочитаю не возвращаться домой? Да.



—  Наконец-то ты хоть честно в этом признался.



—  А когда я всё-таки прихожу домой, ты непременно начинаешь тащить меня на какое-нибудь идиотское сборище, как, например, сегодня вечером.



Синди вспыхнула.



—  Так, значит, ты с самого начала не собирался появляться там сегодня?



—  Нет, собирался. Я же тебе сказал. Но…



—  Вот именно « но». — Синди уже еле сдерживалась. — Но рассчитывал на то, что опять, как всегда, вовремя подвернётся что-нибудь и ты сможешь увильнуть. И в то же время будешь иметь алиби, которое хотя бы для тебя будет выглядеть убедительным, поскольку меня ты уже ни в чём не убедишь. Я-то знаю, что ты притворщик и лгун.



—  Потише, Синди!



—  И не подумаю!



Они разъярённо глядели друг на друга.



Что же такое случилось с нами, думал Мел, как мы до этого дошли? Вздорим, пререкаемся, как дурно воспитанные подростки. Мелочные укоры, злобные подковырки, и сам он ведёт себя ничуть не лучше Синди. Ссоры ведь принижают их обоих! Неужели так всегда бывает в совместной жизни, когда чувства начинают остывать? Помнится, кто-то сказал, что распадающийся брак выявляет всё самое дурное в обоих супругах. У него с Синди так и получилось.



Он постарался взять себя в руки.



—  Я не считаю себя ни лжецом, ни притворщиком. Но, возможно, ты отчасти права, что я рад любому поводу избавиться от светских развлечений, которых, как тебе известно, терпеть не могу. Но я это делаю бессознательно.



Синди молчала, и он заговорил снова:



—  Можешь верить или не верить, но я действительно намеревался встретиться с тобой сегодня вечером — во всяком случае, предполагал. Возможно, на самом деле я вовсе этого и не хотел, как ты говоришь. Не знаю. Знаю только, что не я устроил этот снегопад, а когда он начался, тут уж стало твориться такое, что я — и это истинная правда — обязан был оставаться здесь. — Он кивком указал на дверь приёмной. — Взять хотя бы, к примеру, эту женщину, которая дожидается там. Я должен принять её и уже сказал об этом лейтенанту Ордвею. С ней, по-видимому, случилась какая-то беда.



—  Беда случилась у твоей жены, — сказала Синди. — Эта женщина может и подождать.



Мел кивнул.



—  Хорошо.



—  Слишком далеко всё зашло, — сказала Синди. — У нас с тобой. Не так ли?



Он ответил не сразу, боясь слишком поспешных решений и вместе с тем понимая, что раз уж вопрос поставлен ребром, было бы глупо отрицать истину.



—  Да, — сказал он наконец. — Боюсь, что так.



Синди тотчас ухватилась за это.



—  Если бы ты мог перемениться! Встать на мою точку зрения. Но нет: всегда, всю жизнь на первом плане ты — чего ты хочешь или не хочешь. Если бы ты мог считаться с тем, чего хочется мне…



—  И шесть вечеров в неделю высиживать в чёрном галстуке, а седьмой вечер — в белом?



—  Хотя бы и так, а почему бы и нет?



Щёки Синди пылали, она смотрела на Мела, властно вскинув голову. Мел любил её такую — горячую, непокорную; даже если её гнев бывал направлен против него, он невольно восхищался ею. Даже сейчас…



—  Мне кажется, я могу сказать слово в слово то же самое, — ответил он. — Если бы ты могла перемениться, ну и всё такое прочее. К несчастью, люди не меняются — во всяком случае, не меняются в главном. Они только приспосабливаются. В этом, по-видимому, и заключается сущность брака — два человека приспосабливаются друг к другу.



—  Этот процесс не должен быть односторонним.



—  А у нас так и не было, что бы ты ни говорила, — сказал Мел. — Я старался приспособиться, и, как мне кажется, ты тоже. Не знаю, кто делал в этом направлении больше усилий. На мой взгляд — я, а на твой взгляд — должно быть, ты. Важно другое: мы старались долго, но безуспешно.



Синди проговорила задумчиво:



—  Вероятно, ты прав. То, что ты сейчас сказал… Я сама так же считаю. — Она помолчала и добавила: — Думаю, нам лучше разойтись.



—  Ты в этом уверена? Это шаг серьёзный. — Даже сейчас, подумал Мел, она виляет, не хочет взять решение целиком на себя, ждёт, чтобы он облегчил ей это. Он едва не усмехнулся. Хотя, по правде говоря, ему было не до смеха.



—  Уверена, — сказала Синди. И повторила твёрдо: — Да, уверена.



Мел сказал спокойно:



—  Что ж, тогда, вероятно, это правильное решение.



На секунду Синди заколебалась:



—  Ты в этом уверен тоже?



—  Да, — сказал он. — Уверен.



Казалось, Синди была обескуражена тем, что всё произошло так быстро, что не возникло спора. Она сказала:



—  Значит, решено?



—  Да.



Они всё так же с вызовом смотрели друг на друга, но раздражение прошло.



—  А, чёрт побери! — Мел качнулся, словно хотел сделать шаг к жене. — Мне жаль, что всё так получилось, Синди.



—  Мне тоже. — Однако Синди не двинулась с места. Теперь её голос звучал более уверенно. — Но это наиболее разумный выход, не так ли?



Мел кивнул.



—  Да, по-видимому, так.



Значит, всё кончено. Оба понимали это. Оставалось обсудить условия развода.



Синди уже начала строить планы.



—  Роберта и Либби останутся со мной, но ты, разумеется, всегда сможешь навещать их. Я не буду этому препятствовать.



—  Я в этом не сомневался.



Да, конечно, думал Мел, это естественно: девочки должны остаться с матерью. Ему будет очень не хватать их, особенно Либби. Никакие свидания, пусть даже самые частые, не могут заменить жизни под одной крышей изо дня в день. Ему вспомнился сегодняшний разговор по телефону с младшей дочуркой. Что это Либби попросила у него? Карту февраля. Ну что ж, она у него уже есть: февральская погода готовит им несколько сюрпризов.



—  Мне придётся нанять адвоката, — сказала Синди. — Я, тебе сообщу, когда решу, кого взять.



Мел кивнул. Все ли браки, думал он, заканчиваются таким буднично-деловым разговором, если супруги решают разойтись. Вероятно, так уж положено в цивилизованном мире. Во всяком случае, Синди, казалось, с поразительной быстротой снова обрела уверенность в себе. Опустившись на тот же стул, на котором она сидела вначале, она раскрыла пудреницу и, глядя в зеркальце, стала приводить в порядок лицо. В уголках её рта заиграла улыбка. Мелу даже показалось, что её мысли уже где-то далеко. Мел всегда думал, что в такого рода ситуациях женщины проявляют большую эмоциональность, чем мужчины, однако по Синди этого никак нельзя было сказать, тогда как сам Мел едва удерживался от слёз.



Он услышал голоса и шаги в приёмной. Раздался стук в дверь.



—  Войдите! — крикнул Мел.



Вошёл лейтенант Ордвей. Увидев Синди, он сказал:



—  Ох, извините, миссис Бейкерсфелд!



Синди подняла на него глаза и отвернулась, не произнеся ни слова. Ордвей, почувствовав, что явился некстати, нерешительно переминался с ноги на ногу.



—  Я, пожалуй, зайду попозже.



Мел спросил:



—  А что вы хотели, Нед?



—  Там вся эта компания из Медоувуда — протестуют против шума. В центральном зале их собралось человек двести, и подходят ещё. Все хотят разговаривать с вами, но я сделал, как вы просили: предложил им направить к вам делегацию. Они выбрали шесть человек, и с ними увязались три репортёра. Я разрешил репортёрам прийти тоже. — Полицейский кинул взгляд в сторону приёмной. — Они все ждут вас там.



Мел понимал, что делегацию надо принять. Но как же ему не хотелось сейчас ни с кем разговаривать!



—  Синди, — с мольбой произнёс он, — это не займёт много времени. Ты подождёшь? — Она ничего не ответила, и он добавил: — Прошу тебя!



Она продолжала молчать, полностью игнорируя их обоих.



—  Если это очень не вовремя, — сказал Ордвей, — я скажу им, чтобы они пришли в другой раз.



Мел покачал головой. Он уже связал себя обещанием принять делегацию.



—  Нет уж, давайте их сюда. — Полицейский шагнул к двери, и Мел вдруг спохватился: — Ох, я же не поговорил с этой женщиной… Забыл, как её зовут.



—  Герреро, — сказал Ордвей. — И вам не придётся с ней, разговаривать. Когда я шёл сюда, мне показалось, что она собирается уходить.



Делегаты от Медоувуда — четверо мужчин и две женщины — гуськом вошли в кабинет. За ними следом — трое репортёров. Один был из « Трибюн» — подвижный моложавый мужчина по фамилии Томлинсон, который обычно вёл все репортажи из аэропорта для своей газеты на любые связанные с авиацией темы. Мел хорошо его знал и уважал за точность и непредвзятость сообщений. С остальными двумя репортёрами Мела связывало лишь шапочное знакомство. Тут была пожилая дама из местного еженедельника и совсем ещё молодой человек из « Сан-Таймс».



В отворённую дверь Мелу был виден лейтенант Ордвей: он разговаривал с женщиной, с этой миссис Герреро, — она стояла и застёгивала пальто.



Синди продолжала сидеть всё в той же позе.



—  Добрый вечер. — Мел отрекомендовался и сказал, указывая на диваны и стулья: — Прошу садиться.



—  А мы и присядем, — сказал один из вошедших, аккуратно причёсанный мужчина в дорогом костюме — по-видимому, руководитель делегации. — Но должен вас предупредить: мы пришли сюда не для того, чтобы поболтать в уютной обстановке. Нам есть что вам сказать в лоб, напрямик, и мы ждём от вас такого же прямого ответа, без увёрток.



—  Постараюсь удовлетворить ваше желание. С кем имею честь говорить?



—  Меня зовут Эллиот Фримантл. Я адвокат. Представитель этих людей и всех, кто собрался там, внизу.



—  Ну что ж, мистер Фримантл, — сказал Мел. — Почему бы вам не приступить прямо к делу?



Дверь в приёмную всё ещё была раскрыта. Мел заметил, что дожидавшаяся его женщина ушла. Нед Ордвей вошёл в кабинет и притворил за собой дверь.









3





Самолёт, вылетевший рейсом два « Золотой Аргос» из международного аэропорта имени Линкольна, уже двадцать минут находился в воздухе и продолжал набирать высоту. Через одиннадцать минут, когда самолёт будет над Детройтом, он достигнет тридцати трёх тысяч футов, и подъём закончится. Машина уже вышла на трассу, которая длинным кружным путём приведёт её в Рим. Последние несколько минут самолёт летел в спокойных слоях атмосферы, снежная буря осталась далеко внизу. Впереди и ещё выше в небе висел ущербный месяц, словно покачнувшийся фонарь, и всё пространство было в звёздах — ярких, мерцающих.



В пилотской кабине напряжение первых минут полёта разрядилось. Капитан Хэррис уже сделал пассажирам сообщение по трансляции. Все трое пилотов были заняты обычными делами, связанными с большим перелётом.



За спиной у Хэрриса и Димиреста под столиком второго пилота громко зазвучали позывные. В тот же миг на радиопанели, расположенной над рычагами дросселей, замигала жёлтая лампочка. Это означало вызов по спецсвязи — особой радиосистеме, дававшей возможность связываться почти с каждым из лайнеров, словно по личному телефону. Все лайнеры « Транс-Америки», так же как и других крупных авиакомпаний, имеют собственные позывные, передаваемые и принимаемые автоматически. Сигналы, только что полученные самолётом номер 731-ТА, не могли быть приняты или услышаны никаким другим воздушным кораблём.



Энсон Хэррис переключился с волны воздушной диспетчерской на соответствующую волну и подтвердил:



—  Рейс два « Транс-Америки» слушает.



—  Рейс два, говорит диспетчер « Транс-Америки» из Кливленда. Передаю командиру вашего экипажа сообщение от УП международного аэропорта Линкольна. Сообщите готовность принять передачу.



Хэррис видел, что Вернон Димирест тоже переключился на нужную волну, и придвинул к себе блокнот.



Хэррис передал:



—  Мы готовы, Кливленд. Продолжайте.



Сообщение было составлено Таней Ливингстон и касалось миссис Ады Квонсетт — пассажирки, пробравшейся без билета на рейс два. Оба пилота с улыбкой выслушали описание маленькой старушки из Сан-Диего. Сообщение заканчивалось просьбой подтвердить её присутствие на борту самолёта.



—  Проверим и сообщим, — передал Хэррис и снова переключился на волну воздушного диспетчера. Вернон Димирест и второй пилот Сай Джордан, слушавший сообщение через динамик, установленный над его сиденьем, рассмеялись.



—  Чушь, не верю, — сказал Сай Джордан.



—  А я верю! — Димирест усмехнулся. — Все они там — ослы, и эта старая курица обвела их вокруг пальца! — Он нажал кнопку вызова по внутреннему телефону салона первого класса. — Передайте Гвен, — сказал он стюардессе, которая взяла трубку, — чтобы она пришла сюда.



На его губах всё ещё играла усмешка, когда дверь кабины отворилась и вошла Гвен Мейген.



Димирест прочёл ей вслух описание миссис Ады Квонсетт, переданное по радио.



—  Видели вы среди пассажиров такую особу?



Гвен покачала головой.



—  Я ещё почти не заглядывала в туристский салон.



—  Пойдите и проверьте, там ли эта старушка. Её нетрудно будет узнать.



—  А если она там, то что я должна сделать?



—  Ничего. Придите и доложите.



Гвен отсутствовала всего несколько минут. Когда она вернулась, на лице её тоже играла улыбка.



—  Ну что?



Гвен кивнула.



—  Она там. В кресле четырнадцать. В точности такая, как её описали, только ещё более карикатурная.



—  Сколько ей лет с виду? — спросил Сай Джордан.



—  Лет семьдесят пять, не меньше, а может, и все восемьдесят. Прямо какой-то диккенсовский персонаж.



Энсон Хэррис сказал не оборачиваясь:



—  Скорее уж персонаж из « Мышьяка и старых кружев».



—  Она действительно летит « зайцем», капитан?



Хэррис пожал плечами.



—  Так передали из аэропорта. Поэтому у вас и были расхождения в количестве пассажиров и проданных билетов.



—  Это же очень легко проверить, — сказала Гвен. — Я могу пойти и попросить её предъявить билет.



—  Нет, — сказал Вернон Димирест. — Этого не нужно делать.



Все посмотрели на него с любопытством, однако в кабине было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица. Хэррис повернулся к своим приборам, второй пилот возвратился к наблюдению за расходом топлива.



—  Минутку, Гвен, — сказал Димирест. Гвен стояла, ожидая, пока он записывал полученное по радио сообщение. — От нас требовалось только одно: проверить, находится ли старуха на борту нашего самолёта. Прекрасно, она здесь, и я сообщу об этом воздушному диспетчеру. Думаю, они приготовят ей соответствующую встречу в Риме, и тут уж мы ничего поделать не сможем, если б даже и захотели. А пока — раз старушенция залетела так далеко и мы не намерены возвращаться из-за неё обратно — зачем превращать для неё в пытку оставшиеся восемь часов полёта? Пусть летит без нервотрёпки. Может быть, перед посадкой в Риме мы откроем ей, что её хитрость обнаружена. Тогда это не будет для неё таким потрясением. А пока что пусть получает удовольствие от полёта. Пусть бабушка пообедает и спокойно посмотрит фильм.



—  Знаете, — сказала Гвен, задумчиво глядя на Вернона, — бывают минуты, когда вы мне положительно нравитесь.



Гвен вышла. Димирест, всё ещё посмеиваясь, переключился на другую волну и передал сообщение диспетчеру Кливленда.



Энсон Хэррис раскурил трубку, включил автопилот и сказал сухо:



—  Вот уж никогда не думал, что старые дамы по вашей части. — Он сделал ударение на слове « старые».



Димирест усмехнулся.



—  Конечно, я предпочитаю молодых.



—  Так мне приходилось слышать.



Сообщение о безбилетной пассажирке и разговор с Хэррисом привели Димиреста в отличное расположение духа. Он сказал беззаботно:



—  Всему свой черёд. Скоро и нас с вами запишут в разряд пожилых.



—  Меня уже записали. — Хэррис исчез в клубах дыма. — С некоторых пор.



Оба пилота сдвинули в сторону один наушник, чтобы иметь возможность нормально разговаривать и вместе с тем не пропустить позывных. Шум двигателей, стойкий, но не оглушительный, как бы отгораживал их от остального мира.



—  А вы, кажется, не ходок, верно? — заметил Димирест. — Я хочу сказать — не любитель бегать на сторону. Я видел, как вы на отдыхе сидите, уткнувшись в книгу.



Теперь уже усмехнулся Хэррис.



—  Иногда я ещё, кроме того, хожу в кино.



—  И с чего вы такой праведник?



—  Моя жена была стюардессой на ДС-4. Там мы познакомились. Она видела, что творится вокруг: беспорядочные связи, беременности, аборты — всю эту грязь. А потом её назначили старшей, и ей не раз приходилось помогать эту мерзость расхлёбывать. Словом, когда мы поженились, я дал ей слово… Понятно какое. И я его держу.



—  Ну зато и нарожали ребятишек.



—  Верно.



Хэррис снова включил автопилот. Разговаривая, оба пилота — в соответствии с инструкцией и по привычке — не сводили глаз с приборов, которые мгновенно зарегистрировали бы малейшую неполадку в самолёте и дали бы о ней знать. Никаких отклонений от нормы не было.



Димирест спросил:



—  Сколько же их у вас? Шестеро?



—  Семеро. — Хэррис улыбнулся. — Четверо было запланировано, а трое сверх плана. Но и это неплохо.



—  А вот те, что не были запланированы… Вы ни разу не думали о том, чтобы от них избавиться, пока они ещё не появились на свет?



Вопрос вырвался у Вернона Димиреста непроизвольно. Он сам удивился, зачем он это спросил. Видимо, два предшествующих разговора с Гвен навели его на мысль о детях. Всё же; это было; очень непохоже на него — много раздумывать над тем, что так очевидно и просто, как хотя бы этот аборт, который должна сделать Гвен.



—  Вы имеете в виду аборт? — спросил Хэррис и сразу отвёл глаза.



—  Да, — сказал Димирест. — Я именно это имел в виду.



—  Так я вам отвечу: нет! — резко сказал Хэррис. И добавил уже более спокойным тоном: — У меня на этот счёт вполне определённая точка зрения.



—  Потому что это запрещено религией?



Хэррис покачал головой.



—  Я атеист.



—  Какими же вы тогда руководствуетесь соображениями?



—  А вам очень хочется знать?



—  Почему бы и нет? У нас ещё целая ночь впереди, — сказал Димирест.



Они прислушивались к происходившим по радио переговорам между КДП на земле и самолётом « ТВА», поднявшимся в воздух почти тотчас следом за ними и направлявшимся в, Париж, Лайнер летел в десяти милях позади них и на несколько тысяч футов ниже. Они набирали высоту — то же делал у лайнер.



Большинство опытных пилотов, слушая переговоры по радио с другими самолётами, всегда мысленно держат перед глазами картину движения самолётов в зоне их полёта. Димирест и Хэррис оба добавили последние зафиксированные ими сведения к имевшимся ранее. Когда радиоразговор воздуха с землёй закончился, Димирест напомнил Хэррису:



—  Я слушаю.



Хэррис проверил курс и высоту и принялся набивать трубку.



—  Я довольно много занимался историей общественных отношений. Заинтересовался ею ещё в колледже, и с тех пор так и пошло. Быть может, вы тоже?



—  Нет, — сказал Димирест. — Ровно настолько, насколько это было необходимо.



—  Так вот. Если вы проследите историю человечества, вам сразу бросится в глаза: весь прогресс на земле совершается ради одной-единственной цели — сделать каждого индивидуума более гуманным. Всякий раз, когда цивилизация поднимается на новую ступень, человечество становится немного лучше, немного просвещеннее, потому что люди начинают больше заботиться друг о друге, больше уважать личность другого. В те эпохи, когда этого не происходит, человечество откатывается назад. Каждый отрезок истории, если вы вглядитесь в него, доказывает эту истину.



—  Приходится верить вам на слово.



—  Вовсе нет. Есть множество тому примеров. Рабство было уничтожено, потому что люди научились уважать человеческую личность. По той же причине перестали казнить детей и был установлен хабеас корпус, и теперь люди хотят достичь справедливости для всех или по возможности приблизиться к этому. И в наше время большинство тех, кто выступает против смертной казни, хотят того же, не столько в интересах казнимого, сколько в интересах общества, которое, отнимая у человека — у любого человека — жизнь, тем самым наносит непоправимый вред себе, то есть каждому из нас.



Хэррис умолк. Наклонившись вперёд так, что натянулись ремни, он всматривался из полумрака кабины в окружавшую их ночь. В ярком свете луны чётко выступали громады облаков далеко внизу. При такой сплошной облачности — вплоть до середины Атлантического океана, согласно сводке — земли не будет видно на всём пути их следования. Где-то на несколько тысяч футов ниже промелькнули огни самолёта, летевшего в противоположном направлении, и скрылись.



Второй пилот Сай Джордан, подавшись к дросселям, увеличил подачу топлива двигателям, так как самолёт набирал высоту.



Димирест подождал, пока Джордан закончит, и снова обратился к Хэррису:



—  Но аборт — это не смертная казнь.



—  Не скажите, — возразил Хэррис. — Если вдуматься, то можно прийти к иному выводу. И в том и в другом случае речь Идёт об уважении к человеческой жизни, жизни отдельного индивидуума, о том, каким путём развивалась и будет развиваться цивилизация. Не странно ли, что мы ратуем за отмену смертной казни и одновременно за разрешение абортов. И никто не замечает, насколько это нелепо: требовать уважения к человеческой жизни и в то же время распоряжаться ею как вещью, лишённой ценности.



Димиресту вспомнились слова, сказанные им этим вечером Гвен, и он повторил их снова:



—  Нерожденное дитя ещё не наделено жизнью. Это не индивидуум, это эмбрион.



—  А позвольте узнать, видели вы когда-нибудь абортированного ребёнка? — спросил Хэррис. — То, что вынуто из чрева?



—  Нет, не видел.



—  А мне довелось однажды. Он лежал в стеклянной банке с формальдегидом в шкафу у моего приятеля-доктора. Не знаю, откуда он у него взялся, только приятель сказал мне, что если бы жизнь этого эмбриона не оборвали, если бы его не абортировали, получился бы нормальный ребёнок, мальчик. Да, это был эмбрион, как вы изволили выразиться, и вместе с тем это был уже маленький, вполне сформированный человечек: забавное личико, ручки, ножки, пальчики, даже крошечный пенис. Знаете, что я почувствовал, глядя на него? Мне стало стыдно. Я подумал: а где же, чёрт подери, был я, где были все порядочные, ещё не утратившие человеческих чувств люди, когда совершалось убийство этого беззащитного существа? Потому что совершилось именно убийство, хотя мы обычно избегаем употреблять это слово.



—  Я же не предлагаю, чёрт побери, вынимать из утробы матери ребёнка, когда он уже сформировался!



—  А вам известно, — спросил Хэррис, — что через восемь недель после зачатия у зародыша уже намечено всё, чему положено быть у новорождённого ребёнка? А на третьем месяце зародыш даже выглядит как ребёнок. Так где тут можно провести границу?



—  Вам бы следовало стать адвокатом, а не пилотом, — проворчал Димирест. Однако этот разговор невольно заставил его задуматься: на каком месяце может быть сейчас Гвен? Он прикинул: если это случилось в Сан-Франциско, как она утверждает, тогда, значит, восемь-девять недель назад, и, если верить Хэррису, у неё в чреве — почти полностью сформировавшийся ребёнок.



Подошло время для очередного рапорта на КДП. Вернон Димирест выполнил это сам. Они поднялись уже на тридцать две тысячи футов над землёй, подъём был почти закончен, ещё несколько секунд — и они пересекут границу Канады и пролетят над югом провинции Онтарио. Детройт и Виндзор, два города-близнеца по обе стороны границы, обычно издалека встречали их яркими всполохами огней. Но сегодня кругом был непроглядный мрак, и только где-то внизу — затянутые облаками города. Димирест вспомнил, что детройтский аэропорт закрыли перед самым их взлётом. В обоих городах сейчас бушевала вьюга, передвигавшаяся на восток.



Димирест знал, что там, у него за спиной, в пассажирских салонах Гвен Мейген и другие стюардессы разносят напитки по второму разу, а в салоне первого класса — ещё и горячие закуски на дорогих фарфоровых тарелочках.



—  Этот вопрос глубоко меня волнует, — сказал Энсон Хэррис. — Не обязательно быть религиозным человеком, чтобы верить в нравственность.



—  Или вынашивать идиотские идеи, — проворчал Димирест. — Ну, что ни говорите, а те, кто разделяет вашу точку зрения, неминуемо потерпят фиаско. Всё сейчас идёт к тому; чтобы облегчить возможность делать аборты. Вероятно даже, их будут производить свободно, узаконенным порядком.



—  Если это произойдёт, — сказал Хэррис, — мы сделаем шаг назад, к печам Освенцима.



—  Чушь! — Димирест оторвался от бортового журнала, куда он занёс только что полученные данные о местонахождении самолёта. Он уже не скрывал раздражения, которое вообще легко прорывалось у него наружу. — Существует много доводов в пользу абортов: случайное зачатие, например, которое обрекает ребёнка на нищету, на прозябание без надежды выбиться в люди, ну, и другие случаи — изнасилование, кровосмешение, слабое здоровье матери…



—  Особые обстоятельства не могут приниматься в расчёт. Это всё равно что сказать: « Ладно, мы с некоторыми оговорками узаконим убийство, если вы приведёте убедительные доводы в пользу его необходимости». — Хэррис возмущённо покачал головой. — И к чему говорить о нежеланных детях? Эта проблема может быть решена противозачаточными мерами. Теперь это доступно каждому, независимо от его имущественного положения. Но если произошла оплошность и новая жизнь уже зародилась, значит, возникло ещё одно человеческое существо, и вы не имеете права выносить ему смертный приговор. А что касается участи, которая его ждёт, то никто из нас не знает своей судьбы; но когда нам дарована жизнь — счастливая или несчастная, — мы стремимся её сохранить, и мало кто хочет от неё избавиться, сколь бы ни был он несчастен. С нищетой надо бороться, не убивая нерождённых младенцев, а улучшая условия жизни.



Хэррис помолчал, потом заговорил снова:



—  А опираясь на экономический фактор, можно зайти очень далеко. Следуя такой логике, кто-то захочет убивать психически неполноценных или монголоидных младенцев, едва они появятся на свет, умерщвлять стариков, безнадёжно больных и общественно бесполезных лиц, как это делают в Африке, оставляя их в джунглях на съедение гиенам… Мы же не делаем этого, потому что ценим жизнь человека и уважаем его достоинство. И должны ценить и уважать их всё больше и больше, если верим в развитие и прогресс.



На альтиметрах перед каждым из пилотов стрелка дошла до тридцати трёх тысяч футов. Самолёт набрал заданную высоту. Энсон Хэррис перевёл машину в горизонтальный полёт, а Сай Джордан снова отрегулировал подачу топлива двигателям…



Димирест досадовал на себя — не к чему было затевать этот ненужный спор.



—  У вас мозги набекрень — вот в чём ваша беда, — сказал он Хэррису и, чтобы положить спору конец, нажал кнопку вызова стюардессы. — Пусть нам подадут закуски, пока пассажиры первого класса не сожрали всё.



—  Неплохая идея, — поддержал его Хэррис.



Несколько минут спустя Гвен Мейген, получив распоряжение по телефону, принесла три тарелочки с аппетитной горячей закуской и кофе. На всех лайнерах « Транс-Америки», как и на большинстве самолётов других американских авиакомпаний, пилотов обслуживают молниеносно.



—  Спасибо, Гвен, — сказал Вернон Димирест, и, когда Гвен наклонилась, подавая кофе Энсону Хэррису, он скользнул взглядом по её талии и ещё раз убедился в том, что она не: претерпела ни малейших изменений: что бы ни происходило там, внутри, талия была такая же тонкая, как прежде. К чёрту, Хэрриса с его стариковскими рассуждениями! Разумеется, Гвен должна сделать аборт, как только они вернутся.







В шестидесяти футах от кабины экипажа, в салоне туристского класса миссис Ада Квонсетт была погружена в оживлённую беседу с пассажиром, сидевшим справа от неё — симпатичным мужчиной средних лет, гобоистом из Чикагского симфонического оркестра, как ей удалось выяснить.



—  До чего это замечательно — быть музыкантом! Такая творческая профессия! Мой покойный муж был без ума от классической музыки. Он сам немножко поигрывал на скрипке — по-любительски, конечно.



Миссис Квонсетт чувствовала, как приятная теплота разливается по её телу после рюмочки хереса, за которую заплатил гобоист, а он уже осведомлялся, не хочет ли она повторить.



Миссис Квонсетт согласилась, сияя улыбкой:



—  Вы необыкновенно любезны; мне бы, вероятно, следовало отказаться, но я не откажусь.



Пассажир, сидевший от неё слева — мужчина с тоненькими рыжеватыми усиками и тощей шеей, — был менее общителен, По правде говоря, он просто обескураживал миссис Квонсетт. В ответ на все её попытки завязать разговор она слышала только какое-то односложное невнятное бормотание; он всё так же апатично сидел, не меняя позы и держа чемоданчик на коленях.



Когда всем подали напитки, миссис Квонсетт подумала, что, возможно, теперь её сосед слева разговорится. Не тут-то было. Он взял у стюардессы порцию шотландского виски, уплатил за него, вытащив из кармана кучу мелочи и отсчитав, сколько требовалось, и одним глотком проглотил содержимое стакана. Благодушно настроенная после рюмки хереса, миссис Квонсетт сказала себе: « Бедняжка, верно, у него неприятности, надо оставить его в покое».



Она заметила, однако, что человек с тощей шеей внезапно оживился, как только один из пилотов начал, вскоре после взлёта, делать сообщение относительно маршрута, скорости и продолжительности полёта и вдаваться ещё в различные подробности, к которым миссис Квонсетт почти никогда не прислушивалась. Пассажир же слева тотчас сделал какие-то пометки на обороте конверта, а затем достал одну из карт « Установите ваше местонахождение», какими снабжает пассажиров авиакомпания, и расстелил её на своём чемоданчике. Он углубился в изучение карты, делая на ней пометки карандашом и время от времени поглядывая на часы. Миссис Квонсетт всё это казалось каким-то глупым ребячеством — на то и штурман где-то впереди, чтобы беспокоиться, туда ли летит самолёт, куда ему положено лететь.



Миссис Квонсетт снова переключила своё внимание на гобоиста, который принялся рассказывать, что лишь совсем недавно, слушая симфонию Брукнера не из оркестра, а из концертного зала, он сделал для себя открытие: в тот момент, когда в партии духовых идёт « пом-тидди-пом-пом», скрипки играют « аади-дли-аа-даа». И он для наглядности промурлыкал обе мелодии.



—  Как замечательно! Никогда бы не подумала! Просто невероятно! — воскликнула миссис Квонсетт. — Моему покойному мужу было бы очень интересно познакомиться с вами, хотя вы, разумеется, много его моложе.



Она уже приканчивала вторую рюмку хереса и чувствовала себя наверху блаженства. « Я выбрала чудесный рейс, — думала миссис Квонсетт. — Такой замечательный аэроплан и такое хорошее обслуживание. Стюардессы вежливые, заботливые, и пассажиры все такие милые, если не считать этого, что сидит слева, ну, да бог с ним». Скоро, по расчётам миссис Квонсетт, должны были подать обед, а потом показать фильм — кто-то сказал, что с Майклом Кейном, её любимым актёром, в главной роли. Ну, чего ещё желать от жизни?







Миссис Квонсетт заблуждалась, полагая, что где-то там впереди сидит штурман. Никакого штурмана не было. « Транс-Америка», как и большинство крупных авиакомпаний, больше не пользовалась услугами штурманов даже при трансатлантических перелётах — его заменяли многочисленные радары и система радиоуправления, установленная на всех современных лайнерах. Пилоты вели самолёт, пользуясь указаниями, поступающими с земли, с контрольно-диспетчерских пунктов.



Впрочем, если бы на борту самолёта находился, как в прежние времена, штурман, вычисленное им местонахождение самолёта почти совпало бы с результатами Герреро, хотя последний достиг их путём весьма приблизительного расчёта. Герреро ориентировочно высчитал, когда они будут пролетать над Детройтом, и его предположения оказались правильными; он убедился в этом, слушая очередное сообщение командира экипажа о том, что скоро они пролетят над Монреалем, затем над Фредериксоном в Нью-Брансуике, затем над Кейп-Реем и несколько позже над Ньюфаундлендом. Командир был настолько любезен, что сообщил даже скорость полёта, что облегчало дальнейшие подсчёты Герреро.



Восточный берег Ньюфаундленда, по расчётам Герреро, должен остаться позади через два с половиной часа. Но до этого командир корабля, вероятно, сделает ещё одно сообщение о местонахождении лайнера, так что правильность подсчёта можно будет на всякий случай проверить, после чего Герреро, так было у него задумано, подождёт ещё час, давая самолёту залететь подальше над Атлантическим океаном, и, дёрнув за шнурок, взорвёт динамит. При этой мысли пальцы его, лежавшие на чемоданчике, невольно напряглись.



Теперь, когда кульминационный момент был уже близок, ему захотелось ускорить его наступление. Может быть, в конце концов, не обязательно, подумал он, выжидать так долго. Как только они пролетят Ньюфаундленд, можно действовать.



От хорошей порции виски он несколько успокоился. Правда, сев в самолёт, он уже почувствовал себя увереннее, однако, как только они оторвались от земли, нервное напряжение в нём стало снова нарастать, и особенно когда эта въедливая старая кошка начала приставать к нему с разговорами. Герреро не желал вступать ни с кем в контакт — ни сейчас, ни потом: хватит, все связи с окружающим миром для него уже порваны. Ему хотелось одного: сидеть и мечтать о том, как Инес и двое его ребятишек получат в самом непродолжительном времени, надо полагать, такую крупную сумму, какой он никогда в жизни не держал в руках, — триста тысяч долларов.



А пока что он бы с удовольствием выпил ещё виски, но у него не было денег. После того как ему пришлось заплатить за страховку больше, чем он предполагал, мелочи едва хватило на одну порцию виски. Значит, придётся обойтись без выпивки.



Герреро снова закрыл глаза. Теперь он старался представить себе, какое впечатление произведёт на Инес и ребятишек сообщение о деньгах. Они будут ему благодарны за то, что он застраховался в их пользу, хотя и не узнают всей правды — не узнают, что он пожертвовал ради этого жизнью. Впрочем, у них может зародиться подозрение. Ему хотелось верить, что в этом случае они правильно расценят его поступок; впрочем, всякое может быть; он знал, что люди иногда крайне неожиданно и странно реагируют на благодеяния.



Удивительное дело: когда он думал об Инес и о детях, ему никак не удавалось представить себе их лица. Словно он думал о ком-то, кого знал лишь понаслышке.



Он вознаградил себя, рисуя в воображении знак американского доллара, цифру три, повторенную несколько раз, и бесконечное множество нулей. Должно быть, тут он задремал, потому что, открыв глаза и быстро взглянув на часы, увидел, что прошло уже двадцать минут, и услышал голос стюардессы — красивой брюнетки, говорившей с английским акцентом. Наклонившись к нему, стюардесса спрашивала:



—  Вам можно подавать обед, сэр? В таком случае разрешите убрать ваш чемоданчик.









4





При первом же взгляде на адвоката Эллиота Фримантла, явившегося во главе депутации от жителей Медоувуда, Мел Бейкерсфелд почувствовал к нему инстинктивную неприязнь. А ещё через десять минут эта неосознанная антипатия переросла в чувство отвращения.



Казалось, адвокат сознательно старался держаться как можно более вызывающе и оскорбительно. Беседа ещё не началась, а он уже, как бы вскользь, проронил, что « не потерпит никаких увёрток — разговор должен идти начистоту», на что Мел возразил очень мягко, хотя и был возмущён в душе. И в дальнейшем каждое слово Мела наталкивалось на недоверие, иронию или прямую грубость. Мел видел, что этот человек нарочно пытается его разозлить, вывести из себя и спровоцировать на какое-нибудь неосмотрительное высказывание в присутствии репортёров. Раскусив его стратегию, Мел вовсе не хотел попадаться на удочку. Он сделал над собой усилие и продолжал говорить рассудительно и вежливо, как всегда.



Фримантл выступил с протестом против того, что он охарактеризовал как « бессердечное равнодушие управления аэропорта к состоянию здоровья и благополучию моих клиентов — добрых семейных граждан, жителей Медоувуда».



Мел возразил, что ни служащие аэропорта, ни авиакомпании, эксплуатирующие этот аэропорт, не заслуживают обвинения в бессердечии и равнодушии.



—  Напротив, — сказал он, — мы признаём, что проблема шума существует, и прилагаем все усилия, чтобы с нею справиться.



—  В таком, случае, сэр, ваши усилия крайне ничтожны! Что же вы практически сделали? — вопросил Фримантл. — Насколько я и мои клиенты можем видеть — и слышать, — все ваши усилия сводятся к пустым заверениям, которые не стоят ни гроша. Совершенно очевидно, что все вы здесь плевать хотели на наши жалобы, почему мы и намерены возбудить против вас дело.



Это обвинение неосновательно, заявил Мел. Была разработана схема, дающая возможность исключать из пользования взлётно-посадочную полосу два-пять, непосредственно нацеленную на Медоувуд, во всех случаях, когда вместо неё может быть использована другая полоса. Поэтому полоса два-пять используется теперь преимущественно для посадки, что не создаёт большого шума для Медоувуда, но зато чрезвычайно затрудняет бесперебойную работу аэропорта. Помимо этого, пилотам всех авиалиний дана инструкция применять меры для снижения шума при взлёте в направлении Медоувуда с любой, даже самой отдалённой, взлётной полосы, немедленно после отрыва от земли. Командно-диспетчерский пункт следит за выполнением инструкции.



Затем Мел добавил:



—  И вот что вам необходимо уяснить себе, мистер Фримантл: это ведь не первая наша встреча с местными жителями. Мы уже не раз обсуждали наши взаимные проблемы.



—  Надо полагать, что в предыдущих встречах откровенного разговора не состоялось, — огрызнулся Фримантл.



—  Даже если и так, то вы теперь вполне восполнили этот пробел.



—  Мы намерены восполнить не только этот пробел, но и потерю времени, и сил, и обманутое доверие, — ведь всё это произошло отнюдь не по вине моих клиентов.



Мел решил не спорить. Такого рода пререканием ни та, ни другая сторона ничего не достигнет — разве что прибавит популярности Эллиоту Фримантлу. Мел заметил, что карандаши репортёров бойко строчат по бумаге. Что-что, а как делать себе рекламу и давать ходкий материал для прессы — это адвокат, по-видимому, неплохо знал.



Про себя Мел решил, что постарается как можно быстрее, не выходя, разумеется, из рамок учтивости, положить конец этим переговорам. Он всё время остро ощущал присутствие Синди; она продолжала сидеть, как сидела в момент появления депутации, только теперь всем своим видом показывала, что её одолевает скука: всё, что имело хоть какое-то отношение к служебным делам Мела, неизменно нагоняло на неё тоску. Впрочем, на этот раз Мел готов был ей посочувствовать. Появление медоувудцев он и сам воспринимал сейчас как непрошеное вторжение в его личную жизнь, и притом в самый сложный для него момент.



В то же время Мела не оставляла тревога за Кейза. Как там у него на КДП идут сейчас дела? Может быть, ему следовало настоять, чтобы Кейз прервал работу, и продолжить свою беседу с ним, которая, кажется, могла дать результаты, если бы не помешал руководитель полётов. Пожалуй, и сейчас ещё не поздно… Но разговор с Синди не был закончен, и ей, конечно, он должен отдать предпочтение перед Кейзом. А тут ещё этот зловредный адвокат продолжает упражняться в красноречии…



—  Поскольку вы изволили упомянуть эти, с позволения сказать, меры, которые вы применяете для приглушения звука, разрешите поинтересоваться, что с ними стряслось сегодня вечером? — язвительно осведомился Эллиот Фримантл.



Мел вздохнул.



—  Третьи сутки свирепствует снежный буран. — Он окинул взглядом остальных членов депутации. — Мне кажется, каждому из вас это очевидно. Буран создаёт сложности. — Он рассказал, что взлётно-посадочная полоса три-ноль заблокирована, отчего возникла необходимость временно пользоваться для взлёта полосой два-пять, а это, неизбежно, не могло не отразиться на Медоувуде.



—  Всё это распрекрасно. Мы знаем, что бушует пурга, мистер Бейкерсфелд, — сказал один из медоувудцев — лысеющий мужчина с квадратной челюстью, с которым Мел уже встречался раз на другом обсуждении проблемы аэропортовских шумов. — Но когда вы летаете у меня над головой, мне ей-богу, не легче от того, что я знаю причину этого безобразия — будь то пурга или ещё что. Кстати, меня зовут Флойд Занетта, и я был председателем на том собрании…



—  Если вы позволите, мне бы хотелось обратить здесь внимание на одно обстоятельство, прежде чем мы пойдём дальше, — как бы невзначай вмешался Эллиот Фримантл. Адвокат явно никак не намерен был ни на секунду уступить кому-либо руководящую роль на этом обсуждении. Он обратился к Мелу, одновременно бросив взгляд в сторону репортёров: — Дело не только в шуме, который сотрясает дома и барабанные перепонки жителей Медоувуда, хотя и он достаточно губителен для здоровья — расшатывает нервы, лишает детей нормального сна… Ваш аэропорт физически вторгается…



На этот раз Мел позволил себе прервать адвоката:



—  Вы в самом деле считаете, что единственный выход из возникшей сегодня ситуации — это закрыть аэропорт?



—  Я не только так считаю и предлагаю вам этот выход, но мы можем даже заставить вас закрыть аэропорт. Я только что заявил, что аэропорт физически вторгается в жизнь граждан. Я докажу это в суде от имени моих клиентов, и мы выиграем процесс!



Остальные члены делегации, в том числе и Флойд Занетта, одобрительно закивали.



Эллиот Фримантл сделал паузу, чтобы дать своим словам поглубже проникнуть в сознание слушателей, а сам тем временем обдумывал, размышлял. Пожалуй, он зашёл достаточно далеко. Досадно было лишь то, что, несмотря на все его усилия, управляющий аэропортом не потерял самообладания. Он уже не раз, и часто не без успеха, пользовался этим методом. Метод оправдывал себя, потому что если его оппоненты теряли самообладание, они неизбежно падали в глазах репортёров, а именно этого он преимущественно и добивался. Но Бейкерсфелд, несмотря на то, что адвокат явно сумел ему сильно досадить, был слишком опытен и умён, чтобы попасться на эту удочку. Ну, ничего, думал Фримантл, кое-чего я всё же достиг. Он тоже заметил, что репортёры прилежно записывают его слова, которые (утратив свой язвительно-нравоучительный тон) будут выглядеть совсем неплохо в печати — лучше даже, казалось ему, чем его предыдущая речь на собрании в Медоувуде.



Фримантл сам, конечно, понимал, что всё это — лишь пустое жонглирование словами, которое по существу ничего не даёт. Даже если бы ему удалось склонить на свою сторону Бейкерсфелда — что было весьма маловероятно, — всё равно Бейкерсфелд был бы бессилен что-либо сделать. Аэропорт существовал и будет существовать в том же виде и там, где он есть. Смысл же этого ночного визита заключался отчасти в том, чтобы привлечь к себе внимание публики, а главным образом (с точки зрения самого Фримантла) в том, чтобы показать жителям Медоувуда, какого стойкого поборника своих интересов они имеют в его лице, что должно было обеспечить непрерывный приток новых соглашений и чеков в контору Фримантла и Сая.



Обидно, конечно, что оставшиеся внизу жители Медоувуда не могут слышать, как он, отстаивая их интересы, даёт жару этому Бейкерсфелду. Ну ничего, они прочтут это в завтрашних газетах. К тому же Эллиот Фримантл вовсе не считал, что здесь и завершится ночная схватка Медоувуда с аэропортом. По окончании этих переговоров он выступит по телевидению — он обещал это ребятам из телекомпании, которые не могли тащить сюда своё оборудование и тоже ждут внизу. По его расчётам (и по его же предложению), телевизионные камеры сейчас уже должны быть установлены в центральном зале, и, хотя этот негр, лейтенант полиции, заявил, что не допустит никаких демонстраций, он, Фримантл не сомневался, что если ловко повести дело, его выступление может вызвать и демонстрацию.



Минуту назад он заявил, что намерен возбудить дело в суде, а несколько ранее в тот же вечер заверил жителей Медоувуда, что на это в первую очередь и направлена вся его деятельность. « Прежде всего я уповаю на суд и закон, — сказал он им. — Только на закон, и ни на что больше». Разумеется, это была неправда. Но вся политика Эллиота Фримантла строилась на том, чтобы уметь, когда нужно, сблефовать.



—  Какие меры вы в рамках закона примете, это, разумеется, ваше дело, — сказал Мел Бейкерсфелд. — Тем не менее я должен напомнить вам, что закон оставил за аэропортами — поскольку они выполняют общественно полезную и необходимую функцию — право на существование вблизи населённых пунктов.



Фримантл поднял брови:



—  А я и не знал, что вы тоже адвокат.



—  Я не адвокат и к тому же совершенно уверен, что вы это знаете.



—  Ну, я было на минуту усомнился, — ехидно ухмыльнулся Эллиот Фримантл. — Потому что я-то, видите ли, адвокат и имею некоторый опыт в этих вопросах. Более того, могу заверить вас, что есть прецеденты, когда дело было решено в пользу моих клиентов. — И, так же, как на предыдущем собрании, он отчеканил весьма внушительно звучащий перечень судебных процессов: « Соединённые Штаты против Каузби», « Григгс против графства Аллегени», « Сорнберг против Портлендского аэропорта», « Мартин против аэропорта „ Сиэтл“».



Мела это позабавило, хотя он и не подал виду. Он прекрасно помнил все эти процессы. Помнил он и другие, где суд принял прямо противоположное решение, но об этих процессах Фримантл либо не был осведомлён, либо по каким-то причинам решил их не упоминать. Мел подозревал последнее, но вовсе не намерен был вступать в юридические дебаты. Для этого, если потребуется, место в суде.



Однако Мел отнюдь не намерен был оставлять последнее слово за адвокатом, к которому он с каждой минутой проникался всё большей антипатией. Обращаясь ко всей делегации в целом, он объяснил, почему не желает касаться сейчас юридической стороны вопроса, но добавил:



—  Однако коль скоро мы здесь собрались, я хотел был сказать несколько слов о работе любого аэропорта и о шуме вообще.



Тут Синди зевнула, и он это заметил.



Фримантл тотчас перебил его:



—  Сомневаюсь, чтобы в этом была какая-либо необходимость. Мы намерены теперь…



—  Позвольте! — Это уже прозвучало весьма внушительно. Мел отбросил наконец свой учтиво-мягкий тон. — Следует ли понимать это так, что после того, как я терпеливо вас выслушал, вы и остальные члены вашей делегации не расположены оказать такую же любезность мне?



Медоувудцы переглянулись. Один из них — всё тот же Флойд Занетта, сказал:



—  Я так полагаю, что мы должны…



Мел произнёс резко:



—  Я жду ответа от мистера Фримантла.



—  Право, я не вижу причин повышать голос и вести себя неучтиво, — уклончиво сказал адвокат.



—  В таком случае, почему же вы только этим и занимаетесь с той минуты, как переступили порог моего кабинета?



—  Я этого не нахожу…



—  А вот я нахожу.



—  Вам не кажется, что вы слишком горячитесь, мистер Бейкерсфелд?



—  Нет, не кажется. — Мел усмехнулся. — Мне жаль вас огорчать, но я вполне владею собою. — Он почувствовал, что преимущество сейчас на его стороне: его неожиданный отпор застал адвоката врасплох, и тот растерялся. Спеша воспользоваться достигнутым, Мел продолжал: — Вы очень много говорили здесь, господин Фримантл, и не всегда достаточно вежливо. Но и я, со своей стороны, тоже хочу кое-что сказать. И я уверен, что представителям прессы интересно выслушать обе стороны, даже если больше никого из присутствующих моя точка зрения не интересует.



—  Почему же, очень даже интересует, только мы уже сыты по горло всякими пустыми отговорками. — Эллиот Фримантл и на этот раз, как всегда, быстро оправился. Однако он должен был себе признаться, что мягкая поначалу манера Мела Бейкерсфелда усыпила его бдительность, а последующая внезапная атака застала врасплох. Управляющий аэропортом оказался далеко не таким простаком, как могло показаться с первого взгляда.



—  Я не позволял себе никаких отговорок, — заметил Мел. — Я только предложил рассмотреть вопрос о шуме с более широкой точки зрения.



Фримантл пожал плечами. Рассматривать вопрос с любой другой позиции — тем более если она может заинтересовать представителей печати, — никак не входило в его планы, поскольку грозило отвлечь внимание от него самого. Но как этого избежать, он не смог придумать с ходу.



—  Леди и джентльмены! — начал Мел. — В самом начале нашей сегодняшней встречи говорилось о том, что разговор с обеих сторон должен идти начистоту. Мистеру Фримантлу была предоставлена эта возможность, и он воспользовался ею. Теперь настала моя очередь, и я так же буду вполне откровенен.



Мел заметил, что медоувудцы — две женщины и четверо мужчин — слушают его так же внимательно, как и репортёры. Даже Синди исподтишка наблюдала за ним. И очень спокойно он продолжал:



—  Все вы знаете — во всяком случае, должны бы знать, — какие меры принимались в международном аэропорту Линкольна, чтобы по возможности уменьшить шум и облегчить жизнь тем, кто проживает в непосредственной близости от аэропорта. Некоторые из этих мер вам известны, но, помимо них, существуют и другие: испытание двигателей, например, производится в наиболее удалённых частях аэропорта и в строго установленные часы.



Эллиот Фримантл, который уже начал ёрзать на стуле, прервал его:



—  Но вы же сами признали, что все эти ваши так называемые « меры» на деле не применяются.



—  Ничего подобного я не говорил, — резко возразил Мел. — В большинстве случаев они неизменно применяются. Я признал, что сегодня они действительно не применялись ввиду совершенно исключительных обстоятельств, и, откровенно говоря, приведись мне самому пилотировать сейчас самолёт и поднимать его в воздух при такой погоде, я бы воздержался от дросселирования двигателей для снижения шума тотчас после отрыва от земли. И скажу больше — такие условия неизбежно будут время от времени повторяться.



—  Не время от времени, а постоянно!



—  Нет, сэр! И позвольте мне закончить! — Не давая Фримантлу возможности вставить ещё хоть слово, Мел продолжал: — Не секрет, что аэропорты — как здесь, так и повсюду, — дошли до предела своих возможностей по части снижения шума. Вам не понравится то, что я сейчас скажу, и не все в нашем деле это признают, но тем не менее это так: в настоящее время в этом направлении мало что можно ещё сделать. Вы не можете заставить двигаться бесшумно, как на цыпочках, тяжёлую машину с мощными двигателями и весом в триста тысяч фунтов. И естественно, что, когда вы сажаете или поднимаете в воздух большой лайнер, он сотрясает всё вокруг и вытряхивает душу из всех находящихся поблизости. — Кое у кого по лицу промелькнула улыбка, но Эллиот Фримантл нахмурился. — Так что если мы хотим, чтобы аэропорты продолжали существовать, — а, по-видимому, мы всё же этого хотим, — кому-то придётся примириться с шумом или переменить место жительства.



Теперь Мел, в свою очередь, заметил, что карандаши репортёров едва поспевают за ним.



—  Не подлежит сомнению, — продолжал Мел, — что авиаконструкторы работают над проблемой уменьшения шума, но, честно говоря, мало кто в авиационной промышленности относится к этому вопросу серьёзно, и, конечно, больших успехов в этой области — таких, как в развитии самолётостроения вообще, — мы не видим. В лучшем случае кое-какие паллиативы. Мои слова, быть может, прозвучат для вас убедительнее, если я позволю себе провести одну параллель: хотя грузовики вошли в нашу жизнь много раньше самолётов, по-настоящему эффективного глушителя для них ещё не сконструировано.



Следует также иметь в виду, что к тому времени, когда удастся усовершенствовать какой-либо тип самолётного двигателя, уменьшив его шум — если, конечно, это вообще удастся, — будут уже сконструированы новые, более мощные двигатели, которые даже с применением вышеупомянутого усовершенствования не могут не создавать больший шум, нежели предшествующие им. Как видите, я говорю с вами предельно откровенно, как и обещал.



Одна из представительниц Медоувуда мрачно пробормотала:



—  Да уж куда откровеннее.



—  А это заставляет меня, — сказал Мел, — заглянуть в будущее. Так вот: в недалёком будущем появится новое, если можно так выразиться, племя самолётов из семейства лайнеров « боинг-747», включая таких бегемотов, как « локхид-500», которые скоро будут введены в эксплуатацию. А следом за ними не заставят себя долго ждать и сверхзвуковые пассажирские самолёты, такие как, к примеру, « конкорд». Скорость самолётов типа « локхид-500» будет всё же меньше скорости звука, и шум от них не намного превысит тот, с каким мы имеем дело теперь. У сверхзвуковых же самолётов к обычному шуму, создаваемому мощными двигателями, прибавится ещё возникающий при полёте со сверхзвуковой скоростью удар, похожий на выстрел, и это поставит нас перед куда более сложной проблемой шума, чем та, с которой мы сталкивались до сих пор.



Возможно, вам, как и мне, приходилось слышать или читать весьма оптимистические высказывания по поводу того, что этот удар будет возникать лишь на очень большой высоте, далеко от населённых пунктов и аэропортов и на земле почти не будет ощущаться. Не верьте этому! Все мы на пороге крупных, трудно разрешимых проблем: и вы в своих домах, и мы, руководство аэропортов, и авиакомпании, вложившие миллиарды долларов в оборудование, которое должно бесперебойно эксплуатироваться, чтобы их деньги не вылетели в трубу. Поверьте мне, приближается время, когда всем нам захочется вернуться вспять к нынешним нашим проблемам шума — такими они покажутся нам тогда несущественными.



—  Так что, собственно, советуете вы моим клиентам? — саркастически вопросил Эллиот Фримантл. — Чтобы они, не теряя времени даром, сами укрылись в психиатрических клиниках, пока ваши бегемоты не загнали их туда?



—  Нет, — твёрдо отвечал Мел. — Этого я не говорю. Я просто откровенно — как вы меня и просили — признаюсь, что не могу разрешить их проблемы и не собираюсь давать обещания, которые аэропорт не в состоянии выполнить. А также выражаю своё личное мнение, что шум в дальнейшем будет не уменьшаться, а возрастать. И тут мне хотелось бы напомнить вам, что это отнюдь не новая, внезапно возникшая проблема. Она существует с тех пор, как появился паровоз, а за ним — и легковые автомобили, автобусы, грузовики. Эта же проблема возникала, когда через заселённые местности прокладывались автострады или когда строились аэропорты, постепенно расширяющие свои владения. Всё это призвано служить людям — во всяком случае, мы так считаем, — однако всё это создаёт шум и, несмотря на все наши усилия, продолжает его создавать. Ничего тут не поделаешь: поезда, автомобили, автострады, самолёты и всё прочее существуют. Это одна из сторон нашего образа жизни, и, если мы не намерены его менять, нам придётся как-то приспосабливаться к шуму.



—  Иными словами, мои клиенты должны до конца своей жизни отбросить всякую надежду на покой, тишину, безмятежный сон и возможность уединения?



—  Нет, — сказал Мел. — Я думаю, что в конце концов им придётся переселиться. Я, разумеется, не делаю сейчас никаких официальных заявлений, но убеждён, что рано или поздно и наш аэропорт, и все прочие будут вынуждены пойти на многомиллионные расходы и откупить прилегающие к ним населённые районы. Многие из этих районов могут быть превращены в индустриальные центры, для которых шум не имеет значения. Ну и само собой разумеется, тем, кто окажется вынужденным покинуть свои владения, будет выплачена соответствующая компенсация.



Эллиот Фримантл встал и знаком предложил остальным последовать его примеру.



—  Вот единственная здравая мысль, которую я услышал за всё то время, что мы провели здесь, — заявил Фримантл, обращаясь к Мелу. — Однако выплата компенсации может произойти раньше, чем вы предполагаете, и сумма может оказаться значительно более крупной. Мы с вами ещё встретимся. В суде.



Фримантл сухо кивнул и вышел. Остальные последовали за ним.



Мел услышал, как в дверях одна из женщин воскликнула:



—  Вы были бесподобны, мистер Фримантл! Я так всем и скажу.



—  Ну что ж, спасибо, спасибо…



Голоса замерли.



Мел пошёл притворить за ними дверь.



—  Мне очень жаль, что так получилось, — сказал он, оборачиваясь к Синди. Теперь, оставшись с нею вдвоём, он уже не знал, что могут они сказать друг другу. Синди холодно заявила:



—  Этого и следовало ожидать. Тебе надо было жениться на аэропорте.



Подойдя к двери, Мел заметил, что один из репортёров — Томлинсон из « Трибюн» — вернулся в приёмную.



—  Мистер Бейкерсфелд, могу я задержать вас на секунду?



—  Да, в чём дело? — устало спросил Мел.



—  У меня создалось впечатление, что мистер Фримантл не слишком вас очаровал.



—  Это не для печати?



—  Нет, сэр.



—  В таком случае, вы не ошиблись.



—  И я подумал, что вот это может вас заинтересовать. — Он протянул Мелу одно из отпечатанных на машинке соглашений, которые Фримантл распространял на собрании медоувудских жителей, вербуя себе клиентов.



Прочитав соглашение, Мел спросил:



—  Где вы это раздобыли?



Репортёр объяснил.



—  И много там было народу?



—  По моим подсчётам — человек шестьсот.



—  А сколько таких соглашений было подписано?



—  Ну, этого я не могу с уверенностью сказать, мистер Бейкерсфелд. Думается, штук полтораста. А некоторые обещали подписать и прислать по почте.



« Вот почему он так актёрствовал», — угрюмо подумал Мел. Теперь стало понятно, на кого и с какой целью старался Фримантл произвести впечатление.



—  Мне кажется, вы сейчас прикидываете в уме то же, что пытался прикинуть я, — сказал Томлинсон.



Мел кивнул.



—  Да, всё это вместе складывается в довольно кругленькую сумму.



—  Вот именно. Я бы не прочь заработать половину.



—  Может быть, мы с вами оба ошиблись в выборе профессии? А вы давали отчёт об этом собрании в Медоувуде?



—  Да.



—  И неужели никто из присутствовавших там не пробовал указать на то, что общая сумма гонорара этого адвоката достигает пятнадцати тысяч долларов по самым скромным подсчётам?



Томлинсон покачал головой.



—  Либо никто об этом не подумал, либо им наплевать. Кроме того, Фримантл — это личность. Он, я бы сказал, гипнотически действует на аудиторию. Они смотрят ему в рот, как зачарованные.



Мел вернул репортёру соглашение.



—  Вы будете об этом писать?



—  Я-то напишу, но не слишком удивляйтесь, если заведующий городской хроникой вычеркнет это. Они всегда боятся задевать этих крючкотворов. К тому же с чисто юридической точки зрения здесь, вероятно, нет ничего противозаконного.



—  Конечно, — сказал Мел. — Другое дело, что это неэтично и коллегии адвокатов может не очень-то понравиться. Но ничего противозаконного тут нет. А жителям Медоувуда следовало бы, конечно, сговориться и просто сообща нанять юриста. Но если люди легковерны и хотят помочь адвокату разбогатеть — это их личное дело.



Томлинсон усмехнулся:



—  Могу я это процитировать?



—  Вы только что сказали мне, что ваша газета такого материала не напечатает. К тому же мы ведь договорились, что наша беседа не для печати, вы не забыли?



—  Пусть так.



Если бы от этого мог быть какой-нибудь толк, думал Мел, он бы разрешил репортёру сослаться на его слова: а вдруг, чем чёрт не шутит, напечатают. Но он знал, что толку не будет. И он знал также, что множество крючкотворов вроде Фримантла рыщут по стране, вынюхивают, где что неладно, подстрекают людей, осаждают аэропорты, дирекции авиакомпаний, а иногда и пилотов.



Мела, однако, возмущала не сама по себе их активность — частная инициатива в сочетании с легальными средствами является привилегией любого, — его возмущал метод, к которому они во многих случаях прибегали, возбуждая в своих клиентах несбыточные надежды, вводя их в заблуждение, ссылаясь на убедительные с виду, но предвзято подобранные примеры из судебной практики — подобно тому, как делал это сегодня Эллиот Фримантл, и наводняя суды бесчисленными, заранее обречёнными на неудачу исками, в результате чего в барыше оставались только сами адвокаты, а клиенты лишь зря теряли время и деньги.



Мел пожалел, что Томлинсон не сделал ему своего сообщения раньше. Это дало бы ему возможность предостеречь медоувудцев против Эллиота Фримантла, показать им, в какую ловушку их заманили, и придало бы его словам вес. Теперь было уже поздно.



—  Мистер Бейкерсфелд, — сказал представитель « Трибюн», — мне бы хотелось задать вам ещё несколько вопросов о работе аэропорта вообще. Если вы можете уделить мне минут пять-десять…



—  В любое другое время я был бы только рад. — Мел беспомощно развёл руками. — Но как раз сейчас у нас здесь происходит слишком много событий одновременно.



Репортёр кивнул.



—  Я понимаю. Но так или иначе я некоторое время побуду тут. Я слышал, что Фримантл и его шайка что-то ещё затевают там, внизу, в центральном зале. Словом, если у вас появится возможность позже…



—  Я постараюсь, — сказал Мел, не предполагая, впрочем, что этой ночью у него может ещё найтись время для репортёров. Стремление Томлинсона поглубже вникнуть в события, о которых он собирался давать материал, вызывало у Мела уважение к нему, но тем не менее сегодня он был уже сыт по горло всеми этими делегациями… ну и репортёрами тоже.



Если даже там что-то и затевается, решил он, то лейтенант Ордвей со своими полицейскими справится с этим и без него.









5





Попрощавшись с репортёром « Трибюн» и притворив за ним дверь, Мел обернулся. Синди стояла и натягивала перчатки.



—  Ну, конечно, как ты и говорил, наваливается сотня всяких непредвиденных дел, — язвительно заметила она. — Не знаю, что представляют собой остальные девяносто девять, но не сомневаюсь, что все они важнее для тебя, чем я.



—  Ты прекрасно понимаешь, — сказал Мел, — что я выражался фигурально. И я ведь уже принёс тебе извинения. Откуда я мог знать, что это произойдёт, во всяком случае, что всё будет так — одно к одному?



—  Но ты же это любишь, разве нет? Тебе всё это нравится. Для тебя всё это куда дороже, чем я, дети, наш дом, общество приличных, благовоспитанных людей.



—  Вот-вот, — сказал Мел. — Я всё ждал, когда ты сядешь на своего конька… А, чёрт, мы, кажется, опять начинаем ссориться. Мы все решили, так ведь? К чему же снова пререкаться?



—  Да, конечно, — сказала Синди. Неожиданно она вдруг присмирела. — Да, вероятно, ты прав.



Наступило тягостное молчание. Мел нарушил его первым:



—  Подумай, развод — это очень серьёзное дело и для тебя, и для меня, и для девочек. Если ты не вполне уверена… если у тебя есть какие-нибудь сомнения…



—  Мы ведь как будто уже всё обсудили…



—  Конечно, но если ты найдёшь нужным, мы обсудим это заново ещё пятьдесят раз.



—  Я не нахожу это нужным. — Синди решительно тряхнула головой. — У меня нет никаких сомнений. Да ведь и у тебя, в сущности, тоже, разве не так?



—  Да, — сказал Мел. — Боюсь, что так.



Синди хотела что-то сказать, но передумала. Она чуть было не сообщила Мелу о Лайонеле Эркарте, однако в последнюю минуту удержалась. Успеется — Мел сам узнает. Что же касается Дерика Идена, который занимал её мысли почти всё время, пока тут в кабинете находилась делегация от Медоувуда, то о его существовании она не собиралась ставить в известность ни Мела, ни… Лайонела.



В дверь постучали — негромко, но решительно.



—  О боже! — пробормотала Синди. — Неужели всё время кто-нибудь будет сюда врываться?



—  Кто там? — раздражённо крикнул Мел.



Дверь отворилась.



—  Это я, — сказала Таня Ливингстон. — Мел, мне нужен ваш совет… — Заметив Синди, она приросла к месту. — Простите. Я думала, что вы одни.



—  Вы почти не ошиблись, — сказала Синди. — Через несколько секунд меня здесь не будет.



—  Нет, прошу вас!.. — Таня вспыхнула. — Я могу прийти позднее, миссис Бейкерсфелд. Я не хотела вам мешать.



Синди внимательным взглядом окинула Таню, её форменный костюм.



—  Вероятно, вы помешали нам как раз вовремя, — сказала Синди. — Во всяком случае, прошло уже добрых три минуты с тех пор, как отсюда ушли последние посетители, а мы редко бываем вместе продолжительный срок. — Она повернулась к Мелу. — Не так ли?



Мел молчал.



—  Между прочим, — Синди снова обратилась к Тане, — мне бы хотелось знать, как это вы сразу сообразили, кто я такая?



На секунду Таня растерялась, что было ей совсем не свойственно. Оправившись, она слабо улыбнулась:



—  Я почему-то догадалась.



Синди подняла брови.



—  Может быть, и я должна проявить такую же догадливость? — Она взглянула на Мела.



—  Вовсе нет, — сказал Мел и представил их друг другу.



Мел видел, что Синди мысленно оценивает Таню Ливингстон. У него не было ни малейших сомнений в том, что его жена уже строит умозаключения относительно его отношений с Таней. Синди, как он давно заметил, была наделена каким-то безошибочным чутьём по части всего, что касалось отношений между мужчинами и женщинами. К тому же Мел чувствовал, что, представляя Таню жене, он чем-то выдал себя. Этого не могло не случиться: супруги слишком хорошо знают малейшие оттенки голоса друг друга. Мел даже не очень удивился бы, если бы Синди догадалась о том, что у них с Таней назначено свидание, хотя по зрелом размышлении должен был признать, что воображение заводит его слишком далеко.



Во всяком случае, о чём бы Синди ни догадывалась, это теперь не имеет значения, сказал он себе. Ведь она же первая заговорила о разводе, так что ей, собственно, за дело до его отношений с другими женщинами? Какую бы роль ни играла в его жизни Таня (а для него самого эта роль была ещё совсем не ясна), Синди, рассуждая логически, это не должно касаться. Но женщины, напомнил себе Мел — в том числе и Синди, а возможно, и Таня, — редко умеют рассуждать логически.



И тут он был прав.



—  Как тебе повезло, милый, — притворно нежно проворковала Синди, — что на этот раз сюда не пожаловала ещё одна делегация нудных стариков со своими проблемами! — Она впилась взглядом в Таню. — Вы, кажется, сказали, что у вас какие-то затруднения?



Таня невозмутимо выдержала её испытующий взгляд.



—  Я сказала, что мне нужно посоветоваться.



—  Ах, вот как! О чём же вам нужно посоветоваться? По служебным делам или по личным? Или вы уже запамятовали?



—  Синди, перестань, — резко сказал Мел. — Какое ты имеешь право…



—  Как это — какое я имею право? И почему я должна перестать? — В голосе Синди звучала нескрываемая насмешка. Мелу показалось даже, что она получает от этого разговора какое-то извращённое удовольствие. — Не ты ли сам вечно упрекал меня, что я проявляю слишком мало интереса к твоим проблемам? Так вот, проблема твоей приятельницы пробудила во мне живейший интерес… если, конечно, такая проблема существует.



Таня сказала сухо:



—  Я по поводу рейса два. — И пояснила: — Это беспосадочный перелёт до Рима, миссис Бейкерсфелд. Самолёт поднялся в воздух полчаса тому назад.



—  А что там у них? — спросил Мел.



—  Да, сказать по правде, — Таня замялась, — я сама не очень понимаю.



—  Давайте, давайте, — сказала Синди. — Придумайте что-нибудь.



—  Да замолчи же! — взорвался Мел. — В чём всё-таки дело? — спросил он Таню.



Таня поглядела на Синди и начала пересказывать свой разговор с таможенным инспектором Стэндишем. Описала мужчину, который как-то подозрительно оберегал свой чемоданчик, сказала, что у Стэндиша возникли подозрения, не везёт ли этот пассажир контрабанду.



—  Он на борту рейса два? — переспросил Мел. — В таком случае, если даже и везёт контрабанду, то в Италию, и это не должно беспокоить американских таможенников. Европейские страны сами сумеют постоять за себя.



—  Я понимаю. УП сказал мне то же, слово в слово. — Таня передала свой разговор с ним и его последние слова, произнесённые с раздражением, но твёрдо: « Нас это не касается!»



Мел озадаченно посмотрел на неё.



—  В таком случае я не понимаю, почему…



—  Я же сказала вам, что, может быть, всё это пустяки, я сама не знаю, но отделаться от этих мыслей никак не могу. И вот я стала проверять…



—  Что проверять?



Они оба уже забыли про Синди.



—  Инспектор Стэндиш сказал мне, что этот человек с чемоданчиком вошёл в самолёт одним из последних. Вероятно, это было так, потому что я сама стояла в выхода и всё-таки проглядела старушку… — Таня не договорила. — Впрочем, это не имеет отношения к делу. Короче говоря, я вместе с дежурным контролёром, пропускавшим на рейс два, проверила список пассажиров и ведомость их регистрации. Контролёр не мог припомнить человека с чемоданчиком, но указал примерно пять фамилий пассажиров, которые проходили последними.



—  И что дальше?



—  Тогда я просто по наитию опросила все регистрационные стойки относительно этих пяти пассажиров — не бросилось ли им что-нибудь в глаза. В аэропорте никто ничего сообщить не мог. А вот один из городских агентов действительно запомнил этого пассажира — того, что с чемоданчиком. Таким образом я узнала его имя… и по описанию всё сходится.



—  Я всё же не понимаю, что вы тут усмотрели. Он ведь должен был зарегистрировать где-то свой билет и предпочёл сделать это на городской станции.



—  Видите ли, агент запомнил его потому, что у него не было с собой багажа — ничего, кроме чемоданчика. И ещё агенту бросилось в глаза, что этот пассажир очень нервничал.



—  Тысячи людей нервничают… — Внезапно Мел умолк и нахмурился. — Никакого багажа? И он летел в Рим?



—  Вот именно. Ничего, кроме чемоданчика, который привлёк внимание инспектора Стэндиша. Городской агент даже назвал этот чемоданчик портфелем.



—  Но кто же отправляется в такое путешествие совсем без вещей? Это как-то нелепо.



—  Так подумалось и мне. Нелепо, если только… — Таня запнулась, не решаясь продолжить свою мысль.



—  Если только?..



—  Если только не знать наперёд, что самолёт не достигнет места назначения. А вот если вам это заранее известно, то и багаж никакой не нужен.



—  Таня, — медленно и тихо произнёс Мел, — что вы имеете в виду?



Она ответила упавшим голосом:



—  Я совсем в этом не уверена, потому и пришла к вам. Когда я начинаю раздумывать, мне самой такая мысль кажется смешной, фантастической, и всё же…



—  Договаривайте.



—  Хорошо. А что, если этот человек не везёт с собой никакой контрабанды… во всяком случае, в обычном смысле слова… Что, если у него потому и не было с собой багажа и потому он так нервничал и так странно держал чемоданчик — даже привлёк к себе внимание инспектора… Что, если всё это потому, что у него там не контрабанда… а бомба?



Таня и Мел уставились друг на друга. Мел быстро перебирал в уме все обстоятельства, прикидывал… Мысль Тани в первую минуту и ему показалась фантастической, нелепой. А всё же… Ведь такие случаи хоть редко, но бывали. И тотчас возник вопрос: как можно быть уверенным, что это именно такой случай? Чем больше он размышлял, тем очевиднее ему становилось, что поведение этого пассажира с чемоданчиком может иметь совершенно невинное объяснение, и скорее всего так оно и есть. А в этом случае, подняв шум, только останешься в дураках, и вполне понятно, что никому попасть в такое положение не хочется. Но если на карту поставлена судьба пассажиров и самолёта, можно ли при этом беспокоиться о том, чтобы не остаться в дураках? Ясно, нет. Но с другой стороны, чтобы забить тревогу, нужны более веские основания, чем чьи-то домыслы и предчувствия. Есть ли какая-то возможность предостеречь, принять меры, не сея паники? — думал Мел.



Пока что он такой возможности не видел.



Но проверить кое-что он всё-таки мог. Это было тоже лишь предположение… впрочем, для такой проверки достаточно телефонного звонка. Вероятно, его навела на эту мысль сегодняшняя встреча с Верноном Димирестом, напомнившая ему их стычку на заседании Совета уполномоченных.



Во второй раз за нынешний вечер Мел заглянул в свой карманный телефонный справочник. Затем подошёл к столу и набрал номер страховой компании, продававшей страховки в центральном зале. Ему ответил хорошо знакомый голос одной из девушек, давно работающей страховым агентом в аэропорту.



—  Мардж, — сказал он, — говорит Бейкерсфелд. Много ли вы сегодня продали страховых полисов пассажирам рейса два?



—  Немного больше, чем обычно, мистер Бейкерсфелд. Да и на другие два рейса я продала, кажется, двенадцать, и Банни — она работает рядом со мной — тоже выписывала.



—  Вот что я попрошу вас сделать, — сказал Мел. — Прочтите мне фамилии всех взявших полисы и суммы, на которые они застраховались. — Почувствовав, что девушка колеблется, Мел добавил: — Если нужно, я могу позвонить вашему управляющему и получить разрешение. Но вы знаете, что он не станет возражать, а для меня — можете поверить мне на слово — это очень важно, и я не хочу терять время.



—  Хорошо, мистер Бейкерсфелд, как прикажете. Но мне нужно собрать все полисы.



—  Я подожду.



Мел услышал, как Мардж положила трубку на стол и извинилась перед клиентом. Потом зашелестели бумаги, и раздался голос другой девушки: « Что-нибудь не в порядке?»



Прикрыв микрофон трубки рукой, Мел обернулся к Тане:



—  Как его фамилия — этого пассажира с чемоданчиком?



Таня заглянула в свой список.



—  Герреро или Берреро — один раз было записано так, а другой раз — иначе. — Она заметила, что Мел вздрогнул. — Инициалы — Д.  О.



Мозг Мела напряжённо работал. Фамилия женщины, которую час назад приводили к нему в приёмную, была Герреро. Так сказал лейтенант Ордвей. Мел отчётливо это помнил. Полиция обратила на неё внимание, потому что она растерянно бродила по аэровокзалу. По словам Неда Ордвея, женщина была чем-то очень расстроена и плакала, но никто из полицейских не мог добиться от неё толку. Мел собирался сам поговорить с ней, но не успел. Когда явилась делегация из Медоувуда, женщина уже уходила. Конечно, может быть, одно к другому и не имеет отношения…



В телефоне слышны были голоса страховых агентов и пассажиров на фоне шума центрального зала.



—  Таня! — Мел старался говорить спокойно. — Примерно двадцать минут назад у меня в приёмной была женщина — средних лет, в поношенной и, как мне показалось, порядком промокшей одежде. По-моему, эта женщина ушла, когда сюда набился народ, но возможно, она ещё где-нибудь здесь, в пределах аэропорта. Приведите её сюда и, во всяком случае, как только она попадётся вам на глаза, не выпускайте её из виду. — Заметив Танин озадаченный взгляд, Мел добавил: — Её зовут миссис Герреро.



Таня поспешно вышла, и в эту минуту в телефоне раздался голос Мардж:



—  Я собрала все полисы, мистер Бейкерсфелд. Можно вам прочесть?



—  Да, Мардж, читайте.



Мел внимательно слушал. Список подходил к концу, когда он услышал уже ставшую знакомой фамилию, и невольно весь напрягся. Голос его зазвучал насторожённо:



—  Скажите, кто оформлял этот полис — вы?



—  Нет. Банни. Сейчас я передам ей трубку.



Мел выслушал рассказ Банни и задал несколько вопросов. Разговор их был краток. Мел положил трубку и тут же стал набирать другой номер. Вошла Таня.



В глазах её стоял вопрос, но Мел предпочёл пока что сделать вид, будто он этого не замечает, и она тотчас начала докладывать:



—  На административном этаже никого посторонних нет. А внизу по-прежнему миллион народу; нечего и думать найти кого-нибудь в этой толпе. Может быть, объявим по трансляции?



—  Что ж, попытаемся, хотя особенной надежды на успех у меня нет.



Судя по тому, что он слышал об этой Герреро, толку от неё добиться будет нелегко и едва ли объявление по трансляции что-либо даст. К тому же её, вероятно, давно нет здесь — она уже наверняка где-нибудь на полпути к городу. Мел упрекал себя за то, что не поговорил с нею, он ведь собирался это сделать, но его отвлекли другие дела. Делегация медоувудцев, тревога за Кейза… Тут он вспомнил, что хотел вернуться на КДП. Теперь и это придётся отложить… Да, ещё Синди… Он только сейчас заметил, что Синди ушла, и почувствовал себя неловко.



Он взял со стола микрофон и протянул его Тане.



В эту минуту ответил набранный им номер полицейского отделения аэропорта.



—  Мне нужен лейтенант Ордвей, — сказал Мел. — Он ещё в аэропорту?



—  Да, сэр. — Дежурный узнал голос Мела.



—  Разыщите его как можно скорее. Я подожду. И, кстати, как имя женщины по фамилии Герреро, на которую кто-то из ваших людей обратил сегодня внимание? Мне говорили, но я хочу проверить.



—  Одну минуту, сэр. — Небольшая пауза. — Её зовут Инес, сэр, Инес Герреро. Мы уже вызвали лейтенанта Ордвея по его рации.



Нед Ордвей, как и многие другие служащие аэропорта, имел при себе карманный радиоприёмник, дававший спецсигнал, как только поступал срочный вызов для лейтенанта. Значит, в эту минуту Ордвей где-то уже спешит к телефону.



Мел быстро дал Тане необходимые указания и нажал кнопку своего личного микрофона, которая одновременно отключила все другие микрофоны трансляционной сети аэропорта. Дверь в приёмную была открыта, и он услышал, как оборвалось, на полуслове очередное сообщение о посадке на самолёт. За все восемь лет, в течение которых Мел находился на посту управляющего аэропортом, только дважды прибегал он к такой мере. В первом случае — как он врезался Мелу в память! — он сделал это, чтобы объявить о смерти президента Кеннеди. Во втором — это было год назад — к нему в кабинет забрёл, рыдая, отставший от родителей малыш. Мел не стал канителиться: отвергнув обычную в таких случаях процедуру, он использовал свой микрофон, чтобы поскорее оповестить родителей, которые, конечно, уже сходили с ума от тревоги.



И сейчас он кивнул Тане, чтобы она начинала своё объявление, а мозг его тем временем сверлила мысль, что, в сущности, он до сих пор не знает, зачем нужна ему эта женщина, Инес Герреро, — ведь у пего нет даже уверенности в том, что всё это не пустые фантазии. Но подсознательно он чувствовал, что это не так, что произошло — а быть может, ещё и продолжает происходить — что-то серьёзное. В таких случаях нужно, не теряя времени, проверить каждую мелочь, в надежде, что каким-то образом, с помощью других людей удастся всё разъяснить.



—  Прошу внимания! — начала Таня; голос её звучал, как всегда, ясно и спокойно, и сейчас он был слышен во всех самых отдалённых уголках аэровокзала. — Миссис Инес Герреро, или Берреро, просят немедленно явиться в кабинет управляющего аэропортом на административном этаже центрального здания аэровокзала. Любой служащий аэропорта или какой угодно авиакомпании покажет вам дорогу. Повторяю…



В телефонной трубке затрещало: лейтенант Ордвей был на проводе.



—  Нам нужна эта женщина, — сказал ему Мел. — Та, что была здесь у меня в приёмной. Герреро. Мы сейчас передаём…



—  Да-да, — сказал Ордвей. — Я слышу.



—  Она нужна нам срочно. Объясню всё потом. А сейчас можете мне поверить…



—  Понятно. Когда вы видели её в последний раз?



—  Когда она была вместе с вами в моей приёмной.



—  Понятно. Что-нибудь ещё?



—  Да, это может оказаться очень серьёзным. Я просил бы вас всё бросить, поставить на ноги всех ваших людей. И в любом случае — найдёте вы её или нет — поскорее загляните ко мне сюда…



—  Есть. — В телефоне звякнуло: Ордвей повесил трубку.



Таня закончила своё объявление, и не успела она нажать кнопку и выключить микрофон, как в отворённую дверь донеслось новое сообщение по трансляционной сети: « Внимание! Мистер Лестер Мейнуэринг! Просим мистера Мейнуэринга и сопровождающих его лиц немедленно подойти к центральному входу аэровокзала».



« Лестер Мейнуэринг» на условном языке аэропорта означало « полицейский». Сообщение расшифровывалось так: полицейский, находящийся ближе всего к указанному месту, должен немедленно явиться туда. Под « сопровождающими лицами» подразумевались все полицейские вокзала. Большинство аэропортов пользовались таким же кодом, чтобы вызывать полицию, не привлекая внимания пассажиров.



Ордвей времени не терял. Как только полицейские соберутся у центрального входа, он проинструктирует их относительно Инес Герреро.



—  Позвоните Уэзерби, — сказал Мел Тане. — Попросите его как можно быстрее прийти сюда. Скажите, что это важно. — И добавил как бы про себя: — Для начала соберём всех здесь.



Позвонив, Таня сообщила:



—  Он сейчас будет. — В голосе её слышалась тревога.



Мел подошёл к двери в приёмную и приотворил её.



—  Вы ведь так ничего и не объяснили мне, — сказала Таня. — Что такое вы обнаружили?



Мел сказал с расстановкой, осторожно выбирая слова:



—  Этот человек, Герреро, тот, что улетел в Рим без багажа с одним ручным чемоданчиком — вы ещё заподозрили, что у него там бомба, — перед вылетом застраховал свою жизнь на триста тысяч долларов в пользу некой Инес Герреро. И, оплачивая страховку, выгребал у себя из карманов последнюю мелочь.



—  О господи! — Таня побелела и прошептала еле слышно: — Нет, нет… не может быть!









6





Бывали дни — и сегодня выдался один из таких дней, — когда Патрони радовался, что он работает в техническом секторе авиации, а не в коммерческом.



Эта мысль снова посетила его, когда он наблюдал, как хлопочут рабочие, подкапываясь под занесённый снегом лайнер « Аэрео-Мехикан», который всё ещё блокировал полосу три-ноль.



Коммерческий сектор, к которому Патрони причислял без разбору ведь административный состав, был, на его взгляд, скопищем чванливых бездельников, вздорящих друг с другом, как капризные подростки. И только в инженерном и ремонтно-техническом секторах сидели взрослые люди и занимались своим делом. Механики (неуклонно отстаивал свою точку зрения Патрони), даже состоя на службе в конкурирующих авиакомпаниях, работают дружно, слаженно, делятся опытом, информацией, а иной раз и профессиональными секретами во имя общего блага.



В подтверждение своих слов Патрони не раз признавался своим друзьям в том, что существует тайный обмен информацией, регулярно получаемой механиками на закрытых конференциях той или иной авиакомпании.



Руководство авиакомпании, в которой работал Патрони, как и большинство крупных рейсовых авиакомпаний, проводило ежедневные телефонные конференции, именуемые « инструктажем», в которых обязаны были принимать участие все авиабазы, аппараты управления и ремонтно-технические службы, имеющие между собой прямую закрытую междугороднюю связь. Проводившиеся под председательством вице-президента авиакомпании инструктажи представляли собой, в сущности, информацию о всей деятельности авиакомпании за истёкшие сутки и обсуждение этой деятельности. Происходил откровенный обмен мнениями между ведущими работниками всех секторов. Коммерческий сектор и сектор обслуживания ежедневно проводили свой инструктаж, так же как и ремонтно-технический, только значение последнего, по мнению Патрони, было несравненно выше.



Во время технических инструктажей, в которых Патрони принимал участие пять раз в неделю, все ремонтно-технические службы отчитывались одна за другой. Если за истёкшие сутки где-либо происходили задержки или другие неполадки по вине технического сектора, руководство сектора должно было нести за них ответственность. Никакие отговорки во внимание не принимались. Патрони говорил: « Прошляпил — отвечай!» Сообщалось о любых, даже самых ничтожных неполадках в материальной части с целью информации и предотвращения возможности их повторения. На следующем инструктаже в понедельник Патрони предстояло доложить о случае с « боингом-707» авиакомпании « Аэрео-Мехикан» и о своём успехе или неудаче, в зависимости от того, как дальше пойдёт у него дело. Ежедневные доклады на инструктажах являлись делом отнюдь не шуточным — особенно потому, что механики были народ тёртый и не пытались обвести друг друга вокруг пальца.



А после этих официальных конференций начинались — как правило, без ведома высшего руководства авиакомпаний — приватные совещания. Патрони и другие механики обменивались телефонными звонками со своими дружками из конкурирующих авиакомпаний, делились впечатлениями и информацией, если находили её существенной. И нужные сведения очень редко не получали распространения.



А в особо серьёзных случаях — во всём, что касалось вопроса безопасности, — информация передавалась от одной авиакомпании к другой не на следующие сутки, а тут же. Если, к примеру, воздушный корабль ДС-9 авиакомпании « Дельта» терпел аварию из-за поломки лопасти винта, ремонтно-технические службы « ТВА», « Истерн», « Континентл» и других авиакомпаний, имеющих в эксплуатации самолёты ДС-9, ставились об этом в известность в течение часа. Полученная информация могла предупредить повторение такой же аварии с другим самолётом. Потом за этим сообщением последует снимок повреждённой машины и технический рапорт. И при желании техники и механики других авиакомпаний будут иметь возможность расширить свои познания, ознакомившись на месте с поломкой и прочими повреждениями.



Все, кто, подобно Патрони, работал в тесном контакте друг с другом, любили отмечать, что представители административного и коммерческого секторов конкурирующих авиакомпаний в тех случаях, когда им требовалось встретиться для консультации, редко делали это в служебной обстановке, предпочитая кафе или ресторан. Представители же ремонтно-технического сектора, в противоположность им, постоянно наведывались к своим конкурентам, зная, что им открыт туда свободный доступ как членам единого сообщества. И если ремонтно-технический сектор одной авиакомпании попадал в беду, другие помогали ему, чем могли.



Такого рода помощь была оказана сегодня Патрони.



На протяжении полутора часов, пока велись подготовительные работы для новой попытки вывести увязший самолёт, количество людей, принимавших участие в этих работах, почти удвоилось. Поначалу в распоряжении Патрони была только небольшая бригада авиакомпании « Аэрео-Мехикан», да кое-кто из его собственных ребят и « ТВА». Теперь бок о бок с ними усердно трудились рабочие-землекопы из авиакомпаний « Браниф», « Пан-Америкен», « Америкен» и « Истерн».



По мере того как люди всё прибывали и прибывали на самых разнокалиберных машинах авиационной службы, становилось ясно, что весть о трудной задаче, стоявшей перед Патрони, уже успела — способом условной тайной сигнализации — распространиться по всему аэропорту, и аварийно-ремонтные бригады различных авиакомпаний, не дожидаясь, когда их попросят, энергично взялись за дело. Это пробудило доброе чувство признательности в душе Патрони.



Всё же, несмотря на прибывшую подмогу, Патрони не удалось закончить подготовительные работы за час, как он рассчитывал. Две прорытые в снегу перед колёсами самолёта траншеи удлинялись неуклонно, но медленно из-за того, что все работавшие время от времени бегали греться в два служебных автобуса, где было сравнительно тепло. Забравшись туда, люди тотчас принимались хлопать в ладоши и растирать щёки, онемевшие от колючего ледяного ветра, который всё ещё бушевал над заметённым снегом аэропортом. На ближайшей рулёжной дорожке по-прежнему теснились автобусы, грузовики, снегоочистители и прочие служебные машины, в том числе заправочная цистерна и ревущий передвижной генератор — большинство с « мигалками» на крыше. Лучи прожекторов вырывали этот кусок поля из окружающего мрака, превращая его в ослепительно-белый оазис мерцающего снега.



Две траншеи, каждая в шесть футов шириной, шли под небольшим уклоном вверх от огромных колёс лайнера к более твёрдому грунту, куда, по расчётам Патрони, лайнер должен был выбраться своими силами. В глубине траншеи под снегом была мокрая глина, в которой первоначально и застрял съехавший с полосы лайнер. Мокрый снег смешался с мокрой глиной, по по мере подъёма траншей вверх количество слякоти становилось всё менее угрожающим. Третья траншея — не такая глубокая и более узкая — прокладывалась для носового колеса. Как только удастся вывести самолёт на твёрдый грунт, освободится полоса три-ноль, перекрытая сейчас крылом лайнера. Сам же лайнер нетрудно будет перегнать на соседнюю рулёжную дорожку.



Теперь, когда подготовительные работы подходили к концу, дальнейший успех мероприятия зависел от искусства пилотов « боинга-707», которые дожидались своего часа в кабине экипажа и взирали сверху на копошившихся внизу людей. Пилотам предстояло решить основную задачу: какую мощность должны развить двигатели, чтобы самолёт сдвинулся с места и не зарылся носом в снег.



Сам Патрони, с тех пор как прибыл на этот участок, почти не выпускал лопаты из рук и вместе с другими рыл траншею. Бездействие всегда угнетало его. К тому же порой он рад был случаю проверить свою выносливость. Прошло уже двадцать лет с тех пор, как Патрони покинул любительский бокс, однако и сейчас он был физически крепче своих сверстников и даже многих более молодых. Рабочие наземной службы « Транс-Америки» с удовольствием поглядывали на сильную, коренастую фигуру Патрони, работавшего бок о бок с ними. Он увлекал их за собой и подхлёстывал: « А ну, пошевеливайся, сынок, мы же не могильщики, а ты не покойник… Что вас всё носит в этот автобус, ребята, может, у вас там любовные свидания?.. Если ты ещё постоишь в обнимку со своей лопатой, Джек, мороз превратит тебя в жену Лота… Ребята, нам же нужно сдвинуть это корыто с места, пока его конструкция не устарела».



Патрони ещё не разговаривал с командиром экипажа и первым пилотом, предоставив это Ингрему, старшему технику « Аэрео-Мехикан», который возился здесь до него. Ингрем сносился с командой по внутреннему радиотелефону и держал пилотов в курсе того, что происходило внизу.



Теперь Патрони распрямил спину и, воткнув лопату в снег, сказал Ингрему:



—  Через пять минут мы закончим. Когда у вас всё будет готово, велите людям убраться и убрать технику. Лишь только эта махина сдвинется с места, — он мотнул головой в сторону лайнера, — она поведёт себя, как пробка от шампанского.



Ингрем, закутанный до ушей в свою парку и весь съёжившийся от холода, молча кивнул.



—  Вы пока тут кончайте, — сказал Патрони, — а я перекинусь словечком с пилотами.



Старомодный трап, который несколько часов назад подогнали к самолёту, чтобы спустить на землю пассажиров, всё ещё стоял у передней двери. Патрони взобрался по заснеженным ступенькам, прошёл через пассажирский салон и направился в кабину экипажа, с удовольствием раскуривая по дороге свою неизменную сигару.



После мороза и снежной вьюги кабина казалась особенно уютной. Один из радиоприёмников был настроен на городскую волну, играла музыка. Когда вошёл Патрони, первый пилот, сидевший без пиджака, в одной рубашке, выключил радио, и музыка смолкла.



—  Зачем вы? Это не мешает. — Главный механик отряхнулся, словно буль-терьер, обрушив на пол лавину снега. — Я за то, чтобы никогда не вешать носа. Мы же не просим вас сойти вниз и поработать лопатой.



В кабине не было никого, кроме командира экипажа и первого пилота. Патрони вспомнил, что и бортмеханик и стюардессы отправились вместе с пассажирами в аэровокзал.



Командир, смуглый, кряжистый, чем-то напоминавший Энтони Куинна,[15 — Энтони Куинн — известный английский киноактёр.] повернулся к Патрони на своём вращающемся кресле и сказал сухо:



—  Каждый занимается, чем ему положено, — вы своим делом, мы своим. — Он говорил по-английски безукоризненно.



—  Это правильно, — согласился Патрони. — Беда только в том, что наше дело нам часто портят и подваливают работы. Со стороны.



—  Если вы имеете в виду то, что здесь произошло, — сказал командир, — Madre de Dios,[16 — Матерь божья (исп.)] не думаете же вы, что я нарочно зарыл свой самолёт в снег?



—  Нет, этого я не думаю. — Патрони выбросил сигару, которая уже никуда не годилась, так он её изжевал, сунул в рот другую и закурил. — Но раз уж он тут увяз, я хочу быть уверен, что мы его вытащим сразу, с первой же попытки. А если нет, то он увязнет ещё глубже, по самые уши. Как и все мы, включая вас. — Он поглядел на командирское кресло. — Что вы скажете, если я сяду сюда и попытаюсь его выволочь?



Командир вспыхнул. У него было четыре нашивки, и он не привык к такому тону, — впрочем, никто и не разговаривал так с людьми его ранга, кроме Патрони.



—  Нет, благодарю вас! — холодно сказал командир. Он ответил бы ещё резче, если бы не чувствовал себя крайне неловко из-за положения, в которое попал. Он знал, что завтра в Мехико-Сити его ждёт весьма неприятный разговор со старшим пилотом компании. И всё же внутренне он весь кипел: «Jesus Cristo y por la amor de Dios!»[17 — О господи, ради всего святого! (исп.)]



—  Там, внизу, целая орава полузамёрзших ребят, которые работали не за страх, а за совесть, — не сдавался Патрони. — Вытащить отсюда самолёт — штука тяжёлая. Мне уже приходилось, есть опыт. Так что, может, всё-таки дадите мне попробовать ещё раз?



Командир с трудом сдержал себя.



—  Я знаю, кто вы такой, мистер Патрони, и мне сказали, что вы лучше любого сумеете помочь нам выбраться из этого болота. Следовательно, я нисколько не сомневаюсь, что вам разрешено маневрировать на самолёте по земле. Но позвольте вам напомнить, что мне и первому пилоту разрешено ещё и летать на нём. И нам за это платят. Так что управлять самолётом мы будем сами.



—  Как вам угодно. — Патрони пожал плечами и сказал, ткнув своей сигарой в сторону рычагов подачи топлива: — Только запомните одно: когда я дам знак, двиньте секторы газа вперёд до упора. На полную катушку, понятно? Струсите — всё пропало.



И он вышел из кабины, не обращая внимания на сердитые взгляды разъярённых пилотов.



Внизу работы были закончены. Кое-кто побежал в автобус греться. Все машины отогнали подальше от самолёта.



Патрони закрыл за собой дверь кабины и спустился по трапу. Старший технолог, закутавшийся уже чуть ли не с головой в свою парку, доложил:



—  Всё готово.



Патрони сделал ещё две-три затяжки и швырнул сигару в снег, где она, зашипев, потухла. Затем он указал на безмолвствовавшие двигатели лайнера:



—  О' кей, запускайте все четыре.



Несколько человек уже шли обратно от автобусов. Четверо рабочих подставили плечи под трап и откатили его от самолёта. Двое других, стараясь перекрыть шум ветра, крикнули:



—  Есть запускать двигатели! — после чего один из них стал перед самолётом, возле передвижного генератора. На голове у него были наушники, подключённые к радиотелефону в самолёте. Другой, со светящимися сигнальными жезлами в руках, прошёл дальше и стал так, чтобы его было видно пилотам из кабины.



Патрони, одолжив у кого-то защитный шлем, стал рядом с человеком в наушниках. Все остальные высыпали из автобусов — поглядеть.



В кабине пилоты закончили проверку перед стартом.



На земле человек с наушниками начал обычный ритуал подготовки к старту.



—  Запускайте двигатели.



Пауза. Голос командира:



—  Готовы запускать и форсировать.



Стартер третьего двигателя заработал от аэродромного пускового устройства, со свистом закрутился компрессор, замелькали его лопатки! Когда скорость достигла пятнадцати процентов нормальной, первый пилот включил подачу топлива. Когда топливо воспламенилось, двигатель отрыгнул облако дыма и, глухо взревев, заработал.



—  Запускайте четвёртый двигатель.



Следом за третьим заработал четвёртый двигатель, и генераторы обоих начали подавать ток.



Раздался голос командира:



—  Перехожу на свои генераторы. Отключайте ваш.



—  Отключено. Запускайте второй двигатель.



Заработал второй двигатель. Оглушающий рёв трёх двигателей. Вихрь снега.



Загудел и заработал первый двигатель.



Лучи прожекторов, освещавшие пространство перед самолётом, сместились в одну сторону.



Патрони поменялся наушниками со служащим, стоявшим перед самолётом. Теперь у него была прямая связь с пилотами.



—  Говорит Патрони. Когда у вас там всё будет готово, начинайте действовать.



Стоявший впереди служащий поднял вверх светящиеся сигнальные жезлы, готовясь указывать путь самолёту по эллиптической дорожке за траншеями, тоже расчищенной от снега по распоряжению Патрони. Если « боинг» выедет на дорожку быстрее, чем предусмотрено, служащему придётся удирать бегом.



Патрони присел на корточки перед носовым колесом. Положение тоже небезопасное в случае, если самолёт рванёт с места. Недаром Патрони сжимал телефонный провод в месте соединения, чтобы сразу же выдернуть вилку из штепселя. Он внимательно следил за стойкой шасси — вот сейчас она начнёт перемещаться.



Голос командира:



—  Даю газ.



Гул двигателей стал громче. Самолёт содрогался от этого гула, напоминавшего укрощённую грозу, земля под ним дрожала, но колёса оставались неподвижны.



Спасаясь от ветра, Патрони прикрыл микрофон ладонями и крикнул:



—  Больше газу! Секторы вперёд до упора!



Рёв двигателей усилился, но лишь слегка. Колёса дрогнули, но не сдвинулись с места.



—  До упора, чёрт подери! До упора!



Несколько секунд двигатели продолжали работать на прежней мощности, потом внезапно мощность упала. В наушниках у Патрони задребезжал голос командира:



—  Патрони, por favor,[18 — ну, пожалуйста (исп.)] если я дам двигателям полную тягу, самолёт станет на нос, и мы с вами вместо завязшего « боинга» будем иметь обломки « боинга».



Патрони внимательно приглядывался к колёсам самолёта, откатившимся на прежнее место, и к грунту вокруг них.



—  Говорю вам, он вылезет! Наберитесь духу и дайте газ на всю катушку.



—  Сами набирайтесь духу! — взбесился командир. — Я выключаю двигатели.



Патрони не своим голосом заорал в микрофон:



—  Не выключайте, пусть работают вхолостую! Я сейчас поднимусь! — Выскочив из-под носа самолёта, он махнул рукой, чтобы подкатили трап. Но не успели его установить, как все четыре двигателя заглохли.



Когда Патрони поднялся в кабину, оба пилота уже отстёгивали ремни.



Патрони сказал с осуждением:



—  Струсили!



Ответ командира прозвучал неожиданно кротко:



— Es posible.[19 — возможно (исп.)] И возможно также, что это единственный разумный поступок, который я совершил за весь сегодняшний вечер. Ваша бригада готова принять самолёт на себя? — официальным тоном осведомился он.



—  О' кей, — сказал Патрони. — Примем.



Первый пилот взглянул на часы и сделал пометку в бортовом журнале.



—  Когда вы так или иначе вытащите самолёт из снега, — сказал капитан, — ваша компания свяжется с нашей. А пока что — buenas noches.[20 — доброй ночи (исп.)]



Лишь только оба пилота, застегнув на все пуговицы свои куртки, покинули кабину, Патрони быстрым привычным взглядом скользнул по приборам и рычагам управления. Через две-три минуты он следом за пилотом спустился по трапу.



Внизу его ждал Ингрем. Он кивком указал на пилотов, спешивших к одному из служебных автобусов.



—  Так же сдрейфили они и раньше: не решились дать двигателям полную нагрузку. — Он угрюмо покосился на стойки шасси. — Потому он с самого начала и зарылся так глубоко. А теперь увяз ещё глубже.



Имение этого и боялся Патрони.



Он снова нырнул под фюзеляж — поглядеть на положение шасси; Ингрем посветил ему электрическим фонариком. Колёса ушли в мокрый снег и жидкую глину почти на фут глубже прежнего. Патрони взял фонарик, посветил под крыльями: оси всех четырёх колёс были в опасной близости к грунту.



—  Крюком с неба разве что его теперь вытащишь, — сказал Ингрем.



Главный механик « ТВА» задумался и покачал головой.



—  Надо попытаться ещё раз. Снова подкопать — поглубже, подвести траншеи под самые колёса и запустить двигатели. Только на этот раз вытаскивать его я буду сам.



Вокруг всё ещё продолжала завывать вьюга.



Ингрем поёжился, сказал с сомнением:



—  Как знаете, доктор. Но, конечно, лучше вы, чем я.



Патрони усмехнулся:



—  Если мне не удастся его вытащить, тогда, наверное, удастся разнести на куски.



Ингрем направился к одиноко стоявшему автобусу — снова собирать людей. Второй автобус уже уехал — повёз пилотов « Аэрео-Мехикан» в аэровокзал.



Патрони прикинул: теперь меньше чем за час никак не управиться. Значит, всё это время посадочная полоса три-ноль функционировать не будет.



Он направился к своему « пикапу», оборудованному рацией, чтобы доложить об этом на КДП.









7





Инес Герреро не была знакома с теорией, суть которой сводится к тому, что перенапряжённый, истощённый мозг может в целях самосохранения отключаться, и тогда человек впадает в состояние пассивного полузабытья. Однако её поведение служило наглядным подтверждением этой теории. Инес Герреро действовала бессознательно, как сомнамбула.



Вот уже несколько недель её томило беспокойство, тревога, близкая к отчаянию, а события этой ночи нанесли ей последний, сокрушительный удар. И мозг её отключился — так срабатывает предохранитель при коротком замыкании. Пока Инес Герреро пребывала в этом состоянии — временном, конечно, — она не отдавала себе отчёта ни где она находится, ни почему.



Грубоватый, разбитной шофёр такси оказал ей не слишком хорошую услугу. Они сторговались, что он отвезёт её в аэропорт за семь долларов. Выйдя из такси, Инес дала шофёру десятидолларовую бумажку — кроме этой бумажки, у неё почти ничего не было, — ожидая получить сдачу. Шофёр пробормотал, что сдачи у него нет, но он сейчас разменяет, и укатил. Инес напрасно прождала десять минут, стоя как на иголках и не сводя глаз с часов аэровокзала, стрелки которых неумолимо приближались к одиннадцати, когда должен был подняться в воздух самолёт, отлетавший в Рим, и, наконец, поняла, что шофёр такси и не подумает возвращаться. Инес не запомнила ни номера машины, ни фамилии шофёра — на что последний и рассчитывал. А если бы даже и запомнила, то писать жалобы не в её привычках, и, как видно, шофёр раскусил и эту черту её характера.



Несмотря на все препятствия, возникшие по дороге, Инес ещё успела бы попасть к посадке в самолёт, не задержись она в ожидании сдачи. А теперь, когда она отыскала выход на поле, самолёт уже бежал по рулёжной дорожке.



Всё же у Инес хватило ума воспользоваться советом, полученным по телефону от мисс Юнг, девушки из справочного бюро « Транс-Америки», и она прибегла к маленькой хитрости, чтобы выяснить, действительно ли её муж находится на борту самолёта, отлетающего в Рим. Контролёр как раз собирался покинуть свой пост у выхода сорок семь, когда к нему обратилась Инес.



По совету мисс Юнг она не стала задавать вопросов, а просто заявила:



—  Мой муж находится на борту самолёта, на который только что закончилась посадка. — И она объяснила, что опоздала проводить мужа, но хочет убедиться, что он успел благополучно сесть в самолёт. Она достала жёлтенькую квитанцию, обнаруженную среди вещей мужа, и показала её контролёру. Мельком взглянув на квитанцию, контролёр стал просматривать список пассажиров.



На какую-то секунду в душе Инес затеплилась надежда; а вдруг она ошиблась, вдруг муж её и не думал никуда улетать; мысль о том, что он мог отправиться в Рим, всё ещё казалась ей слишком невероятной. Но тут контролёр сказал — да, Д.  О.  Герреро находится на борту самолёта, вылетающего рейсом два, и обидно, конечно, что миссис Герреро не успела проводить мужа, но сегодня из-за этого снегопада всё пошло кувырком, а теперь он просит его извинить, но ему необходимо…



Контролёр ушёл, и тут Инес расплакалась: она вдруг почувствовала себя такой одинокой среди всей этой толпы.



Сначала из глаз её выкатилось несколько слезинок, затем сразу припомнились все несчастья и беды, и слёзы хлынули ручьём. Инес скорбела о настоящем и оплакивала прошлое: был у неё дом — теперь его не стало; детей она не может содержать; был у неё муж, хоть и никудышный, но она привыкла к нему, а теперь и он улетел куда-то… Она вспоминала, какой была в молодости, и плакала о том, какой стала теперь; она плакала о том, что у неё нет денег и ей некуда идти — разве что снова в опостылевшую, кишащую тараканами квартиру, да и оттуда её завтра вышвырнут — ведь от ничтожной суммы, с помощью которой она надеялась умилостивить на время своего квартирного хозяина, ничего не осталось после того, как шофёр такси присвоил себе сдачу… Она даже не была уверена, хватит ли у неё мелочи, чтобы добраться до дому. Она плакала, потому что туфли натёрли ей ноги, и потому что она была так неприглядно одета, да ещё промокла насквозь, и потому что устала, измучилась, и потому что закоченела и её лихорадило. Она плакала о себе и обо всех разуверившихся и отчаявшихся, как она.



Наконец, заметив, что на неё стали с любопытством поглядывать, она, всё так же плача, принялась бесцельно бродить по аэровокзалу. Именно тогда защитные силы мозга пришли ей на выручку, сознание её затуманилось, и в спасительном отупении она хотя и продолжала горевать, но уже не понимала — почему.



Вскоре после этого она попалась на глаза одному из дежурных полицейских аэровокзала, и он, проявив отзывчивость, которой далеко не всегда отличаются блюстители порядка, усадил её в укромном уголке и тут же связался по телефону со своим начальством. Лейтенант Ордвей находился неподалёку и сказал, что разберётся в этом сам. Он пришёл к выводу, что Инес, несмотря на её подавленное состояние и бессвязную речь, совершенно безопасна, и велел проводить её в кабинет управляющего аэропортом, считая, что это единственное спокойное и вместе с тем не столь устрашающее, как полицейский участок, место.



Инес покорно поднялась в лифте, прошла по коридору; она как будто даже не сознавала, что её куда-то ведут, во всяком случае, была к этому равнодушна. Потом она покорно опустилась в указанное ей кресло, радуясь, что может отдохнуть. Какие-то люди входили и выходили, говорили что-то, но всё, это происходило как во сне, а очнуться у неё не хватало сил.



Однако некоторое время спустя инстинкт самосохранения, заложенный в каждом человеке, сколь бы ни был он беспомощен и забит, заставил её очнуться и осознать, хотя и смутно, что нужно действовать, двигаться, делать что-то, так как жизнь не стоит на месте и — какие бы удары она ни наносила и как бы ни была беспросветна и пуста — неумолимо движется вперёд.



Инес Герреро встала; она ещё не отдавала себе отчёта, где находится и как сюда попала, но уже приняла решение уйти. В этот момент медоувудская делегация в сопровождении лейтенанта Ордвея вошла в приёмную Мела Бейкерсфелда, где находилась Инес. Делегация проследовала в кабинет, а Нед Ордвей вернулся, и, пока затворялась дверь, Мел успел заметить, что лейтенант разговаривает с посетительницей.



Хотя Инес и не очень хорошо соображала, однако она поняла, что этот здоровенный негр полицейский хочет ей помочь, и вместе с тем возникло неясное ощущение, что она уже видела его где-то, совсем недавно, и тогда он был тоже добр к ней, как и сейчас, куда-то отвёл её и ничего не пытался выспросить; вот и теперь он вроде понимал — хотя она ничего не говорила, — что ей надо вернуться в город, но она не уверена, хватит ли у неё на это денег. Инес принялась шарить в кошельке, хотела подсчитать, сколько у неё там осталось, но он остановил её и, повернувшись спиной к двери в кабинет, сунул ей в руку три доллара. Потом вывел её в коридор, показал, как пройти вниз к остановке автобуса, и добавил, что этих денег ей хватит на обратную дорогу и останется ещё немного, чтобы в городе добраться, куда ей нужно.



После этого полицейский ушёл, а Инес сделала, как он сказал: спустилась вниз по лестнице, потом почти у самой двери, ведущей наружу к остановке автобуса, ей бросилось в глаза нечто привычно-знакомое — киоск, в котором продавали сосиски, — и чувство голода, жажды и смертельной усталости сразу вернуло её к действительности. Она порылась в кошельке, нашла тридцать пять центов, купила сосиску и кофе в бумажном стаканчике, и вид этих обыденных предметов подействовал на неё ободряюще. В уголке, рядом с киоском, она увидела стул и примостилась на нём. Она не отдавала себе отчёта в том, сколько времени просидела там: сосиска была съедена, кофе выпит, и пробудившееся было восприятие реальности происходящего снова стало ускользать от неё, заменяясь чувством успокоения и довольства. Сновавшие перед глазами люди, гул голосов, какие-то объявления по радио — всё это убаюкивало её. Дважды Инес показалось, будто она услышала по радио и своё имя, но она решила, что это ей почудилось, что этого не может быть, так как никому на свете нет до неё дела и никто даже не знает, где она.



Она смутно сознавала, что рано или поздно ей придётся отсюда уйти, и чувствовала, как это будет для неё трудно. Ну, а пока она тихонечко посидит здесь.









8





Все сотрудники, срочно вызванные в кабинет управляющего аэропортом, явились незамедлительно — за исключением одного. Некоторых Бейкерсфелд вызывал сам, других — через Таню Ливингстон, но во всех случаях подчёркивалась настоятельная необходимость прибыть немедленно, отложив все дела.



Первым явился шеф Тани Ливингстон — управляющий пассажирскими перевозками « Транс-Америки» Берт Уэзерби.



Почти тут же следом за ним пришёл лейтенант Ордвей, уже отдавший своим полицейским приказ разыскать Инес Герреро, но ещё не имевший ни малейшего представления о том, зачем это нужно. На это время он предоставил медоувудцам беспорядочно толпиться в главном вестибюле аэровокзала и слушать, как адвокат Фримантл усердствует перед телекамерой, защищая их права.



Берт Уэзерби спросил прямо с порога:



—  Что у вас стряслось, Мел?



—  Мы ещё не знаем наверняка, Берт, и ухватиться пока не за что, но не исключена возможность, что на борту вашего самолёта, выполняющего рейс два, находится бомба.



Уэзерби кинул мельком вопросительный взгляд на Таню, — почему она тоже здесь? — но не стал терять время на расспросы и снова обратился к Мелу:



—  Так что именно вам известно?



Мел вкратце рассказал Уэзерби и Ордвею обо всём, что удалось установить, и о сообщении инспектора Стэндиша относительно пассажира, который как-то подозрительно, на взгляд инспектора — человека остро наблюдательного, — держал под мышкой маленький плоский чемоданчик, прижимая его к боку; о том, что человека этого, как установлено Таней Ливингстон, зовут Д.  О.  Герреро или, возможно, Берреро; о том, что, по словам городского агента, пассажир при регистрации не имел при себе никакого багажа, за исключением уже упомянутого чемоданчика; о том, что Д.  О.  Герреро выписал в аэропорту страховой полис на сумму в триста тысяч долларов, причём у него едва хватило денег, чтобы уплатить за страховку, из чего явствует, что он, по всей видимости, отправился в пятитысячемильный перелёт не только без смены белья, но и практически без денег; и наконец, о том, что миссис Инес Герреро, в чью пользу застраховал её супруг свою жизнь на время перелёта, в чрезвычайно расстроенных чувствах только что бродила по зданию аэровокзала.



Пока он говорил, вошёл таможенный инспектор Гарри Стэндиш, не успевший даже снять формы, а за ним — Банни. Девушка вошла неуверенно, с опаской поглядывая по сторонам на незнакомых людей и незнакомую обстановку. Когда смысл сообщения Мела дошёл до неё, она побледнела и глаза её округлились от испуга.



Из всех приглашённых не явился только контролёр, дежуривший у выхода сорок семь и пропускавший пассажиров на рейс два. Когда Таня позвонила его начальнику, тот сказал, что контролёр уже сменился и уехал домой. « Передайте, — попросила Таня, — чтобы он по прибытии домой немедленно позвонил сюда». Таня решила, что вызывать его обратно нет смысла: едва ли он запомнил, сел ли Герреро в самолёт. Если же у кого-то возникнут вопросы, тогда их можно будет задать и по телефону.



—  Я пригласил сюда всех, кто имеет к этому делу хоть малейшее отношение, на случай если вы или кто-то ещё пожелает что-нибудь выяснить, — сказал Мел, обращаясь к Уэзерби. — Я считаю, что нам с вами — и главным образом вам — предстоит решить, должны ли мы на основании имеющихся данных предупредить командира рейса два. — В эту минуту Мелу снова вспомнилось то, что он на время выбросил из головы: ведь командиром рейса два был его зять Вернон Димирест. Потом, сказал себе Мел, он ещё успеет хорошенько подумать о некоторых вытекающих отсюда последствиях. А сейчас не время.



—  Вот что. — Вид у Берта Уэзерби был довольно мрачный. Он обернулся к Тане. — Какое бы решение мы ни приняли, я считаю, что следует поставить обо всём в известность главного пилота. Разыщите Ройса Кеттеринга. Если он ещё на базе, давайте его сюда.



Капитан Кеттеринг, главный пилот « Транс-Америки», испытывал самолёт номер 731-ТА перед его отправкой в рейс два.



—  Есть, сэр.



Таня направилась к телефону; в это время зазвонил другой аппарат. Мел взял трубку.



Говорил руководитель полётов — в ответ на запрос Мела, поступивший несколько минут назад на КДП.



—  Сообщаю запрошенные вами сведения о самолёте « Транс-Америки», выполняющем рейс два.



—  Давайте.



—  Взлетел в двадцать три тринадцать по местному времени.



Мел бросил взгляд на стенные часы. Было десять минут пополуночи: самолёт летел уже без малого час.



Руководитель полётов продолжал:



—  КДП Чикаго передал самолёт Кливлендскому центру в Двадцать четыре двадцать семь; Кливленд, в свою очередь, передал самолёт Торонто в час ноль три, то есть семь минут назад. По сообщению Торонтского центра, самолёт находится в настоящий момент близ Лондона, провинция Онтарио. Если вас интересует, могу сообщить дополнительные данные: высоту, скорость, курс…



—  Пока достаточно, — сказал Мел. — Благодарю.



—  Тут вот ещё что, мистер Бейкерсфелд. — И руководитель полётов пересказал сообщение Патрони: полосой три-ноль нельзя будет пользоваться ещё по меньшей мере час.



Мел нетерпеливо слушал. Сейчас на первом плане были другие, более важные дела.



Повесив трубку, Мел передал Уэзерби данные о местонахождении самолёта.



Таня тоже положила трубку и сообщила:



—  Капитана Кеттеринга нашли. Он сейчас придёт.



—  А эта женщина — жена подозрительного пассажира… Как, кстати, её зовут? — спросил Уэзерби.



—  Инес Герреро, — сказал Ордвей.



—  Где она?



—  Пока неизвестно. — Ордвей добавил, что полицейские прочёсывают аэропорт, хотя, возможно, этой женщины давно уже здесь нет. Управление городской полиции тоже поставлено в известность, и полицейские проверяют каждый автобус, прибывающий в город из аэропорта.



—  Она была здесь, — сказал Мел, — но тогда мы ещё ничего не знали…



—  Не очень-то мы были поворотливы, — проворчал Уэзерби и поглядел на Таню, а потом на инспектора Стэндиша, который пока не произнёс ни слова. Таня поняла, что Уэзерби с досадой вспомнил сейчас, как он от неё отмахнулся: « Бросьте вы!» — Придётся нам всё-таки информировать командира экипажа, — сказал он. — Пусть у нас пока одни только предположения, он имеет право знать о них.



—  Может быть, сообщить приметы Герреро, чтобы капитан Димирест мог последить за ним, не привлекая его внимания? — сказала Таня.



—  Если вы найдёте это нужным, — сказал Мел, — тут мы можем вам помочь. Есть люди, которые его видели.



—  Хорошо, — сказал Уэзерби, — сейчас мы этим займёмся. А пока что, Таня, свяжитесь с нашим диспетчером. Скажите, что через несколько минут нам надо будет передать важное сообщение рейсу два — пусть подключат спецсвязь. Я хочу, чтобы это прошло по закрытому каналу, а не в открытый эфир. Пока ещё не время оповещать всех.



Таня снова взяла трубку.



Мел обратился к Банни:



—  Как вас зовут?



Она назвала себя, явно нервничая. Взоры всех были обращены на неё. Мужчинам невольно бросился в глаза её пышный бюст. Уэзерби чуть не присвистнул, но вовремя сдержался.



—  Вы поняли, о каком пассажире идёт речь? — продолжал Мел.



—  Я?.. Нет, не совсем…



—  Его зовут Д.  О.  Герреро. Вы, кажется, час назад выписывали ему страховой полис, так?



—  Да.



—  Вы при этом хорошо к нему присмотрелись?



Банни покачала головой.



—  Нет, особенно не присматривалась. — Ответ прозвучал тихо. Банни облизнула губы.



Мел с удивлением на неё поглядел.



—  Когда я говорил с вами по телефону, мне показалось…



—  Страховалась уйма народу… — попыталась оправдаться Банни.



—  Но вы же сказали, что вам запомнился этот пассажир!



—  Нет, это был какой-то другой.



—  Значит, вы не помните пассажира по фамилии Герреро?



—  Нет.



Мел был озадачен.



—  Разрешите мне, мистер Бейкерсфелд. — Нед Ордвей шагнул вперёд и пригнулся почти к самому лицу Банни. — Не хотите впутываться в это дело, так, что ли? — Голос Ордвея звучал резко — это был типичный голос полицейского; мягкого тона, каким Ордвей разговаривал с Инес Герреро, не было и в помине.



Банни вздрогнула и отшатнулась, но промолчала.



—  Так или нет? Отвечайте! — настаивал Ордвей.



—  Я ничего не знаю.



—  Неправда! Знаете. Вы не хотите помочь, потому что боитесь, как бы для вас чего худого не вышло. Мне таких, как вы, видеть приходилось. — Ордвей говорил презрительно, швыряя слова ей в лицо. Он был груб, беспощаден — Мелу впервые открывалась эта сторона его натуры. — Ну, так вот что я вам скажу, красотка. Если вы боитесь неприятностей, то на них-то вы как раз и нарываетесь. Если же хотите избежать их — пока не поздно — надо отвечать на вопросы. И отвечать быстро! Нам каждая секунда дорога.



Банни молчала — её била дрожь.



—  Послушайте, девушка, — сказал Мел. — На этом самолёте около двухсот человек. Не исключено, что их жизнь в опасности. Я спрашиваю вас ещё раз: вы помните человека по фамилии Герреро?



Банни медленно опустила голову.



—  Да.



—  Опишите его, пожалуйста.



Сначала запинаясь, потом всё увереннее Банни принялась описывать внешность Д.  О.  Герреро.



Все напряжённо слушали, и портрет Герреро возникал перед их мысленным взором: худой, костлявый человек, бледное лицо с ввалившимися щеками, острый подбородок, тонкие губы, рыжеватые усики, длинная тощая шея, трясущиеся руки, всё время нервно перебирает пальцами. Оказалось, что у Банни весьма острый, наблюдательный глаз.



Уэзерби, сидя за столом Мела, записывал этот словесный портрет для радиограммы Вернону Димиресту, которую он уже начал составлять.



Когда Банни рассказала, что у Герреро едва набралось десять долларов, чтобы заплатить за страховку, а итальянских денег не было и в помине и что он ужасно нервничал, пересчитывал мелочь, а потом невероятно обрадовался, обнаружив пятидолларовую бумажку во внутреннем кармане пиджака, Уэзерби перестал писать и с испугом и возмущением уставился на Банни.



—  Боже милостивый! И вы, невзирая на это, выписали ему полис? Да вы что — рехнулись?



—  Я думала… — растерянно начала Банни.



—  Ах, вы думали! И всё-таки ничего не предприняли, не так ли?



Бледная, перепуганная Банни молчала.



Мел напомнил:



—  Мы теряем время, Берт.



—  Я знаю, знаю… — Пальцы Уэзерби судорожно сжали карандаш. — Дело не только в ней, — пробормотал он, — и даже не в тех, кто оплачивает её услуги. Дело в нас самих — себя винить надо. Мы же согласны в душе с пилотами, которые восстают против страхования жизни в аэропорту, но у нас не хватает мужества это признать. И мы позволяем страховым компаниям делать своё грязное дело…



Мел повернулся к инспектору Стэндишу:



—  А вы, Гарри, можете добавить что-нибудь по поводу этого Герреро?



—  Нет, — сказал Стэндиш. — Я не был так близко от него, как эта молодая особа, и она заметила то, чего не заметил я. Но как он держал чемоданчик — это я заметил. Могу добавить только одно: если там действительно находится то, что вы думаете, пусть никто и не пытается отнять у него чемоданчик.



—  Так что же вы предлагаете?



—  Я ведь не специалист в таких делах, — сказал таможенник, — что я могу предложить? Но, по-моему, здесь можно действовать только хитростью. Ведь если это бомба, значит, у неё должен был взрыватель и, вероятно, с таким устройством, чтобы его можно было быстро привести в действие. Сейчас бомба у него в руках. Если кто-нибудь попытается её отнять, он сообразит, что его планы раскрыты и, значит, ему нечего терять. — Стэндиш помолчал и добавил угрюмо: — А при таком напряжении палец, лежащий на взрывателе, может дрогнуть…



—  Нам, конечно, по сути дела, ещё ничего не известно, — сказал Мел. — Быть может, это просто какой-то чудак и в чемоданчике у него нет ничего, кроме пижамы.



—  Если хотите знать моё мнение, — сказал таможенный инспектор, — то я думаю, что это не так. К великому моему сожалению. Тем более что этим рейсом улетела моя племянница.



Стэндиш был очень расстроен: если случится самое худшее, как сообщит он такую весть своей сестре в Денвер? Ему вспомнилось прощанье с Джуди: какая она прелестная, юная и как беззаботно играла с сидевшим рядом ребёнком. « До свидания, дядя Гарри!» — сказала она и чмокнула его в щёку. В бессильном отчаянии он упрекал теперь себя за то, что не действовал более решительно, не принял никаких мер в отношении человека с чемоданчиком.



« Ладно, — подумал он. — Если даже теперь уже поздно, всё равно надо пытаться что-то предпринять».



—  Я хочу добавить ещё кое-что… — Все посмотрели на Стэндиша. — Сейчас не до ложной скромности, и потому я скажу напрямик: у меня есть чутьё на людей, особенно первое впечатление никогда меня не обманывает, и дурного человека я обычно чувствую сразу, только не спрашивайте меня — как и почему. Это инстинкт, ну и ещё, может быть, профессиональный навык. Я сразу обратил внимание на этого человека. « Подозрительный субъект», — сказал я себе, но по профессиональной привычке подумал о контрабанде. Теперь, после того, что нам стало известно — пусть это ещё очень немного, — я скажу больше: этот человек, Герреро, — опасная личность. — Стэндиш взглянул на управляющего перевозками. — Мистер Уэзерби, я бы хотел, чтобы вы в своей радиограмме именно так охарактеризовали этого человека.



—  Как раз это я и намеревался сделать, инспектор. — Уэзерби оторвался от своих записей. Почти всё, что говорил Стэндиш, он уже успел включить в радиограмму командиру рейса два.



Таня всё ещё разговаривала по телефону с нью-йоркским диспетчером « Транс-Америки».



—  Да, сообщение будет длинное. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы была снята копия.



Раздался резкий стук в дверь; вошёл высокий мужчина с обветренным, изборождённым морщинами лицом и пронзительным взглядом светло-голубых глаз. На нём был синий шерстяной, смахивавший на форменную одежду костюм и тёплое пальто. Он кивнул Мелу, а Берт Уэзерби сказал:



—  Спасибо, Ройс, что явились так быстро. У нас тут вроде не всё благополучно. — Он протянул листок блокнота с радиограммой, которую только что набросал.



Капитан Кеттеринг, главный пилот « Транс-Америки», внимательно прочёл радиограмму. Он ничем не выдал своего волнения, пока глаза его скользили по строчкам, — только чуть твёрже стала линия губ. Главный пилот, как и многие другие, в том числе и управляющий перевозками, обычно не задерживался в аэропорту до такого позднего часа. Но пурга, бушевавшая трое суток и требовавшая срочных решений с учётом обстановки, не позволила ему уйти домой.



Зазвонил второй телефон, нарушив воцарившуюся на секунду тишину. Мел взял трубку и передал её Ордвею.



Капитан Кеттеринг дочитал радиограмму. Уэзерби спросил:



—  Как вы считаете, стоит её посылать? Мы уже запросили у диспетчера канал спецсвязи.



—  Правильно, — сказал капитан Кеттеринг. — Только я попросил бы добавить: « Предлагаем вернуться или совершить посадку по усмотрению командира». И пусть диспетчер радирует им последнюю метеосводку.



—  Да, разумеется, — Уэзерби приписал ещё несколько слов, протянул блокнот Тане, и она тут же начала передавать радиограмму.



Капитан Кеттеринг обвёл взглядом присутствующих.



—  Это всё, что нам известно?



—  Да, — сказал Мел. — Пока что всё.



—  Возможно, скоро прибавится ещё что-нибудь, — сказал лейтенант Ордвей, кладя телефонную трубку. — Мои ребята только что разыскали жену Герреро.



Радиограмма управляющего пассажирскими перевозками международного аэропорта Линкольна командиру рейса два начиналась так:







« СОГЛАСНО НЕПРОВЕРЕННЫМ ДАННЫМ, ПАССАЖИР ТУРИСТСКОГО КЛАССА НА БОРТУ ВАШЕГО САМОЛЁТА Д.  О.  ГЕРРЕРО ИМЕЕТ ПРИ СЕБЕ ВЗРЫВНОЙ МЕХАНИЗМ. ПАССАЖИР ЛЕТИТ БЕЗ БАГАЖА И, ПО-ВИДИМОМУ, БЕЗ ДЕНЕГ, ПЕРЕД ВЫЛЕТОМ ЗАСТРАХОВАЛ СВОЮ ЖИЗНЬ НА КРУПНУЮ СУММУ. ПОДОЗРИТЕЛЬНО ОБЕРЕГАЕТ ЧЕМОДАНЧИК, НАХОДЯЩИЙСЯ ПРИ НЁМ В КАЧЕСТВЕ РУЧНОЙ КЛАДИ. ДАЁМ ОПИСАНИЕ ПАССАЖИРА…»





Для установления связи с рейсом два по радиоканалам авиакомпании потребовалось несколько минут.



Со времени первой радиограммы по спецсвязи командиру рейса два о том, что у него на борту находится « заяц» — миссис Ада Квонсетт, диспетчерская служба Кливленда уже успела передать самолёт диспетчерам Нью-Йорка. Теперь все радиограммы, посылаемые авиакомпанией рейсу два, должны были идти через КДП Нью-Йорка. Таня диктовала радиограмму, телефонистка в Нью-Йорке записывала её. Диспетчер авиакомпании « Транс-Америка» в Нью-Йорке, прочтя одновременно с телефонисткой первые несколько строк, тут же по прямому проводу связался с оператором спецсвязи, АРК — аэронавигационной радиокомпании, обслуживающей все крупные авиалинии.



Оператор АРК, находящийся в особом помещении в другой части Нью-Йорка, зафиксировав вторичный вызов диспетчера « Транс-Америки» тут же закодировал радиограмму специальным четырехбуквенным кодом, присвоенным самолёту номер 731-ТА, и снова — подобно телефонному звонку, который передаётся по общему телефонному проводу, а поступает только к одному-единственному абоненту, — спецвызов должен был прозвучать только на самолёте, выполняющем рейс два.



Наконец нью-йоркский диспетчер услышал голос капитана Вернона Димиреста, пролетавшего в этот момент над Канадой, в районе Онтарио:



—  Говорит рейс два « Транс-Америки», спецвызов принят.



—  Рейс два « Транс-Америки», говорит диспетчерская служба Нью-Йорка. Для вас получено важное сообщение. Примите радиограмму.



Короткая пауза — и снова голос Димиреста:



—  О' кей, Нью-Йорк. Давайте ваше сообщение.



—  Командиру рейса два, — начал диспетчер. — « Согласно непроверенным данным, пассажир туристского класса…»







Инес Герреро всё ещё тихонько сидела в углу у киоска, когда кто-то потряс её за плечо.



—  Инес Герреро! Вы миссис Инес Герреро?



Инес подняла глаза. Она не сразу собралась с мыслями — они были где-то далеко и так сумбурны, — но всё же до её сознания постепенно дошло, что перед ней стоит полицейский.



Он снова потряс её за плечо и повторил свой вопрос.



Инес неуверенно кивнула. Она поняла, что это не тот полицейский, который разговаривал с ней раньше. Этот был белый и говорил совсем по-другому, — жёстко, без всякого сочувствия.



—  Ну-ка, леди, подымайтесь! — Полицейский больно ухватил её за плечо и грубо заставил встать. — Слышите? Пошли! Все уже надорвали глотку, вас вызывая. Подняли на ноги всю полицию.



Когда Инес через десять минут появилась в кабинете Мела, все уставились на неё. По просьбе Мела здесь остались все присутствовавшие ранее: Таня, инспектор Стэндиш, Банни, Уэзерби и капитан Кеттеринг. Полицейский подвёл её к стулу, стоявшему посреди комнаты, усадил и ушёл. К ней подошёл лейтенант Ордвей.



—  Миссис Герреро, — начал Нед Ордвей. — Почему ваш муж полетел в Рим?



Инес тупо смотрела на Ордвея и молчала. Полицейский заговорил более жёстко, но не грубо.



—  Миссис Герреро, пожалуйста, слушайте меня внимательно. Я должен задать вам несколько очень важных вопросов. Они касаются вашего мужа, и вы можете мне помочь. Вы меня понимаете?



—  Нет… А почему…



—  Вам не нужно понимать, почему я задаю эти вопросы. Об этом мы поговорим потом. Сейчас я хочу только, чтобы вы на них отвечали и этим помогли мне. Вы согласны отвечать? Я вас об этом прошу.



Уэзерби не вытерпел:



—  Лейтенант, мы не можем возиться всю ночь. Самолёт удаляется от нас со скоростью шестисот миль в час. Раз иначе не выходит, беритесь за неё покрепче.



—  Предоставьте это дело мне, мистер Уэзерби, — резко сказал Ордвей. — Если мы все начнём кричать, толку будет вдвое Меньше, а времени уйдёт вдвое больше.



Уэзерби промолчал, всем своим видом, однако, выражая нетерпение.



—  Инес… — снова начал Ордвей. — Можно, я буду называть вас Инес?



Инес молча кивнула.



—  Инес, вы будете отвечать на мои вопросы?



—  Буду… если смогу.



—  Почему ваш муж улетел в Рим?



Она прошептала еле слышно:



—  Я не знаю.



—  У вас есть там друзья? Родственники?



—  Нет… В Милане есть дальний родственник, но мы его совсем не знаем.



—  Ваш муж состоит в переписке с этим родственником?



—  Нет.



—  Мог ваш муж почему-либо вдруг пожелать навестить этого родственника?



—  Нет.



—  Послушайте, лейтенант, — вмешалась Таня, — никто же не летит в Милан рейсом два. Для этого существует « Алиталия» — прямой рейс до Милана, да и он дешевле. И сегодня вечером самолёт « Алиталия» улетел тоже.



—  Да, видимо, мы можем забыть об этом родственнике, — согласился Ордвей. — Есть у вашего мужа какие-нибудь дела в Риме? — спросил он Инес.



Она отрицательно покачала головой.



—  А чем вообще занимается ваш муж?



—  Он берёт… брал подряды.



—  Какого рода подряды?



Мало-помалу Инес начинала приходить в себя.



—  На постройку зданий, жилых домов…



—  Вы сказали « брал». Он больше этим не занимается? Почему?



—  Дела пошли плохо…



—  Вы имеете в виду денежную сторону?



—  Да… А почему вы спрашиваете?



—  Пожалуйста, поверьте мне, Инес, у меня есть на то серьёзные основания. Речь идёт о жизни вашего мужа… и ещё многих других. Поверьте мне на слово.



Инес подняла глаза на Ордвея. Их взгляды встретились.



—  Хорошо.



—  У вашего мужа и сейчас денежные затруднения?



Инес помедлила лишь секунду.



—  Да.



—  Серьёзные?



Инес молча наклонила голову.



—  Он разорился? У него долги?



Совсем шёпотом:



—  Да.



—  А где он раздобыл денег на полёт в Рим?



—  Мне кажется… — Инес хотела было сказать, что муж заложил её кольцо, но внезапно вспомнила про квитанцию « Транс-Америки» о выдаче ему билета в кредит. Она вынула измятую жёлтую бумажку из сумочки и протянула её Ордвею. Уэзерби тоже подошёл взглянуть.



—  Она выписана на « Берреро», — заметил Уэзерби. — А подпись неразборчива — можно понять и так и этак.



—  Он и в списке пассажиров значился как Берреро, — напомнила Таня.



—  Сейчас это не имеет значения, — сказал Ордвей, — но в общем-то это старый трюк, к которому прибегают, когда человек неплатежеспособен. Подменяют первую букву другой, чтобы платёжеспособность нельзя было проверить — во всяком случае, сразу. А потом, когда ошибка обнаруживается, сваливают всю вину на того, кто выписывал квитанцию. — Держа жёлтую бумажку в руке, Ордвей повернулся к Инес и спросил сурово: — Почему вы на это согласились? Вы же знали, что это мошенничество.



—  Я совсем ничего про это не знала, — возмутилась Инес.



—  Откуда же у вас эта бумажка?



Инес довольно сбивчиво принялась рассказывать, как она обнаружила квитанцию и поспешила в аэропорт, надеясь перехватить мужа, пока он не сел в самолет.



—  Значит, до сегодняшнего вечера вы понятия не имели о том, что ваш муж собирается куда-то лететь?



—  Нет, сэр.



—  Ни малейшего?



—  Нет.



—  И даже сейчас вы не понимаете, зачем ему это понадобилось?



Инес поглядела на Ордвея с тревогой.



—  Нет.



—  Ваш муж совершал когда-нибудь нелогичные поступки?



Инес колебалась.



—  Ну, так как же, — допытывался Ордвей, — случалось с ним такое?



—  Случалось, иногда… в последнее время.



—  Он был неуравновешен?



Шёпотом:



—  Да.



—  Впадал в ярость?



Помолчав, Инес утвердительно кивнула, хотя и с явной неохотой.



—  У вашего мужа был сегодня с собой чемоданчик, — спокойно, не меняя тона, проговорил Ордвей. — Маленький плоский чемоданчик, вроде портфеля. И, по-видимому, он представлял особую ценность для вашего мужа. Вы не знаете, что у него могло там быть?



—  Не знаю, сэр.



—  Вы сказали, Инес, что ваш муж брал подряды — строительные подряды. Приходилось ли ему в процессе работы пользоваться взрывчаткой?



Вопрос был задан как бы вскользь и так неожиданно, что не сразу привлёк к себе внимание. Но когда он дошёл до сознания каждого, в комнате внезапно воцарилась напряжённая тишина.



—  О да, — сказала Инес. — Очень часто.



Ордвей помедлил и спросил:



—  Ваш муж хорошо разбирается во взрывчатых веществах?



—  Мне кажется, да. Ему нравилось с ними работать… Но он… — внезапно Инес умолкла.



—  Что — он, Инес?



—  Он обращается с ними очень осторожно… — Апатия Инес прошла, она теперь явно нервничала. Взгляд её перебегал с одного лица на другое. — А почему вы об этом спрашиваете?



—  А вы совсем не догадываетесь, почему, Инес? — вкрадчиво спросил Ордвей.



Она молчала, и тогда Ордвей снова спросил, как бы между прочим:



—  Где вы проживаете?



Инес сообщила адрес, и он его записал.



—  Ваш муж был дома сегодня днём или вечером перед тем, как отправиться на аэродром?



Инес подняла испуганные глаза на полицейского.



—  Был.



Ордвей повернулся к Тане и сказал вполголоса!



—  Соедините меня, пожалуйста, с полицейским отделением этого района. — Он набросал на бумажке несколько цифр. — Пусть не кладут трубку…



Таня поспешила к телефону.



Ордвей снова обратился к Инес:



—  Ваш муж держал дома взрывчатку? — Инес явно колебалась и медлила с ответом. Голос Ордвея внезапно стал резок: — Вы до сих пор говорили мне правду. Не лгите же теперь! Была у него взрывчатка?



—  Была.



—  Какая именно?



—  Динамит… и капсюли… Они у него остались…



—  С тех пор, когда он работал подрядчиком?



—  Да.



—  Говорил он вам про них что-нибудь? Объяснял, зачем он их держит?



Инес отрицательно покачала головой.



—  Нет, Он говорил только, что это не опасно, если… если знать, как с ними обращаться…



—  А где он их хранил?



—  Просто в ящике стола.



—  Какого стола, где?



—  В спальне. — Внезапно Инес покачнулась, лицо её побелело. Это не укрылось от Ордвея.



—  Вы что-то вспомнили! Что именно?



—  Ничего! — Но голос и глаза Инес выдавали охвативший её ужас.



—  Да, вспомнили, не запирайтесь! — Ордвей наклонился к Инес, лицо его стало жёстким, суровым. Снова от былой обходительности не осталось и следа: перед Инес стоял полицейский, грубый, беспощадный; ему нужен был ответ, и он знал, что получит его. — Не вздумайте запираться или лгать! — выкрикнул Ордвей. — Не поможет. Говорите, о чём вы подумали. — Инес всхлипнула. — Бросьте это! Говорите!



—  Сегодня вечером… я как-то не обратила на это внимания сначала… эти штуки…



—  Динамит и капсюли?



—  Да.



—  Ну, что вы тянете? Говорите, в чём дело?



Инес прошептала едва слышно:



—  Их не было на месте!



Послышался ровный голос Тани:



—  Я вас соединила, лейтенант. Дежурный на проводе.



В комнате царила мёртвая тишина.



Ордвей махнул рукой Тане, не отрывая взгляда от Инес.



—  Известно ли вам, что сегодня вечером, перед тем как сесть в самолёт, ваш муж застраховал свою жизнь на крупную, очень крупную сумму в вашу пользу?



—  Нет, сэр, клянусь, я ничего не знаю…



—  Я вам верю, — сказал Ордвей. Он умолк, что-то соображая. Когда он снова заговорил, голос его звучал ещё резче: — Инес Герреро, слушайте меня внимательно. У нас есть основания полагать, что ваш муж сегодня вечером имел при себе эти взрывчатые вещества, о которых вы нам сообщили, и, улетая в Рим, взял их с собой. Поэтому — так как иного объяснения его поступку нет — мы считаем, что он сделал это с намерением взорвать самолёт и убить себя и всех находящихся на борту. Теперь я хочу задать вам ещё один вопрос, но прежде чем вы на него ответите, подумайте хорошенько, подумайте о тех, кто находится там, в самолёте, обо всех этих ни в чём не повинных людях, среди которых есть дети. Вы знаете вашего мужа, Инес, вы должны знать его лучше, чем кто-либо другой. Способен ли он… ради страховой премии, ради вас… способен ли он сделать то, о чём я только что сказал?



По лицу Инес Герреро струились слёзы. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Еле слышно, запинаясь, она пролепетала:



—  Да… да, мне кажется, он способен.



Нед Ордвей отвернулся от неё. Он взял у Тани телефонную трубку и заговорил быстро, понизив голос. Он сделал краткое сообщение, попутно отдавая распоряжения. Потом снова обернулся к Инес Герреро:



—  Мы должны обыскать вашу квартиру и можем, разумеется, получить ордер на обыск. Но вы облегчите нам дело, если сами дадите на это согласие. Ну, как?



Инес тупо кивнула.



—  Отлично. — В телефонную трубку Ордвей сказал: — Она согласна. — И, опустив трубку на рычаг, повернулся к Уэзерби и Мелу. — Поищем улик у него на квартире. Это всё, что мы можем пока предпринять.



Уэзерби проговорил мрачно:



—  Да и мы тоже мало что можем сделать, — остаётся только молиться. — Лицо у него сразу осунулось, потемнело; он начал составлять новую радиограмму командиру рейса два.









9





Пилотам рейса два подали горячую закуску, заказанную капитаном Димирестом. Тарталетки, принесённые стюардессой из салона первого класса, быстро исчезали с подносов. Димирест, надкусив тарталетку с омаром и грибами, сдобренными пармезанским сыром, одобрительно хмыкнул.



Стюардессы, по обыкновению, продолжали усиленно заботиться о тощем Сае Джордане. Украдкой, за спиной двух других лётчиков, они сунули ему ещё несколько тарталеток на отдельном подносе, а когда Джордан повернулся к приборам, следя за системой перекачки топлива, за щекой у него был изрядный кусок бекона, нафаршированного куриной печёнкой.



Вскоре всем трём пилотам, отдыхавшим по очереди в мягком полумраке кабины, будет подано ещё одно изысканное блюдо и десерт, какими авиакомпания потчует своих пассажиров первого класса. И только столовое вино и шампанское оставались привилегией пассажиров и не подавались команде.



« Транс-Америка», как и большинство авиакомпаний, старалась вовсю обслуживать свои рейсы в полёте первоклассной кухней. Это встречало возражения: кое-кто считал, что авиакомпании — даже международные — должны заниматься исключительно проблемами транспорта, свести обслуживание пассажиров к определённому среднему стандарту и покончить со всякими излишествами, включая сюда и еду более высокого качества, чем обычный стандартный обед. По мнению же других, слишком многое в современном транспорте свелось к такому среднему стандарту, и они одобряли хорошую кухню на самолётах, считая, что это придаёт полёту известный шик. Жалобы на недостаточно хорошую еду поступали к авиакомпаниям чрезвычайно редко. Для большинства пассажиров — как первого, так и туристского класса — еда в полёте представлялась своего рода развлечением, и они поглощали её с аппетитом.



Вернон Димирест, посасывая последние сочные кусочки омара, думал по этому поводу примерно то же, и в этот момент в кабине прозвучал громкий сигнал вызова по каналу спецсвязи, и на панели вспыхнула жёлтая лампочка.



Брови Энсона Хэрриса поползли вверх. Радиограмма по спецканалу — явление необычное, а два спецвызова меньше чем за час — нечто вообще из ряда вон выходящее.



—  Нет, определённо нам нужно засекретиться, — прозвучал сзади голос Сая Джордана.



Димирест протянул руку к регулятору радио.



—  Я приму.



После обмена позывными между рейсом два и нью-йоркским диспетчером Вернон Димирест принялся записывать радиограмму в блокнот, пришпиленный под затенённой козырьком лампочкой. Радиограмма была от управляющего пассажирскими перевозками международного аэропорта имени Линкольна и начиналась словами:







« СОГЛАСНО НЕПРОВЕРЕННЫМ ДАННЫМ…»





По мере того как Димирест писал, лицо его, на которое падали отблески света, становилось всё более угрюмым, сосредоточенным. Он подтвердил приём и отключился, не прибавив ни слова. Всё так же молча он протянул блокнот Энсону Хэррису. Наклонившись к свету, тот прочёл радиограмму, негромко свистнул и передал блокнот через плечо Саю Джордану.



Текст заканчивался словами:







« ПРЕДЛАГАЕМ ВЕРНУТЬСЯ ИЛИ СОВЕРШИТЬ ПОСАДКУ ПО УСМОТРЕНИЮ КОМАНДИРА».





Оба старших пилота понимали, что возникает вопрос о том, кто будет принимать решение. Хотя самолёт в этом рейсе пилотировал Энсон Хэррис, а Вернон Димирест выполнял обязанности пилота-контролёра, всё же решающее слово оставалось за ним как за командиром экипажа.



В ответ на вопросительный взгляд Хэрриса Димирест буркнул:



—  Кто в левом кресле — вы или я? Чего же мы ждём?



Хэррис размышлял недолго. Он сказал:



—  Повернём обратно, но очень пологим разворотом — так, чтобы не заметили пассажиры. И пошлём Гвен Мейген опознать этого типа, из-за которого там подняли переполох: никто из нас, само собой разумеется, не может появиться в салоне — это его вспугнёт. Ну, а потом, — он пожал плечами, — я полагаю, придётся действовать сообразно с обстоятельствами.



—  Согласен, — сказал Димирест. — Вы разворачивайте машину, а я возьму на себя салон. — Он трижды нажал кнопку, вызывая Гвен.



Тем временем Энсон Хэррис связался по радио с воздушным диспетчером и кратко сообщил:



—  Говорит « Транс-Америка», рейс два! У нас возникли трудности. Прошу разрешения на возвращение в аэропорт Линкольна и на ведение радаром отсюда до аэропорта.



Хэррис уже прикинул в уме возможности посадки в каком-либо другом аэропорту. Оттава, Торонто и Детройт, как им сообщили при взлёте, были закрыты из-за снегопада. К тому же, чтобы обезвредить опасного пассажира, команде требовалось время, что также говорило в пользу возвращения на базу.



Хэррис не сомневался, что Димирест пришёл бы к такому же решению.



Откуда-то снизу, преодолев расстояние в шесть миль, до них долетел голос диспетчера Торонтского центра:



— « Транс-Америка», рейс два, вас понял. — И после короткой паузы: — Можете начинать разворот влево, курс два-ноль. Готовьтесь к перемене эшелона.



—  Вас понял, Торонто. Начинаем пологий разворот.



— « Транс-Америка», рейс два, пологий разворот одобрен.



Как обычно в таких случаях, переговоры велись тихо. Как в воздухе, так и на земле понимали, что спокойствием можно достичь большего, чем излишним волнением и нервозностью. По характеру полученного сообщения диспетчер на земле сразу понял, что самолёт терпит или может потерпеть бедствие. Лайнеры, совершающие рейсовый полёт, не прерывают его внезапно и не поворачивают обратно без серьёзной причины. Вместе с тем диспетчер знал, что командир корабля в случае необходимости сразу подаст сигнал бедствия и незамедлительно сообщит причину. А пока этого не произошло, диспетчер не должен отвлекать команду и задавать ненужные вопросы.



Любая помощь, какая потребуется, будет оказана с максимальной быстротой и без лишних расспросов.



Но уже и сейчас машина наземных служб заработала вовсю. В Торонтском центре, расположенном в красивом современном здании милях в четырнадцати от города, диспетчер получив сообщение рейса два, подозвал старшего по группе. Старший немедленно установил контакт с другими секторами и стал расчищать воздушное пространство как впереди попавшего в беду самолёта, так и непосредственно под ним — последнее из предосторожности, на всякий случай. Тотчас оповестили Кливлендский центр о том, что рейс два, недавно переданный им Торонтскому центру, возвращается обратно и надо следить за его полётом. Оповестили и Чикагский центр, которому предстояло принять рейс от Кливлендского.



В кабину самолёта тем временем поступило указание от диспетчера:



—  Начинайте спуск до эшелона два-восемь-ноль. Доложите освобождение эшелона три-три-ноль.



Энсон Хэррис подтвердил приём:



—  Торонтский центр, говорит рейс два « Транс-Америки», Начинаем снижаться.



Сай Джордан по распоряжению Хэрриса уже сообщил диспетчеру авиакомпании по её радиоканалу о решении возвратиться в аэропорт.



Дверь кабины отворилась. Вошла Гвен Мейген.



—  Если меня вызвали потому, что вам нужны ещё тарталетки, — сказала она, — то прошу прощения, но вы их не получите. К вашему сведению, у нас на борту, кроме вас, есть ещё и пассажиры.



—  Вашим нарушением субординации я займусь позднее, — сказал Димирест, шутливо подражая её безупречному произношению. — А сейчас… У нас тут небольшая неприятность.



На первый взгляд, в кабине пилотов ничего не изменилось с тех пор, как была получена радиограмма управляющего перевозками, однако чувствовалось, что от прежнего спокойно-безмятежного настроения не осталось и следа. Несмотря на внешнее спокойствие, все трое пилотов были собранны, каждый находился в состоянии полной готовности и ощущал эту готовность в других. Для достижения этого умения быстро и квалифицированно принимать ответственные решения в трудной обстановке пилоты на своём пути к креслу командира корабля проводили долгие годы в упорных тренировках и накапливали опыт. Само по себе умение пилотировать воздушный корабль приобреталось без особого труда, и не просто за это пилоты пассажирских рейсов получали своё хорошее жалованье, а за высокое искусство пилотирования и самолётовождения, требующее находчивости, самообладания и особой авиационной мудрости. И сейчас Вернон Димирест, Энсон Хэррис и — хотя и в меньшей степени — Сай Джордан проявляли эти свои качества на деле. Положение на борту самолёта ещё не стало критическим, и при удаче всё вообще могло обойтись. Но если катастрофа неизбежна, команда была готова к ней.



—  Мне нужно, чтобы вы опознали одного пассажира, — сказал Димирест, повернувшись к Гвен. — Но он не должен знать, что вы ищете его. Мы получили его словесный портрет. Ознакомьтесь с ним. — Он протянул ей блокнот с записью спецсообщения.



Гвен придвинулась ближе — так, чтобы свет из-под козырька падал на листок.



Самолёт слегка качнуло: рука Гвен коснулась плеча Вернона Димиреста, он вдохнул тонкий аромат духов и остро ощутил её близость. Скосив глаза, он увидел в полумраке её профиль. Она читала радиограмму; лицо её стало серьёзным, но не растерянным. Димиресту вспомнилось, как несколько часов назад она восхитила его силою духа, что отнюдь не уменьшало её женственности. И мгновенно промелькнула мысль о том, что дважды за этот вечер он слышал из уст Гвен признание в любви. Это признание заставило его тогда задуматься: а сам он был ли когда-нибудь по-настоящему влюблён?



Человеку, который привык всегда держать свои чувства в узде, трудно ответить на этот вопрос. Однако сейчас он вдруг понял, что его чувства к Гвен больше похожи на любовь, чем всё, что он испытывал когда-либо прежде.



Гвен уже вторично, более медленно, перечитывала радиограмму.



На миг Димирестом овладела слепая ярость: из-за этой дурацкой истории, которая разрушала его планы, теперь ему уже не удастся отдохнуть и развлечься с Гвен в Неаполе. Но он тут же взял себя в руки. Сейчас не время для личных эмоций. К тому же вся эта история может привести всего лишь к задержке — возможно, даже на сутки после их возвращения в аэропорт, — но в конечном счёте рейс всё равно состоится. Ему и в голову не пришло, что им, быть может, не удастся сразу разделаться с этой бомбой или что эта история может окончиться не так благополучно, как в большинстве подобных случаев.



Сидевший рядом с Димирестом Энсон Хэррис заканчивал пологий разворот с самым малым креном. Это был превосходный, мастерски выполненный разворот, как показывал прибор « пионер» — своего рода дедушка авиационных приборов, — указатель крена и скольжении, подобный тому, какой был установлен ещё на самолёте Линдберга « Спирит ов Сент-Луис» и на предшествовавших ему самолётах и по-прежнему применявшийся на современных лайнерах. Стрелка указателя стояла вертикально, шарик — неподвижно в центре. И только гирокомпас позволял догадываться, что самолёт отклонился от курса, сделав разворот на сто восемьдесят градусов. Хэррис заявил, что пассажиры не заметят изменения курса (и он был прав), разве только кто-нибудь, знакомый с картой звёздного неба и расположения светил по отношению к востоку и западу, не глянет случайно в окно. Тогда он несомненно заметит, что самолёт изменил курс, но на этот риск приходилось идти — другого выхода не было. По счастью, земля была скрыта облаками, и огни городов не могли служить ориентиром. Теперь Хэррис начал понемногу снижаться, нос самолёта слегка пошёл вниз, секторы были лишь прикрыты, так что гул двигателей почти не изменил тембра. Хэррис осторожно, сосредоточенно, словно по учебнику, вёл самолёт, со скрупулёзной точностью выполняя все правила, не глядя в сторону Гвен и Димиреста.



Гвен вернула блокнот.



—  Идите в салон и отыщите этого субъекта, — инструктировал её Димирест. — Посмотрите, при нём ли чемоданчик и нет ли способа его отобрать. Вы понимаете, что ни один из нас не должен появляться там — пока, во всяком случае, — чтобы не спугнуть его.



—  Конечно, — сказала Гвен. — Я понимаю. Но и мне туда идти незачем.



—  Как так?



—  Я уже знаю, где он сидит, — спокойно сказала Гвен. — Место 14-А.



Вернон Димирест испытующе на неё поглядел.



—  Вероятно, мне не нужно предупреждать вас, как важно, чтобы тут не произошло ошибки. Если есть хоть малейшее сомнение, ступайте и проверьте.



—  У меня нет сомнений.



Примерно полчаса назад, пояснила Гвен, после того, как пассажиры первого класса отобедали, она прошла в туристский салон, чтобы помочь стюардессам. Один из пассажиров — у окна слева — задремал. Когда Гвен заговорила с ним, он мгновенно проснулся. На коленях у него лежал чемоданчик. Гвен предложила взять его и положить куда-нибудь на время ужина, но пассажир отказался. Он продолжал крепко держать чемоданчик, словно какую-то драгоценность. А потом, вместо того чтобы достать складной столик, пассажир использовал чемоданчик, поставив на него поднос с едой. Гвен, привыкшая к чудачествам пассажиров, не придала этому значения, однако человека этого она, конечно, запомнила. Все приметы, перечисленные в радиограмме, совпадали с его внешностью.



—  Я хорошо его запомнила ещё и потому, что он сидит как раз рядом со старушенцией — безбилетной пассажиркой.



—  Вы сказали, что он сидит у окна, верно?



—  Да.



—  Это несколько осложняет дело — не так-то легко будет дотянуться и вырвать у него чемоданчик… — Но тут Димиресту вспомнилась та часть радиограммы от УП, которая гласила:







« ЕСЛИ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ПРАВИЛЬНО, СПУСКОВОЕ УСТРОЙСТВО СКОРЕЕ ВСЕГО НАХОДИТСЯ СНАРУЖИ И МОЖЕТ БЫТЬ ЛЕГКО ПРИВЕДЕНО В ДЕЙСТВИЕ. ПРОЯВЛЯЙТЕ ОСОБУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ, ЕСЛИ РЕШИТЕ СИЛОЙ ЗАВЛАДЕТЬ ЧЕМОДАНЧИКОМ».





Димирест почувствовал, что Гвен сейчас тоже вспомнила это предостережение.



И впервые не то чтобы страх, но какая-то неуверенность нарушила чёткий ход его мыслей. Страх мог прийти потом, пока его ещё не было. Возможно ли, что эта угроза взрыва может оказаться не просто угрозой? Вернону Димиресту не раз приходилось обсуждать такого рода ситуации, но у него как-то не укладывалось в голове, что он сам может попасть в такое положение.



Энсон Хэррис теперь — всё так же плавно — выводил самолёт из разворота. Они уже летели в противоположном направлении.



Сигнал вызова по каналу спецсвязи прозвучал снова. Димирест сделал знак Саю Джордану, тот переключился на спецсвязь, дал сигнал приёма и начал записывать радиограмму.



Энсон Хэррис тем временем снова вызвал Торонтский центр.



—  Я вот о чём думаю, Гвен, — сказал Вернон Димирест, — нельзя ли под каким-нибудь предлогом убрать оттуда двух соседей Герреро? Когда он останется один, может быть, кому-нибудь из нас удастся подойти сзади, наклониться над пустыми сиденьями и выхватить чемоданчик.



—  Он сразу заподозрит неладное, — решительно заявила Гвен. — И, разумеется, насторожится. Он и так уже весь как на иголках. Если мы уберём его соседей, то какой бы мы при этом ни изобрели предлог, он тотчас заподозрит подвох и будет смотреть в оба.



Второй пилот протянул им блокнот с последней радиограммой, полученной по спецсвязи. Радиограмма была от УП аэропорта Линкольна. Димирест и Гвен, наклонившись к свету, прочли:







« ПО ДОПОЛНИТЕЛЬНЫМ СВЕДЕНИЯМ, НАЛИЧИЕ У ПАССАЖИРА ГЕРРЕРО ВЗРЫВНОГО УСТРОЙСТВА ПОЛНОСТЬЮ ПОДТВЕРЖДАЕТСЯ. ПОВТОРЯЮ: ПОЛНОСТЬЮ ПОДТВЕРЖДАЕТСЯ. ПАССАЖИР ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕН. НЕ КОНТРОЛИРУЕТ СВОИ ПОСТУПКИ. ВТОРИЧНО РЕКОМЕНДУЕМ ДЕЙСТВОВАТЬ С ВЕЛИЧАЙШЕЙ ОСТОРОЖНОСТЬЮ. ЖЕЛАЕМ УДАЧИ».





—  Вот это последнее мне особенно понравилось, — сказал Сай Джордан. — Ну, как это мило с их стороны, какая трогательная заботливость!



—  Заткнись! — резко оборвал его Димирест.



На несколько секунд в кабине воцарилось молчание.



—  Если б можно было придумать что-то, — медленно проговорил Димирест, — как-то отвлечь его внимание, чтобы он выпустил из рук чемоданчик. Нам нужно всего несколько секунд, чтобы завладеть им… две секунды, если действовать быстро.



—  Он даже на пол его не ставит, — заметила Гвен.



—  Я знаю! Знаю! Я просто рассуждаю сам с собой, вот и всё. — Он помолчал. — Давайте обдумаем всё сначала. Между Герреро и проходом находятся двое пассажиров. Один из них…



—  Один из них мужчина; он сидит у прохода. Кресло посередине занимает миссис Квонсетт. Дальше сидит Герреро.



—  Значит, бабуля сидит непосредственно рядом с Герреро, рядом с чемоданчиком?



—  Да, конечно, но что нам это даёт? Даже если мы посвятим её во всё, едва ли она…



Димирест перебил Гвен:



—  Вы ещё ничего ей не говорили? Она не знает, что мы её поймали?



—  Нет. Вы же сами не велели.



—  Да, да. Просто я хотел ещё раз удостовериться.



Снова наступило молчание. Вернон Димирест напряжённо думал, взвешивал все « за» и « против». Наконец он проговорил с расстановкой:



—  У меня возникла идея. Быть может, её не удастся воплотить в жизнь, но другой возможности я пока не вижу. Теперь слушайте внимательно, я объясню вам, что нужно делать.







В салоне туристского класса большинство пассажиров уже покончили с ужином, и стюардессы собирали подносы. На этот раз ужин прошёл быстрее обычного, отчасти потому, что из-за опоздания с отлётом многие пассажиры подкрепились в аэровокзале, и теперь, в этот поздний час, одни совсем отказались от еды, а другие лишь слегка поковыряли вилкой в тарелке.



Миссис Ада Квонсетт продолжала болтать со своим новым приятелем — музыкантом. Одна из стюардесс — бойкая молодая блондинка — обратилась к ним:



—  Вы уже закончили, можно взять подносы?



—  Да, пожалуйста, мисс, — сказал музыкант.



Миссис Квонсетт приветливо улыбнулась:



—  Спасибо, душенька, можете взять мой поднос. Всё было очень вкусно.



Угрюмый человек, сидевший по левую руку от миссис Квонсетт, вернул свой поднос, не произнеся ни слова.



И тут маленькая старушка из Сан-Диего заметила другую стюардессу, стоявшую в проходе.



Миссис Квонсетт ещё раньше обратила внимание на эту девушку, по-видимому, старшую стюардессу. Это была жгучая брюнетка с очень привлекательным, широкоскулым лицом и решительным взглядом тёмных глаз; сейчас взгляд её был холодно и непреклонно устремлён на Аду Квонсетт.



—  Извините, мадам. Разрешите проверить ваш билет.



—  Мой билет? Извольте. — Миссис Квонсетт изобразила удивление, хотя мгновенно поняла, что кроется за этой просьбой. Видимо, они уже пронюхали или почему либо заподозрили, что билета у неё нет. Но миссис Ада Квонсетт ещё никогда не сдавалась без боя, и мозг её тотчас заработал с лихорадочной быстротой. Сейчас главное выяснить — насколько осведомлена эта девица.



Миссис Квонсетт открыла сумочку и сделала вид, что роется в её содержимом.



—  Где-то он у меня здесь, моя дорогая. Должен быть где-то здесь. — Она с самым невинным видом подняла глаза на стюардессу. — Должен быть здесь, если только контролёр не отобрал его у меня при выходе из вокзала. Может, он оставил его у себя, а я не обратила внимания.



—  Нет, — сказала Гвен Мейген, — он этого сделать не мог. Если это обратный билет, у вас должен остаться купон на обратный полёт. А если билет в один конец, у вас остался бы корешок от билета и посадочный талон.



—  Да, странно… — Миссис Квонсетт продолжала рыться в сумочке.



Гвен сказала жёстко:



—  Разрешите, я погляжу сама. — Во время этого диалога обычную её обходительность как рукой сняло. — Если билет лежит у вас в сумке, я его найду. Если же его там нет, это избавит нас с вами от излишней потери времени.



—  С какой это стати! — возмутилась миссис Квонсетт. Впрочем, она тут же сбавила тон: — Я понимаю, что вы не хотели меня обидеть, моя дорогая, но у меня здесь, помимо всего прочего, лежат личные бумаги. А вы, особенно вы, как англичанка, должны уважать неприкосновенность личности. Вы ведь англичанка, не правда ли?



—  Кто я такая, не имеет ни малейшего отношения к делу. Сейчас нас интересует ваш билет. Если, конечно, он у вас есть. — Гвен повысила голос, слова её были слышны теперь другим пассажирам. Кое-кто повернул голову в их сторону.



—  О господи, да есть у меня билет. Вопрос только в том, куда я его сунула. — Миссис Квонсетт дружелюбно улыбнулась. — А вот то, что вы англичанка, я сразу поняла, как только вы заговорили. В устах некоторых людей — вот как в ваших, например, — английская речь звучит так пленительно. Обидно, что мало кто из нас, американцев, обладает таким произношением. Мой покойный супруг не раз, бывало, говорил мне…



—  Что говорил ваш супруг, нас не интересует. Где ваш билет?



Нелегко было Гвен держаться так нелюбезно, даже грубо. В обычных обстоятельствах она обошлась бы с этой старушкой хотя и твёрдо, но добродушно и даже дружелюбно; запугивать женщину вдвое старше себя было очень не по душе Гвен. Но когда она покидала кабину пилотов, Вернон дал ей на этот счёт строжайшие указания.



Миссис Квонсетт была, казалось, несколько оскорблена.



—  Я терплю ваши грубости, милочка, но как только найду билет, я не премину объяснить вам, что ваше поведение…



—  В самом деле, миссис Квонсетт? — От Гвен не укрылось, как вздрогнула старуха, когда она назвала её по имени: впервые её спокойное благодушие было поколеблено. А Гвен неумолимо продолжала: — Вы ведь Ада Квонсетт, не так ли?



Старушка приложила к губам кружевной платочек и вздохнула.



—  Ну, раз уж вам известно моё имя, было бы бесполезно его скрывать, верно?



—  Безусловно, тем более что мы знаем про вас всё. Вы настоящая уголовница, миссис Квонсетт.



Теперь уже многие пассажиры смотрели в их сторону и прислушивались к разговору, а некоторые даже покинули свои места и подошли поближе. Симпатии всех были явно на стороне старушки, все неодобрительно поглядывали на Гвен. Пассажир, сидевший у прохода и беседовавший с миссис Квонсетт, когда появилась Гвен, беспокойно заёрзал на сиденье и сказал:



—  Если произошло недоразумение, может быть, я могу помочь…



—  Никакого недоразумения не произошло, — сказала Гвен. — Вы путешествуете вместе с этой дамой?



—  Нет.



—  Тогда это вас не касается, сэр.



До этой минуты Гвен ни разу не позволила себе взглянуть на пассажира, сидевшего у окна. И он тоже не смотрел на неё, однако его поза и наклон головы свидетельствовали о том, что он внимательно прислушивается к происходящему. Украдкой бросив взгляд в его сторону, Гвен успела заметить, что он по-прежнему держит чемоданчик на коленях. При мысли о том, что он там прячет, она похолодела, предчувствуя беду, и по телу её побежали мурашки. Ей захотелось повернуться, кинуться в кабину экипажа, сказать Вернону, чтобы он справлялся с этим делом сам. Но она взяла себя в руки и преодолела минутную слабость.



—  Я ведь сказала, что нам всё про вас известно, — повторила она. — Не далее как сегодня вас уже поймали без билета на одном из наших лос-анджелесских рейсов. Вы даже были сняты с самолёта, но вам удалось улизнуть. А потом вы обманом ухитрились пробраться на этот самолёт.



Маленькая старушка из Сан-Диего заметила небрежно:



—  Если вам всё известно или кажется, что всё известно, разубеждать вас нет смысла. — Ну что ж, решила она про себя, стоит ли расстраиваться? В конце концов, она ведь была готова к тому, что её поймают. И всё-таки она успела пережить интересное приключение и хорошо поужинать. Да и что такого особенного случилось? Эта рыжеволосая там, в аэропорту, сама сказала, что авиакомпании никогда не возбуждают дела в суде против безбилетных пассажиров.



Однако ей было любопытно, что же последует дальше.



—  Мы что же, повернём теперь назад в аэропорт?



—  Ну, не такая уж вы важная персона. Мы сдадим вас в Италии тамошним властям. — Вернон Димирест предупредил Гвен, что все должны по-прежнему считать, будто самолёт летит в Рим, ни в коем случае нельзя говорить, что они уже довернули обратно. Он несколько раз повторил, что Гвен должна быть груба со старушкой. Гвен вовсе не улыбалось выполнять такую роль, но это было необходимо, чтобы произвести соответствующее впечатление на Герреро и выполнить задуманный Димирестом план.



Герреро, конечно, не подозревал, — и в случае удачи догадается, когда будет уже поздно, — что вся эта сцена разыгрывается только для него.



—  Пройдёмте со мной, — сказала Гвен миссис Квонсетт. — Командиру сообщили о вас, и он должен дать соответствующий ответ. Но сначала он хочет поговорить с вами. — И, обратившись к пассажиру, занимавшему кресло у прохода, она сказала: — Будьте любезны, пропустите эту даму.



Впервые за всё время старушка проявила нервозность.



—  Командир хочет со мной говорить?



—  Да, и ждать он не любит.



С явной неохотой миссис Квонсетт поднялась с места. Музыкант, весьма расстроенный, вышел в проход, чтобы дать ей пройти. Гвен взяла её под локоть и повела вперёд, чувствуя на себе враждебные взгляды остальных пассажиров.



Она с большим трудом преодолела желание обернуться и поглядеть, наблюдает ли за ними пассажир с чемоданчиком.







—  Меня зовут капитан Димирест. Пожалуйста, подойдите поближе. Гвен, будьте любезны, закройте дверь — как-нибудь разместимся. — Вернон Димирест улыбнулся миссис Квонсетт. — К сожалению, конструкторы самолёта не учли, что сюда могут пожаловать гости.



Старушка из Сан-Диего устремила внимательный взгляд на говорившего. После ярко освещённого салона она ещё не успела освоиться с полумраком кабины. Она различала лишь неясные очертания какой-то фигуры на фойе десятка светящихся красным циферблатов. Но голос звучал несомненно дружелюбно. А миссис Квонсетт уже мужественно приготовилась к разговору в совсем другом тоне.



Сай Джордан откинул подлокотник на свободном кресле позади Энсона Хэрриса. Гвен мягко и предупредительно — совсем не так, как несколько минут назад, — усадила старушку в кресло.



Самолёт не качало, поэтому передвигаться в нём было легко. Он продолжал снижаться, но до тех слоёв атмосферы, где бушевала пурга, было ещё далеко, и самолёт летел со скоростью пятьсот миль в час легко и плавно, словно плыл по заштилевшему морю.



—  Миссис Квонсетт, — сказал Вернон Димирест, — забудьте о том, что произошло за стенами этой кабины. Мы пригласили вас сюда по другой причине. — Он обернулся к Гвен: — Вы были достаточно грубы с этой дамой?



—  К сожалению, да.



—  Мисс Мейген действовала по моим указаниям. Я ей подробно рассказал, как она должна себя вести. Мы знали, что одно интересующее нас лицо будет за этим наблюдать. Мы хотели, чтобы всё выглядело естественно и можно было, не вызывая подозрений, пригласить вас сюда.



Большая тёмная фигура в кресле справа начинала мало-помалу приобретать более отчётливые очертания. Ада Квонсетт, вглядываясь в лицо этого человека, нашла, что оно не выглядит злым. Пока ещё она, разумеется, совсем не понимала, к чему он клонит. Она огляделась по сторонам. Всё это было чрезвычайно интересно. Ещё ни разу в жизни не доводилось ей бывать в кабине экипажа. Кабина оказалась куда меньше, чем она предполагала. Здесь было очень тесно. И тепло. Все трое мужчин сидели в одних рубашках. Да, теперь уже ей действительно будет о чём рассказывать своей дочери в Нью-Йорке, если она когда-нибудь доберётся туда.



—  Мамаша, — сказал человек, отрекомендовавшийся капитаном. — Вы ведь не робкого десятка?



Вопрос был странный. Миссис Квонсетт задумалась и ответила не сразу:



—  Да, мне кажется, я не особенно труслива. Случается, конечно, и понервничать, но только теперь это реже со мной бывает. С годами начинаешь пугаться всё меньше и меньше.



Пристальный, испытующий взгляд капитана был прикован к её лицу.



—  Я решил рассказать вам кое-что, а затем попросить вас помочь нам. Времени у нас мало, я буду краток. Вероятно, вы заметили пассажира, который сидит рядом с вами — у окна.



—  Такой тощий, с тоненькими усиками?



—  Да, — сказала Гвен. — Этот самый.



—  Как же, заметила. Очень странный господин. Ни с кем не разговаривает и не выпускает из рук чемоданчика. Мне кажется, он чем-то очень обеспокоен.



—  Мы тоже обеспокоены, — негромко произнёс Вернон Димирест. — У нас есть основания предполагать, что у него в чемоданчике бомба. И мы хотим её забрать. Вот почему нам потребовалась ваша помощь.



« Самое удивительное, — пронеслось у Ады Квонсетт в голове, — что здесь у них такая тишина». В этой тишине и в наступившем после слов Димиреста молчании Ада Квонсетт услышала, как где-то у неё над головой заговорило радио:



— « Транс-Америка», рейс два, говорит Торонтский центр. Вы находитесь в пятнадцати милях к востоку от Клейнбергского маяка. Сообщите вашу высоту и намерения.



Человек, сидевший впереди слева — Ада Квонсетт не видела его лица, — ответил:



—  Торонтский центр, говорит « Транс-Америка», рейс два. Снижаемся, покидаем эшелон два-девять-ноль. Просим разрешения продолжать медленно снижаться. Намерение совершить посадку в аэропорту Линкольна остаётся неизменным.



— « Транс-Америка», вас понял. Освобождаем вам путь следования. Можете продолжать медленно снижаться.



Третий человек, сидевший справа от Ады Квонсетт за маленьким столиком, перед которым были расположены ещё какие-то приборы, сказал:



—  По моим подсчётам, мы должны быть на месте через час семнадцать минут. Это — если ветер будет как по сводке; если же фронт шторма приблизился, то прилетим позже.



—  Так мы, значит, всё-таки возвращаемся? — Голос Ады Квонсетт выдавал охватившее её волнение.



Димирест кивнул.



—  Да, но, кроме вас, никто из пассажиров этого не знает. И пока вам придётся держать это в секрете, причём главное, чтобы Герреро — пассажир с чемоданчиком — ничего не заподозрил.



У Ады Квонсетт даже дух перехватило. « Неужели это в самом деле происходит со мной?» — думала она. Потрясающее приключение, не хуже тех, что показывают по телевизору. Немножко опасное, конечно. Но она тут же сказала себе: об этом не стоит думать. Главное — она здесь, участвует во всём этом, разговаривает запанибрата с командиром корабля, и он доверяет ей свои тайны. Да, будет что порассказать дочери!



—  Ну как, согласны вы нам помочь?



—  Разумеется, согласна. Как я понимаю, вы хотите, чтобы я попробовала отобрать у него чемоданчик…



—  Ни в коем случае! — Вернон Димирест обернулся и для большей убедительности перегнулся к ней через спинку кресла. Он сказал твёрдо: — И не вздумайте даже прикасаться к этому чемоданчику.



—  Раз вы так говорите, — кротко согласилась миссис Квонсетт, — не буду.



—  Да, я именно так говорю. И запомните: очень важно, чтобы Герреро не заподозрил, что мы обратили внимание на его чемоданчик и знаем о его содержимом. А теперь я проинструктирую вас — как раньше инструктировал мисс Мейген — насчёт того, что вы должны делать, когда вернётесь в салон. Пожалуйста, слушайте меня внимательно.



Когда он закончил, старушка из Сан-Диего позволила себе улыбнуться уголками губ.



—  О да, да! Мне кажется, я сумею это проделать.



Она уже вставала с кресла, а Гвен открывала дверь кабины, когда Димирест спросил:



—  Мне сказали, что вы летели без билета из Лос-Анджелеса… как будто в Нью-Йорк. Зачем?



Миссис Квонсетт объяснила, что она порой чувствует себя одиноко на Западном побережье и ей хочется повидать дочь, живущую на востоке страны.



—  Бабушка, — сказал Димирест, — если мы всё это провернём, я лично обещаю вам, что обо всех неприятностях, которые с вами произошли, будет забыто, и более того: наша авиакомпания даст вам бесплатный билет до Нью-Йорка и обратно, первый класс.



Миссис Квонсетт была так растрогана, что едва не расплакалась.



—  О, благодарю вас, благодарю! — От волнения голос её дрогнул. « Какой изумительный человек, — подумала она. — Какой добрый, очаровательный человек!»



Пережитое Адой Квонсетт неподдельное волнение пришлось весьма кстати и немало помогло ей справиться со своей задачей, когда она прошествовала через салон первого класса к своему креслу. Гвен Мейген, крепко ухватив безбилетную пассажирку за локоть, подталкивала её вперёд, а та прикладывала кружевной платочек к глазам и являла собой весьма волнующее зрелище донельзя расстроенной пожилой дамы. Вытирая слёзы, Ада Квонсетт внутренне ликовала: ведь она разыгрывала уже вторую сцену за сегодняшний вечер. Сначала на аэровокзале притворилась больной и одурачила этого мальчишку, Питера Кокли. Ей это прекрасно удалось — значит всё удастся и теперь.



И в самом деле, спектакль был настолько убедителен, что один из пассажиров даже спросил Гвен довольно сердито:



—  Послушайте, мисс, я не знаю, чем провинилась эта дама, но почему вы позволяете себе так грубо обращаться с ней?



Гвен, зная, что Герреро уже может её услышать, ответила резко:



—  Прошу вас не вмешиваться, сэр.



Выполняя указания Вернона, Гвен, как только вошла в туристский салон, тут же задёрнула за собой портьеру, разделяющую салоны. При этом она успела бросить взгляд назад и заметила, что дверь кабины слегка приоткрылась. Гвен знала, что там, за дверью, стоит Вернон, наблюдает и ждёт. Как только портьера между салонами первого и туристского класса задёрнется, Вернон пройдёт вперёд, станет за портьерой и будет следить за происходящим в щёлку, которую Гвен должна была предусмотрительно оставить. А затем в нужный момент он откинет портьеру и быстро шагнёт вперёд.



При мысли о том, что произойдёт через несколько минут — и чем всё это может кончиться! — предчувствие беды снова охватило Гвен, и сердце её сжалось от страха. И снова она нашла в себе силы победить страх. Она заставила себя вспомнить о том, что в её руках жизнь экипажа и пассажиров, которые даже и не подозревают, какая драма разыгрывается сейчас у них на глазах, и подтолкнула миссис Квонсетт к её креслу.



Пассажир по фамилии Герреро быстро вскинул на них глаза и тут же отвёл взгляд. Гвен заметила, что чемоданчик всё так же лежит у него на коленях и он не выпускает его из рук. Когда они подошли ближе, третий пассажир, гобоист, поднялся со своего сиденья с краю, рядом с креслом миссис Квонсетт. Всем своим видом выражая ей сочувствие, он вышел в проход, чтобы пропустить старушку на место. Гвен проворно шагнула вперёд, преградив ему дорогу обратно. Место музыканта должно было оставаться пустым, пока Гвен не отойдёт в сторону. Глаза Гвен уловили какое-то движение за портьерой. Значит, Вернон Димирест уже занял свой наблюдательный пост и готов действовать.



—  Прошу вас! — Всё ещё стоя в проходе, миссис Квонсетт с мольбой обратила к Гвен полные слёз глаза. — Умоляю: попросите командира отменить своё решение. Я не хочу, чтобы он передавал меня в руки итальянской полиции…



Гвен сказала грубо:



—  Об этом надо было думать раньше. И я не могу указывать командиру, что ему делать.



—  Но вы можете попросить его! Он вам не откажет.



Герреро повернул голову в их сторону, прислушался и снова отвернулся.



Гвен схватила старушку за плечо.



—  Говорят вам — садитесь на своё место!



Ада Квонсетт начала всхлипывать:



—  Я же вас только об одном прошу: отправьте меня обратно! Передайте меня полиции, но только дома, не в чужой стране!



За спиной Гвен послышался протестующий голос гобоиста:



—  Мисс, неужели вы не видите, как расстроена эта дама?



—  Пожалуйста, не вмешивайтесь, — огрызнулась Гвен. — Эта пассажирка вообще не имеет права здесь находиться. У неё нет билета.



Гобоист сказал возмущённо:



—  Пусть так, но перед вами всё-таки пожилая дама.



Не обращая внимания на гобоиста, Гвен толкнула миссис Квонсетт, и та пошатнулась.



—  Вы что, не слышите? Садитесь на своё место и сидите тихо!



Ада Квонсетт упала на сиденье и взвизгнула:



—  Вы мне сделали больно! Больно!



Несколько пассажиров, протестуя, вскочили с мест.



Герреро сидел, не поворачивая головы. Гвен видела, что руки его по-прежнему сжимают чемоданчик.



Миссис Квонсетт снова начала всхлипывать.



Гвен сказала холодно:



—  У вас истерика! — наклонилась вперёд и неторопливо, хорошо рассчитанным движением влепила миссис Квонсетт пощёчину, внутренне содрогаясь от того, что ей приходится делать. Звук пощёчины звонко прокатился по салону. Пассажиры онемели. Две другие стюардессы смотрели на Гвен, разинув от изумления рот. Гобоист схватил Гвен за руку; она поспешно оттолкнула его.



Дальше всё произошло с такой стремительностью, что никто из присутствующих, даже из тех, что находились в непосредственной близости от происходящего, не смог бы точно пересказать последовательность событий.



Миссис Квонсетт повернулась к пассажиру слева — к Герреро.



—  Сэр, умоляю вас! Помогите мне! Помогите!



Но Герреро продолжал сидеть с каменным лицом, игнорируя её вопли.



Потеряв, по-видимому, самообладание от волнения и страха, Ада Квонсетт вскинула руки и, истерически всхлипывая, обхватила Герреро за шею.



—  Умоляю вас, умоляю!



Герреро завертелся на сиденье, пытаясь высвободиться. Ему это не удалось. Ада Квонсетт лишь крепче сжала его шею.



—  Спасите меня!



Лицо Герреро стало пунцовым; чувствуя, что задыхается, он попытался разорвать сжимавшее его шею кольцо рук. Ада Квонсетт мгновенно вцепилась в обе его руки.



В ту же секунду Гвен Мейген наклонилась и одним ловким и, казалось, даже неторопливым движением схватила лежавший на коленях у Герреро чемоданчик. Ещё какая-то доля секунды — и чемоданчик находился уже в проходе, а между ним и Герреро встал непреодолимый барьер в лице Ады Квонсетт и Гвен.



Портьера, разделявшая салоны, раздвинулась. Вернон Димирест, высокий, внушительный в своей капитанской форме, стремительно шагнул вперёд. Лицо его выражало облегчение; он уже протягивал руку, чтобы взять чемоданчик.



—  Отлично сработано, Гвен. Давайте его сюда.



Не вмешайся в дело судьба, на этом всё бы и кончилось, если не считать кары, которая ждала Герреро. Но случилось иначе — единственно во вине некоего Маркуса Расбоуна.



До этой минуты Расбоун был никому не известным и никого не интересующим пассажиром, занимавшим место 14-Д через проход от гобоиста. И хотя никто не обращал на него внимания, этот самодовольный, надутый человек был, как всегда, преисполнен сознания собственной значимости.



В маленьком городке штата Айова мелкий торговец Маркус Расбоун был известен всем как зануда. Любому делу, любому начинанию своих сограждан он неизменно старался ставить палки в колёса. Его возражения и протесты по любому вопросу — значительному или пустяковому — сделались притчей во языцех. Он возражал против выбора книг для местной библиотеки, против плана установки домовых антенн, против взысканий, наложенных в школе на его сына, против цвета общественных зданий. Незадолго до этой поездки в Рим ему удалось провалить проект единого оформления вывесок, что значительно украсило бы главную улицу их городка. И при этом никто не помнил, чтобы « зануда» сам внёс когда-нибудь хоть одно дельное предложение.



Другой отличительной чертой характера Расбоуна было то, что он презирал женщин, в том числе и свою собственную жену. Восставая против чего-либо, он никогда не руководствовался интересами женщин. Вот почему его ничуть не задело унизительное обращение с миссис Квонсетт, но зато когда Гвен Мейген схватила чемоданчик Герреро, этого Расбоун уже стерпеть не мог.



Женщина, да ещё в форменной одежде, покушалась на права такого же рядового путешественника, как он сам, — так воспринял это Маркус Расбоун. Пылая негодованием, он поднялся с кресла и встал между Гвен и Верноном Димирестом.



В ту же секунду Герреро, весь побагровев и бормоча что-то нечленораздельное, кое-как высвободился из цепких объятий Ады Квонсетт, вскочил на ноги и шагнул в проход. Маркус Расбоун выхватил у Гвен чемоданчик и с учтивым поклоном протянул его владельцу. Словно дикий зверь, Герреро метнулся вперёд и завладел своей собственностью.



Вернон Димирест бросился к нему, но было уже поздно. Он хотел схватить Герреро — и не смог: проход был узок, и в нём стояли Гвен, Расбоун и гобоист. А Герреро, проскочив у них за спиной, уже мчался по проходу. На его пути пассажиры вскакивали с мест. Димирест, видя, что всё пропало, крикнул:



—  Держите его! У него бомба!



Кто-то взвизгнул, кто-то выскочил в проход, закупорив его ещё больше. Но Гвен Мейген, работая локтями, плечами, коленями, сумела оказаться ближе всех к Герреро.



Добежав до конца салона, Герреро обернулся, точно загнанное животное. Позади него были двери трёх туалетов; световые указатели оповещали, что два из них свободны, а один занят. Стоя спиной к туалетам, Герреро вытянул вперёд руки с чемоданчиком. Одной рукой он держал ручку чемоданчика, другой — петлю шнурка, который теперь был отчётливо виден всем. Сдавленным голосом он предостерегающе прорычал:



—  Стойте! Не приближайтесь!



Вернон Димирест снова крикнул, перекрывая шум:



—  Герреро, вы слышите меня? Слушайте! Слушайте, что я вам скажу!



На мгновение воцарилась тишина, все замерли — слышно было только, как гудят двигатели.



Герреро стоял, повернувшись лицом к преследователям, и затравленно поглядывал на них.



—  Мы знаем, кто вы и что вы задумали, — продолжал Димирест. — Мы знаем про вашу страховку и про бомбу, и на земле об этом тоже известно, и страховка ваша аннулирована. Вы понимаете? Ваша страховка недействительна, она уже ни гроша не стоит. Если теперь вы взорвёте бомбу, то ни за что ни про что убьёте себя. Никто от этого не выиграет — и меньше всего ваша семья. Ваша семья, наоборот, только пострадает: её будут винить во всём и преследовать. Вы слышите меня? Подумайте хорошенько.



Какая-то женщина испуганно вскрикнула. Герреро продолжал стоять в нерешительности.



—  Герреро, — снова обратился к нему Вернон Димирест, — успокойте этих людей, пусть они сядут. Тогда, если хотите, мы с вами поговорим. Можете задавать мне любые вопросы. Обещаю, что никто к вам не подойдёт, пока вы сами этого не захотите. — Димирест быстро прикидывал: если ему удастся достаточно долго отвлекать внимание Герреро, возможно, за это врём я проход очистится. После этого он попытается убедить Герреро отдать ему чемоданчик. Если же тот откажется, можно наброситься на него, сбить с ног и выхватить чемоданчик, прежде чем Герреро успеет дёрнуть за петлю. Риск, конечно, отчаянный, но ничего другого не оставалось.



Пассажиры начали понемногу боязливо возвращаться на свои места.



—  Вы понимаете, Герреро, что раз нам всё известно, значит, доводить ваш план до конца бессмысленно. Поэтому я предлагаю вам отдать мне чемоданчик. — Димирест старался говорить спокойно, рассудительно, понимая, что сейчас очень важно не делать пауз. — Если вы поступите так, как я предлагаю, даю вам слово: никто вас не тронет.



В глазах Герреро был страх. Он облизнул свои тонкие губы. Гвен Мейген стояла совсем близко от него.



Димирест произнёс негромко:



—  Спокойнее, Гвен. Сядьте-ка лучше. — Надо, чтобы между ним и Герреро никого не было, если ему придётся силой отбирать чемоданчик.



Дверь одного из туалетов отворилась. Молодой человек в круглых очках, делавших его похожим на сову, вышел из туалета и остановился, близоруко щурясь. Он явно ничего не слышал и не подозревал о том, что происходит.



И тут кто-то из пассажиров крикнул:



—  Хватайте этого малого, у него в портфеле бомба!



Когда дверь туалета щёлкнула у него за спиной, Герреро повернул голову. Услыхав возглас пассажира, он оттолкнул человека в очках и юркнул в туалет, из которого тот только что вышел.



При первом же движении Герреро Гвен Мейген бросилась следом за ним. Позади неё Вернон Димирест, расталкивая пассажиров, устремился туда же.



Дверь туалета уже захлопывалась, когда к ней подбежала Гвен. Она успела просунуть ногу в щель и всем телом налегла на дверь. Нога помешала двери затвориться, но распахнуть её у Гвен не хватило сил. Она почувствовала острую боль в ноге: Герреро налегал на дверь с другой стороны.



В голове у него был полный сумбур. Он даже не понимал, что произошло в последние минуты, не слышал и половины того, что говорил Димирест. Одно только отчётливо дошло до его сознания и подавило все остальные мысли и чувства: он понял, что и этот замысел, подобно всем его великим начинаниям, потерпел фиаско. В чём-то он просчитался, как всегда. Вся жизнь его была сплошной неудачей. И завершающей неудачей будет смерть — теперь он с горечью осознал это.



Он навалился спиною на дверь туалета. Он чувствовал, как на дверь налегают с противоположной стороны, и понимал, что стоит им надавить сильнее, и его сопротивление будет сломлено, дверь распахнётся. Он судорожно нащупал под ручкой чемоданчика шнур, который был присоединён к квадратику пластика, — квадратик вылетит, концы защепки сомкнутся, и произойдёт взрыв. Когда пальцы Герреро нащупали петлю и потянули за неё, в голове его пронеслась последняя мысль: а что, если и тут осечка, если бомба тоже подведёт…



В последний, предсмертный миг, прежде чем сознание его померкло, Герреро понял, что на этот раз осечки не произошло.









10





Взрыв на борту лайнера « Транс-Америки», рейс два « Золотой Аргос», был ошеломителен и страшен. В герметически закрытом пространстве самолёта он прозвучал подобно стократно усиленному удару грома — язык пламени взметнулся вверх, словно вырвавшись из гигантского горна.



Смерть Герреро наступила мгновенно: он находился в центре взрыва, и его разорвало на куски. Миг назад он жил — и вот от человека остались лишь кровавые лохмотья.



Взрывом повредило фюзеляж.



Гвен Мейген, находившуюся ближе всех к Герреро, взрывной волной ударили в грудь и в лицо.



Повреждение фюзеляжа тотчас повлекло за собой разгерметизацию. С оглушительным воем воздух устремился через образовавшееся отверстие в разреженные высокие слои атмосферы. Искусственно поддерживаемое в самолёте нормальное давление начало падать; в клубах поднявшейся пыли, подобно обломкам кораблекрушения, пронеслись по салонам — от носа к хвосту самолёта — все незакреплённые предметы независимо от их величины и веса: подносы, газеты, винные бутылки, кофейные чашки, одежда, ручной багаж, различные вещи, принадлежащие пассажирам; они уносились, крутясь в воздухе, словно всасываемые гигантским пылесосом. Портьеры слетели с колец. Двери кабин и туалетов сорвало с петель и унесло туда же — в хвост самолёта.



Нескольких пассажиров сбило с ног. Те, кто не был пристёгнут ремнями к креслу, ухватились за что попало, чтобы их не унесло.



Над сиденьями распахнулись дверцы аварийного устройства и оттуда выпали жёлтые кислородные маски, соединённые пластмассовой трубкой с цистерной кислорода.



Внезапно вихрь улёгся, в салоны проник мглистый ледяной воздух. Рёв двигателей и вой ветра заглушали все звуки.



Вернон Димирест, ухватившись за спинку ближайшего сиденья, чтобы удержаться на ногах, крикнул что было сил:



—  Надевайте маски! — И сам схватил маску.



Он знал то, чего не знало большинство пассажиров (это дали ему годы обучения и тренировок): воздух в самолёте был теперь разрежен и не годился для поддержания жизни. Если сейчас люди не получат кислорода, то через пятнадцать секунд их сознание начнёт меркнуть.



Небольшое же помутнение сознания — из-за отсутствия необходимого количества кислорода — возникнет уже через пять секунд.



Ещё через пять секунд появится состояние эйфории, после чего многим покажется, что кислородные маски им ни к чему, и тогда они безмятежно лишатся чувств.



Уже давно все, понимавшие опасность разгерметизации, настаивали на том, чтобы авиакомпании перед каждым полётом более тщательно и продуманно разъясняли пассажирам, как пользоваться кислородным оборудованием в случае аварии. Пассажирам надлежит сказать следующее, утверждали они: « Как только перед вами повиснет кислородная маска, хватайте её и прижимайте к лицу. Вопросы будете задавать потом. Если возникла разгерметизация, нельзя терять ни секунды. Если же тревога окажется ложной, вы снимете маску, и дело с концом: она не причинит вам вреда».



Пилотам, подвергавшимся испытаниям на разгерметизацию, демонстрировалось действие кислородной недостаточности в разреженной атмосфере тренажёра. Надев кислородную маску, пилоты должны были поставить на листе бумаги свою подпись, но как только они начинали писать, им предлагали снять маску, и подпись тут же превращалась в каракули или просто обрывалась. Затем, прежде чем пилоты успевали потерять сознание, им снова надевали маску.



Глядя потом на свою подпись, пилоты не верили собственным глазам.



Однако руководство авиакомпании полагало, что слишком пристальное внимание к кислородным маскам может посеять тревогу среди пассажиров, и настаивало на самом поверхностном ознакомлении пассажиров с ними. Улыбающиеся стюардессы со скучающей или иронической миной нарочито небрежно демонстрировали, как пользоваться кислородной маской, и чей-то голос, явно торопясь поскорее покончить с этой ненужной процедурой, трещал тем временем по трансляции заученные фразы, как попугай: «… в случае крайне маловероятной неполадки… утверждённые правительством правила требуют, чтобы мы объяснили вам…» О необходимости действовать в этом случае быстро не упоминалось вообще.



Всё это приводило к тому, что пассажиры с таким же безразличием наблюдали демонстрацию кислородных масок, с каким обслуживающий персонал самолёта её проделывал. Какие-то чиновники — маньяки, размышляли пассажиры, придумали эти коробки у них над головой и эти нудные, из раза в раз повторяющиеся демонстрации с масками. (Зевок!) Им лишь бы изобрести что-нибудь похитрее, чтобы повысить подоходные налоги и оправдать всё возрастающую дороговизну жизни. Так какого чёрта!..



И когда на регулярных рейсах над головой пассажира вдруг открывался люк и оттуда вываливалась кислородная маска, большинство с любопытством взирало на неё и даже не пыталось её надеть. Примерно то же произошло и теперь — только на этот раз опасность была реальной.



Вернон Димирест увидел реакцию пассажиров и чуть не взревел от ярости, вспомнив о том, как он сам и другие пилоты тщетно пытались добиться, чтобы демонстрации с кислородными масками перестали носить полушутовской характер. Но не было времени ни предостеречь людей, ни хотя бы подумать о Гвен, которая, быть может, была уже мертва или умирала в нескольких шагах от него.



Сейчас необходимо было немедленно вернуться на своё место и помочь спасти самолёт, если это ещё возможно.



Вобрав в лёгкие кислород из маски, Димирест ринулся вперёд.



В салоне туристского класса над каждым рядом кресел по обе стороны от прохода повисли четыре кислородные маски — три для пассажиров, занимающих кресла, и одна на всякий случай — для того, кто может оказаться в проходе. Одну из таких масок и схватил Димирест.



Но чтобы добраться до кабины, он должен был бросить эту маску и взять другую, переносную, с которой можно было бы передвигаться.



Два переносных кислородных баллона находились впереди, в сетке под потолком у входа в салон первого класса. Димирест знал, что если он доберётся туда, то с помощью одного из баллонов сможет преодолеть расстояние до пилотской кабины.



Он продолжал продвигаться вперёд, хватая одну кислородную маску за другой — из тех, что были свободны. Однако в одном из рядов впереди свободной маски не оказалось: три маски надели пассажиры — в том числе какая-то девочка-подросток, а четвёртую та же девочка прижимала к лицу ребёнка, лежавшего на коленях матери. Девочка, судя по всему, уже овладела положением и жестами показывала пассажирам, что надо делать. Димирест повернулся в другую сторону и увидел свободную маску: сделав последний глубокий вдох, он бросил свою маску и устремился к той, свободной. Прижав её к лицу, он снова глубоко втянул в себя кислород. Он не прошёл ещё и половины туристского салона.



Он сделал ещё рывок вперёд и вдруг почувствовал, что самолёт резко накренился на правый борт и начал падать.



Димирест замер на месте. Он понял, что сейчас уже ничего не может изменить. Дальнейшее зависело от двух обстоятельств: от того, насколько сильно повреждён самолёт и насколько искусен окажется Энсон Хэррис, оставшийся один там, у штурвала.







Для тех, кто находился в пилотской кабине, всё, что произошло за эти несколько секунд, явилось не меньшей неожиданностью, чем для всех остальных. С тех пор как Гвен Мейген с миссис Квонсетт, а следом за ними и Вернон Димирест покинули кабину, двое оставшихся членов экипажа — Энсон Хэррис и второй пилот Сай Джордан — понятия не имели о том, что происходило у них за спиной, в пассажирских салонах, пока самолёт не тряхнуло взрывом, мгновенно вызвавшим разгерметизацию.



Как и в пассажирских салонах, в кабине поднялось густое облако пыли, которая тотчас улетучилась, лишь только дверь сорвало с петель и унесло. И всё, что не было прочно прикреплено, унеслось в вихре обломков.



Под столиком бортинженера надрывно загудел сигнал бедствия. Над креслами обоих пилотов вспыхнули ярко-жёлтые огни. И звуковые и световые сигналы оповещали об одном — об опасном для жизни низком давлении воздуха.



А на смену облаку пыли в кабину вполз ледяной туман. Энсон Хэррис почувствовал мучительную боль в барабанных перепонках.



Но в это время он уже начал действовать — многолетний опыт и тренировка сделали своё.



На долгом и трудном пути к креслу командира воздушного корабля пилоты проводят долгие часы в упорных тренировках в учебных аудиториях и тренажёрах, изучая теоретически и практически все непредвиденные тяжёлые ситуации, которые могут возникнуть в воздухе как вследствие аварии, так и вследствие чисто психологических причин. Цель этих тренировок — воспитать в пилоте быструю и точную реакцию в любых неожиданных положениях.



Тренажёры имеются на всех крупных аэродромах всех рейсовых авиалиний.



Снаружи тренажёр выглядит, как нос самолёта, отрубленный от всего остального фюзеляжа. Внутри он оборудован совершенно так же, как нормальная кабина экипажа.



Пилот проводит несколько часов в закрытом тренажёре, в обстановке, полностью имитирующей дальний беспосадочный перелёт. Когда дверь захлопывается, отрезая пилота от внешнего мира, ощущение возникает несколько жуткое; с абсолютной точностью воспроизводятся и движение и шум, пилот физически как бы ощущает себя в воздухе. Предусмотрено всё для воспроизведения картины полёта: перед лобовыми стёклами помещён экран, на котором возникают аэропорты и взлётно-посадочные полосы, то вырастающие, приближающиеся, то остающиеся позади, создавая впечатление приземления или взлёта. Единственное отличие тренажёра от кабины настоящего самолёта лишь в том, что тренажёр никогда не отрывается от земли.



Пилот в тренажёре, так же как и в обычном полёте, связан с диспетчерами по радио. В диспетчерской опытные операторы-инструкторы с пульта управления имитируют всю процедуру управления полётом в различных условиях. Оператор-инструктор может без предупреждения создавать для пилота крайне неблагоприятные условия, имитируя всевозможные аварийные ситуации, начиная от перебоев в работе двигателей и кончая пожаром, воздушным порывом, нехваткой горючего, повреждением электропроводки, взрывной разгерметизацией, выходом из строя приборов и прочими аварийными положениями. Даже столкновение в воздухе может быть имитировано. Иной раз тренажёры используются для того, чтобы пилот сумел задним числом разобраться в причинах аварии.



Иногда оператор-инструктор может создать для пилота несколько критических ситуаций одновременно, в результате чего пилот вылезает потом из тренажёра совершенно измочаленный и взмокший от пота. Большинство пилотов тем не менее успешно проходят эти испытания, те же, кому это не удаётся, получают соответствующую пометку в своей служебной характеристике; им назначается новая проверка, и за их работой в дальнейшем ведётся пристальное наблюдение. Проверки в тренажёре приводятся систематически несколько раз в год на протяжении всего срока службы пилота, вплоть до его выхода на пенсию.



В результате этих тренировок при возникновении того или иного ЧП пилоты крупных рейсовых авиалиний точно знают, что им надлежит делать, не теряются и не тратят зря ни секунды драгоценного времени. Именно это, наряду с некоторыми другими факторами, и сделало рейсовые лайнеры наиболее безопасным средством передвижения за всю историю человечества. Вот почему и Энсон Хэррис мгновенно, автоматически, начал применять все необходимые меры для спасения самолёта.



В процессе тренировки на разгерметизацию от членов экипажа требуют соблюдения одного основного правила: они прежде всего обязаны позаботиться о себе. Вернон Димирест выполнил это требование. Точно так же поступили Энсон Хэррис и Сай Джордан.



Прежде всего — кислород; им — даже раньше, чем пассажирам. А когда нормальная деятельность мозга будет обеспечена, можно уже принимать решения.



У каждого пилота на спинке кресла с наружной стороны висела кислородная маска, похожая на маску бейсбольного вратаря. Привычным, тысячу раз отработанным движением Хэррис сорвал с головы наушники и закинул руку за спину. Он дёрнул с такой силой, что отодрал держатель, и мгновенно натянул маску на голову. В маску, подсоединённую к цистерне с кислородом, вмонтирован микрофон. Для приёма же Хэррис, после того как снял наушники, включил на большую громкость динамик над головой.



Сай Джордан, сидевший позади, молниеносно проделал то же самое.



В следующем автоматическом движении Энсона Хэрриса проявилась забота о пассажирах. В случаях разгерметизации система кислородного снабжения работала автоматически. Но из предосторожности — на случай, если она не сработает, — над головой у каждого из пилотов имелся выключатель. Он обеспечивал автоматический выброс кислородных масок пассажирам и подачу к ним кислорода. Хэррис щёлкнул выключателем.



Затем правой рукой он взялся за секторы и уменьшил подачу топлива. Скорость снизилась.



Необходимо было снизить её ещё больше.



Слева от секторов находилась рукоятка воздушных тормозов. Хэррис до отказа взял рукоятку на себя. На обоих крыльях самолёта поднялись спойлеры, создавая дополнительное сопротивление, способствуя уменьшению скорости.



Сай Джордан выключил сигнал тревоги.



До этого мгновения все действия производились автоматически. Теперь настало время решать, как быть дальше.



Прежде всего необходимо было снизить самолёт, перебраться в те слои атмосферы, где человек может дышать. С двадцати восьми тысяч футов над землёй самолёт должен спуститься на три с половиной мили — там воздух не так разрежен и можно уже существовать без кислородной маски.



И вот перед Хэррисом встала дилемма: снижаться постепенно или пикировать?



Ещё два года назад инструкция безоговорочно предписывала пилотам при разгерметизации в результате взрыва немедленно пикировать. Однако выполнение этой инструкции уже привело к тому, что один самолёт разлетелся на куски, в то время как при медленном снижении, быть может, и удалось бы избежать катастрофы. Теперь пилотам было сказано: сначала проверьте серьёзность повреждений. Если самолёт сильно повреждён, пикирование может привести к аварии, в таком случае снижайтесь медленно.



Но и это было чревато опасностями, И Энсон Хэррис сразу понял, чем грозит им медленное снижение.



В фюзеляже несомненно образовалась пробоина. Это доказывала внезапная разгерметизация; только что прогремевший — меньше минуты назад — взрыв мог произвести большие разрушения. При других обстоятельствах Хэррис немедленно послал бы Сая Джордана выяснить, насколько серьёзны повреждения, но отсутствие в кабине командира корабля предписывало бортмеханику оставаться на месте.



Однако независимо от величины повреждений одно было неоспоримо и, быть может, наиболее важно. Температура окружающей среды приближалась к пятидесяти градусам ниже нуля. Судя по парализующему холоду, который ощущал Хэррис, температура в самолёте упала примерно до такого же уровня. При подобной температуре и при отсутствии специальной одежды продолжительность жизни для любого человека измерялась минутами.



Каков же выбор: погибнуть от холода или рискнуть и спикировать?



Приняв решение, правильность которого могло подтвердить или опровергнуть только будущее, Энсон Хэррис крикнул в микрофон Саю Джордану:



—  Предупредите КДП! Мы пикируем.



И тут же резко положил самолёт в правый крен, одновременно переведя рычаг шасси вниз, на выпуск. Вираж перед пикированием преследовал двойную цель: пассажиры и стюардессы, стоявшие или не успевшие пристегнуться, будут удержаны на месте центробежной силой, в то время как при прямом пикировании их подбросило бы к потолку. И второе: вираж уведёт самолёт в сторону от трассы, и, надо надеяться, от других воздушных кораблей, следующих тем же курсом, но ниже.



Выпущенное же шасси должно ещё больше затормозить самолёт и позволить ему круче спикировать.



Из репродуктора у себя над головой Хэррис услышал голос Сая Джордана, монотонно оповещавшего о бедствии:



—  Майский день, майский день, говорит « Транс-Америка», рейс два. Разгерметизация от взрыва. Мы пикируем, пикируем!



Хэррис резко отдал штурвал и крикнул в микрофон:



—  Проси десять!



—  Прошу дать эшелон десять тысяч футов, — передал в эфир Сай Джордан.



Энсон Хэррис переключил радар на семьдесят семь — радарный SOS. Теперь там, на земле, на экранах всех радаров вспыхнет « двуцветка» — сигнал, не оставляющий сомнения в том, что самолёт терпит бедствие, и точно указывающий, где именно.



Самолёт пикировал, обезумевший альтиметр раскручивался, как часы со сломанным анкером. Двадцать шесть тысяч футов… двадцать четыре… двадцать три… Вариометр показывал спуск восемь тысяч футов в минуту… Сверху, из динамика, раздался голос диспетчера Торонтского центра:



—  Все эшелоны ниже вас свободны. Как только сможете, сообщите ваши намерения. Держитесь, мы с вами…



Хэррис, выведя самолёт из виража, круто пикировал; предпринимать что-либо против холода не было времени. Если они успеют достаточно быстро спуститься, люди могут выжить… Лишь бы самолёт не рассыпался… Хэррис уже заметил, что тяги руля высоты и руля направления неисправны: руль направления заедало… Двадцать тысяч… девятнадцать… Судя по поведению самолёта, взрывом была повреждена хвостовая часть; насколько сильно — станет ясно, когда он будет выводить машину из пике. В этот момент всё решится. Если повреждение серьёзно, самолёт не выйдет из пике, и тогда… Хэррису сейчас очень не хватало соседа справа, но пересаживать туда Сая Джордана было уже поздно. И, кроме того, бортмеханику надлежало быть на своём месте — закрывать воздушные клапаны, обеспечивая максимальный обогрев салонов, проверять, нет ли повреждений в системе питания и в пожарной сигнализации… Восемнадцать тысяч футов… семнадцать… На четырнадцати тысячах, решил Хэррис, он начнёт выходить из пике: с тем чтобы на десяти тысячах перейти на горизонтальный полёт… Пятнадцать тысяч… четырнадцать… Ну, вот теперь — попробуем!



Тяжело, с трудом, но самолёт всё же подчинился управлению… Хэррис с силой тянул на себя штурвал. Нос самолёта начал подниматься, система управления сработала, самолёт выходил из пике. Двенадцать тысяч футов — теперь они уже снижались медленнее. Одиннадцать тысяч… десять с половиной… десять!



Самолёт вышел из пике! Пока что всё прошло благополучно. На этой высоте уже можно было нормально дышать, дополнительного кислорода не требовалось. Термометр показывал минус пять градусов — всё ещё холодно, конечно, но уже не тот убийственный холод, как там, на высоте.



Весь их спуск продолжался две с половиной минуты.



Динамик над головой снова ожил:



— « Транс-Америка», рейс два, говорит Торонтский центр. Как у вас дела?



Сай Джордан подтвердил приём. В разговор включился Энсон Хэррис:



—  Вышли из пике на десяти тысячах, возвращаемся на курс два-семь-ноль. Взрывом повреждён фюзеляж, степень повреждения не выяснена. Запрашиваем погоду, трассу Торонто — Детройт — аэропорт Линкольна. — Перед мысленным взором Хэрриса промелькнули аэропорты — достаточно крупные для « боинга-707» по своим наземным возможностям, отвечающие требованиям, обеспечивающие необходимые условия для посадки.



Вернон Димирест, перешагнув через сорванную с петель дверь и кучу ещё каких-то обломков, быстро вошёл в кабину и опустился на кресло справа.



—  Нам не хватало вас, — сказал Энсон Хэррис.



—  Машина слушается управления?



Хэррис утвердительно кивнул.



—  Если не отвалится хвост, мы ещё можем выкарабкаться из этой передряги. — Он добавил, что руль направления заедает. — Кто-то из пассажиров решил устроить небольшой фейерверк?



—  Вроде того. И пробил в самолёте довольно-таки большую дыру. Забыл измерить.



Их беспечно-небрежный тон был лишь маской, и оба это понимали. Хэррис всё еще продолжал выравнивать самолёт, удерживая его на постоянной высоте и на курсе. Он сказал, желая приободрить коллегу:



—  План у вас был отличный, Вернон. Всё могло бы пройти как по маслу.



—  Могло бы, но не прошло. — Димирест повернулся ко второму пилоту. — Ступайте в туристский салон. Осмотрите повреждения и доложите по внутреннему телефону. Потом помогите, чем сможете, людям. Нам надо знать, много ли пострадавших и насколько серьёзно. — И только тут впервые Вернон Димирест позволил себе сформулировать ту мысль, которая подсознательно жгла его мозг. — И выясните, что там с Гвен.



С Торонтского центра начали поступать сведения, которые запросил Энсон Хэррис: аэропорт Торонто всё ещё закрыт — все взлётно-посадочные полосы заметены снегом. В Детройтском аэропорту все взлётно-посадочные полосы закрыты для регулярных рейсов, но в случае крайней нужды и экстренной посадки снегоуборочные машины могут расчистить полосу три, левую. На полосе — пять-шесть дюймов снега, под ним — лёд. Видимость в Детройте — шестьсот футов и перемежающийся шквальный снегопад. В аэропорту Линкольна все взлётно-посадочные полосы расчищены и могут быть использованы, кроме полосы три-ноль, которая заблокирована и потому временно закрыта. Видимость — одна миля; ветер северо-западный, порывистый, тридцать узлов в час.



Энсон Хэррис сказал Димиресту:



—  Я не намерен выливать горючее.



Димирест понял ход мыслей Хэрриса и утвердительно кивнул. Даже если им удастся довести самолёт до аэропорта, посадка неизбежно будет трудной и опасной из-за большого запаса горючего, которое они должны были израсходовать в полёте до Рима. Тем не менее при наличии повреждения выливать горючее ещё рискованнее. В результате взрыва и поломок в хвосте могло возникнуть короткое замыкание или трение металла о металл, вызывающее искры. При сливе горючего в полёте одной искры будет достаточно, чтобы лайнер превратился в пылающий жертвенный костёр. Оба пилота рассуждали так: лучше не рисковать в воздухе и пойти на тяжёлую посадку.



Однако по тем же соображениям посадку в Детройте — ближайшем крупном аэропорту — можно было производить лишь в самом крайнем случае. При большом весе самолёт приземлится на повышенной скорости. Нужна длинная посадочная полоса, чтобы за время пробежки успеть затормозить. А полоса три, левая, — самая длинная в Детройтском городском аэропорту, — покрыта снегом и обледенела, условия — хуже не придумаешь.



Было и ещё одно обстоятельство: где бы ни совершил посадку повреждённый самолёт, нельзя было предугадать, в какой мере он будет управляем при неисправности руля направления — а то, что он неисправен, пилоты знали, хотя не знали — насколько.



Наиболее безопасные условия посадки мог предложить только аэропорт Линкольна. Но до него оставалось ещё по меньшей мере час лёта. Они летели со скоростью в двести пятьдесят узлов, то есть значительно медленнее, чем на большой высоте, и Энсон Хэррис продолжал снижать скорость, чтобы не усугублять повреждений. К несчастью, и это не облегчало их положения. На десяти тысячах футов самолёт начало трясти и появилась вибрация в хвостовой части. На этой высоте всё ещё бушевала снежная буря, для которой в более высоких слоях атмосферы самолёт был недосягаем.



Таким образом, основным и решающим был сейчас вопрос: смогут ли они продержаться в воздухе ещё час?



Трудно было поверить, но с момента взрыва и начала разгерметизации прошло меньше пяти минут.



А тем временем воздушный диспетчер запрашивал снова:



— « Транс-Америка», рейс два, сообщите ваши намерения.



Вернон Димирест ответил, запросил курс на Детройт и добавил, что размеры повреждений ещё уточняются. А где они будут садиться — в Детройте или где-либо ещё, — он сообщит через несколько минут.



— « Транс-Америка», рейс два, вас понял. Детройт освобождает от снегоуборочных машин полосу три, левую. Впредь до дальнейших указаний там будут готовиться к экстренной посадке.



Звякнул телефон внутренней связи. Говорил Сай Джордан, стараясь перекричать рёв ветра:



—  Капитан, здесь большая пробоина, примерно в шесть футов, позади задней двери. Кухня, туалеты и всё вокруг завалено обломками, но, насколько я могу судить, машина пока не рассыпается. Бустер оторвало к чёрту, но тросы управления как будто в порядке.



—  А плоскости оперения как? Видно вам что-нибудь?



—  Похоже, сорвало обшивку, она попала на стабилизатор, и его заклинило. Помимо этого, я вижу снаружи несколько дыр и вмятин, — по-моему, от обломков. Но так вроде ничего не болтается — по крайней мере, на виду. Основная сила взрыва, должно быть, пошла вбок.



Этого-то и не предусмотрел Герреро. Он с самого начала ошибся в расчётах. Его и тут постигла неудача.



Он не учёл — и в этом заключался его главный просчёт, — что, как только фюзеляж будет пробит, взрывная волна устремится наружу и разрежённая атмосфера сразу ослабит силу взрыва. Кроме того, он не знал, как прочно сконструирован современный воздушный лайнер, и в этом был его второй просчёт. В пассажирском лайнере предусмотрено такое дублирование всех систем, при котором повреждение одной из них не может вывести из строя всю систему управления. Лайнер может быть уничтожен бомбой, но лишь в том случае, если взрывом — случайно или преднамеренно — будут выведены из строя все наиболее важные его узлы. Всего этого и не учёл Герреро.



—  Сможем мы продержаться в воздухе ещё час? — спросил Димирест Сая Джордана.



—  Самолёт, мне кажется, выдержит. Насчёт пассажиров — не уверен.



—  Пострадавших много?



—  Трудно сказать. Я прежде всего обследовал, как вы велели, повреждения. Пока что весёлого мало.



Димирест распорядился:



—  Оставайтесь там, сколько потребуется. Сделайте всё, что в ваших силах. — Он помедлил, не решаясь задать следующий вопрос, страшась возможного ответа; потом всё же спросил: — Гвен не попадалась вам на глаза? — Он ведь до сих пор ничего не знал о судьбе Гвен; её могло унести за борт взрывной волной. Такие случаи бывали, и даже если этого не произошло, Гвен так или иначе находилась ближе всех к месту взрыва.



—  Гвен тут, но, признаться, в тяжёлом состоянии, — ответил Сай Джордан. — На борту оказалось трое врачей, и они занимаются ею и остальными ранеными. Я сообщу, как только что-нибудь прояснится.



Вернон Димирест повесил трубку. Хотя он и позволил себе задать мучивший его вопрос, однако по-прежнему старался гнать прочь все сугубо личные мысли и чувства. Всё это потом. Сейчас надо принимать решения, спасать самолёт, экипаж, пассажиров. Он коротко пересказал Энсону Хэррису сообщение второго пилота.



Хэррис размышлял, взвешивая все « за» и « против». Вернон Димирест не проявлял желания взять на себя управление самолётом и, по-видимому, одобрял его действия. Даже сейчас он предоставлял Хэррису самому решать вопрос о посадке.



Несмотря на критическую ситуацию, капитан Димирест вёл себя так, как положено пилоту-контролёру.



—  Попробуем дотянуть до Линкольна, — сказал Хэррис. Главное — спасти самолёт; что же до пассажиров, то в каком бы тяжёлом положении они ни находились, оставалось надеяться, что они выдержат перелёт.



Димирест кивнул в знак согласия, вызвал КДП Торонто и сообщил о принятом решении. Ещё несколько минут — и заботу о них возьмёт на себя Кливленд. Димирест попросил, чтобы аэропорт Детройта на всякий случай был готов принять их самолёт, хотя намерения у них вряд ли изменятся. И пусть предупредят международный аэропорт Линкольна о том, что самолёт, выполняющий рейс два, потребует аварийной посадки.



— « Транс-Америка», рейс два, вас понял. Детройт и Линкольн оповещаются.



После этого самолёт несколько изменил курс. Они приближались к западному берегу озера Гурон, недалеко от границы между США и Канадой.



Оба пилота знали, что там, на земле, всё внимание теперь сосредоточено на их самолёте. Диспетчеры и старшие по смене в соответствующих центрах наблюдения за воздухом напряжённо работают, согласовывая свои действия, убирая все машины с их пути. Центры передают их самолёт друг другу и расчищают ему путь следования. Любое требование, поступившее с рейса два, будет мгновенно выполнено.



Когда они пересекали границу, диспетчер Торонтского центра, расставаясь с ними, радировал:



—  Счастливого пути, желаю успеха.



А через несколько секунд их позывные принимал уже Кливленд.



Когда Димирест бросал взгляд назад, в дверной проём, он различал в неясном полумраке пассажирского салона какие-то движущиеся фигуры. (Сай Джордан, как только сорвало дверь, уменьшил свет в салоне первого класса, чтобы он не бил в кабину.) По-видимому, кто-то пересаживал пассажиров вперёд, ближе к носу самолёта, скорее всего, это был Сай Джордан, и Димирест с минуты на минуту ждал от него сообщения. В самолёте, даже в кабине, всё ещё было нестерпимо холодно, а в салонах, разумеется, того холоднее. Снова промелькнула мучительная мысль о Гвен, но Димирест тут же безжалостно прогнал её и заставил себя сосредоточиться на том, что предпринять дальше.



Смелое решение продержаться в воздухе ещё час было принято всего несколько минут назад, однако уже пора было планировать вход в зону аэропорта имени Линкольна и посадку там. Самолёт продолжал вести Энсон Хэррис. Вернон Димирест достал карты зоны наблюдения и взлётно-посадочных полос аэродрома и разложил их на коленях.



Международный аэропорт имени Линкольна был воздушной базой и родным домом обоих пилотов, и они как свои пять пальцев знали его воздушную зону и все взлётно-посадочные полосы. Однако опыт и требования безопасности обязывали их не полагаться на память и проверять себя.



Карты подтвердили то, что было им хорошо известно.



Такая посадка, как у них — с большим грузом и на большой скорости, — требовала самой длинной полосы. А неисправность руля поворотов требовала, чтобы эта полоса была и максимально широкой. При этом следовало учитывать направление и силу ветра, а ветер, согласно метеосводке из Линкольна, был северо-западный, порывистый, тридцать узлов. Только одна полоса — три-ноль — отвечала всем требованиям.



—  Нам нужна три-ноль, — сказал Димирест.



—  В последнем сообщении говорилось, что эта полоса временно закрыта, там какой-то затор, — заметил Хэррис.



—  Я это слышал, — сердито буркнул Димирест. — Она уже чёрт знает сколько часов закрыта, и всё потому, что там застрял мексиканский лайнер. — Он свернул карту зоны наблюдения и прикрепил её к штурвалу. — Затор, чёрт бы их побрал! — выбранился он в сердцах. — У них есть ещё пятьдесят минут, чтобы от него избавиться!



Он нажал кнопку микрофона, собираясь передать сообщение на КДП, и в этот момент Сай Джордан, бледный как смерть, потрясённый всем виденным, вошёл в кабину.









11





Адвокат Фримантл был озадачен.



« Как это понять? — недоумевал он. — Никто из администрации аэропорта не обращает внимания на то, что толпа недовольных жителей Медоувуда заполнила добрую половину главного зала ожидания и шумит всё больше и больше».



Когда Эллиот Фримантл несколько часов назад обратился к негру, лейтенанту полиции, и попросил у него разрешения провести в зале митинг протеста, ему было самым решительным образом отказано. Однако вот они собрались, а вокруг них — ещё целая толпа зевак, и что же? Ни один полицейский даже носа сюда не кажет!



« Это просто загадочно!» — думал Фримантл.



Чем это объяснялось, он, конечно, не мог знать.



После встречи с управляющим аэропортом делегация медоувудцев во главе с Эллиотом Фримантлом спустилась из административного крыла здания в главный зал ожидания. Здесь ребята из телевидения, с которыми Фримантл договорился заранее, уже установили свою аппаратуру.



Медоувудцы — их к тому времени набралось человек пятьсот, не меньше, и новые продолжали прибывать — толпились вокруг.



Один из съёмочной бригады сказал:



—  Мы к вашим услугам, если вы готовы, мистер Фримантл.



Телевизионных съёмочных бригад прибыло две — каждая с намерением получить интервью для завтрашней передачи. Фримантл, стреляный воробей, тотчас осведомился, по каким каналам они будут передаваться, и приготовился вести себя соответственно вкусам определённых категорий телезрителей. Первое интервью, как он выяснил, пойдёт по первому каналу, весьма популярному, рассчитанному на зрителей, которым подавай горячие споры, стычки, даже эксцентричные выходки. Фримантл был вполне готов подладиться под их вкусы.



Репортёр телевидения, красивый молодой человек с модной стрижкой, спросил:



—  Мистер Фримантл, почему вы пришли сюда?



—  Потому что этот аэропорт — разбойничий притон.



—  Вы можете пояснить ваши слова?



—  Разумеется. Жители Медоувуда регулярно подвергаются грабежу. У них крадут их покой, их право на уединение, их трудом заработанный отдых и, наконец, их сон. Их обкрадывают, отнимая у них радость досуга; обкрадывают, подрывая их физические и психические силы, их здоровье, а также здоровье и благополучие их детей. Все эти исконные права человека — права, гарантируемые нашей конституцией, — бесстыдно попираются управлением аэропорта имени Линкольна без всякой компенсации.



Репортёр осклабился, обнажив два ряда безупречных белых зубов.



—  Это смелые слова, господин адвокат.



—  А мы — я и мои клиенты — не побоимся и подраться.



—  Это желание зародилось у вас после того, как здесь произошли какие-нибудь события?



—  Вот именно, сэр. После того, как управление аэропорта продемонстрировало своё бездушное отношение к судьбе моих клиентов.



—  Что же вы намерены предпринять?



—  В суде — и, если потребуется, то в самой высокой судебной инстанции — мы будем добиваться закрытия некоторых взлётных полос, а на ночное время — и всего аэропорта. В Европе, где цивилизация достигла в этом отношении более высокого уровня, чем у нас, в парижском аэропорту, к примеру, введено запрещённое для полётов время. Если же мы не сможем этого добиться, то потребуем соответствующей компенсации в пользу домовладельцев, которым наносится тяжёлый ущерб.



—  Насколько я понимаю, ваши действия в настоящий момент имеют целью получить общественную поддержку?



—  Да, сэр.



—  Вы полагаете, что общественность поддержит вас?



—  В противном случае я предложу тем, кто с нами не согласен, провести сутки в Медоувуде, если, конечно, их барабанные перепонки и психика выдержат это испытание.



—  Но в аэропортах безусловно выработана определённая система мероприятий для снижения шума, не так ли, господин адвокат?



—  Надувательство, сэр! Шарлатанство! Обман общественного мнения! Управляющий этим аэропортом сам признался сегодня, что даже эти жалкие меры для так называемого снижения шума и то не соблюдаются.



И так дальше и всё в таком же духе.



Впоследствии Эллиот Фримантл задавал себе вопрос: не следовало ли, говоря о признании, сделанном Бейкерсфелдом, упомянуть — в соответствии с его заявлением — об особых погодных условиях, создавшихся сегодня вследствие бурана? Однако без этого упоминания его слова прозвучали сильнее, а если в них и была полуправда, то едва ли его станут притягивать за это к ответу. Так или иначе и в первом интервью, и во втором ему удалось произвести впечатление на своих слушателей. И камера несколько раз запечатлела взволнованные напряжённые лица присутствовавших при этом интервью медоувудцев. Эллиот Фримантл очень рассчитывал на то, что, увидя себя завтра на экранах своих телевизоров, они с благодарностью вспомнят того, чьими стараниями было достигнуто оказанное им столь большое внимание.



Он был немало удивлён числом жителей Медоувуда, последовавших за ним — словно за Дудочником из поэмы Браунинга — в аэропорт. На митинг в Медоувудской воскресной школе собралось, по самым грубым подсчётам, человек шестьсот. Фримантл полагал, что ввиду позднего часа и плохой погоды будет совсем неплохо, если до аэропорта доберётся хотя бы половина этих люден. Однако не только почти все присутствовавшие в школе пришли сюда, но кое-кто из них, должно быть, позвонил но телефону своим друзьям и соседям, и те присоединились к ним. А некоторые даже выразили желание, чтобы он представлял их интересы в суде, и попросили дать им бланки, которые он с немалым удовольствием тут же роздал. Заново произведя в уме кое-какие несложные подсчёты, Фримантл увидел, что его первоначальные надежды на сумму гонорара в двадцать пять тысяч долларов могут сбыться даже с лихвой.



Когда с телевизионными интервью было покончено, репортёр из « Трибюн» Томлинсон, успевший записать кое-что во время съёмок, спросил:



—  Что вы думаете предпринять дальше, мистер Фримантл? Вы хотите провести здесь своего рода демонстрацию?



Фримантл покачал головой.



—  К сожалению, свобода слова не в почёте у администрации аэропорта, и нам было отказано в элементарной просьбе — мы просили разрешения созвать здесь небольшой митинг. Тем не менее я намерен сказать несколько слов этим дамам и господам.



И Фримантл указал на заполнявших зал медоувудцев:



—  Разве это не то же самое, что митинг?



—  Нет, не то же самое.



Однако, думал про себя Эллиот Фримантл, и это неплохо, тем более что он твёрдо решил устроить публичную демонстрацию, если это ему удастся. Он намеревался выступить с яростными нападками на администрацию аэропорта в расчёте на то, что местная полиция прикажет ему заткнуться. Фримантл не собирался оказывать полиции сопротивление и попадать под арест. Вполне достаточно будет, если полиция прервёт его выступление — желательно в разгар красноречия — и тем самым сделает его в глазах медоувудцев этаким мучеником, борцом за правду, а заодно даст неплохую пищу завтрашним газетам. (Утренние газеты, вероятно, уже печатают интервью с ним о положении в Медоувуде, редакторы же вечерних выпусков будут благодарны за новые сообщения.)



А главное — медоувудские домовладельцы получали ещё одно подтверждение тому, что в его лице они приобрели умелого адвоката и энергичного вожака, который не зря будет получать свой гонорар. Можно предположить, что первые чеки начнут поступать уже послезавтра.



—  Мы решили — надо открывать здесь митинг, — сказал ему Флойд Занетта, председатель митинга в Медоувуде.



Пока Фримантл давал интервью репортёру « Трибюн», кто-то из медоувудцев торопливо приладил портативную усилительную установку, привезённую из воскресной школы, и Фримантлу сунули в руки микрофон. Обращаясь к толпе, он начал вещать:



—  Друзья мои, мы пришли сюда сегодня с конструктивными предложениями, настроенные на деловой разговор. Мы надеялись поделиться своими соображениями с управлением аэропорта, считая, что наши проблемы достаточно насущно важны и неотложны, чтобы привлечь к себе пристальное и сочувственное внимание. Отстаивая ваши интересы, я попытался настойчиво и твёрдо, однако в рамках практически осуществимого, изложить эти предложения. Я надеялся, что в результате такого собеседования получу возможность передать вам обещание, что ваше положение будет облегчено, или — на худой конец — хотя бы выражение сочувствия и понимания. С огорчением должен сообщить вам, что ваши представители рассчитывали на это напрасно. Мы встретили здесь только враждебность, оскорбления и бесстыдно циничное утверждение, что в ближайшем будущем шум, сотрясающий ваши жилища, должен ещё возрасти.



Раздались возмущённые крики. Фримантл поднял руку.



—  Да, поверить трудно, но спросите тех, кто был там вместе со мной. Пусть они вам расскажут. — Он ткнул пальцем в стоявших возле. — Говорил нам управляющий аэропортом, что дальше будет ещё хуже?



Сначала несколько нерешительно, а потом всё более уверенно кое-кто из членов депутации закивал головой. Ловко исказив откровенно честное признание, сделанное Мелом Бейкерсфелдом, Эллиот Фримантл продолжал:



—  Я вижу здесь, помимо моих медоувудских друзей и клиентов, ещё и других лиц, заинтересовавшихся, по-видимому, нашими проблемами. Мы вполне понимаем их интерес. Поэтому позвольте мне вкратце информировать… — И он продолжал ораторствовать в обычном для него трескучем стиле.



Толпа, довольно внушительная с самого начала, теперь заметно увеличилась и продолжала расти. Пассажиры, направлявшиеся к выходам на лётное поле, пробивались сквозь неё с трудом. Шум толпы заглушал объявления о прибывающих и отлетающих самолётах. Кое-кто из медоувудцев поднял над головой наспех нацарапанные плакаты:









ЛАЙНЕРЫ БЕСЧИНСТВУЮТ НАД МЕДОУВУДОМ!..





НАРОД ИЛИ САМОЛЁТЫ?..





ПОКОНЧИМ С ПРОКЛЯТЫМ ШУМОМ!..





МЕДОУВУД ТОЖЕ ПЛАТИТ НАЛОГИ…





К СУДУ АЭРОПОРТ ЛИНКОЛЬНА!





Как только Фримантл умолкал, крики и шум возрастали. Седовласый мужчина в спортивной куртке орал во всю мочь:



—  Дадим-ка этим аэропортовским заправилам почувствовать шум на собственной шкуре!



Его слова вызвали рёв одобрения.



« Интервью» Фримантла явно перерастало в демонстрацию. Теперь с минуты на минуту, по его расчётам, в дело должна была вмешаться полиция.



Однако адвокат Фримантл находился в полной неизвестности о том, что в то время как в главном зале заработали телекамеры и стала расти толпа, в управлении аэропорта возникла тревога по поводу возможности взрыва на « Золотом Аргосе», и вскоре все полицейские аэровокзала устремились на розыски Инес Герреро, и демонстрация медоувудцев не привлекла к себе внимания.



И даже после того, как Инес Герреро удалось разыскать, лейтенант Ордвей всё ещё находился на чрезвычайном совещании в кабинете Мела Бейкерсфелда.



Прошло ещё минут пятнадцать, и Эллиота Фримантла охватило беспокойство. Хотя митинг и выглядел довольно внушительно, однако, если власти не начнут его разгонять, заряд, можно сказать, пропал даром. Куда же, чёрт подери, думал Фримантл, подевалась вся полиция, почему она не исполняет своих обязанностей? Наконец на лестнице административного этажа появились лейтенант Ордвей и Мел Бейкерсфелд и стали спускаться вниз.



Минуту назад все, кто находился в кабинете Мела, разошлись по своим делам. После того как Инес Герреро допросили, а « Золотому Аргосу» отправили вторую радиограмму с предостережением, оставаться здесь было бессмысленно. Таня Ливингстон, управляющий перевозками и старший пилот « Транс-Америки» разошлись по своим служебным помещениям и стали с тревогой ждать новых известий, и все остальные — за исключением Инес Герреро, которую передали для дальнейшего опроса агентам городской полиции, — тоже вернулись к своим непосредственным обязанностям. Таня пообещала таможенному инспектору Стэндишу, чрезвычайно обеспокоенному судьбой своей племянницы, тотчас сообщить ему, как только поступят какие-нибудь сведения с борта самолёта.



Мел вышел из кабинета вместе с Недом Ордвеем, ещё не решив для себя, где он будет нести эту ночную вахту.



Первым толпу медоувудцев и прежде всего Эллиота Фримантла заметил Нед Ордвей.



—  Опять этот чёртов адвокат! Я же сказал ему: никаких демонстраций! — И Нед быстро направился к собравшимся в зале ожидания. — Ну, я их живо разгоню.



Мел, спеша за ним следом, предупредил:



—  Возможно, он именно на это и рассчитывает — хочет стать в их глазах героем.



Они подошли ближе — Ордвей плечами прокладывал путь в толпе — и услышали, как Эллиот Фримантл вещает:



—  Невзирая на заверения управляющего аэропортом, который принимал нас не далее как сегодня вечером, огромные тяжёлые машины с душераздирающим рёвом продолжают взлетать даже в столь поздний час. Даже в эту самую минуту…



—  А ну, прекратите, — без церемоний заявил Нед Ордвей. — Я ведь предупреждал вас, чтоб вы не устраивали здесь демонстраций.



—  Позвольте, лейтенант, уверяю вас, что это вовсе не демонстрация. — Фримантл по-прежнему говорил в микрофон, и его слова были слышны во всех уголках зала. — Просто я обещал после беседы с администрацией вашего аэропорта — беседы, должен признаться, совершенно не удовлетворившей меня, — сказать несколько слов для телевидения, а затем отчитаться перед собравшимися здесь людьми…



—  Отчитывайтесь в другом месте! — Ордвей повернулся к нему спиной и обратился к тем, кто стоял ближе: — Давайте, давайте расходитесь!



В толпе сердито зашумели, лица стали злыми, враждебными. Ордвей снова повернулся к Фримантлу, и в этот момент защёлкали фотоаппараты, вспыхнули потушенные было прожекторы, услужливо высвечивая для телекамер два лица, и Эллиот Фримантл подумал: наконец-то всё пошло как надо.



Стоя несколько в стороне, Мел Бейкерсфелд разговаривал с одним из сотрудников телевизионной компании и Томлинсоном из « Трибюн». Репортёр начал проглядывать свои заметки и, перевернув страницу блокнота, прочёл какую-то запись вслух. Лицо Бейкерсфелда гневно вспыхнуло.



—  Я весьма уважаю вас, лейтенант, и исполнен такого же глубокого уважения к мундиру, который вы носите, — говорил тем временем Эллиот Фримантл, обращаясь к Ордвею. — Тем не менее должен заметить, что мы уже пробовали провести сегодня митинг в другом месте — у нас в Медоувуде, — но из-за шума, который создаёт ваш аэропорт, мы не слышали самих себя.



—  Я здесь не для того, чтобы вступать с вами в споры, мистер Фримантл, — оборвал его Ордвей. — Если вы не подчинитесь, я вас арестую. Приказываю вам увести отсюда этих людей.



Из толпы кто-то крикнул:



—  А если мы не уйдём, тогда что?



—  Стойте здесь, и всё! Всех не арестуют! — крикнул кто-то другой.



—  Ни в коем случае! — Эллиот Фримантл, исполненный сознания своей правоты, поднял руку вверх. — Прошу вас, выслушайте меня! Мы не позволим себе никаких непорядков и неповиновения закону. Друзья мои и подопечные! Этот лейтенант полиции приказал нам разойтись и покинуть здание. Мы подчинимся его приказу. Мы имеем основание рассматривать это как грубое посягательство на свободу слова… — Ликующие возгласы в толпе. — Однако никто не посмеет сказать, что мы хоть на йоту нарушили закон. — И уже более деловым тоном он добавил: — Заявление для прессы я сделаю вне стен этого здания.



—  Одну минуту… — Голос Мела Бейкерсфелда прозвучал громко и резко. Мел прокладывал себе путь сквозь толпу. — Я позволю себе поинтересоваться, Фримантл, какого рода заявление собираетесь вы делать представителям прессы. Будет ли это ещё одна попытка подтасовать факты? Или ещё одна порция предвзято подобранных судебных решений с целью дезинформировать и завлечь публику, которая плохо разбирается в этих делах? Или обыкновенный, старый как мир способ обмана путём прямых измышлений, в котором вы так понаторели?



Мел говорил громко, его слова отчётливо были слышны всем находившимся не слишком далеко. По толпе пробежал гул голосов. Многие, направлявшиеся уже к выходу, остановились, заинтересованные происходящим.



—  Это злостное, клеветническое утверждение! — по укоренившейся привычке воскликнул Эллиот Фримантл. Но тут же, почуяв опасность, пожал плечами: — Впрочем, я не желаю на это отвечать.



—  Почему же? Если это клевета, вам ли не знать, как в таких случаях поступают? — Мел преградил адвокату дорогу. — Или вы боитесь, что клевета обернётся правдой?



—  Мне нечего бояться, мистер Бейкерсфелд. Этот полицейский только что объявил нам, что митинг закрыт. Так что, с вашего позволения…



—  Мои слова относились только к вам, — сказал Ордвей. — А мистеру Бейкерсфелду я не указ. Он здесь хозяин. — Ордвей придвинулся поближе к Мелу. Теперь они вдвоём преграждали адвокату дорогу.



—  Если бы вы правильно понимали свои обязанности полицейского, — возразил Фримантл, — то не стали бы делать между нами различия.



Мел неожиданно согласился с ним:



—  Мне кажется, адвокат прав. — Ордвей с любопытством поглядел на Мела. — Вы действительно не должны делать между нами различия. И вместо того чтобы закрывать этот митинг, вы, надеюсь, предоставите мне такую же возможность поговорить с этими людьми, какой только что воспользовался мистер Фримантл. Если, конечно, вы правильно понимаете свои обязанности.



—  Мне кажется, я их понял. — По тёмному лицу лейтенанта Ордвея, на голову возвышавшегося над всеми, скользнула усмешка. — Вы… и мистер Фримантл хорошо мне их разъяснили.



Мел с вежливой улыбкой обратился к Эллиоту Фримантлу:



—  Вы видите, нам удалось склонить его на нашу сторону. И теперь, раз мы оба тут, попробуем привести кое-что в ясность. — Он протянул руку. — Дайте-ка мне микрофон.



Гнев, владевший Мелом, был сейчас не так очевиден, как несколько минут назад. Когда Томлинсон, репортёр « Трибюн», рассказал ему, что лежало в основе интервью Фримантла для телевидения и о его последующих выступлениях, Мела это взбесило. И Томлинсон, и представитель телевидения попросили Мела прокомментировать эти высказывания, и он заверил их, что сделает это непременно.



—  Ну нет! — Фримантл энергично затряс головой. Опасность, которая почудилась ему минуту назад, внезапно обрела вполне реальную, осязаемую форму. Он сегодня один раз уже недооценил этого человека — Бейкерсфелда, — и ему отнюдь не улыбалось повторить ошибку. Фримантлу для осуществления поставленных перед собой целей чрезвычайно важно было не выпустить собравшихся здесь медоувудцев из-под своего влияния, и единственное, чего он сейчас жаждал, это чтобы все они как можно скорее разошлись теперь по домам. — Уже вполне достаточно было сегодня говорено! — высокомерно заявил он. Отвернувшись от Мела, он протянул микрофон одному из медоувудцев: — Забирайте вашу аппаратуру, и пошли.



—  Дайте-ка сюда, — сказал Нед Ордвей, перехватывая микрофон. — И ничего не трогайте. — Он кивком подозвал к себе полицейских, появившихся позади толпы. Полицейские начали проталкиваться вперёд. Пока Фримантл беспомощно оглядывался по сторонам, Ордвей передал микрофон Мелу.



—  Спасибо, — сказал Мел и повернулся к медоувудцам. Многие из них смотрели на него с явной враждебностью. Кое-кто из проходивших мимо останавливался послушать. В эту субботнюю ночь поток пассажиров в главном зале ожидания нисколько не редел, невзирая на то, что время уже перевалило за полночь. Вследствие задержек, происходивших с отправкой самолётов, такое положение, видимо, не могло измениться до утра. Оно осложнялось ещё и тем, что в конце недели наплыв пассажиров, как правило, возрастал. Некоторый спад мог наступить лишь после того, как аэропорт начнёт работать по графику. Если медоувудцы поставили себе одной из задач увеличить неразбериху и усилить недовольство пассажиров, думал Мел, то этой цели они достигли. Около тысячи людей попусту толпились в зале, и поток пассажиров с трудом прокладывал себе путь сквозь толпу, как сквозь живую плотину. Ясно было, что необходимо как можно быстрей разрядить обстановку.



—  Я буду краток, — сказал Мел в микрофон и представился слушателям, назвав своё имя и должность. — Не далее как сегодня вечером я принял ваших представителей. Я объяснил им, какие трудности стоят перед управлением аэропорта, и заверил их, что мы понимаем ваше положение и сочувствуем вам. Я ждал, что сказанное мной будет передано вам — если и не от слова до слова, то, во всяком случае, хотя бы самое существенное. Однако я узнал, что вас обманули, передав вам мои слова в совершенно искажённом виде.



—  Это ложь! — завопил Эллиот Фримантл. Лицо его пылало. Безукоризненно прилизанные волосы растрепались.



Лейтенант Ордвей крепко взял его за локоть:



—  А ну, потише! Вы сегодня уже имели возможность наговориться всласть!



Микрофон у Мела в руке был подключён к телеустановке. Мел продолжал говорить, и в лицо ему ударил луч юпитера.



—  Мистер Фримантл обвинил меня во лжи. Сегодня он вообще не воздерживался от крепких выражений. — Мел заглянул в свой блокнот. — Мной отмечены: « враждебность», « наплевательство», « оскорбления», с которыми якобы столкнулись ваши представители при встрече со мной. Было также произнесено слово « грабёж». Далее, меры, принимаемые для снижения шума, адвокат Фримантл охарактеризовал как « надувательство», « шарлатанство» и « обман общественного мнения». Ну, так вот, сейчас вы сами рассудите, кто здесь лжёт или вводит вас в обман.



Мел понял теперь, что совершил ошибку, разговаривая сегодня с небольшой группой представителей медоувудцев, а не со всеми, собравшимися здесь. Он надеялся достичь понимания и вместе с тем избежать беспорядков, но его надежды не оправдались.



Однако он постарается достичь понимания хотя бы теперь.



—  Позвольте мне сейчас разъяснить вам, какую позицию занимает управление аэропорта в вопросе снижения шума.



Вторично за этот день Мел рассказал о предписаниях, полученных всеми пилотами от их авиакомпаний. Затем он добавил:



—  В обычных условиях мы требуем неукоснительного выполнения этих предписаний. Но в трудных погодных условиях, в такую, к примеру, пургу, как сегодня, на первый план выступает вопрос безопасности, и пилотам даётся право действовать сообразно обстановке. Что же касается использования взлётно-посадочных полос, то при малейшей возможности мы стараемся избежать использования полосы два-пять для взлёта, дабы самолёты не поднимались над Медоувудом. Однако в отдельных случаях — в том числе и сегодня — приходится всё же этой полосой пользоваться, поскольку полоса три-ноль не функционирует.



—  Мы делаем для вас всё, что в наших силах, — утверждал Мел, — и мы отнюдь не безразличны к вашим неудобствам, как это пытались тут изобразить. Но мы существуем для того, чтобы обеспечить воздушный транспорт. Мы не можем уклоняться от выполнения своих основных задач и в первую очередь должны нести ответственность за безопасность пассажиров и воздушных кораблей.



Слушатели явно были всё ещё настроены враждебно, но вместе с тем начинали проявлять интерес.



Последнее не укрылось от Эллиота Фримантла, злобно пожиравшего Мела глазами.



—  Насколько мне известно, — сказал Мел, — мистер Фримантл не счёл нужным изложить вам суть тех разъяснении, которые я давал вашей депутации по поводу производимого аэропортом шума. Никакого, — он снова заглянул в блокнот, — « бесстыдного цинизма» не содержалось в моих словах. Была лишь попытка говорить честно и с полной откровенностью. Теперь я намерен быть столь же откровенным здесь, с вами.



И Мел снова с полной откровенностью признал, что надеяться на большие успехи в области снижения шума нет оснований. Когда он сказал, что с введением в эксплуатацию самолётов с новым типом двигателя шум неизбежно должен ещё возрасти, лица медоувудцев помрачнели. Но вместе с тем Мел уловил и одобрение — слушатели оценили его объективность и откровенность. Раздалось несколько взволнованных восклицаний, но в основном Мела не прерывали и слова его были отчётливо слышны на фоне шума аэровокзала.



—  Беседуя с вашими представителями, я не упомянул двух обстоятельств, теперь я сделаю и это. — Голос Мела зазвучал жёстче. — Боюсь, что вам это может не понравиться. Двенадцать лет тому назад вашего городка не существовало. На этом месте был пустырь — клочок никчёмной земли, ценность которого значительно возросла после того, как здесь заложили аэропорт. В этом отношении ваш Медоувуд ничем не отличается от тысяч других городков, которые, словно грибы после дождя, вырастают вокруг всех аэропортов мира.



—  Когда мы тут поселились, никто не знал, что от ваших самолётов будет такой адский шум! — крикнула из толпы какая-то женщина.



—  Но мы это знали! — Мел повернулся к женщине. — Руководство аэропорта знало, что будут выпущены новые сверхмощные лайнеры, знало, какой они будут производить шум, и мы предупреждали об этом отдельных лиц и действующие в этом районе комиссии и уговаривали их не строить здесь домов. Я ещё не работал тогда в аэропорту, но в нашем архиве сохранились фотографии и протоколы. Аэропорт расставил вокруг стенды — как раз там, где сейчас расположен ваш городок:









« САМОЛЁТЫ БУДУТ ВЗЛЕТАТЬ И ИДТИ НА ПОСАДКУ НАД ЭТИМ УЧАСТКОМ».





Другие аэропорты делали то же самое. И повсюду торговцы и агенты по продаже земельных участков срывали эти объявления. Потом продавали участки и дома таким же вот людям, как вы, а насчёт шума и насчёт того, как будет расти аэропорт, помалкивали, хотя обычно были об этом хорошо осведомлены, так что, насколько я понимаю, эти дельцы перехитрили и вас и нас.



Теперь выкриков из толпы уже не было, и Мел увидел перед собой море встревоженных лиц; он понял, что его слова не пропали даром, и почувствовал острую жалость к этим людям. Перед ним были не противники, с которыми ему надлежало бороться, а простые, славные люди со своей невыдуманной бедой. И он был бы рад помочь им, как своим ближним.



Он заметил, что Эллиот Фримантл саркастически усмехнулся.



—  Вы, по-видимому, находите, что вели себя крайне мудро, Бейкерсфелд. — Адвокат повернулся к нему спиной и крикнул в толпу, уже не прибегая к помощи микрофона: — Не верьте этой болтовне! Вас пытаются одурачить! Держитесь крепко, держитесь за меня, и мы возьмём их тут за глотку! Так возьмём, что не отвертятся.



—  На случай, если кто-нибудь не расслышал, — сказал Мел в микрофон, — я повторяю, мистер Фримантл советует вам держаться за него. По этому поводу я тоже хочу кое-что сказать.



Теперь его уже слушали внимательно.



—  Многие предприимчивые люди наживались на таких, как вы: они продавали землю и дома в районах, где земельные участки не должны были застраиваться или застраиваться только промышленными предприятиями, которым шум аэропорта не может мешать. Отдав свои деньги, вы не оказались у разбитого корыта: у вас есть участки и дома, но, к сожалению, и то и другое значительно упало в цене.



—  Что верно, то верно, чёрт подери, — мрачно произнёс кто-то.



—  А теперь появились люди, которые уже разрабатывают новый план, как выманить у вас денежки. Крючкотворы во всех концах страны почуяли, что на этом пресловутом шуме можно нагреть руки, и обшаривают все жилые уголки вблизи аэропортов в поисках наживы!



—  Ещё одно слово, и я подам на вас в суд за клевету, — взвизгнул Фримантл. Он побагровел, лицо его исказилось от ярости.



—  За какую клевету? Разве вы уже догадались, о чём я собираюсь говорить? — Что ж, подумал Мел, возможно, впоследствии Фримантл и притянет его к ответу за клевету, хотя едва ли. Он почувствовал, как в нём пробуждается спортивный азарт: захотелось, была не была, идти напролом, взять верх — и плевать на последствия. За последние годы это бывало с ним не часто. — Жителей таких городков, — продолжал он, — стараются убедить, что они могут защитить свои права через суд и выиграть процесс. Владельцам домов, расположенных вблизи аэропорта, сулят мешок с деньгами, словно в конце каждой взлётно-посадочной полосы зарыт клад. Я не хочу сказать, что с аэропортом нельзя судиться или что на свете нет честных, трезвых юристов, которые готовы потягаться с нами. Я хочу только предостеречь вас: среди юристов немало людей и совсем другого сорта.



Та же женщина, что кричала из толпы, спросила — на этот раз более миролюбиво:



—  А как мы можем распознать, где кто?



—  При вашей неосведомлённости это трудно. То есть пока вы не знаете действующих в этом вопросе законов. Поэтому вас легко одурачить тенденциозно составленной подборкой судебных прецедентов. — Секунду поколебавшись, Мел сказал: — Я слышал здесь сегодня упоминание о некоторых из таких прецедентов. Если хотите, я обрисую их вам более подробно и под другим углом зрения.



Кто-то из стоявших впереди мужчин сказал:



—  Что ж, послушаем вашу версию, мистер.



В толпе начинали с любопытством поглядывать на Эллиота Фримантла.



Мел был в нерешительности, чувствуя, что всё это отняло больше времени, чем он предполагал. Но ещё несколько минут, подумал он, ничего не решают.



Где-то с краю, за толпой, промелькнула фигура Тани Ливингстон.



—  Судебные процессы, — сказал Мел, — которые здесь так бойко перечислялись, — старая как мир история, памятная всему руководящему персоналу аэропортов. Первым, насколько я помню, был процесс « Соединённые Штаты против Каузби». Решение по этому иску, положенное в основу всего хитросплетения фактов, с помощью которого Фримантл пускал пыль в глаза жителям Медоувуда, было принято более двадцати лет назад, — разъяснил Мел. — Фермер-куровод подал в суд на военные самолёты, беспрестанно летавшие над его домом на высоте шестидесяти семи футов — то есть так низко, как не пролетал ещё ни один самолёт над Медоувудом. Куры были в панике, и некоторые из них даже околели. После многих лет тяжбы дело это попало наконец в Верховный суд. Иск был удовлетворён, потерпевший получил возмещение убытков в сумме четырёхсот долларов — стоимости погибших кур. Фермер не слишком-то разбогател в результате этого иска, и вам перспектива такой тяжбы тоже не отнюдь сулит горы золота, — добавил Мел.



Он бросил взгляд на Эллиота Фримантла, лицо которого то багровело от ярости, то становилось белым как мел. Нед Ордвей снова взял его за локоть.



—  А вот ещё один судебный процесс, который мистер Фримантл предпочёл обойти молчанием. Этот процесс для вас важен — он также решался в Верховном суде и получил широкую огласку. Но, к несчастью для мистера Фримантла, этот процесс не только не льёт воду на его мельницу, а является прямым аргументом против него. Я имею в виду, — сказал Мел, — иск « Баттен против Баттена», по которому в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году Верховным судом было принято решение: только « физическое вторжение» подлежит судебной ответственности. Шум под эту категорию не подпадает. Другое судебное решение такого же плана, — продолжал Мел, — было принято в тысяча девятьсот шестьдесят четвёртом году Верховным судом Калифорнии по иску Городского клуба « Лома Портал» к « Америкой Эйрлайнз». Здесь суд определил, что владельцы недвижимой собственности не имеют права добиваться каких-либо ограничений движения самолётов над их домами, находящимися вблизи аэропорта. На первом месте должны стоять интересы общественного воздушного транспорта, они имеют превалирующее значение, говорится в решении калифорнийского суда…



Мел без запинки, не заглядывая в блокнот, цитировал решения судов. Это явно производило впечатление на слушателей. Он улыбнулся.



—  Тут как со всякой статистикой, — сказал он. — Умело её подтасовывая, можно доказать всё, что угодно. Вам совершенно не обязательно принимать мои слова на веру. Загляните сами в материалы архивов. Там всё чёрным по белому написано.



Какая-то женщина, стоявшая рядом с Эллиотом Фримантлом, набросилась на него:



—  Вы нам этого не говорили! Вы рассказали только о том, что вам выгодно.



Кое-кто уже начал своё враждебное отношение к Мелу переносить на адвоката.



Фримантл пожал плечами. В конце концов, решил он, в запертом на ключ портфеле, который он предусмотрительно оставил в автомобиле, уже лежит сто шестьдесят с лишним заполненных и подписанных бланков. Кто бы что бы тут ни говорил, это сделано и вспять не повернёшь.



Но прошло ещё несколько минут, и его начали одолевать сомнения.



Вот уже несколько человек один за другим стали обращаться к Мелу Бейкерсфелду по поводу этих подписанных ими сегодня бланков. Голоса этих людей выдавали их тревогу. Как видно, слова Мела и его манера держаться произвели на них сильное впечатление. Толпа стала разбиваться на отдельные маленькие группки; все возбуждённо переговаривались.



—  Тут интересуются моим мнением по поводу подписанных вами соглашений, — сказал Мел. — Я полагаю, все знают, о каких соглашениях идёт речь? Я видел бланк такого соглашения.



Эллиот Фримантл рванулся вперёд.



—  Вас это не касается. Вы не юрист. Мы уже, кажется, один раз это установили. И всякого рода контракты не входят в вашу компетенцию. — Теперь уже Фримантл протолкался достаточно близко к микрофону, чтобы его слова были услышаны всеми.



—  Контракты — это моя повседневная работа — резко возразил Мел. — Каждый из арендаторов этого аэропорта, от крупнейших авиакомпаний до владельцев аптечных киосков, не может заключить контракта без моего ведома и одобрения, и все соглашения оформляются моими сотрудниками под моим руководством.



Он снова обратился к толпе:



—  Мистер Фримантл совершенно справедливо указал на то, что я не юрист. Поэтому я дам вам не юридический, а деловой совет: соглашения, подписанные вами сегодня, могут иметь исковую силу. Соглашение есть соглашение; Вас и в самом деле могут притянуть к суду и принудительным путём взыскать указанную в соглашении сумму. Однако я считаю, что в том случае, если вы незамедлительно их опротестуете, никакого иска не воспоследует. Прежде всего адвокатское поручение ещё не было выполнено, вам не было оказано каких-либо услуг. Ну, и при том каждому из вас должен быть предъявлен самостоятельный иск. — Мел улыбнулся. — А ведь это тоже, доложу я вам, работёнка. И ещё вот что. — Тут Мел поглядел в упор на Фримантла. — Вряд ли какой-нибудь суд одобрительно посмотрит на то, что гонорар за юридические услуги весьма сомнительного, мягко выражаясь, свойства составляет около пятнадцати тысяч долларов.



Уже говоривший прежде человек спросил:



—  Что же нам теперь делать?



—  Если вы действительно пересмотрели ваше решение, я советую вам сегодня же утром, не откладывая, написать письмо мистеру Фримантлу. Сообщите ему, что вы больше не нуждаетесь в его услугах в качестве вашего юридического представителя, в том виде, как это было оформлено соглашением, и объясните — почему. Но не забудьте оставить себе копию письма. После чего — но это просто моё личное мнение — вы больше о нём не услышите.



Всё получилось резче и грубее, чем хотелось Мелу, и, вероятно, он сильно рисковал, зайдя так далеко. При желании Эллиот Фримантл мог наделать ему больших неприятностей. Мел позволил себе встать между клиентами и их адвокатом в вопросе, который затрагивал интересы аэропорта, а следовательно, и самого Мела, как его представителя. Глаза адвоката пылали такой ненавистью к Мелу, что он, без сомнения, не пожалеет сил, чтобы ему навредить. Однако внутреннее чутьё подсказывало Мелу, что Фримантл вовсе не заинтересован в том, чтобы его методы вербовки клиентов и прочие профессиональные уловки выплыли на свет божий. Судья, небезразличный к нарушениям профессиональной этики, может припереть Фримантла к стенке двумя-тремя каверзными вопросами, да и Ассоциация адвокатов также может доставить ему несколько неприятных минут. Поразмыслив немного, Мел перестал тревожиться.



А мысли Эллиота Фримантла текли в том же направлении, хотя Мелу это и не было известно. При всех прочих своих качествах Эллиот Фримантл был ещё и прагматик. Он уже давно пришёл к убеждению, что в жизни удачи всегда сменяются неудачами и наоборот. Иной раз неудача бывает непредвиденной и абсурдной. Случай, причуда судьбы, мелкая оплошность могли превратить уже почти состоявшийся успех в чудовищное поражение. Утешением служило то, что бывало и наоборот.



Встреча с управляющим аэропортом Мелом Бейкерсфелдом была именно такой оплошностью, которой следовало избежать. Даже после первого с ним столкновения, служившего — как теперь уже понимал Фримантл — явным ему предостережением, он всё еще продолжал недооценивать своего противника и торчать в аэропорту, вместо того чтобы поскорее отсюда убраться. И ещё одно обстоятельство слишком поздно обнаружил для себя Фримантл: Бейкерсфелд отнюдь не прост — он игрок и умеет рискнуть. Только азартный игрок мог сделать такую ставку, как сделал Бейкерсфелд минуту назад. И только Эллиот Фримантл сразу же понял, что Бейкерсфелд сорвал банк.



Фримантл знал, что Ассоциация адвокатов может весьма отрицательно отнестись к его сегодняшней деятельности. Более того: у него уже были однажды неприятные столкновения с наблюдательным комитетом Ассоциации, и ему отнюдь не улыбалось снова попасться ему на крючок.



Бейкерсфелд прав, думал Фримантл. Взыскивать судебным порядком причитающийся ему на основе подписанных с ним соглашений гонорар он не станет. Риск слишком велик, а шансы на победу ничтожны.



Но он, конечно, не сложит оружия. Завтра, решил Фримантл, он составит обращение к жителям Медоувуда, подписавшим эти соглашения. Он постарается убедить их сохранить его как своего постоянного юрисконсульта за оговорённую ранее сумму гонорара. Впрочем, он не надеялся, чтобы многие откликнулись на его предложение. Слишком большие сомнения удалось Мелу Бейкерсфелду — чтоб он пропал, наглая рожа! — поселить в их душах. Какую-то малость всё же он, верно, наскребёт — у тех, кто найдёт для себя приемлемым продолжать вести с ним дела. Ну, а дальше уж ему придётся решать, стоит ли овчинка выделки. О том же, чтобы сорвать большой куш, больше не приходится и мечтать.



Но не сегодня-завтра подвернётся что-нибудь ещё. Так всегда бывает. В результате усилий Неда Ордвея и ещё нескольких полицейских толпа начала постепенно расходиться — в зале ожидания восстанавливалась нормальная циркуляция пассажиров. Микрофоны и телекамеры убрали.



Мел Бейкерсфелд увидел Таню Ливингстон — она пробиралась сквозь редевшую толпу.



В эту минуту одна из жительниц Медоувуда — она уже не раз попадалась Мелу на глаза в этот день — преградила ему дорогу. У неё было выразительное интеллигентное лицо и каштановые волосы до плеч.



—  Мистер Бейкерсфелд, — негромко произнесла женщина, — мы тут много говорили между собой-и теперь понимаем некоторые вещи лучше, чем раньше. И всё же я не услышала ответа на вопрос: что же мне сказать моим детям, когда они плачут и спрашивают: почему не велят этому шуму, чтобы он перестал шуметь и не мешал нам спать?



Мел грустно покачал головой. Безыскусные слова этой женщины заставили его почувствовать, насколько бесплодно было всё, что здесь сегодня происходило. Он понимал: ему нечего ей ответить. И сомневался, что такой ответ может быть найден — до тех пор, во всяком случае, пока жилища людей и аэропорты будут соседствовать друг с другом. Он всё ещё раздумывал над ответом, когда Таня Ливингстон протянула ему сложенный листок бумаги.



Развернув его. Мел прочёл отпечатанное на машинке сообщение, носящее явные следы спешки:







« рейс 2



взрыв воздхе.



смлет поврждн есть раненые.



взрщается сюда, трбует



экстрнн. псадки, ориент. время прибл. 0130.



кмдир запршвает впп три-ноль.



кдп сообщ. три-ноль блкрвана».











12





Доктор Милтон Компаньо, практикующий терапевт-хирург, делал всё, что подсказывали ему наука и опыт, чтобы спасти жизнь Гвен Мейген, лежавшей среди груды залитых кровью обломков в конце салона туристского класса. У него не было ни малейшей уверенности в том, что его старания увенчаются успехом.



Когда бомба взорвалась, ближе всех к месту взрыва, если не считать самого Герреро, находилась Гвен Мейген.



Её могло убить на месте — как Герреро. Но этого не произошло; она ещё была жива — в силу двух обстоятельств.



Находясь в непосредственной близости от места взрыва, Гвен в то же время была защищена от него дверью туалетной комнаты и телом Герреро. Каждой из этих преград в отдельности было бы недостаточно, чтобы спасти жизнь Гвен, однако вместе они в какой-то мере ослабили силу удара.



В то же мгновение был повреждён фюзеляж, и произошёл второй взрыв — и взрывная разгерметизация.



Динамитным взрывом тяжело ранило Гвен, и она, обливаясь кровью, отлетела назад; однако силе взрыва теперь противостояла другая сила — волна сжатого воздуха, рвавшаяся наружу в пролом фюзеляжа. Было так, словно сшиблись два урагана. Но уже в следующую секунду разгерметизация одержала верх, подхватила взрывную волну и увлекла за собой в непроглядный мрак разрежённых атмосферных высот.



Динамитный взрыв был мощным, но нанесённые им повреждения ограничились узким участком.



Сильнее всех пострадала Гвен, лежавшая теперь без сознания в проходе. Второй жертвой оказался очкастый молодой человек, который, выйдя из туалета, испугал Герреро. Раненный, оглушённый взрывом, он был весь в крови, но не потерял сознания и устоял на ногах. Ещё человек пять-шесть были ранены и контужены различными обломками. Остальные получили ушибы и лёгкие ранения от пронёсшихся через салон предметов, которые волна разгерметизации потащила в пролом фюзеляжа.



В первые мгновения после разгерметизации всех, кто не был пристёгнут к сиденью, повлекло к зияющей дыре в фюзеляже, и в наибольшей опасности оказалась снова Гвен Мейген. Однако при падении она инстинктивно, а быть может, случайно зацепилась рукой за ножку кресла. Это спасло её, а её тело послужило преградой для других.



Через несколько секунд вихрь, созданный разгерметизацией, начал слабеть.



Теперь самую грозную опасность для всех — как для раненых, так и для непострадавших — представляла нехватка кислорода.



Хотя кислородные маски тотчас выпали из своих гнёзд, лишь немногие пассажиры не растерялись и сразу воспользовались ими.



Впрочем, кое-кто начал действовать тут же, пока было ещё не поздно. Все стюардессы, где бы они ни находились, мгновенно — вот когда сказалась тренировка — схватили кислородные маски и показали пассажирам, что надо делать. Среди пассажиров было трое врачей, отправившихся на время своих каникул в путешествие вместе с жёнами. Понимая, что дорога каждая секунда, они надели маски и заставили окружающих тоже их надеть. Джуди, племянница таможенного инспектора Стэндиша, проворная восемнадцатилетняя девушка, не только сама без промедления надела маску и на себя, и на ребёнка в соседнем кресле, но и показала знаками родителям ребёнка и другим пассажирам через проход от неё, чтобы они сделали то же самое. Миссис Квонсетт, старый опытный « заяц», много раз во время своих полётов без билета наблюдавшая, как стюардессы демонстрируют применение кислородных масок, тоже не растерялась, схватила одну маску для себя, а другую для своего приятеля-гобоиста, которого она силой заставила опуститься в кресло рядом с собой. У миссис Квонсетт уже не было уверенности, что она выйдет из этой переделки живой, но это не слишком её тревожило; однако как бы ни развернулись дальше события, она хотела присутствовать при них до конца.



Кто-то успел сунуть маску раненому молодому человеку в очках, и тот, едва держась на ногах и, по-видимому, плохо отдавая себе отчёт в происходящем, сумел всё же прижать её к лицу.



Тем не менее по истечении критического периода — то есть через пятнадцать секунд после разгерметизации — лишь около половины пассажиров были в кислородных масках. Те же, кто не обеспечил себя кислородом, один за другим начали впадать в дремотное оцепенение, а ещё через пятнадцать секунд большинство из них потеряли сознание.



Гвен Мейген в первые мгновения не оказали помощи, и она лежала без кислородной маски. Её обморок, вызванный взрывом, стал ещё более глубоким вследствие недостатка кислорода.



В эту минуту в пилотской кабине Энсон Хэррис, идя на риск ещё сильнее повредить самолёт и, быть может, даже разнести его на куски, принял решение пикировать, чтобы спасти жизнь всех, кому грозила смерть от удушья, и в том числе Гвен.



Самолёт вошёл в пике на высоте двадцати восьми тысяч футов и вышел из пике через две с половиной минуты на десяти тысячах футов.



Человек может прожить без кислорода от трёх до четырёх минут, и мозг его при этом не пострадает.



В первую — одну с четвертью — минуту пикирования, пока самолёт не снизился до девятнадцати тысяч футов, он находился в слишком разреженных для поддержания жизни слоях атмосферы. Ниже этой границы содержание кислорода в воздухе уже настолько возросло, что он стал пригоден для дыхания.



На двенадцати тысячах футов начало восстанавливаться нормальное дыхание. На десяти тысячах футов — когда последние критические секунды уже истекали — сознание начало возвращаться ко всем лежавшим без чувств, за исключением Гвен Мейген. Многие не успели даже заметить, что теряли сознание.



Когда первое потрясение прошло, все мало-помалу начали ориентироваться в происходящем. Одна из стюардесс, энергичная блондинка из Иллинойса, вторая по старшинству после Гвен, поспешно направилась в конец салона к наиболее тяжело раненным. Увидав их, она страшно побледнела, но продолжала настойчиво спрашивать:



—  Нет ли здесь врача? Скажите, нет ли здесь врача?



—  Есть врач, мисс! — Доктор Компаньо поспешил навстречу ещё прежде, чем услышал этот призыв. Это был маленький, остроносый, подвижный человечек, с быстрой речью и заметным бруклинским акцентом. Он оглядывался по сторонам, чувствуя пронизывающий холод — ветер с резким шумом врывался в пробоину в фюзеляже. На месте туалетов была груда искорёженных, залитых кровью железных обломков. В фюзеляже самолёта в хвостовой его части зияла дыра, сквозь которую видны были рулевые тросы… Он старался перекричать вой ветра и рёв двигателей, ставшие оглушительными после повреждения фюзеляжа. — Я бы перевёл всех, кого можно, вперёд, подальше от пролома. Надо постараться как-нибудь их обогреть. А раненых нужно укрыть одеялами.



Стюардесса сказала с сомнением:



—  Попытаюсь что-нибудь найти.



Почти все одеяла, лежавшие, как обычно, наверху, в сетках, унесло вместе с одеждой пассажиров и прочими предметами в момент разгерметизации.



Ещё двое врачей из той же туристской группы, что и доктор Компаньо, присоединились к нему. Один из них сказал стюардессе:



—  Тащите сюда все медикаменты, какие у вас есть для оказания первой помощи.



Доктор Компаньо уже стоял на коленях возле Гвен: из трёх врачей только у него оказалась при себе медицинская сумка.



Носить её с собой повсюду было характерной особенностью доктора Милтона Компаньо. И теперь он сразу овладел положением и взял на себя руководство, хотя, будучи всего лишь врачом общей практики, был официально ниже рангом остальных двух врачей — профессиональных терапевтов.



Милтон Компаньо считал, что врач всегда на дежурстве. Выходец из нью-йоркских трущоб, нелёгким трудом выбившийся в люди, он тридцать пять лет назад начал вести частный приём в итальянском квартале Чикаго, неподалёку от Милуоки и Гранд-авеню, и с тех пор, по утверждению его жены, не занимался медициной лишь в те часы, когда спал. Он хотел быть полезным людям — это давало ему радость. А своей профессией доктор Компаньо дорожил, как высокой наградой, которую он завоевал и должен сохранить. Он не отказывал ни одному пациенту, в какое бы время дня и ночи ни стучались к нему в дверь, и не было случая, чтобы он не поехал по вызову к больному. И если, проезжая по улице, доктор Компаньо становился свидетелем несчастного случая, он немедленно выходил из машины и оказывал посильную помощь — не в пример многим своим коллегам, которые, будучи уверены в роковом исходе катастрофы, боялись в дальнейшем обвинения в преступной небрежности. И ещё: доктор Компаньо считал своим долгом быть в курсе всех новейших достижений медицины. И чем напряжённее он работал, тем больше, казалось, прибавлялось у него сил. Этот человек словно бы стремился за каждый день помочь стольким страждущим, чтобы остатка его жизни хватило на исцеление всех недугов человечества.



В Риме, на родине своих предков, посетить которую он собирался уже много лет, доктор Компаньо предполагал пробыть вместе с женой месяц и ввиду преклонных лет дал на сей раз согласие провести этот месяц в полном покое. И всё же он знал, что где-то в пути или в Италии (плевать он хотел на отсутствие итальянского патента!) кому-то может потребоваться его помощь. Если это случится, он должен быть готов. И сейчас, когда его помощь потребовалась, это не застало его врасплох.



Доктор Компаньо прежде всего направился к Гвен, чьё положение явно было наиболее тяжёлым. На ходу он крикнул своим коллегам:



—  А вы займитесь остальными.



В узком проходе между креслами доктор Компаньо осторожно перевернул тело Гвен и наклонился к ней — дышит или не дышит? Гвен ещё дышала, но дыхание было почти неприметно. Доктор Компаньо крикнул стюардессе, которая только что говорила с ним:



—  Дайте сюда маску.



Стюардесса подбежала к нему с переносной маской; он раскрыл Гвен рот, чтобы проверить, не препятствует ли что-нибудь дыханию. Рот был полон крови и выбитых зубов; доктор Компаньо извлёк их и принял меры, чтобы кровотечение не мешало ей дышать.



—  Прикладывайте маску, — сказал он стюардессе.



Послышалось лёгкое шипение, кислород начал поступать. Минуты через две мертвенно-бледное лицо Гвен чуть заметно порозовело.



Доктор Компаньо начал обследовать окровавленное лицо и грудь, — то, что сильнее всего пострадало от взрыва. Быстро, с помощью гемостата, он остановил кровотечение из лицевой артерии — здесь оно было наиболее обильным, — затем начал обрабатывать другие раны. Он обнаружил перелом левой ключицы и левой руки — надо было бы наложить гипс, но сейчас это не представлялось возможным. С чувством глубокой жалости доктор Компаньо заметил острые осколки в левом глазу Гвен; правый глаз как будто остался неповреждённым, но поручиться было трудно.



Второй пилот Сай Джордан, осторожно обойдя доктора Компаньо и Гвен, принялся помогать стюардессам переводить пассажиров в передний отсек самолёта. Часть пассажиров перевели из туристского салона в салон первого класса, втиснув, где только можно, по два человека в кресло; других разместили в маленькой полукруглой гостиной первого класса — там было несколько свободных мест. Всю уцелевшую одежду, независимо от принадлежности, распределили между теми, кто больше других в ней нуждался. Как это нередко бывает в часы таких бедствий, люди проявляли готовность помогать друг другу, забывая о себе, и даже не теряли чувства юмора.



Два других врача оказывали помощь пассажирам, получившим различные повреждения; впрочем, особенно тяжело пострадавших не оказалось. Молодой человек в очках, находившийся позади Гвен в момент взрыва, получил глубокую рваную рану в предплечье, но рана была не опасна. Помимо этого, ему порезало осколками плечи и лицо. Рану обработали, руку перевязали, впрыснули морфий и сделали всё возможное, чтобы согреть раненого и устроить его поудобнее.



Теперь, когда они спустились, ураган, бушевавший в нижних слоях атмосферы, давал себя знать, и самолёт отчаянно болтало, что затрудняло работу врачей и передвижение пассажиров. Самолёт тяжело вибрировал, время от времени он словно проваливался вниз или кренился набок. У многих пассажиров ко всем пережитым волнениям прибавилась ещё морская болезнь.



Доложив ещё раз о положении дел, Сай Джордан вернулся из пилотской кабины к доктору Компаньо.



—  Доктор, капитан Димирест просил меня передать вам и вашим коллегам благодарность за оказанную помощь. Он будет вам чрезвычайно признателен, если вы улучите минуту и зайдёте в кабину экипажа — ему надо знать, что радировать о состоянии людей.



—  Подержите-ка этот бинт, — распорядился доктор Компаньо. — Прижмите покрепче, вот здесь. А теперь помогите мне наложить лубок. Мы используем для этой цели твёрдые обложки журналов и полотенце. Раздобудьте мне журнал побольше форматом и сорвите с него обложку.



Минуту спустя:



—  Я приду, как только смогу. Можете передать вашему командиру, что, по-моему, ему надо бы сказать несколько слов пассажирам. Люди уже начинают приходить в себя после первого потрясения. Их не мешает подбодрить.



—  Хорошо, сэр. — Сай Джордан поглядел на Гвен, которая по-прежнему лежала без сознания. Меланхоличное худощавое лицо его стало ещё более угрюмым и озабоченным. — А как она, доктор? Есть надежда?



—  Надежда есть, сынок, но положение не из лёгких. Очень многое зависит от её жизнестойкости.



—  Я всегда считал, что этого ей не занимать.



—  Она была красива?



Изуродованное, окровавленное лицо, копна спутанных, грязных волос — составить себе представление о её внешности было трудно.



—  Очень.



Компаньо молчал. Как бы ни обернулось дело, девушка, лежавшая на полу самолёта, уже не будет красивой… Разве что с помощью пластических операций.



—  Я передам командиру ваше пожелание, сэр. — Сай Джордан, явно очень расстроенный, вернулся в пилотскую кабину.



Прошло несколько минут, и пассажиры услышали в репродукторе спокойный голос Вернона Димиреста:



—  Леди и джентльмены, говорит капитан Димирест…



Сай Джордан включил радио на полную мощность, и каждое слово командира корабля звучало отчётливо, перекрывая вой ветра и гул двигателей.



— … Вы все знаете, что нас постигла беда… большая беда. Я не собираюсь преуменьшать её размеры и не стану пытаться с помощью шутки поднять ваш дух. Здесь, в кабине экипажа, мы не усматриваем ничего смешного в создавшемся положении и вы, очевидно, тоже. Все мы прошли через такое испытание, какого нам ещё не выпадало и, я надеюсь, больше не выпадет. Но мы прошли через него, оно позади. Теперь самолёт полностью управляем, мы повернули обратно и собираемся осуществить посадку в международном аэропорту имени Линкольна примерно через три четверти часа.



В обоих пассажирских салонах, где пассажиры туристского класса уже смешались с пассажирами первого, всё на мгновение затихло и замерло, все взгляды были прикованы к репродукторам; люди напряжённо слушали, боясь пропустить хоть слово.



—  Вам известно, конечно, что самолёт повреждён. Но повреждение могло оказаться куда более значительным — это истинная правда.



В пилотской кабине Вернон Димирест с микрофоном в руке задумался на секунду: в какой мере может он позволить себе быть профессионально точным и… честным. Вернон не одобрял командиров кораблей, которые, заигрывая с пассажирами, в течение всего полёта бомбардировали свою пленную аудиторию всевозможными сообщениями. Сам он в полётах сводил обращения к пассажирам до минимума. Однако он чувствовал, что на этот раз ему следует изменить своему правилу, так как сейчас пассажиры должны знать истинное положение вещей.



—  Не стану от вас скрывать, — сказал Димирест в микрофон, — что нам ещё предстоит разрешить несколько проблем. Посадка будет нелёгкой, и мы не знаем, как и в какой мере имеющиеся в самолёте повреждения могут ещё осложнить её. Я говорю вам об этом потому, что, как только я закончу сообщение, члены нашего экипажа начнут инструктировать вас — они скажут, как вы должны сидеть и как вести себя при посадке. Затем вам объяснят, как, если понадобится, быстрее выбраться из самолёта после приземления. В этом случае прошу вас действовать быстро, но сохранять спокойствие и неукоснительно выполнять указания любого члена экипажа.



—  Позвольте мне заверить вас, что на земле сейчас делают всё возможное, чтобы нам помочь. — Димирест вспомнил про полосу три-ноль и подумал: « Хорошо, если б так». Про то, что у них заело стабилизатор, он решил промолчать — не было смысла вдаваться в различные технические подробности аварии, которые для большинства пассажиров всё равно останутся непонятными. И он продолжал — теперь уже с лёгким оттенком юмора в голосе: — Но отчасти вам сегодня всё-таки повезло, ибо у нас в кабине не один опытный пилот, а целых два — капитан Энсон Хэррис и ваш покорный слуга. Мы — два старых воздушных волка, за плечами у нас больше лётных часов и лет, чем нам хотелось бы в этом признаться, — разве что сегодня, когда наш совместный опыт может всем нам весьма и весьма пригодиться. Мы будем всемерно помогать друг другу. Вместе с нами летит второй пилот Сай Джордан, который часть времени уделит вам. Прошу и вас, в свою очередь, помогать нам. В этом случае обещаю, что мы благополучно закончим полёт.



Димирест выключил микрофон.



Не отрывая глаз от приборов, Энсон Хэррис пробормотал:



—  Очень это у вас здорово получилось. Вам бы политикой заняться.



—  Никто не станет за меня голосовать, — угрюмо сказал Димирест. — Люди не любят прямого, откровенного разговора и боятся правды. — Не без горечи вспомнил Димирест заседание Совета уполномоченных, где он яростно выступал против продажи страховок в аэропорту. Откровенный разговор привёл его тогда к поражению. Интересно, что скажут члены Совета и его достопочтенный шурин теперь, когда стало известно, что этот маньяк Д.  О.  Герреро застраховал свою жизнь с намерением взорвать самолёт. Очень может быть, думал Димирест, что их и этим не проймёшь, и только вместо обычного: « Такого не может случиться» ему заявят: « Это случай из ряда вон выходящий, такие вещи не повторяются». Ну, ладно, лишь бы благополучно посадить самолёт, а там уж, будьте спокойны, он задаст им жару с этими их страховками, какую бы чушь они ни пороли. И на сей раз к нему прислушаются. То, что произошло Сегодня — чем бы это ни кончилось, — несомненно, привлечёт к себе внимание прессы — уж он об этом позаботится. Он выложит репортёрам всё напрямик — и насчёт этих страховок, и насчёт Совета уполномоченных, и, уж конечно, насчёт его драгоценного родственничка Мела Бейкерсфелда. Пресс-бюро « Транс-Америки» постарается, конечно, опровергнуть его сообщение « во имя общих интересов». Ладно, пусть только попробуют!



Снова прозвучали сигналы радиосвязи.



— « Транс-Америка», рейс два, говорит Кливленд. Аэропорт Линкольна сообщает — полоса три-ноль временно закрыта. Делаются попытки убрать помеху до вашего прибытия. Если не удастся, примут вас на два-пять.



Димирест подтвердил приём. Лицо Энсона Хэрриса помрачнело. Полоса два-пять была на две тысячи футов короче, да ещё и уже и — по последней метеосводке — под скверным поперечным ветром. Посадка на два-пять сильно увеличивала опасность аварии.



Выражение лица Вернона Димиреста, принявшего радиограмму, яснее слов говорило о том, что он по этому поводу думал.



Буря не утихала, продолжало жестоко болтать. Энсон Хэррис старался по возможности выровнять самолёт.



Димирест повернулся ко второму пилоту:



—  Сай, ступайте снова к пассажирам, займитесь ими. Проследите, чтобы девушки продемонстрировали всё, что может потребоваться при посадке, и постарайтесь, чтобы все это усвоили. Потом отберите несколько пассажиров понадёжнее. Объясните им, где расположены аварийные выходы и как ими пользоваться. Если мы выскочим за пределы полосы — а при посадке на два-пять, несомненно, так оно и будет, — всё полетит кувырком. В этом случае мы все, конечно, поспешим на помощь пассажирам, но можем и не успеть.



—  Есть, сэр. — Сай Джордан снова, уже в который раз, встал со своего кресла.



Димирест предпочёл бы сам пойти в пассажирский салон поглядеть, что с Гвен, но сейчас ни он, ни Хэррис не могли покинуть кабину.



Не успел Сай Джордан уйти, как появился доктор Компаньо. Джордан уже оттащил в сторону сорванную с петель дверь, и теперь ничто не преграждало доступ в кабину.



Милтон Компаньо коротко представился Вернону Димиресту.



—  Капитан, — сказал он, — я готов сделать доклад о пострадавших, как вы просили.



—  Будем вам очень признательны, доктор. Если бы не вы…



Но доктор Компаньо нетерпеливо отмахнулся.



—  Потом, потом. — Он открыл кожаную записную книжечку, в которой тонким золотым карандашиком была заложена страница. С характерной для него пунктуальностью он уже выяснил фамилии пассажиров, записал, какие у кого повреждения и какая оказана помощь. — Тяжелее всех ранена ваша стюардесса, мисс Мейген. У неё много рваных ран на лице и на груди и большая потеря крови. Кроме того, сложный перелом левой руки и ключицы, ну и, разумеется, сотрясение мозга. Прошу также сообщить кому следует в аэропорт, что вам немедленно по прибытии потребуется помощь хирурга-окулиста.



Вернон Димирест, стараясь сохранять самообладание, записывал сообщение доктора Компаньо в бортовой журнал, лицо его было бледно как полотно. Внезапно он перестал писать.



—  Хирурга-окулиста… Вы хотите сказать… у неё повреждены глаза?..



—  Боюсь, что да, — хмуро подтвердил доктор Компаньо. — Во всяком случае, в левом глазу есть осколки, — уточнил он. — Что это — дерево или металл, — сказать не могу. Специалист определит, уцелела ли сетчатка. Правый глаз, насколько можно судить, не пострадал.



—  Великий боже! — Димирест закрыл лицо руками; он чувствовал, как тошнота подступает у него к горлу.



—  Пока ещё рано делать выводы, — сказал доктор Компаньо. — Современная хирургия творит чудеса. Но здесь дорога каждая минута.



—  Мы сейчас же пошлём радиограмму, — заверил его Энсон Хэррис. — Они успеют всё подготовить к нашему прибытию.



—  Тогда я продиктую вам остальное.



Димирест продолжал автоматически записывать то, что говорил ему доктор. По сравнению с Гвен Мейген остальные пассажиры пострадали довольно незначительно.



—  Теперь я, пожалуй, вернусь туда, — сказал доктор Компаньо. — Надо поглядеть, всё ли там в порядке.



—  Обождите, — резко сказал Димирест.



Доктор поглядел на него с недоумением, но приостановился.



—  Гвен… мисс Мейген… — Голос Димиреста показался ему самому неестественным и чужим. — Она была… она ждёт ребёнка… Это может как-то сказаться на её состоянии?



Димирест заметил, что Энсон Хэррис бросил на него изумлённый взгляд.



—  Как можно знать наперёд? — сказал доктор с оттенком раздражения в голосе. — Вероятно, у неё самое начало беременности?



—  Да. — Димирест отвёл глаза в сторону. — Да, самое начало. — Минуту назад он принял решение не задавать этого вопроса. А потом решил, что должен знать правду.



Доктор Компаньо задумался.



—  На способность организма к восстановлению это, разумеется, повлиять не может. Что же касается ребёнка, то мать не так долго находилась без кислорода, чтобы это могло оказать воздействие на плод, — никто ведь серьёзно от этого не пострадал. А внутренних повреждений у неё нет. — Доктор помолчал и добавил не очень уверенно: — Нет, на ребёнке сказаться не должно. Если мисс Мейген выживет — а при быстрой госпитализации на это, несомненно, есть надежда, — ребёнок должен родиться нормальным.



Димирест молча кивнул. Доктор Компаньо постоял с минуту в нерешительности и ушёл.



На некоторое время в кабине воцарилось молчание. Первым его нарушил Энсон Хэррис:



—  Вернон, я бы хотел немного отдохнуть перед посадкой. Можете сменить меня пока?



Димирест кивнул. Его рука автоматически потянулась к штурвалу, ноги легли на педали. Он был благодарен Хэррису за то, что тот не стал задавать вопросов и вообще обошёл Гвен молчанием. Что бы там Энсон Хэррис ни думал, у него хватило такта оставить это при себе.



Хэррис взял бортовой журнал с записью сообщения доктора Компаньо.



—  Я займусь этим, — сказал он и вызвал по радио диспетчерскую « Транс-Америки».



После только что пережитых волнений Вернон Димирест сел за штурвал с чувством физического облегчения. Как знать, быть может, Хэррис предвидел это, обращаясь со своей просьбой. Но так или иначе, решение отдохнуть перед посадкой, чтобы сберечь силы, было, несомненно, разумным.



Посадку же, хотя она и обещала быть тяжёлой, Энсон Хэррис, очевидно, намеревался произвести сам, и Димирест не видел оснований возражать против этого, поскольку в течение всего полёта самолёт пилотировал Хэррис.



Хэррис передал радиограмму и откинул кресло назад, давая отдых телу.



А в соседнем кресле Димирест упорно старался сосредоточиться на полёте, но это ему никак не удавалось. Искусному и опытному пилоту во время управления самолётом нет необходимости полностью отключаться от всего — даже в таких трудных условиях. И сколько бы Димирест ни гнал от себя мысли о Гвен, они продолжали кружить у него в мозгу.



Гвен… Ещё сегодня вечером такая красивая, оживлённая, и вдруг… « Если мисс Мейген выживет…» И уже никакого Неаполя, рухнули все их планы… Гвен… Всего два-три часа назад она сказала ему — её безупречный английский говор, её нежный голос всё ещё звучал в его ушах: « Дело в том, что я люблю тебя…» Гвен… Ведь он тоже любит её, к чему себя обманывать…



С мучительной тревогой он думал о ней, и воображение рисовало ему, как она лежит там, на полу самолёта, окровавленная, без сознания… с его ребёнком во чреве… Он так настойчиво понуждал её отделаться от этого ребёнка… Она сказала ему с горечью: « Я всё ждала, как и когда ты к этому подберёшься…» А потом она была так взволнована: «… Это как подарок… Кажется, что произошло что-то непостижимое — огромное и замечательное. И вдруг мы с тобой должны разом покончить с этим, отказаться от такого чудесного подарка».



Но он был настойчив, и кончилось тем, что она уступила: « Ну, что ж, в конце концов я поступлю так, как подсказывает здравый смысл. Сделаю аборт».



Ни о каком аборте теперь не могло быть и речи. В клинике, куда отправят Гвен, аборт невозможен — разве что встанет вопрос о спасении жизни матери. Но судя по тому, что сказал доктор Компаньо, вопрос так не встанет. А потом, после клиники, будет уже поздно.



Значит, если Гвен выйдет живой из этой переделки, ребёнок появится на свет. Вернон Димирест не в силах был разобраться сейчас в своих чувствах: не понимал — огорчает его это или радует.



Ему вспомнились и другие слова Гвен:



« Разница между нами в том, что у тебя уже есть ребёнок… где-то есть живое существо, и в нём продолжаешься ты».



Она говорила о ребёнке, которого он никогда не видел, не знал даже его имени, — о девочке, сразу же после появления на свет навсегда исчезнувшей из его жизни в соответствии с « Тремя пунктами». Когда Гвен стала расспрашивать его, он не мог не признаться, что порой мысль об этой девочке, о том, что с ней сталось, мучает его. Однако он не признался в другом — в том, что эта мысль посещает его чаще, чем ему бы хотелось.



Ей, его дочери, теперь уже должно быть одиннадцать лет. Димирест помнил день её рождения, хотя и старался выкинуть эту дату из головы. Каждый год в этот день у него возникало желание что-то сделать для неё — может быть, просто послать поздравление… Вероятно, это потому, думал он, что у них с Сарой нет детей (хотя они оба хотели бы их иметь) и ему неведома радость, какую доставляет родителям день рождения ребёнка… А потом внезапно его начинали терзать вопросы, на которые не было ответа: где его дочь? Какая она? Счастливо ли сложилась её жизнь? Иной раз он невольно вглядывался в лица девочек на улицах, и, если их возраст казался ему подходящим, мелькала мысль: а вдруг… Потом он издевался над собственным идиотизмом. Иногда его охватывала тревога: может быть, его дочери плохо, может быть, её обижают и она нуждается в помощи, а он ничего не знает и ничем не в силах ей помочь… Рука Вернона Димиреста судорожно сжала штурвал.



И тут он впервые отчётливо понял: повторения ещё раз всей этой муки он не вынесет. По самой своей натуре он не мог мириться с неизвестностью. Другое дело аборт — это было что-то определённое, окончательное. И даже то, что говорил Энсон Хэррис не могло бы поколебать его решения. Конечно, впоследствии могли бы возникнуть сомнения — правильно ли он поступил. Впоследствии он, возможно, мог бы и пожалеть. Но он бы знал: что сделано, то сделано.



Течение его мыслей резко нарушил голос в динамике над головой.



— « Транс-Америка», рейс два, говорит Кливленд. Левым заходом берите курс два-ноль-пять. При готовности начинайте спуск на шесть тысяч. Сообщите, когда уйдёте с десяти.



Димирест взял на себя все четыре сектора и начал спуск. Затем переставил указатель курса и плавно вошёл в вираж.



—  Говорит « Транс-Америка», рейс два, ложимся на курс два-ноль-пять. Уходим с десяти тысяч, — передал Энсон Хэррис Кливленду.



Когда самолёт начал снижаться, болтанка усилилась, но с каждой минутой они были ближе к цели и надежда на спасение росла. Теперь они приближались к невидимой воздушной границе, где Кливлендский центр передаст их Чикагскому. После этого ещё тридцать минут лёта, и они войдут в зону наблюдения аэропорта Линкольна.



Энсон Хэррис проговорил негромко:



—  Вернон, вы, конечно, понимаете, как я расстроен из-за Гвен… — Он умолк, потом нерешительно добавил: — Что у вас там с ней, меня не касается, но если я по-товарищески могу быть чем-то полезен…



—  Ничего не требуется, — сказал Димирест. Он отнюдь не собирался раскрывать душу Энсону Хэррису, который в его глазах был хотя и отличным пилотом, но типичной старой девой в штанах.



Димирест уже пожалел о том, что так разоткровенничался несколько минут назад, когда чувства взяли верх над сдержанностью, а это случалось с капитаном Димирестом не часто. Лицо его стало замкнутым — обычная маска, под которой он привык скрывать свои переживания.



—  Восемь тысяч футов, продолжаем снижаться, — передал Энсон Хэррис центру наблюдения за воздухом.



Димирест, следуя заданным курсом, неуклонно вёл самолёт на снижение. Глаза его в строгой последовательности перебегали с прибора на прибор.



А мысли снова невольно возвратились к этому ребёнку — его ребёнку, появившемуся на свет одиннадцать лет назад. Он долго колебался тогда — не мог решить, не признаться ли во всём Саре. Они могли бы удочерить эту девочку, вырастить её как родную дочь. Но у него не хватило духа. Он побоялся, что его признание будет слишком большим потрясением для Сары, что она не согласится взять ребёнка — ведь в каком-то смысле он служил бы ей вечным укором.



Но потом — к сожалению, слишком поздно — он понял, что был к Саре несправедлив. Конечно, его признание должно было потрясти и оскорбить её… Так же, как и теперь она будет потрясена и оскорблена, если узнает про Гвен. Но со временем её умение применяться к обстоятельствам взяло бы верх. Несмотря на всю ограниченность Сары и её пустопорожний образ жизни, несмотря на её мелкобуржуазные замашки, любительские потуги в живописи и клубное честолюбие, Димирест знал, что он может положиться на её преданность и здравый смысл. Вероятно, это и делало их брак прочным, думал он, — ведь даже сейчас он не помышлял о разводе.



В конечном счёте с помощью Сары всё как-нибудь обошлось бы. Она заставила бы его некоторое время помучиться, вымаливая у неё прощение, может быть, довольно долго. Но потом она всё же согласилась бы взять ребёнка, и, уж конечно, ребёнку страдать бы не пришлось. Об этом Сара позаботилась бы — это в её характере. Если только…



—  Слишком уж много этих « если только», будь они прокляты! — произнёс он вслух.



Он снизил самолёт до шести тысяч футов и увеличил подачу горючего, чтобы не сбавлять скорость. Гул двигателей усилился.



Энсон Хэррис переключил радио на другую волну — они пересекли воздушную границу — и начал вызывать Чикагский центр.



—  Вы что-то сказали? — спросил он Димиреста.



Димирест промолчал.



Снежный буран продолжал бушевать, самолёт швыряло из стороны в сторону.



— « Транс-Америка», рейс два, видим вас на экране, — сказал новый голос: говорил чикагский диспетчер.



Энсон Хэррис продолжал приём.



А Вернон Димирест думал: как бы ни обернулось дело с Гвен, надо принимать решение сейчас, не откладывая. Ну что ж, придётся выдержать всё — слёзы Сары, её гнев, упрёки, — но он должен сказать ей про Гвен.



И признаться в том, что он — отец ребёнка.



Начнутся истерики и, вероятно, будут продолжаться не день и не два, а потом ещё долго — неделями, месяцами — ему придётся сносить многое. Но в конце концов самое тяжелое останется позади, всё мало-помалу образуется. Как ни странно, он ни на секунду не усомнился в этом — вероятно потому, что верил в Сару.



Как они всё это уладят, он пока ещё себе не представлял; многое, конечно, будет зависеть от Гвен. Что бы там ни говорил доктор, а Гвен выкарабкается — Димирест был в этом уверен. У неё такая сила духа, столько мужества. Пусть даже бессознательно, она всё равно будет бороться за жизнь, и, как бы её ни искалечило, это её не сломит, она сумеет справиться и с этим. И в отношении ребёнка она, скорее всего, рассудит по-своему. Вполне возможно, что её будет не так-то легко уговорить отдать его; скорее всего, она и вообще не согласится. Гвен не из тех, кого можно вести на поводу, ею не покомандуешь. У неё своя голова на плечах.



Видимо, он окажется с двумя женщинами на руках. И в довершение всего — с ребёнком. Тут будет над чем задуматься!



И снова возникал вопрос: до какого предела можно рассчитывать на благоразумие Сары?



О чёрт! Вот история.



И тем не менее после того, как для себя он принял решение, его не покидала уверенность в том, что рано или поздно всё уладится. И он подумал угрюмо: да, уж надо надеяться, особенно если посчитать, чего это будет стоить — каких денег и каких мук.



Стрелка альтиметра показывала, что они снизились до пяти тысяч футов.



Значит, он станет отцом. Теперь это представлялось ему уже в несколько ином свете. Разумеется, распускать по этому поводу слюни, как некоторые, как тот же Энсон Хэррис, ни к чему, но что ни говори, это будет его ребёнок. А подлинных отцовских чувств ему ещё не доводилось испытывать. Как это сказала Гвен, когда они ехали на машине в аэропорт? Если это будет мальчик, мы можем назвать его Вернон Димирест-младший, совсем на американский лад. Что ж, может быть, это и не такая уж плохая идея. Димирест хмыкнул.



Энсон Хэррис покосился на командира:



—  Почему вы смеётесь?



—  Я и не думал смеяться, — вспыхнул Димирест. — Какого чёрта стал бы я смеяться. Кажется, нам тут не до смеха.



Энсон Хэррис пожал плечами.



—  Значит, мне послышалось.



—  Вот уже второй раз вам что-то слышится. Когда мы закончим этот проверочный полёт, советую вам прежде всего хорошенько проверить ваши уши.



—  Можно бы обойтись и без грубостей.



—  Можно? Вы в этом уверены? — раздражённо спросил Димирест. — А если при такой ситуации это просто необходимо?



—  Ну, если так, — сказал Хэррис, — лучше вас этому никто не обучен.



—  В таком случае, когда вы кончите задавать идиотские вопросы, займитесь-ка снова своим делом, а мне дайте поговорить с этими тупицами на земле.



Энсон Хэррис поднял спинку своего кресла.



—  Как угодно. Я готов.



Оставив штурвал, Димирест включил микрофон. Теперь, придя к решению, он чувствовал себя спокойнее, увереннее. Пора было заняться наиболее неотложными делами. Он заговорил намеренно резко:



—  Чикагский центр! Говорит капитан Димирест, самолёт « Транс-Америки», рейс два. Вы нас слушаете или уже приняли снотворное и отключились?



—  Говорит Чикагский центр. Мы вас слушаем, капитан, и никто не отключался. — В голосе диспетчера прозвучала обида, но Димирест не счёл нужным обратить на это внимание.



—  Тогда почему, чёрт подери, вы бездействуете? У нас ЧП. Нам нужна помощь.



—  Не отключайтесь, пожалуйста.



Пауза. Затем заговорил другой голос:



—  Говорит главный диспетчер Чикагского центра. Командир рейса два « Транс-Америки», я слышал вашу последнюю фразу. Прошу понять, что мы делаем всё от нас зависящее. Вас ещё не успели передать нам, а у нас уже десять человек расчищали вам путь. И продолжают это делать. Мы даём вам зелёную улицу, первоочередность радиосвязи и прямой курс на международный Линкольна.



—  Этого недостаточно, — всё так же резко сказал Димирест. Он помолчал, не отключаясь, и продолжал: — Главный диспетчер, слушайте меня внимательно. Прямой курс до Линкольна ничего нам не даст, если нас посадят на ВПП два-пять или любую другую, кроме три-ноль. Не говорите мне, что три-ноль не функционирует. Я это уже слышал и слышал даже — почему. А сейчас запишите то, что я вам скажу, и постарайтесь, чтобы в международном Линкольна это уразумели: самолёт тяжело нагружен, садиться будем на большой скорости. А у нас повреждён стабилизатор и ненадёжен руль направления. Если нас посадят на ВПП два-пять, меньше чем через час вы будете иметь разбитую машину и груду трупов. Так что радируйте международному Линкольна, приятель, и прочистите им мозги. Скажите им: нам нужна три-ноль. Меня не касается, как они это сделают — пусть хоть взрывают к чёрту то, что у них там застряло, если не могут иначе. Вы меня поняли?



—  Да, « Транс-Америка», рейс два, мы хорошо вас поняли. — Голос главного диспетчера звучал всё так же невозмутимо, но уже не столь холодно-официально. — Вашу радиограмму сейчас же передаём международному Линкольна.



—  Отлично. — Димирест сделал паузу и снова нажал кнопку микрофона. — У меня ещё одно сообщение. Мелу Бейкерсфелду, управляющему аэропортом имени Линкольна, лично. Передайте ему предыдущую радиограмму, а затем добавьте следующее: « Моему шурину персонально. Это по твоей милости, сукин ты сын, заварилась вся эта каша. Ты не хотел слушать, когда я говорил: к дьяволу страховки в аэропорту! Теперь я от лица всех находящихся в этом самолёте требую, чтобы ты пошевелил своей поросячьей задницей и очистил для нас три-ноль».



— « Транс-Америка», рейс два, мы записали вашу радиограмму. — Голос главного диспетчера звучал неуверенно. — Вы настаиваете на том, чтобы мы употребили именно эти выражения, капитан?



—  Чикагский центр! — рявкнул Димирест. — Извольте употребить именно эти выражения, чёрт подери! Я требую, чтобы вы передали эту радиограмму немедленно, громко и абсолютно точно.









13





Ведя машину на большой скорости, Мел Бейкерсфелд слышал по радио, как в аэропорту вызывают со стоянок санитарные автомобили и направляют их к месту возможного приземления рейса два.



—  Говорит наземный диспетчер, вызываю город двадцать пять.



Это был кодовый номер аэропортовской пожарной команды.



—  Город двадцать пять на выезде слушает. Продолжайте.



—  Передачу продолжаю. ЧП второй категории ожидается примерно через тридцать пять минут. Упомянутая машина повреждена, будет садиться на полосу три-ноль, если её освободят. В противном случае самолёт посадят на полосу два-пять.



Диспетчеры аэропорта в своих переговорах по радио старались по возможности умалчивать о том, какой именно самолёт терпит аварию. Выражение « упомянутая машина» служило именно этой цели. Авиакомпании были чрезвычайно щепетильны в этих вопросах, считая, что чем реже их будут упоминать в связи с несчастными случаями, тем лучше. Тем не менее Мел не сомневался, что всё случившееся сегодня ночью получит самую широкую огласку — вероятнее всего, и за рубежом.



—  Говорит город двадцать пять. Вызываю наземного диспетчера. Просит ли пилот дать пену на посадочную полосу?



—  Пены не требуется. Повторяю: пены не требуется.



Если пилот не требовал пены, значит, шасси не было повреждено и сажать самолёт на брюхо не понадобится.



Мел знал, что сейчас уже все машины аварийной колонны — автопомпы, спасательные и пожарные машины, машины « скорой помощи» — приведены в действие и следуют за машиной брандмайора, у которого есть индивидуальная радиосвязь с каждой из них. При ЧП задержек не бывает. Все руководствуются одним правилом: лучше раньше, чем позже. Аварийная колонна остановится сейчас между двумя взлётно-посадочными полосами и затем двинется туда, куда будет надо. Делалось это не по наитию. Передвижение каждой машины было заранее предусмотрено и зафиксировано в подробном плане на случай аварийных ситуаций. Голоса в радиотелефоне умолкли. Мел включил свой микрофон.



—  Наземный диспетчер, говорит машина номер один.



—  Машина номер один, наземный диспетчер слушает.



—  Поставлен ли в известность о создавшейся аварийной ситуации Патрони, который занимается самолётом, блокировавшим полосу три-ноль?



—  Так точно. Держим с ним связь.



—  Что говорит Патрони? Как у него дела?



—  Он рассчитывает убрать застрявший самолёт через двадцать минут.



—  Есть у него стопроцентная уверенность?



—  Нет.



Мел отключился. Одна рука на баранке, другая — на кнопке микрофона, он вёл машину на максимальной скорости, какую можно было развить при плохой видимости в такую метель. Уже второй раз за этот вечер приходилось ему объезжать на машине аэропорт. Огни рулёжных дорожек и взлётно-посадочных полос, словно путеводные звёзды, мелькали мимо. Таня Ливингстон и Томлинсон, репортёр из « Трибюн», сидели на переднем сиденье рядом с ним.



Несколько минут назад Таня передала Мелу свою записку с известием о том, что на рейсе два произошёл взрыв и самолёт возвращается на базу, и Мел, вырвавшись из окружавшей его толпы медоувудцев, тотчас бросился к эскалаторам, ведущим в подземный гараж, где стояла его служебная машина. Таня бежала за ним. Сейчас его место — на полосе три-ноль, где, если потребуется, он должен взять всё в свои руки. В центральном зале, прокладывая себе путь к эскалаторам, он увидел репортёра « Трибюн» и бросил ему на ходу:



—  Идёмте со мной. — Репортёр помог Мелу, сообщив то, что знал об Эллиоте Фримантле, — и о подписанных им контрактах, и о его позднейших лживых утверждениях, — и Мел решил отплатить ему услугой за услугу. Видя, что Томлинсон стоит в нерешительности, Мел крикнул: — Я не могу терять ни минуты! Вы очень пожалеете, если не воспользуетесь возможностью, которую я вам даю!



Томлинсон не стал задавать вопросов и последовал за Мелом. И сейчас, пока Мел гнал машину, опережая, где только можно, выруливавшие впереди самолёты, Таня передавала репортёру содержание полученных с рейса два радиограмм.



—  Постойте, дайте-ка мне разобраться, — сказал Томлинсон. — У вас здесь, значит, всего только одна полоса имеет достаточную длину для таких посадок и при этом идёт в нужном направлении?



—  Да, только одна, — угрюмо подтвердил Мел. — Хотя полагалось бы иметь две. — Он с досадой вспомнил о том, как на протяжении трёх лет много раз ставил вопрос о постройке ещё одной взлётно-посадочной полосы, дублирующей полосу три-ноль. Это было насущно необходимо. Объём работы аэропорта и требования безопасности свидетельствовали о том, что предложение Мела надо претворять в жизнь, тем более что на постройку полосы ушло бы не менее двух лет. Однако сторонники иной точки зрения взяли верх. Денег на новую взлётно-посадочную полосу не нашлось, и она не была построена. Более того — даже не запланирована, несмотря на все старания Мела.



Во многих других случаях Мелу удавалось склонить на свою сторону Совет уполномоченных. По поводу новой взлётно-посадочной полосы он беседовал с каждым из членов Совета в отдельности и заручился поддержкой каждого из них, однако потом все их обещания оказались пустым звуком. Теоретически Совет уполномоченных являлся организацией, как бы не зависимой от политических влияний, но на деле назначение в Совет зависело от мэра города, да и большинство членов Совета сами были политическими деятелями. Если на мэра оказывалось давление с целью продвинуть какой-нибудь другой проект, также требующий финансирования, но зато весьма заманчивый в глазах избирателей, это давление быстро давало результаты.



Вот почему, с горькой иронией думал Мел, проект новой взлётно-посадочной полосы заваливали трижды, в то время как строительству трёхэтажной стоянки для автомашин, далеко не столь необходимой, но зато более наглядно демонстрирующей заботу об избирателях, не чинили никаких препон.



Кратко и без обиняков Мел обрисовал Томлинсону положение, не преминув упомянуть о его политической подоплёке, чего он прежде никогда не позволял себе делать, разве что в частных беседах.



—  Мне бы хотелось иметь право сослаться на вас. — Голос Томлинсона выдавал охватившее его волнение. Репортёр уже понял, что ему дают в руки сенсационный материал. — Вы разрешите?



Мел понимал, что появление этого в печати вызовет чёрт знает какой вой. Уже в понедельник утром начнутся возмущённые звонки из муниципалитета. Но кто-то должен сказать правду во всеуслышание. Люди имеют право знать, какой опасности они подвергаются.



—  Валяйте, — сказал Мел. — Я сейчас в подходящем настроении для такого интервью.



—  Я как раз об этом и подумал. — Репортёр пытливо, с любопытством поглядел на Мела. — Не обижайтесь, но вы сегодня, что называется, в форме. И сейчас, и раньше — когда разговаривали с этим адвокатом, а потом — с медоувудцами. Совсем как в былые времена. Давненько я не видал вас таким.



Мел смотрел прямо перед собой на рулёжную дорожку, намереваясь обогнать самолёт компании « Истерн», заворачивавший налево. Он думал: неужели то, что происходило с ним последние два-три года, даже другим бросалось в глаза, неужели этот упадок духа был столь очевиден?



Таня, сидевшая совсем рядом, так что он ощущал её близость и исходившее от неё тепло, проговорила негромко:



—  Мы вот всё время толкуем о взлётно-посадочных полосах, об этих медоувудцах, об общественном мнении и всякое такое прочее, а меня не покидает мысль о тех, кто там, в этом самолёте. Что они сейчас чувствуют, как им, наверное, страшно.



—  Да, им, конечно, страшно, — сказал Мел. — Если они не потеряли сознания и отдают себе отчёт в случившемся. Мне бы тоже было страшно на их месте.



Мелу припомнилось, какой ужас пережил он много лет назад, когда у него зажало ногу в потерявшем управление военном самолёте. И при этой мысли тотчас заныла старая рана, словно воспоминание пробудило к жизни уснувшую боль. Волнения последних часов заглушили всё остальное, но сейчас, как всегда в минуты усталости и перенапряжения, рана снова дала себя знать. Мел, сжав губы, ждал, когда боль утихнет.



Он прислушался по радио к переговорам наземных служб. Затем снова включил свой микрофон.



—  Говорит машина номер один, вызываю наземного диспетчера. Вы получили сообщение о том, в каком положении окажется пострадавший самолёт, если ему не дадут полосы три-ноль?



—  Машина номер один, мы вас слышим, чрезвычайность положения понимаем. Это вы, мистер Бейкерсфелд?



—  Да, это я.



—  Не отключайтесь, пожалуйста, сэр. Мы сейчас принимаем ещё одну радиограмму.



Машина Мела уже приближалась к полосе три-ноль. От того, что сейчас сообщат, будет зависеть, придётся ли Мелу прибегнуть к самым крайним, отчаянным мерам, мысль о которых его не покидала ни на секунду.



—  Машина номер один, говорит наземный диспетчер. Только что получена радиограмма с интересующего вас самолёта, — передал Чикагский центр. — Начинаю: « Прямой курс до Линкольна ничего нам не даст, если нас посадят на ВПП два-пять… Самолёт тяжело нагружен, садиться будем на большой скорости…»



В машине управляющего аэропортом трое людей напряжённо слушали радиограмму Вернона Димиреста. При словах: « Если нас посадят на ВПП два-пять… вы будете иметь разбитую машину и груду трупов…» Мел слышал, как Таня тихонько ахнула, и почувствовал, что она вся дрожит.



Мел собирался уже подтвердить приём и отключиться, когда наземный диспетчер заговорил снова:



—  Машина номер один… мистер Бейкерсфелд, получена ещё одна радиограмма, дополнительно к предыдущей, адресована лично вам — от вашего зятя. Может быть, примете её по телефону?



—  Исключено, — сказал Мел. — Передавайте, я слушаю.



—  Мистер Бейкерсфелд, — диспетчер явно колебался. — Радиограмма сугубо личного характера…



Диспетчер, так же как и Мел, знал, что передачу по радио в аэропорту будет слушать много посторонних ушей.



—  Радиограмма имеет отношение к создавшейся ситуации?



—  Безусловно.



—  Тогда читайте.



—  Слушаюсь, сэр. Начинаю: « Это по твоей милости, сукин ты сын, заварилась вся эта каша. Ты не хотел слушать, когда я говорил: к дьяволу страховки в аэропорту…»



Мел, сжав зубы, прослушал радиограмму до конца, затем бесстрастно подтвердил приём: « Вас понял», — и отключился. Должно быть, несмотря на катастрофическое положение, в котором находился самолёт, Вернон получал большое удовольствие, посылая эту радиограмму, думал Мел, а узнай он о том, при каких обстоятельствах была она передана по назначению, это порадовало бы его вдвойне.



По существу же, вторая радиограмма была излишней. Мел принял решение уже после первой.



Он выехал на полосу три-ноль. В лучах прожекторов видно было кольцо служебных машин вокруг застрявшего в снегу « боинга». Мел с облегчением отметил, что снега на полосе немного и вся она, за исключением участка, занятого самолётом, уже расчищена.



Мел переключился на волну технических служб аэропорта.



—  Машина номер один вызывает пульт управления снежной командой.



—  Пульт управления слушает. — Голос Дэнни Фэрроу звучал устало, что было совсем не удивительно. — Валяй, что там у тебя?



—  Дэнни, — сказал Мел, — разъедини « Анаконду». Снегоочистители « ошкош» и тяжёлые грейдеры срочно отправь на полосу три-ноль к застрявшему самолёту, и пусть ждут там дальнейших распоряжений. Как только они туда двинутся, тотчас сообщи мне.



—  Вас понял, исполняю. — Мелу показалось, что Дэнни хотел что-то спросить, но раздумал. Секунду спустя сидевшие в машине услышали, как он на той же волне даёт распоряжение « лидеру» « Анаконды».



Репортёр « Трибюн» наклонился к Мелу за спиной у Тани.



—  Я всё пытаюсь как-то увязать одно с другим, — сказал он. — Насчёт страховок… Ваш зять — один из наиболее влиятельных членов Ассоциации пилотов гражданской авиации, не так ли?



—  Так. — Мел остановил машину в нескольких футах от ярко освещённого прожекторами участка полосы, в центре которого находился огромный лайнер. Работа здесь кипела вовсю. Вокруг самолёта и под его брюхом — везде люди трудились лихорадочно, ожесточённо. Мелькнула коренастая фигура Патрони, отдававшего распоряжения. Мел ждал ответа от Дэнни Фэрроу, чтобы затем присоединиться к Патрони.



Томлинсон проговорил с расстановкой:



—  Я сейчас припоминаю, что уже слышал как будто об этих страховках. Кажется, ваш зять поднял большой шум по поводу страхования жизни в аэропорту, против которого восставала и Ассоциация пилотов, но вы уложили его на обе лопатки — так?



—  Не я уложил, а Совет уполномоченных, но я был согласен с ним.



—  Мне бы хотелось, если позволите, задать вам несколько нескромный вопрос: события этой ночи не заставили вас изменить вашу точку зрения?



—  Но послушайте, право же, сейчас не время… — вмешалась Таня.



—  Я вам отвечу, — сказал Мел. — Я не изменил своей точки зрения, пока ещё не изменил. Но я буду над этим думать.



Мел рассуждал так: сейчас не время менять свою позицию в этом вопросе (если вообще её следует менять). Нет, во всяком случае, не сейчас, в горячке, в смятении чувств, в обстановке катастрофы. Пройдёт день-другой, и трагические события этой ночи получат более ясную и трезвую оценку. Тогда он и сможет решить, надо ли ему настаивать на том, чтобы Совет уполномоченных пересмотрел своё отношение к этому вопросу. Вместе с тем никто, конечно, не станет отрицать, что всё случившееся значительно укрепило позицию Вернона Димиреста и Ассоциации пилотов гражданской авиации.



Возможно, думал Мел, и удастся прийти к какому-то компромиссу. Один из представителей Ассоциации признался ему как-то, что никто из пилотов не рассчитывает полностью и быстро одержать победу в этом споре; борьба будет тянуться годами: « Им придётся отхватывать себе кусочек за кусочком — тоненькими ломтиками, как режут копчёную колбасу». Сначала они добьются запрещения страховых автоматов в Линкольнском аэропорту, как уже добились этого в некоторых других аэропортах. В штате Колорадо такое запрещение было проведено законодательным порядком, а в других штатах этот вопрос стоит сейчас на обсуждении в законодательных органах, что, впрочем, не мешает аэропортам действовать пока что по собственному усмотрению.



Система страховых автоматов казалась самому Мелу наименее приемлемой, хотя в случае с Герреро страховой полис и был приобретён другим путём. Ну, а если система страхования через агентов будет действовать по-прежнему ещё в течение нескольких лет — до тех пор, пока общественное мнение в этом вопросе не оформится с полной очевидностью, — тогда, может быть, удастся выработать какие-то меры, гарантирующие невозможность злоупотреблений…



Но хотя Мел и решил не делать пока окончательных выводов, тем не менее он чувствовал, что прежняя его уверенность поколеблена.



Радио, всё ещё настроенное на волну технических служб, снова заговорило:



—  Машина номер один, говорит пульт управления снежной командой.



—  Валяй, Дэнни, — сказал Мел.



—  Четыре снегоочистителя и три грейдера во главе с « лидером» направляются, как было ведено, к ВПП три-ноль. Какие будут приказания?



Мел заговорил неторопливо, тщательно подбирая слова: он знал, что где-то в недрах КДП всё записывается на магнитофонную ленту. И за каждое слово ему придётся потом держать ответ. Но и помимо этого он хотел, чтобы всё, что он скажет, было понято абсолютно точно.



—  Пульт управления снежной командой, говорит машина номер один. Все снегоочистители и грейдеры расположить под руководством « лидера» в непосредственной близости от « боинга-707», застрявшего на ВПП три-ноль. Машины не должны, повторяю: не должны преграждать путь самолёту, который через несколько минут попытаются своими силами сдвинуть с места. В случае, если эта попытка не даст результатов, снегоочистители и грейдеры получат распоряжение очистить полосу — столкнуть самолёт. Это необходимо сделать любой ценой и максимально быстро. ВПП три-ноль должна быть очищена и приведена в готовность не позже чем через тридцать минут. К этому времени и застрявший самолёт, и всю технику нужно отвести на безопасное расстояние. В соответствии с сообщениями КДП я дам указание, когда снегоочистители и грейдеры должны быть приведены в действие, если это окажется необходимым. Подтвердите приём и получение инструкций. Всё ли ясно?



Томлинсон негромко свистнул. Таня повернулась к Мелу, пытливо вглядываясь в его лицо.



Радио молчало. Затем послышался голос Дэнни Фэрроу.



—  По-моему, ясно. Но проверить не мешает. — И Дэнни кратко повторил основной смысл распоряжения. Мел понимал, что Дэнни сейчас взмок не меньше, чем он сам.



—  Правильно, — сказал Мел. — И особенно учти одно: если придётся пускать в ход тяжёлую технику, делать это будете по моему указанию, только по моему.



—  Что ж, — сказал Дэнни, — по мне, лучше ты, чем я. Ты, конечно, понимаешь, Мел, что наша техника сделает с этим « боингом»?



—  Она его уберёт оттуда, — сказал Мел сухо. — А в настоящий момент это самое главное.



Мел знал, что в распоряжении технических служб аэропорта имеется немало всевозможного оборудования для выполнения такой грубой работы, как расчистка территории, но « Анаконда», уже находившаяся на лётном поле, могла сделать это быстрей и надёжней. Он отключился и положил микрофон.



Томлинсон сказал с сомнением:



—  Уберёт?! Лайнер стоимостью в шесть миллионов долларов вы будете убирать с помощью снегоочистителей? Но, чёрт побери, вы же разнесёте его в клочья! А потом « Аэрео-Мехикан» и страховые компании сделают то же самое с вами.



—  И это меня не удивит, — сказал Мел. — Хотя, конечно, многое зависит от точки зрения. Если бы владельцы и страхователи « боинга» находились сейчас на борту того, другого самолёта, который вот-вот должен сесть, они, вероятно, кричали бы: « Давай! Давай!»



—  Ну что ж, — сказал репортёр, — одно несомненно: надо обладать большим присутствием духа, чтобы принять такое решение.



Таня украдкой сжала руку Мела; она проговорила негромко, взволнованно:



—  Я тоже кричу: « Давай». Вы правильно поступаете. Что бы ни случилось потом, этой минуты я не забуду.



Вдали уже показалась вызванная Мелом колонна снегоочистителей и грейдеров; они быстро приближались, мерцая сигнальными огнями на крыше.



—  Но, может быть, ещё ничего не понадобится. — Мел стиснул руку Тани, потом отпустил её и распахнул дверцу машины. — В нашем распоряжении двадцать минут. Будем надеяться, что этого окажется достаточно.



Патрони топал ногами, пытаясь согреться, но все его усилия были тщетны, несмотря на меховые сапоги и парку. Тут к нему подошёл Мел. Если не считать нескольких минут, которые Патрони провёл в пилотской кабине после того, как её покинули командир и первый пилот « Аэрео-Мехикан», всё остальное время — уже три с лишним часа — он, невзирая на вьюгу, находился у самолёта. Он замёрз и отчаянно устал от напряжения и треволнений последних суток, а две неудачные попытки сдвинуть самолёт с места довели его до белого каления.



Услышав, что намерен предпринять Мел, Патрони едва не потерял самообладания.



Будь на месте Мела кто-нибудь другой, Патрони не постеснялся бы и отвёл душу. Но Мел был его закадычным другом, и Патрони только уставился на него, словно не веря своим глазам; потом вынул изо рта изжёванную нераскуренную сигару и сказал:



—  Сдвигать снегоочистителями совершенно целый самолёт? Да ты что — ума лишился?



—  Нет, — сказал Мел. — Я лишился нужной мне для посадки полосы.



На какую-то секунду Мела охватило отчаяние: он видел, что никто из ответственных лиц, кроме него самого, не понимает, сколь необходимо любой ценой очистить полосу три-ноль. Если он осуществит своё намерение — а он готов был это сделать, — лишь немногие одобрят его действия. Более того, он нисколько не сомневался, что найдутся и такие — особенно среди представителей компании « Аэрео-Мехикан», — кто станет задним числом утверждать, что он мог бы попытаться сделать ещё и то и это или что повреждённый самолёт можно было бы в конце концов посадить и на полосу два-пять. Да, как видно, принятое им решение ни у кого, даже у друзей, не найдёт поддержки. И всё же это не поколебало его решимости.



Поглядев на грейдеры и снегоочистители, выстроившиеся в колонну справа от лайнера, Патрони швырнул сигару в снег. Потом достал другую и проворчал:



—  Попробую спасти тебя от этого безумия. Убери свои заводные игрушки подальше от самолёта, да так, чтобы они не мозолили мне глаза. Через пятнадцать минут, а может, и раньше, я выкачу его отсюда.



Мел крикнул, стараясь перекрыть шум ветра и рёв машин:



—  Джо, запомни одно: когда КДП скажет, что наше время истекло — никаких споров, никаких возражений. На карту поставлена жизнь всех, кто прибывает с этим самолётом. Если двигатели будут запущены, ты немедленно заглушишь их. И тотчас уберёшь с дороги всё своё снаряжение и людей. Предупреди их заранее, чтобы каждому было ясно. Машины приступят к делу по моему приказанию. А когда я дам сигнал, времени терять они не станут.



Патрони угрюмо кивнул. Мел видел, что хотя главный механик и отвёл душу, его обычная задиристая самоуверенность несколько поколеблена.



Мел вернулся к своей машине. Таня и Томлинсон, поёживаясь от холода, стояли возле неё и смотрели, как подводят траншеи под самолёт. Как только Мел залез в машину, они последовали его примеру: приятно было очутиться в тепле.



Мел снова вызвал по радио КДП — на этот раз непосредственно руководителя полётов. После короткой паузы он услышал его голос. В нескольких словах Мел изложил ему свой план.



Он добивался от диспетчерской службы только одного: ему необходимо было знать точно, сколько ещё он может ждать, прежде чем приводить в действие снегоочистители и грейдеры, которым потребуется всего несколько минут, чтобы убрать самолёт с полосы.



—  Согласно последним сообщениям, — сказал руководитель полётов, — упомянутый самолёт войдёт в нашу зону наблюдения раньше, чем мы предполагали. Чикагский центр рассчитывает передать его нам через двенадцать минут, после чего ещё восемь-десять минут мы будем контролировать полёт. Приземление произойдёт самое позднее в ноль один двадцать восемь.



Мел бросил взгляд на часы. Стрелки на тускло освещённом циферблате показывали час одну минуту пополуночи.



—  Решение о том, на какую полосу сажать самолёт, — продолжал руководитель полётов, — должно быть принято не позже чем за пять минут до посадки. После этого участь самолёта будет решена: мы уже не сможем его завернуть.



Следовательно, мысленно подсчитал Мел, до момента, когда надо принимать окончательное решение, остаётся семнадцать минут, а может быть, и меньше — всё зависит от того, когда самолёт войдёт в зону наблюдения аэропорта. Значит, времени оставалось даже меньше, чем он сказал Патрони.



Мел почувствовал, что снова весь взмок.



Может быть, сказать Патрони, предупредить, что времени у них меньше, чем они рассчитывали? Нет, решил Мел. Главный механик и так не теряет ни секунды. Подгонять его было бы бессмысленно.



Мел снова взял микрофон:



—  Говорит машина номер один, вызываю КДП. Мне нужна постоянная информация об идущем на посадку самолёте. Прошу оставить эту частоту исключительно в моём распоряжении.



—  Есть, — последовал ответ руководителя полётов. — Мы уже переключили все регулярные рейсы на другую частоту. Будем давать вам постоянную информацию.



Мел подтвердил приём и отключился.



—  Что теперь будет? — спросила Таня.



—  Будем ждать. — Мел снова поглядел на часы.



Прошла минута. Две минуты.



Из автомобиля было видно, как рабочие продолжают лихорадочно рыть траншеи впереди и по бокам застрявшего лайнера. Прорезав мрак светом фар, подкатил ещё один грузовик. Откинув задний борт, рабочие выпрыгнули из кузова и присоединились к тем, кто уже трудился возле самолёта. Коренастая фигура Патрони появлялась то здесь, то там; он давал указания, подбадривал.



Снегоочистители и грейдеры стояли, вытянувшись в цепочку, и ждали. « Прямо как стервятники», — подумалось Мелу.



Молчание нарушил Томлинсон.



—  Знаете, о чём я думаю? Когда я был мальчишкой — и ведь не так уж много с тех пор воды утекло, — здесь были ещё поля и луга… Летом колосились пшеница и ячмень, на выгоне паслись коровы. И был маленький травяной аэродром, совсем крошечный — никто и подумать не мог, что он разрастётся в махину. Рейсовые самолёты принимал только городской аэропорт.



—  На то вам и авиация, — сказала Таня. Она рада была перевести разговор на другое, отвлечься на минуту от мыслей о том, чего они все ждали в таком напряжении. — Мне кто-то говорил, что, когда работаешь в авиации, жизнь кажется длинней, потому что всё здесь так часто и так быстро меняется.



—  Ну, не всё и не так уж быстро, — возразил Томлинсон, — а аэропортах, например, перемены происходят не слишком-то быстро. Как вы считаете, мистер Бейкерсфелд, это верно, что через три-четыре года в авиации будет сплошной хаос?



—  Хаос — вещь относительная, — сказал Мел. Всё его внимание по-прежнему было приковано к тому, что происходило за стеклом его машины. — В жизни, мы сталкиваемся с ним в самых разных проявлениях и так или иначе приспосабливаемся.



—  Вам не кажется, что вы уклоняетесь от прямого ответа?



—  Да, — сказал Мел, — вероятно.



И не удивительно, подумал он. До философии ли сейчас, когда такое происходит. Но он чувствовал стремление Тани хоть как-то — хотя бы внешне — ослабить напряжение. Он без слов остро ощущал все нюансы её чувств и настроений, и это лишний раз подтверждало ему, как крепнет их духовная связь. К тому же, сказал он себе, ведь этот самолёт, которого все они ждут, не зная, сможет ли он сесть без аварии или нет, — эго самолёт « Транс-Америки», а Таня — одна из служащих этой компании, она помогала отправлять его в полёт. Именно она ближе всех соприкоснулась с людьми, которые находились сейчас там, на борту этого самолёта.



Сделав над собой усилие, Мел постарался вникнуть в слова Томлинсона.



—  Так было всегда, — сказал Мел, — в авиации прогресс в воздухе постоянно опережал прогресс на земле. Временами нам казалось, что мы нагоним и пойдём в ногу — в середине шестидесятых годов мы почти достигли этого. И всё же так не получилось. Видимо, самое большее, чего мы можем добиться, — это не слишком плестись в хвосте.



Но репортёр не унимался.



—  Что же мы должны предпринять в отношении аэропортов? Что мы можем предпринять?



—  Прежде всего мы должны научиться мыслить шире, давать волю воображению. Нужно освободиться от железнодорожного способа мышления.



—  Вы считаете, что мы от него ещё не освободились?



Мел кивнул.



—  К несчастью, мы сталкиваемся с ним довольно часто. Все наши старые аэропорты представляют собой просто имитацию железнодорожных вокзалов, потому что их строителям приходилось опираться на опыт своих предшественников. Потом это стало уже шаблоном. Вот почему и в наши дни так много « вытянутых» аэропортов, где здание аэровокзала тянется до бесконечности и пассажиры вынуждены вышагивать не одну милю.



—  А их не перестраивают? — спросил Томлинсон.



—  Только кое-где, и то очень медленно. — Несмотря на серьёзность момента, разговор этот задел Мела за живое. — Кое-где строятся циркообразные аэропорты — вроде пирога с начинкой, с автомобильными стоянками, расположенными внутри самого аэровокзала, а не за его стенами; там пешее передвижение пассажиров по аэровокзалу сокращено до минимума с помощью скоростных горизонтальных эскалаторов, а кроме того, самолёты подъезжают к пассажирам, а не наоборот. Это говорит о том, что аэропорт начинает завоёвывать себе место как самостоятельная единица, а не просто приставка к чему-то. Творческая мысль прокладывает себе путь, и мы даже начинаем прислушиваться к заокеанским веяниям. Лос-Анджелес предлагает соорудить большой океанодром; Чикаго — аэропорт на искусственном насыпном острове на озере Мичиган. И это ни у кого не вызывает улыбки. « Америкен Эйрлайнз» проектирует постройку гигантского гидравлического лифта, с помощью которого самолёты будут размещаться один над другим на время погрузки и разгрузки. Но все эти нововведения внедряются медленно, авиакомпании действуют несогласованно, и мы строим аэропорты без всякого полёта фантазии, как лоскутное одеяло. Это всё равно, как если бы каждый абонент сам соорудил себе телефон, а затем все начали бы включать их, кто как сумеет, в общую сеть.



Радиопозывные прервали слова Мела.



—  КДП — машине номер один и городу двадцать пять. Чикагский центр сообщает: по его расчётам, интересующий вас самолёт войдёт в зону наблюдения и будет передан КДП Линкольна в ноль один семнадцать.



На часах Мела было один час шесть минут пополуночи. Значит, самолёт прибывал на минуту раньше, чем рассчитывал руководитель полётов. В распоряжении Патрони оставалось на минуту меньше времени; в распоряжении Мела — только одиннадцать минут. После чего он должен будет принять решение.



—  Машина номер один, произошли ли изменения на ВПП три-ноль?



—  Изменений нет.



Не слишком ли он рискует, дотягивая до последнего, думал Мел. Он с трудом удерживался, чтобы не дать сигнала машинам снежной команды, но всё же взял себя в руки. И в том и в другом случае ответственность, ложившаяся на его плечи, велика. Не так-то просто отдать приказ, который превратит в обломки мощный современный лайнер стоимостью в шесть миллионов долларов. Ещё оставалась надежда, что Патрони справится со своей задачей, но с каждой секундой это становилось всё более сомнительным. Мел увидел, что прожекторы, установленные перед « боингом-707», и некоторое другое оборудование отводят в сторону. Но двигатели ещё не были запущены.



—  А кто они такие — эти творцы нового, о которых вы говорите? — спросил Томлинсон. — Кто это?



—  Ну, перечислять их по именам было бы нелегко, — рассеянно ответил Мел.



Он напряжённо наблюдал за происходившим на поле. Теперь всё пространство перед « боингом-707» было очищено от машин, и Мел увидел запорошённую снегом фигуру Патрони, поднимавшегося по трапу в пилотскую кабину лайнера. На последней ступеньке Патрони остановился, обернулся и махнул кому-то рукой; видно было, что он кричит что-то стоявшим внизу. Вот он открыл дверь самолёта и исчез за ней, и почти тотчас другая, более стройная и подвижная фигура поднялась по трапу за ним следом. Дверь самолёта захлопнулась. Трап откатили. Томлинсон снова спросил:



—  Мистер Бейкерсфелд, не назовёте ли вы хоть кого-нибудь из этих людей — из тех, кто не лишён воображения и яснее представляют себе будущее аэропортов.



—  Верно, — сказала Таня, — если можете, назовите…



« Они затеяли игру в шарады, когда в доме пожар», — промелькнуло в голове у Мела. Ну что ж, если Таня хочет, чтобы он принял участие в этой игре — пожалуйста.



—  Надо подумать, — сказал он. — Фоке из Лос-Анджелеса; Джозеф Фостер из Хьюстона — сейчас он в Американской ассоциации воздушного транспорта; Элан Бонд из правительства и Томас Сюлливан из управления Нью-Йоркского порта. Затем из авиакомпаний: Хейлеби из « Пан-Ам»; Херб Годфрей из « Юнайтед». В Канаде — Джон С.  Паркин. В Европе — Пьеро Кот из « Эйр-Франс»; граф Кастелл в Германии. Есть и другие.



—  Плюс Мел Бейкерсфелд, — вставила Таня. — Надеюсь, вы его не забыли?



Томлинсон, делавший пометки у себя в блокноте, проворчал:



—  Этого-то я и сам записал. Тут всё ясно без слов.



Мел улыбнулся. Но так ли уж всё ясно, подумалось ему. Когда-то, и не столь давно, это несомненно было так. Но он знал, что в общенациональном масштабе его имя уже перестало звучать. Когда это случается, когда по тем или иным причинам тебя оставляют за бортом, ты обречён на скорое забвение, и потом, тебе уже не может быть возврата назад, как бы ты к этому ни стремился. Это не значит, что его работа в международном порту Линкольна не имела прежнего значения или что он делал её хуже. Свои обязанности управляющего аэропортом он исполнял не хуже, а возможно, даже лучше прежнего, и он сам это понимал. Но его вклад в общее дело больше не привлекал к себе внимания. Он поймал себя на том, что эти мысли посещают его уже второй раз за сегодняшний вечер. Но так ли уж всё это важно? Имеет ли это значение для него самого? Да, признался он себе: имеет!



—  Смотрите! — воскликнула Таня. — Запускают двигатели!



Репортёр прильнул к окну. Мел почувствовал, как забилось у него сердце.



Позади третьего двигателя застрявшего « боинга» появилось сероватое облачко дыма, сгустилось и взвилось вверх. Двигатель завыл, вой перешёл в ровное гудение. Струя воздуха прорвала и рассеяла пелену снега. Второе облачко дыма поднялось над четвёртым двигателем, и снова закрутился снежный вихрь, уносящийся прочь.



—  Машина номер один и город двадцать пять, говорит наземный диспетчер. — Радиоголос прозвучал так внезапно, что Мел почувствовал, как вздрогнула Таня. — Чикагский центр передаёт новые данные. Упомянутый самолёт войдёт в зону приближения в ноль один шестнадцать, то есть через семь минут.



Самолёт прибывает ещё раньше, понял Мел, и, следовательно, в их распоряжении остаётся ещё на минуту меньше.



Мел снова бросил взгляд на часы.



На самолёте запустили второй двигатель, затем первый. Мел сказал тихо:



—  Он ещё может успеть. — И тут же вспомнил, что все четыре двигателя уже дважды запускались сегодня вечером и обе попытки выкатить самолёт потерпели неудачу.



Тёмная фигура со светящимися жезлами, маячившая перед самолетом, отодвинулась дальше, чтобы её было видно из пилотской кабины. Сигнальщик поднял жезлы над головой. Это означало: « Путь свободен». Мел прислушивался к гулу моторов и понимал, что они работают ещё не на полную мощность.



Оставалось шесть минут. « Почему Патрони не даёт до отказа?»



Таня произнесла каким-то странным, не своим голосом:



—  Нет, я, кажется, не в состоянии этого выдержать.



—  А меня даже пот прошиб, — сказал репортёр.



« Патрони даёт полный! Наконец-то!» — подумал Мел, услышав нарастающий, оглушительный рёв двигателей, и всем телом почувствовал их вибрацию. За хвостом самолёта во мраке, прорезанном мерцанием ограничительных огней, бешено взметнулись ввысь снежные вихри.



—  Машина номер один, — прозвучал резкий радиоголос. — Говорит наземный диспетчер. Как с ВПП три-ноль? Есть ли какие-нибудь изменения?



Мел взглянул на часы: в распоряжении Патрони оставалось три минуты.



—  Самолёт не стронулся с места, — сказала Таня, тоже прильнувшая к ветровому стеклу машины. — Все двигатели работают, но он не трогается с места.



Однако там ещё не сложили оружия. Об этом говорили снежные вихри. И всё же Мел видел, что Таня права. Самолёт был недвижим.



Снегоочистители и грейдеры подошли ближе. Ярко поблёскивали сигнальные мигалки.



—  Подождите ещё, — сказал Мел в микрофон. — Воздержитесь направлять самолёт на ВПП два-пять. Положение на три-ноль сейчас изменится.



И он переключил радио на волну пульта управления снежной командой, чтобы двинуть вперёд технику.









14





Обычно после полуночи напряжение в диспетчерской немного спадало. Но сегодня этого не произошло. Из-за бурана аэропорт имени Линкольна продолжал принимать и отправлять самолёты с опозданием на несколько часов. И то, что они запаздывали, увеличивало неразбериху на взлётно-посадочных полосах и рулёжных дорожках.



Большинство диспетчеров закончили в полночь свою восьмичасовую вахту и, еле волоча ноги, отправились домой. На их место заступили другие. Поскольку людей вообще не хватало, да и к тому же кто-то ещё был болен, некоторых попросили остаться и сверхурочно поработать до двух часов утра, и в том числе руководителя полётов, главного диспетчера радарной Уэйна Тевиса и Кейза Бейкерсфелда.



Полтора часа назад, после волнующего и столь внезапно оборвавшегося на полуслове разговора с братом, Кейз, стараясь обрести душевное равновесие, сосредоточил всё внимание на экране радара, перед которым он сидел. Если ему удастся не отвлекаться мыслями ни на что другое, решил он, оставшееся время — последняя в его жизни вахта — пролетит быстро. Кейз продолжал принимать самолёты с востока: слева от него сидел помощник — молодой человек, проходивший обучение на радаре. Уэйн Тевис продолжал наблюдать за работой, разъезжая по диспетчерской на своём высоком табурете, который он сдвигал с места, отталкиваясь от пола высокими каблуками своих сапог, — правда, менее энергично, чем в начале смены.



Кейзу как будто удалось сконцентрировать своё внимание на экране — и в то же время удалось не вполне. У него было какое-то странное ощущение, будто мозг его раскололся и он мыслит сразу в двух плоскостях. Часть его мозга была занята самолётами, прибывавшими с востока, — в данную минуту тут не возникало проблем. А другая часть размышляла над его собственной судьбой и занималась самоанализом. Такое положение, конечно, не могло длиться долго; Кейзу казалось, что мозг его подобен электрической лампочке, которая перед тем, как погаснуть, вспыхивает особенно ярко.



О себе он думал сейчас бесстрастнее и спокойнее, чем раньше, — возможно, помог разговор с Мелом, если не что-то ещё. Всё было продумано и решено. Смена Кейза рано или поздно окончится; он уйдёт отсюда, и вскоре ожидание и все тревоги останутся позади. В нём зрело убеждение, что его жизнь уже отделена от окружающих и ничто больше не связывает его ни с Натали, ни с Мелом, ни с Брайаном или с Тео… как и их — с ним. Он принадлежит уже к мёртвым. Да, он уже с теми, кто ушёл, — с Редфернами, погибшими в обломках своего самолёта, с маленькой Валери… Ведь в этом же суть! Почему только теперь стало ему ясно, что смертью он искупает свою вину перед Редфернами? « Интересно, уж не сумасшедший ли я?» — бесстрастно размышлял Кейз. Говорят, что жизнь кончают самоубийством сумасшедшие. Впрочем, какое это имеет значение? Он сделал выбор между мукой и покоем, и ещё до наступления утра к нему придёт этот покой. И снова, как уже неоднократно бывало на протяжении последних нескольких часов, рука его опустилась в карман, нащупывая ключ от комнаты 224 в гостинице « О' Хейген».



А другая часть его мозга, та, что ещё сохранила прежнее чутьё, автоматически продолжала следить за самолётами, прилетавшими с востока.



И лишь постепенно до сознания Кейза дошло, что рейс два « Транс-Америки» терпит бедствие.



Сообщение о намерении экипажа вернуться в аэропорт поступило на КДП примерно час назад и через несколько секунд после того, как стало известно решение, принятое Энсоном Хэррисом. Старший диспетчер Чикагского центра сообщил об этом по особому телефону руководителю полётов, предварительно предупредив центры в Кливленде и Торонто. Поначалу требовалось лишь поставить в известность начальство аэропорта имени Линкольна о том, что самолёт просит разрешить посадку на полосу три-ноль.



А когда центр в Кливленде передал рейс два Чикагскому центру, началась уже конкретная подготовка к приёму самолёта.



Руководитель полётов лично явился в радарную и поставил Уэйна Тевиса в известность о взрыве на рейсе два, о предполагаемом времени его прилёта и о том, куда сажать самолёт — на полосу два-пять или три-ноль.



Тем временем наземная диспетчерская предупредила аэропортовскую аварийку: будьте наготове и, как только самолёт начнёт снижаться, выезжайте на поле.



Наземный диспетчер по радиотелефону связался с Патрони и сообщил ему, что срочно нужна полоса три-ноль. Впрочем, Патрони уже знал об этом.



Затем на резервной волне установили контакт между КДП и кабиной самолёта « Аэрео-Мехикан», чтобы заранее обеспечить двустороннюю связь, которая могла понадобиться, когда Патрони сядет за штурвал.



В радарной Уэйн Тевис, выслушав сообщение руководителя полётов, невольно взглянул на Кейза. Если оставить всё так, как оно есть, то именно Кейзу придётся принимать рейс два от Чикагского центра и сажать самолёт.



Тевис тихо спросил руководителя полётов:



—  Может, нам снять Кейза и заменить кем-то другим?



Тот был в нерешительности. Он вспомнил о ЧП с военным самолётом КС-135. Тогда он под каким-то предлогом отстранил Кейза и потом всё думал, правильно ли поступил. Когда человек не очень уверен в себе и может в любую минуту утратить остатки уверенности, достаточно пустяка, чтобы перетянуть в гибельную сторону чашу весов. К тому же руководитель полётов чувствовал себя неловко от того, что помешал разговору Кейза с братом в коридоре. В тот момент он вполне мог бы подождать, но не подождал.



Кроме того, руководитель полётов сам до смерти устал — не только за сегодняшний день, но и за все предыдущие. Он вспомнил, что недавно где-то читал, будто в середине семидесятых годов появятся такие системы наблюдения за воздухом, благодаря которым диспетчеры будут в два раза меньше утомляться и меньше нервничать. Правда, руководитель полётов отнёсся к этой информации скептически. Он сомневался в том, что удастся когда-либо избежать профессиональных перегрузок: если в чём-то диспетчерам станет легче работать, им придётся затрачивать больше нервной энергии в другом. Это пробуждало в нём сочувствие к Кейзу — бледному, худому, напряжённому как струна, да и не только к Кейзу — ко всем, кого доводила до такого состояния существующая система организации труда.



Всё так же тихо Уэйн Тевис снова спросил:



—  Так снимать его или нет?



Руководитель полётов отрицательно покачал головой. И, понизив голос, ответил:



—  Не будем ускорять ход событий. Не снимайте Кейза, но и не отходите от него.



Тут Кейз заметил двух шептавшихся начальников и догадался, что надвигается нечто серьёзное. Как-никак он был матёрый волк, которому хорошо знакомы признаки близкой беды. Кроме того, инстинкт подсказывал, что речь шла и о нём. И он понимал почему. Теперь Кейз уже не сомневался, что через несколько минут его освободят от работы или же переведут на менее важное направление. Как ни странно, ему было всё равно.



Он был очень удивлён, когда Тевис, не делая никаких перемещений, оповестил всех диспетчеров о том, что самолёт « Транс-Америки», рейс два терпит бедствие, возвращается на базу и его надо принимать вне всякой очереди.



Диспетчеру, сидевшему на отлетах, было дано указание убирать все машины с предполагаемого курса рейса два.



И уже отдельно Кейзу Тевис изложил проблему посадки: решение о том, на какую полосу сажать самолёт, предстояло принять в последнюю минуту.



—  Разработай свой план посадки, мальчик, — сказал ему Тевис, на техасский манер растягивая слова. — И когда самолёт передадут тебе, займись им. Все остальные мы возьмём на себя.



Сначала Кейз только кивнул, нимало не обеспокоенный поставленной перед ним задачей. И машинально принялся производить расчёт подхода самолёта. Такого рода расчёты всегда делают в уме. На бумагу наносить их нет времени, да и потом, как правило, приходится на ходу всё менять.



Как только Чикагский центр передаст ему самолёт, решил Кейз, он поведёт его к полосе три-ноль, но с таким допуском, чтобы можно было завернуть машину влево, — но не слишком резко, учитывая небольшую высоту, — если придётся сажать её на полосу два-пять.



Кейз подсчитал: вести самолёт ему предстоит минут десять. А Тевис предупредил его, что, по-видимому, лишь минут за пять до посадки он узнает о том, на какую полосу можно будет сажать машину. Времени, конечно, в обрез, и в радарной все изрядно вспотеют — как и в воздухе. Но справиться можно — хотя будет и нелегко. И Кейз снова мысленно прочертил траекторию полёта и зафиксировал направление.



А на КДП уже стали просачиваться — неофициальным путём — некоторые подробности. В свободные минуты диспетчеры сообщали их друг другу… На самолёте в воздухе произошёл взрыв. Он кое-как летел, несмотря на повреждённый фюзеляж и наличие раненых… Неизвестно, работает ли управление самолётом. Пилотам нужна самая длинная полоса, которая ко времени посадки, возможно, уже будет очищена, а возможно, и нет… Все повторяли слова Димиреста: «… самолёт повреждён, есть жертвы…» Капитан послал невероятно злую радиограмму управляющему аэропортом. Управляющий находится сейчас на полосе три-ноль, делается всё возможное, чтобы очистить её… А время быстро истекало. И теперь заволновались даже они, привыкшие к сложностям воздушного транспорта.



Помощник, сидевший рядом с Кейзом, рассказывал ему о случившемся по мере того, как узнавал сам. Кейз всё понял и уже страшился того, что на него свалилось. Не хочет он принимать в этом участия — ни малейшего, никакого! Не стремится он — да и не может — что-то там такое доказать себе. И даже если он хорошо справится с задачей — разве этим что-нибудь изменишь? А если не справится, если где-то ошибётся, погибнет самолёт, полный людей, как уже погиб один.



На другом конце радарной Уэйна Тевиса вызвал по прямому телефону руководитель полётов. Несколько минут тому назад он поднялся на этаж выше — в « будку», чтобы быть рядом с наземным диспетчером.



Опустив на рычаг трубку, Тевис на своём табурете подкатил к Кейзу.



—  Старик, только что получил сигнал из Чикагского центра. Рейс два передадут нам через три минуты.



И Тевис переехал к диспетчеру, сидевшему на вылетах, и проверил, нет ли на пути рейса два вылетающих самолётов.



Помощник сообщил Кейзу, что на поле всё ещё стараются вытащить застрявший самолёт и освободить полосу три-ноль. Они уже включили двигатели, но самолёт так и не сдвинулся с места. За дело взялся брат Кейза (так сказал помощник), и, если самолёт не двинется сам, снегоочистители разнесут его на куски, чтобы освободить полосу. Но всех волнует, хватит ли на это времени.



Раз Мел принял такое решение, подумал Кейз, значит, он уверен, что хватит. Мел всегда со всем справляется, он умеет подчинить себе ход событий. А вот у Кейза не выходит — или, во всяком случае, не всегда и не так, как у Мела. В том-то и разница между ними. Прошло уже почти две минуты.



Помощник, стараясь говорить спокойно, заметил:



—  Самолёт появился на экране.



В самом углу экрана Кейз увидел двойную звёздочку — сигнал бедствия, несомненно исходивший от рейса два.



Скорее бежать отсюда, не хочет он! Ему с этим не справиться. Пусть кто-то другой возьмёт это на себя — хотя бы Уэйн Тевис. Пока ещё есть время.



Кейз резко повернулся, ища глазами Тевиса. Тот в этот момент стоял спиной к Кейзу возле диспетчера по вылетам.



Кейз открыл было рот, чтобы позвать его, но, к своему ужасу, не смог издать ни звука. Он попытался снова — безуспешно.



Всё было как во сне, как в том кошмаре, который преследовал его: ему отказал голос… Но ведь это не сон — это происходит наяву! Разве?! Паника охватила его.



А на табло загорелся белый свет: их вызывал Чикагский центр. Помощник снял трубку прямого телефона и сказал:



—  Валяй, центр, — Потом повернулся к селектору и передвинул рычажок, включив динамик над головой, чтобы и Кейз мог слышать.



—  Линкольн, рейс два находится в тридцати милях к юго-востоку от аэропорта. Курс два-пять-ноль.



—  Центр, вас понял. Он появился у нас на радаре. Переключайте его на нашу частоту. — И помощник повесил трубку.



Сейчас центр даст указание самолёту переключиться на другую радиоволну и пожелает ему благополучной посадки. Самолёту, который терпит бедствие, всегда желают благополучной посадки: они-то на земле находятся в безопасности, так надо же хоть как-то приободрить тех, кто в воздухе. Вот и теперь, сидя в этой тёплой, изолированной от внешнего мира, тихой комнате, трудно было поверить, что где-то там, высоко в ночном небе, где гуляют ветер и метель, раненый самолёт пробивает себе путь на землю и может погибнуть, так и не долетев.



Включилось радио на частоте прибывавших с востока самолётов. Раздался резкий голос — это Вернон Димирест, его ни с кем не спутаешь. Кейз только сейчас вспомнил, кто командир потерпевшего аварию самолёта.



—  Диспетчерская Линкольна, говорит « Транс-Америка», рейс два, держимся на высоте шесть тысяч футов, курс два-пять-ноль.



Помощник молчал. Теперь Кейз должен подтвердить приём и взять на себя руководство полётом. Но он не хочет, не хочет! А Уэйн Тевис по-прежнему сидит спиной к нему. И голос по-прежнему не слушается Кейза.



—  Диспетчерская Линкольна, — снова затрещало радио, — куда вы провалились, чёрт возьми!



Куда, чёрт возьми… Да что же не обернётся Тевис!



Безудержная ярость охватила вдруг Кейза. Чёрт бы побрал этого Тевиса! Чёрт бы побрал диспетчерскую! Чёрт бы побрал его покойного отца, который заставил сыновей заняться тем, что никогда не было по душе ему, Кейзу! Чёрт бы побрал Мела с этой его уверенностью в себе и умением справиться с любым делом! Чёрт бы побрал всех и вся!



Помощник недоуменно смотрел на Кейза. Рейс два сейчас снова вызовет диспетчерскую. Кейз понимал, что он в ловушке. Вовсе не уверенный в том, что голос его послушается, он включил микрофон.



— « Транс-Америка», рейс два, — сказал Кейз, — говорит диспетчерская Линкольна. Извините за задержку. Мы всё ещё рассчитываем посадить вас на ВПП три-ноль — будем знать точно через три-пять минут.



Радио в ответ прорычало:



—  Вас понял, Линкольн. Информируйте нас дальше.



Теперь Кейз был весь внимание: та часть его мозга, которая была занята посторонними мыслями, выключилась. Он забыл про Тевиса, про своего отца, про Мела, про самого себя. Всё исчезло, кроме рейса два.



И он спокойно и чётко произнёс:



— « Транс-Америка», рейс два, вы находитесь в двадцати пяти милях к востоку от границы поля. Начинайте спуск по собственному усмотрению. Заворачивайте вправо, курс два-шесть-ноль…







Наземный диспетчер, сидевший в своей стеклянной будке этажом выше, сообщил Мелу Бейкерсфелду о том, что Чикагский центр передал им рейс два для посадки.



Мел ответил по радио:



—  Снегоочистителям и грейдерам дано указание убрать самолёт « Аэрео-Мехикан» с полосы. Сообщите Патрони, чтобы немедленно выключил двигатели. Скажите ему: если может, пусть вылезает оттуда, если не может — пусть держится покрепче. Не отключайтесь — как только полоса освободится, нужно будет посоветоваться.



Руководитель полётов на другой волне уже сообщал Патрони о принятом решении.









15





Патрони и сам уже знал, что время его истекло.



Он намеренно не включал двигатели « боинга» до последней минуты: ему хотелось дать возможность рабочим получше расчистить пространство под самолётом и вокруг него.



Когда Патрони понял, что ждать дольше нельзя, он в последний раз огляделся по сторонам. И то, что он увидел, отнюдь его не воодушевило. Шасси всё ещё не удалось полностью очистить от грязи и снега. Да и траншеи, продолженные от основных колёс вверх до заасфальтированной полосы, не были достаточно широкими и глубокими. Чтобы сделать всё как надо, не хватало каких-нибудь пятнадцати минут.



Но Патрони знал, что этих пятнадцати минут у него нет.



Нехотя взошёл он по трапу, чтобы вторично попытаться сдвинуть с места самолёт, — теперь он уже сам сядет за штурвал.



Он крикнул Ингрему:



—  Велите всем убраться подальше! Включаю двигатели!



Из-под самолёта вынырнули фигуры людей. Снег всё ещё падал, но уже не валил, как два-три часа назад.



Патрони снова крикнул с высоты трапа:



—  Мне нужен механик сюда наверх, но чтоб был полегче. Пошлите какого-нибудь тощего парня, который бывал в кабине экипажа.



И он вошёл в самолёт. Из кабины Патрони увидел служебную машину Мела Бейкерсфелда — она казалась ярко-жёлтым пятном среди окружающей тьмы. Машина стояла на полосе, ближе к левому краю. Подле неё вытянулись в ряд снегоочистители и грейдеры — напоминание о том, что в распоряжении Патрони осталось всего несколько минут.



Главный механик ушам своим не поверил, когда узнал о намерении Мела убрать самолёт с полосы, если понадобится, с помощью механической силы. И такая реакция была вполне естественна, хотя его не меньше других волновала судьба тех, кто находился на борту самолёта « Транс-Америки». Но Патрони всю жизнь заботился о сохранности самолётов, в этом состояла его работа. И у него просто не укладывалось в голове, что такой красавец самолёт можно своими руками разом превратить в груду лома. В глазах Патрони самолёт — любой самолёт — был плодом ума, самопожертвования, инженерной сноровки, многих часов труда и порой даже любви. И вдруг взять и разрушить всё это? Да как можно!



И Патрони решил попытаться спасти самолёт.



За его спиной отворилась и снова захлопнулась дверь. Отряхиваясь от снега, подошёл молодой механик, маленький, худенький. Патрони уже скинул парку и пристёгивался в левом кресле.



—  Как тебя зовут, сынок?



—  Роллинг, сэр.



—  Что ж, Роллинг,[21 — Роллинг — по-английски означает « катящийся».] может, твоё присутствие здесь — добрый для нас знак, — усмехнулся Патрони.



Пока Роллинг сбрасывал парку и усаживался в правое кресло, Патрони посмотрел в окно. Трап уже отогнали.



Звякнул внутренний телефон, и Патрони поднял трубку. Звонил Ингрем снизу:



—  Мы готовы.



Патрони кинул взгляд на соседа:



—  Порядок, сынок?



Тот кивнул.



—  Включить третий двигатель.



Молодой механик включил стартер.



—  Третий двигатель включён.



Гул мотора стал ровным.



Один за другим заработали четвёртый, второй и первый двигатели.



По внутреннему телефону голос Ингрема, заглушаемый наземным ветром и рёвом двигателей, произнёс:



—  Все машины внизу убраны.



—  О' кей! — крикнул Патрони. — Отсоедините внутренний телефон и сами убирайтесь подальше. — И, обращаясь к Роллингу, посоветовал: — Держись крепче, сынок, прижмись к спинке. — Главный механик « ТВА» перекинул в самый угол рта сигару, которую он вопреки обыкновению раскурил, не изжевав, несколько минут назад. Затем, растопырив короткие пальцы, двинул от себя все четыре рычага.



Гул двигателей усилился.



Перед самолетом стоял человек, держа высоко над головой светящиеся сигнальные жезлы. Патрони усмехнулся.



—  Надеюсь, этот малый хорошо умеет бегать, а то вдруг мы рванём.



Все двигатели были включены, закрылки приспущены, чтобы способствовать взлёту. Механик потянул на себя штурвальную колонку. Патрони по очереди нажимал на педали руля направления в надежде, что, если чуть развернуть машину, самолёту легче будет сдвинуться. Взглянув в окно, он снова увидел машину Мела Бейкерсфелда. Патрони знал, что остаются считанные минуты — может быть, даже секунды.



Теперь двигатели развили уже более трёх четвертей полной тяги. По высокому тону их гула он определил, что они работают на большую мощность, чем в тот раз, когда пилот « Аэрео-Мехикан» пытался сдвинуть самолёт с места. А по вибрации фюзеляжа Патрони понял, почему пилот тогда отступил. При нормальном положении вещей самолёт уже быстро катил бы по взлётно-посадочной полосе. Но сейчас он стоял на месте, сдерживаемый глубоко застрявшими в грязи колёсами, и весь трясся, как в лихорадке. Было ясно, что он вот-вот встанет на нос. Молодой механик, которому явно уже было не по себе, искоса взглянул на Патрони.



Патрони перехватил этот взгляд и буркнул:



—  Если машина не сдвинется, из неё сделают дохлую утку.



Но, как и во время двух предыдущих попыток, самолёт упрямо буксовал на месте.



Патрони решил раскачать самолёт, надеясь таким образом высвободить колёса из грязи. Он сбавил тягу двигателей, потом снова резко её увеличил.



Но самолёт по-прежнему не двигался.



Изжёванная сигара во рту Патрони потухла. Он с омерзением выплюнул её и полез за другой. В кармане оказалось пусто — сигара была последней. Патрони ругнулся и снова взялся за рычаги. Двинув их ещё больше вперёд, он рявкнул:



—  Да вылезай же! Вылезай, сукин ты сын!



—  Мистер Патрони! — крикнул ему механик. — Машина больше не выдержит.



Внезапно у них над головой ожило радио. Послышался голос руководителя полётов:



—  Патрони, говорит КДП. Мистер Бейкерсфелд передал: « Время истекло. Заглушите двигатели».



Глянув наружу, Патрони увидел, что снегоочистители и грейдеры пришли в движение. Он знал, что они не подойдут близко, пока на самолёте работают двигатели. Но он вспомнил предупреждение Мела: « Когда КДП скажет, что время истекло, — никаких споров».



Он подумал: « А кто спорит?»



Снова раздался настойчивый голос по радио:



—  Патрони, вы меня слышите? Подтвердите приём.



—  Мистер Патрони! — заорал молодой механик. — Вы слышали? Глушите двигатели!



Патрони крикнул в ответ:



—  Ни черта не слышу, сынок. Слишком много шума.



Любой дошлый аварийщик знает, что в его распоряжении есть ещё минута, когда эти паникёры у себя там, наверху, говорят, что время истекло.



Ох, как ему нужна была сейчас сигара! И вдруг Патрони вспомнил: несколько часов назад Мел Бейкерсфелд поспорил с ним на коробку сигар, что он не сдвинет этот самолёт с места.



И он крикнул механику:



—  Я проигрываю пари. Иду ва-банк. — И быстрым, решительным движением двинул вперёд рычаги до упора.



Звон и вибрация и прежде были устрашающими. А теперь они стали просто невыносимы. Самолёт трясло так, что казалось, он вот-вот развалится. Патрони снова изо всей силы качнул педали руля направления.



В кабине на приборной доске вспыхнули огни, предупреждающие о перегреве моторов. Впоследствии механик описал это так: « Огни замелькали, точно на игральном аппаратов Лас-Вегас».



—  Температура выхлопного газа — триста семьдесят один градус. — В голосе молодого механика слышалась тревога.



По радио продолжали сыпаться приказы, в том числе и приказ поскорее убраться из самолёта. Патрони и сам чувствовал, что пора это сделать. Рука, лежавшая на рычагах, напряглась.



И вдруг машина качнулась. Сначала она только чуть-чуть сдвинулась с места, а потом со всё возрастающей скоростью рванулась вперёд к рулёжной дорожке. Молодой механик что-то крикнул предостерегающе. Патрони мгновенно оттянул назад все четыре рычага и скомандовал:



—  Выпустить закрылки!



Оба видели, как от самолёта бросились врассыпную фигурки людей.



До рулёжной дорожки оставалось всего пятьдесят футов, а самолёт ещё катил вовсю. Если его не завернуть, он промчится по бетону и снова увязнет в снегу по другую сторону дорожки. Почувствовав под колёсами бетон, Патрони изо всех сил налёг на левый тормоз и двинул вперёд два правых рычага. Тормоз и рычаги сработали, и самолёт, описав крутую дугу, завернул влево. Патрони снова убрал оба рычага и налёг на все тормоза. « Боинг» ещё немного прокатился, замедлил бег и стал как вкопанный. Патрони осклабился: самолёт стоял как раз посредине рулёжной дорожки.



Взлётно-посадочная полоса три-ноль — в двухстах футах позади них — была свободна.



В машине Мела Бейкерсфелда раздался возглас Тани:



—  Он сделал это! Сделал!



Мел, сидевший рядом с ней, уже связался по радио с пультом управления снежной командой и приказал убрать с поля снегоочистители и грейдеры.



А всего несколько секунд назад Мел в третий раз гневно потребовал, чтобы КДП велел Патрони немедленно выключить двигатели. Мелу ответили, что его требование передано, но Патрони не подчиняется. Мел до сих пор ещё не остыл и мог устроить большие неприятности Патрони, не подчинившемуся приказу управляющего и даже не подтвердившему его получение. В то же время Мел знал, что никакого разноса он не устроит: Патрони с честью вышел из тяжелейшего положения, а ни одному разумному человеку и в голову не придёт выносить порицание за успех. Знал Мел и то, что после сегодняшнего вечера в легенде о Патрони прибавится ещё одно звено.



Снегоочистители и грейдеры уже уходили с полосы три-ноль. Мел снова переключился на частоту КДП:



—  Машина номер один вызывает наземного диспетчера. Самолёт, мешавший движению, убран с ВПП три-ноль. Машины тоже покидают полосу. Остаюсь для проведения инспекции.



Мел включил прожектор и направил его луч на поверхность взлётно-посадочной полосы. Таня и Томлинсон внимательно вглядывались в неё вместе с ним. Случалось, что после таких происшествий рабочие оставляли на полосе инструменты или материалы, что могло причинить серьёзный ущерб взлетающим или садящимся самолётам. Однако сейчас при свете прожектора не видно было ничего, кроме неровной поверхности, занесённой снегом.



Снегоочистители один за другим на ближайшем перекрёстке сворачивали с полосы. Мел нажал на газ и последовал за ними. За последние минуты и он, и Таня с Томлинсоном до того перенервничали, что сейчас были совсем без сил, хотя и понимали, что главная нервотрёпка ещё впереди. Когда его машина, в свою очередь, свернула влево, Мел радировал:



—  ВПП три-ноль очищена и свободна для эксплуатации.









16





Самолёт, летевший рейсом два « Золотой Аргос», находился среди облаков в десяти милях от аэропорта на высоте полутора тысяч футов.



Энсон Хэррис, отдохнув немного, снова взялся за штурвал.



Аэропортовский диспетчер — голос его показался Вернону Димиресту смутно знакомым — последовательно менял им курс, слегка заворачивая самолёт по мере того, как они снижались.



Оба пилота понимали, что курс им прокладывает человек опытный и, следовательно, посадку на любую из двух полос можно будет осуществить без особого маневрирования. Решение о том, на какую полосу их будут сажать, могло поступить в любую минуту. И по мере того, как приближалась эта минута, напряжение у обоих пилотов росло.



Второй пилот Сай Джордан только что по приказу Димиреста вернулся в кабину, чтобы подсчитать приблизительный вес самолёта за вычетом израсходованного горючего. Теперь, выполнив всё, что требовалось от бортинженера, Джордан вернулся на своё место у запасного выхода в голове пассажирского салона.



Энсон Хэррис с помощью Димиреста уже разработал все детали посадки самолёта, учитывая, что заело стабилизатор.



Они как раз закончили приготовления, когда позади них появился доктор Компаньо.



—  Хочу сообщить вам, что ваша стюардесса — мисс Мейген пока держится. Если нам удастся быстро доставить её в больницу, я почти убеждён, что она выкарабкается.



Димирест, чувствуя, что голос может выдать его волнение, промолчал. А Энсон Хэррис обернулся и сказал:



—  Благодарю вас, доктор, нам осталось лететь всего несколько минут.



В обоих пассажирских салонах были приняты все меры предосторожности для посадки. Всех раненых, за исключением Гвен Мейген, пристегнули поясами к сиденьям. Два врача находились по бокам Гвен, чтобы поддержать её, если самолёт тряхнёт. Остальным пассажирам объяснили, как они должны вести себя в условиях предстоящей тяжёлой посадки, чреватой любыми неожиданностями.



Старенькая миссис Квонсетт наконец по-настоящему испугалась и крепко вцепилась в руку своего недавно обретённого друга. Да и усталость начала брать своё — ведь день у неё выдался на редкость утомительный.



Только что она буквально расцвела, когда стюардесса передала ей слова капитана Димиреста. Стюардесса сказала, что капитан благодарит её за помощь и, поскольку миссис Квонсетт выполнила обещанное, капитан Димирест намерен сдержать слово и, когда они приземлятся, отправить её в Нью-Йорк. Милый, чудесный человек, подумала Ада Квонсетт: вспомнил о ней, когда голова другим забита… Вот только, мелькнула у неё мысль, будет ли она жива, чтобы лететь в Нью-Йорк?



Джуди, племянница таможенного инспектора Стэндиша, снова взяла было младенца у своих соседей. Теперь она вернула его матери. Младенец, не ведая о нависшей над ним опасности, крепко спал.



А в кабине пилотов Вернон Димирест определил по таблице на приборной доске скорость подхода к земле при том весе, который сообщил ему второй пилот, и сухо произнёс:



—  Держите скорость сто пятьдесят узлов.



Это была скорость, на которой они должны пролететь над границей лётного поля, учитывая перегрузку и заевший стабилизатор.



Хэррис кивнул. Насупившись, он протянул руку и включил ограничитель на своём индикаторе скорости. То же проделал и Димирест. Даже на длинной полосе посадка будет опасной.



Скорость свыше ста семидесяти миль в час была дьявольски большой для посадки. Оба пилота знали, что при таких условиях самолёту надо долго бежать после того, как он коснётся земли, а скорость из-за их большого веса будет спадать очень медленно. Однако подлетать на скорости ниже той, какую только что установил Димирест, было бы самоубийством: самолёт может камнем упасть вниз.



Димирест потянулся к радиомикрофону, но, прежде чем он успел что-либо сказать, голос Кейза Бейкерсфелда произнёс:



— « Транс-Америка», рейс два, заворачивайте вправо, курс два-восемь-пять. ВПП три-ноль свободна.



—  О господи! — вырвалось у Димиреста. — Самое время!



Он включил микрофон и подтвердил приём.



Оба пилота быстро проверили, всё ли готово к посадке.



Раздался глухой стук — выпустились шасси.



—  Да, — сказал Хэррис, — скоро будем садиться… Нам и этой-то полосы дай бог чтобы хватило.



Димирест что-то буркнул в знак согласия. Он напряжённо смотрел вперёд, словно хотел пробить взглядом облака и тьму и увидеть сквозь них огни аэропорта, которые вот-вот должны были появиться. Несмотря на внешнее спокойствие, он очень волновался. Они до сих пор не знали, насколько серьёзно повреждена взрывом машина и какие ещё поломки произошли во время весьма нелёгкого обратного полёта. Во-первых, была эта чёртова дыра в хвосте, а при тяжёлой посадке на большой скорости… Да вся хвостовая часть может отлететь к чёрту… И если это произойдёт, думал Димирест, то при скорости сто пятьдесят узлов… Какая всё-таки сволочь этот мерзавец с бомбой! Жаль, что он подох! Димирест с радостью растерзал бы его своими руками, сам прикончил бы гада…



Рядом с ним Хэррис, снижая самолёт по приборам, увеличил скорость спуска с семисот до восьмисот футов в минуту.



Димирест искренне жалел, что не он пилотирует машину. Будь на месте Хэрриса пилот помоложе или младше по чину, Димирест принял бы на себя командование. Но Хэрриса он не мог пока упрекнуть ни в чём… Оставалось только надеяться, что он так же безупречно проведёт и посадку… Мысли Димиреста вернулись к тому, что происходило в пассажирском салоне. « Гвен, мы почти прилетели! Продержись ещё немного». Он уже не сомневался, что они втроём — он, Гвен и Сара — сумеют всё уладить, если Гвен и ребёнок останутся живы.



Снова раздался голос Кейза Бейкерсфелда: «„ Транс-Америка“, рейс два, идёте и снижаетесь хорошо. На полосе лёгкое снежное покрытие. Ветер северо-западный, тридцать узлов. Вам даётся первоочерёдность при посадке».



Через несколько секунд они вынырнули из облаков и увидели прямо впереди огни взлётно-посадочной полосы.



—  КДП Линкольна! — вызвал по радио Димирест. — Видим полосу.



—  Рейс два, вас понял. — В голосе диспетчера звучало явное облегчение. — Даём разрешение на посадку. Переключайтесь на частоту наземного диспетчера. Благополучной посадки. Всё.



Вернон Димирест дважды нажал на кнопку микрофона: по авиационному коду это означало « спасибо».



Энсон Хэррис сухо скомандовал:



—  Включить посадочные огни. Закрылки — под углом пятьдесят градусов.



Димирест выполнил команду.



Самолёт стремительно снижался.



Хэррис предупредил:



—  Если не справлюсь с рулём направления, поможете.



—  Есть.



Димирест поставил обе ноги на педали руля. Когда скорость спадёт, руль из-за искорёженного стабилизатора заест. И на земле обоим пилотам, возможно, придётся пустить в ход всю свою силу, чтобы удержать управление.



Самолёт с рёвом пронёсся над краем поля — вдаль жемчужной цепочкой убегали огни взлётно-посадочной полосы. По обеим сторонам полосы высились сугробы, за ними тьма. Близость земли делала ощутимей необычную скорость полёта. Обоим пилотам эти две мили бетона впереди никогда ещё не казались такими короткими.



Хэррис выровнял машину и прикрыл все четыре рычага. Рёв реактивных двигателей затих, и стал слышен пронзительный вой ветра. Когда они подлетали к самой полосе, перед глазами Димиреста промелькнули сгрудившиеся машины « скорой помощи» и аварийки — он знал, что они сейчас помчатся следом за ними по полосе. И подумал: « А они ведь могут нам понадобиться. Держись, держись, Гвен!»



Самолёт всё ещё был в воздухе — скорость его почти не уменьшилась.



И вдруг он сел на землю. Тяжело. И помчался вперёд.



Хэррис быстро поднял закрылки и включил реверс. Двигатели, взревев, действовали теперь уже как тормоз: их тяга противостояла инерции самолёта.



Пробежав три четверти полосы, машина стала замедлять ход, но очень незначительно.



—  Право руля! — крикнул Хэррис.



Самолёт уводило влево. Димирест и Хэррис совместными усилиями старались удержать самолёт на полосе. Но кран полосы, за которым громоздились сугробы, быстро приближался.



Энсон Хэррис изо всех сил нажал на педали тормозов. Металл повизгивал, скрипела резина. А мрак всё ближе. Но вот машина замедлила бег… пошла медленнее… ещё медленнее…



Самолёт остановился в трёх футах от конца полосы.









17





Взглянув на часы в радарной, Кейз Бейкерсфелд увидел, что до конца смены осталось ещё полчаса. Ему было всё равно.



Он отодвинул табурет от консоли, снял наушники и встал. Окинул взглядом комнату, понимая, что видит всё это в последний раз.



—  Эй, — окликнул его Уэйн Тевис, — в чём дело?



—  Вот, — сказал ему Кейз, — возьми. Кому-нибудь пригодятся.



Он сунул наушники в руки Тевису и вышел из комнаты. Кейз понимал, что должен был так поступить много лет тому назад.



Он чувствовал какую-то странную приподнятость, почти облегчение. И, выйдя в коридор, подумал: отчего бы это?



Не потому же, что он посадил рейс два: на этот счёт иллюзий у него не было. Да, конечно, Кейз квалифицированно провёл посадку, но любой другой на его месте провёл бы её так же, а может быть, и лучше. И притом события сегодняшнего дня — как он и предугадывал — ничего не изменили: ни искупить прошлое, ни зачеркнуть его они не могли.



Не имело значения и то, что ему удалось преодолеть внутреннюю скованность, которая охватила его десять минут тому назад. Всё было ему сейчас безразлично — он только хотел побыстрее отсюда уйти. Ничто не могло поколебать его решения.



Быть может, подумал он, тут помогла ярость, внезапно овладевшая им несколько минут тому назад, мысль, которой он прежде ни на миг не допускал, что он ненавидит авиацию, всегда ненавидел. Сейчас, с опозданием на пятнадцать лет, он пожалел, что не понял этого раньше.



Он вошёл в гардеробную, где стояли деревянные скамьи и висела заклеенная объявлениями доска. Открыл свой шкафчик и снял с вешалки костюм. На полках лежало несколько его личных вещей. Пусть они лежат. Ему хотелось взять с собой только цветную фотографию Натали. Он осторожно отодрал её от дверцы шкафчика.



Натали — в бикини; озорное смеющееся лицо эльфа в веснушках… распущенные волосы… Он посмотрел на снимок и чуть не расплакался. За паспарту фотографии была заткнута записка:



            « Я счастлива, милый, что нежность и страсть

             Имеют над нами по-прежнему власть».



Кейз сунул снимок и записку в карман. Остальные вещи кто-нибудь выбросит отсюда. А ему не нужно ничего, что напоминало бы об этом месте.



И вдруг он замер.



Замер, осознав, что незаметно для самого себя пришёл к новому решению. Он ещё не знал, к чему это решение приведёт, каким оно покажется ему завтра, и даже — сможет ли он жить, приняв его. Но если не сможет, выход у него всегда есть: бежать из жизни с помощью таблеток, лежащих в кармане.



А пока главное то, что он не пойдёт в гостиницу « О' Хейген». Он поедет домой.



Только одно он теперь уже знал твёрдо: если он останется жить, авиации в его новой жизни не будет места. Правда, осуществить это не так-то просто, как уже обнаружили до него многие, кто раньше работал диспетчером.



« И даже если удастся вырваться, — сказал себе Кейз, — учти: прошлое то и дело будет напоминать о себе». Он будет вспоминать международный аэропорт Линкольна, Вашингтонский центр в Лисберге — и то, что произошло и здесь и там. Можно от всего убежать, но нельзя убежать от воспоминаний. А воспоминания о гибели семейства Редфернов… о маленькой Валери Редферн… никогда не покинут его.



Однако память ведь приспосабливается — правда? — ко времени, к обстоятельствам, к реальности жизни. Редферны мертвы. А в Библии сказано: « Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов». Что было, то прошло.



И Кейз подумал: может быть… может быть… теперь… он сумеет жить, если будет думать прежде всего о Натали и о своих детях, а Редферны останутся грустным воспоминанием, и только.



Он не был уверен, что ему это удастся. Не был уверен, что у него хватит моральных и физических сил. Давно прошло то время, когда он вообще был в чём-то уверен. Но попытаться можно.



Он сел в лифт и спустился вниз.



На дворе, по дороге к своей машине, Кейз остановился. Движимый внезапным импульсом, сознавая, что, может быть, позже он пожалеет об этом, Кейз вынул из кармана коробочку и высыпал таблетки в снег.









18





Из своего автомобиля, стоявшего на ближайшей к полосе три-ноль рулёжной дорожке, Мел Бейкерсфелд видел, как самолёт « Транс-Америки», не задерживаясь, покатил к аэровокзалу. Мела отделяла от самолёта уже половина лётного поля, однако, несмотря на дальность расстояния, ему отчётливо были видны быстро удалявшиеся огни. По радио, настроенному на « землю», Мел слышал, как диспетчеры задерживают у перекрёстков другие самолёты, чтобы дать пройти пострадавшей машине. Ведь на борту её находились раненые. Рейсу два было приказано подрулить прямо к выходу сорок семь, где их ждала « скорая помощь» и служащие компании.



Мел смотрел, как уплывают огни самолёта, сливаясь с галактикой аэровокзальных огней.



Машины « скорой помощи» и аварийки, так и не понадобившиеся, стали разъезжаться.



Таня и Томлинсон были уже на пути к аэровокзалу. Они ехали с Патрони, который поручил кому-то отрулить самолёт « Аэрео-Мехикан» в ангар.



Таня непременно хотела быть у выхода сорок семь, когда с самолёта начнут сходить пассажиры. Похоже, что она могла там понадобиться.



Прежде чем расстаться с Мелом, она спокойно спросила:



—  Вы всё-таки приедете ко мне?



—  Мне бы очень хотелось, — сказал он. — Если вы не считаете, что уже слишком поздно.



Он смотрел на Таню. Она отбросила с лица прядь рыжих волос, устремила на него свой прямой, открытый взгляд и улыбнулась.



—  Нет, не поздно.



Они условились встретиться у главного выхода через три четверти часа.



Томлинсон намеревался взять интервью сначала у Патрони, а потом у команды рейса два. Ведь через несколько часов члены команды, как и Патрони, станут героями. Драматическая история бедствия, которое терпел самолёт, и его благополучное возвращение на землю, подумал Мел, наверняка затмят его высказывания по поводу более обыденных проблем, связанных с трудностями, переживаемыми аэропортами.



Хотя, может быть, и не совсем. Томлинсон, с которым Мел поделился своими соображениями, был репортёр вдумчивый, умный, которому, возможно, придёт в голову связать нынешнюю драматическую ситуацию с не менее серьёзными и не сиюминутными проблемами.



Мел увидел, как покатили куда-то « боинг» компании « Аэрео-Мехикан». Самолёт был, видимо, целёхонек. Теперь его вымоют, тщательно обследуют и отправят в беспосадочный полёт в Акапулько.



Следом за ним двигались разнообразные служебные машины, неотлучно находившиеся при нём, пока он был в плену у стихий.



Мел тоже мог больше не задерживаться на поле. Он сейчас уедет — через минуту-другую. Но уединённость лётного поля, непосредственная близость к полётам — всё это настраивало на размышления.



Именно здесь несколько часов назад, вспомнил Мел, у него возникло предчувствие беды. Ну, и в известной степени оно оправдалось. Беда случилась, хотя, по счастью, и без-рокового исхода. И не аэропорт — будь он плохой или хороший — виноват в том, что произошло.



А катастрофа ведь могла произойти и в аэропорту — тогда она была бы грандиозной, — и всё из-за несоответствия его современным требованиям авиации, что Мел давно уже предсказывал и тщетно пытался выправить положение.



Ведь аэропорт имени Линкольна безнадёжно устарел.



Устарел — и Мел это прекрасно понимал, — несмотря на хорошие кадры, сверкающее стекло и хром, несмотря на объём воздушных перевозок, рекордное число пассажиров, Ниагару грузов, несмотря на перспективу роста и самонадеянную вывеску: « Воздушный перекрёсток мира». Аэропорт устарел потому, что, как это часто случалось на протяжении коротких шести десятков лет существования современной авиации, прогресс в воздухе превзошёл все предсказания. Здесь опять-таки эксперты-прогнозисты оказались неправы и правы — мечтатели, провидцы.



И то, что происходило с аэропортом имени Линкольна, происходило везде.



Не только по всей стране, но и по всему миру. Очень много шло разговоров о росте авиации, её потребностях, развитии воздушного сообщения, которое постепенно станет самым дешёвым в мире видом транспорта и средством для перевозки грузов, — видом транспорта, благодаря которому народы, живя в мире, смогут лучше узнать друг друга, смогут легче торговать. Однако на земле, учитывая масштабы проблемы, очень мало что делалось.



Конечно, ничей одинокий голос не способен что-либо изменить, но всякий, кто может что-то сказать со знанием дела и убеждённостью в своей правоте, тем самым внесёт свою лепту. За последние несколько часов Мел понял — сам не зная почему он это понял именно сейчас, — что будет и дальше открыто высказывать свои мысли, как сделал это сегодня и как не делал уже давно.



Завтра — или, вернее, ещё сегодня — он начнёт звонить аэропортовским уполномоченным и в понедельник утром созовёт чрезвычайное заседание Совета. Когда Совет соберётся, Мел потребует разрешения немедленно приступить к строительству новой взлётно-посадочной полосы параллельно полосе три-ноль.



Сегодняшнее происшествие необычайно подкрепило доводы в пользу увеличения числа взлётно-посадочных полос, о чём Мел давно уже говорил. Но на этот раз он решил дать бой — прямо, в открытую предупредить, что катастрофы неизбежны, если о проблемах безопасности будут только болтать, не обращая внимания на то, что жизненно необходимо для нормальной деятельности аэропорта, или бесконечно откладывая решение насущных вопросов. Уж он проследит за тем, чтобы пресса и общественное мнение были на его стороне, иными словами, окажет все меры давления на столичных политиков.



После того как вопрос о строительстве новых полос будет решён, надо настаивать на осуществлении и других проектов, о которых до сих пор только говорят или только мечтают, в частности, на сооружении нового аэровокзала с новым взлётно-посадочным комплексом, с более разумным распределением потоков людей и грузов, с наличием небольших полей-сателлитов для вертикально взлетающих самолётов и самолётов с короткой пробежкой, которые скоро должны появиться.



Либо международный аэропорт имени Линкольна принадлежит реактивному веку, либо нет, а если он принадлежит, то должен шагать в ногу со временем.



Аэропорты ведь, думал Мел, это не роскошь и не уступка вкусам публики. Почти все они самоокупаются, дают доходы и работу многим людям.



Все битвы за прогресс на земле и в воздухе, конечно, не выиграть, — этого никогда не будет. Но некоторые выиграть можно, и кое-что из того, что говорилось здесь и делалось, благодаря положению, которое занимал Мел, может быть распространено на всю страну, а то и на весь мир.



Если это произойдёт, тем лучше! Английский поэт Джон Донн, вспомнил вдруг Мел, однажды написал: « Человек — это не изолированный остров; нет, каждый человек — это кусочек континента, частица Большой земли». И аэропорт — это тоже не остров, а уж международный — тем более, и всё в нём должно оправдывать это высокое звание. Быть может, работая рука об руку со своими коллегами, Мелу и удастся показать, что надо делать.



И сейчас Мел твёрдо решил: те, кто забыл о его существовании, скоро услышат о нём.



Ему предстоит много дел, а если он к тому же возьмётся за прежнее — активно включится в борьбу за прогресс не только в воздухе, но и на земле, — это займёт его ум и отвлечёт от личных проблем. Во всяком случае, Мел очень на это надеялся. Тут он вспомнил, что надо будет позвонить Синди — быть может, даже завтра — и условиться, когда он заберёт свои вещи. Это будет неприятная процедура, и оставалось только надеяться, что удастся осуществить всё в отсутствие дочерей. Для начала, решил Мел, он переедет в гостиницу, а потом подыщет себе квартиру.



Но одно он знал твёрдо: его решение о разводе — как и решение Синди — бесповоротно. Оба понимали это и сегодня просто решили убрать фасад, за которым была пустота. И сами они, и дети ничего не выигрывали — так к чему оттягивать неизбежное?



И всё же на это потребуется время.



Ну, а Таня? Мел не был уверен, что их ждёт совместная жизнь впереди. Возможно, конечно, хотя время для решительного шага — если он вообще его предпримет — пока не настало. Мел только чувствовал, что сегодня, в конце этого долгого и трудного рабочего дня, ему очень хочется тепла, нежности и дружеского участия. А из всех его друзей лишь Таня могла ему это дать.



Время прояснит, к чему это может привести его и Таню.



Мел включил мотор и свернул на дорогу, огибавшую поле. Справа от него уходила вдаль полоса три-ноль.



Он видел, как, несмотря на поздний час, на неё непрерывной чередой, один за другим садились самолёты. Мимо промчался « конвейер-880» компании « ТВА» и сел. А всего в какой-нибудь миле позади него уже мигали посадочные огни другого самолёта. За второй машиной виднелась третья.



Раз третья машина идёт на посадку, значит, подумал Мел, облака поднялись. И только тут он обнаружил, что снегопад прекратился, а на южной стороне неба даже проглядывает синева. И с облегчением подумал: буран кончился.







notes





Примечания











1





« О моё солнце» (итал.)









2





Герой старинной шотландской баллады, который с помощью волшебника Мерлина отправился на поиски своей сестры и вывел её из страны эльфов, куда её утащили злые духи.









3





День независимости, национальный праздник США









4





сладкой жизни (итал.)









5





Джеймс Уистлер (1834–1903) — американский художник-эклектик; в Лувре висит знаменитый портрет его матери, весьма своеобразно названный « Композиция из серого с чёрным».









6





Букв.: белый бланк (франц.); употребляется обычно для обозначения полной свободы действий; в данном случае название одного из крупнейших европейских кредитных обществ









7





Имеются в виду члены семьи президента Джона Кеннеди.









8





извините (итал.)









9





слишком уж расшумелся (итал.)









10





да (итал.)









11





убирайся (итал.)









12





Узел равен одной миле в час (1,609  км/час).









13





Чарльз Линдберг (род. в 1902  г.) — американский лётчик, совершивший в 1927  г. беспосадочный перелёт через Атлантику (Нью-Йорк — Париж)









14





Орвилл Райт (1871–1948) — американский изобретатель, авиаконструктор и лётчик; вместе со своим братом Уилбэром сконструировал аэроплан с двигателем внутреннего сгорания и в 1903  г. совершил на нём первый в мире успешный полёт продолжительностью в 59 секунд









15





Энтони Куинн — известный английский киноактёр.









16





Матерь божья (исп.)









17





О господи, ради всего святого! (исп.)









18





ну, пожалуйста (исп.)


 

Похожие статьи:

Проза → СТИВЕН ЛИКОК. ГВИДО ГАШПИЛЬ ГЕНТСКИЙ. Рыцарский роман

Проза → АБЭ КОБО. ЖЕНЩИНА В ПЕСКАХ. Роман

Проза → СИДНИ ШЕЛДОН. ЕСЛИ НАСТУПИТ ЗАВТРА. Роман (начало)

Проза → АРТУР КОНАН ДОЙЛ.ЭТЮД В БАГРОВЫХ ТОНАХ. Классический детектив

Проза → ВИКТОР АСТАФЬЕВ. ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ. Роман