Глава III. Приключения Швейка в Кираль-Хиде (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

     ПОХОЖДЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА

     ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

       ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НА ФРОНТЕ

     Девяносто первый полк переводили в город Мост-на-Литаве --

в Кираль-Хиду.

     Швейк  просидел  под  арестом  три  дня.  За  три  часа до

освобождения  его  вместе  с  вольноопределяющимся  отвели   на

главную гауптвахту, а оттуда под конвоем отправили на вокзал.

     — Давно было ясно, что нас переведут в Венгрию, — сказал

Швейку  вольноопределяющийся.--  Там будут формировать маршевые

батальоны, а наши солдаты тем временем наловчатся в стрельбе  и

передерутся  с  мадьярами,  и  потом  мы  весело  отправимся на

Карпаты. А  в  Будейовицах  разместят  мадьярский  гарнизон,  и

начнется   смешение   племен.   Существует  такая  теория,  что

изнасилование девушек другой национальности — лучшее  средство

против  вырождения.  Во  время  Тридцатилетней войны это делали

шведы  и  испанцы,  при  Наполеоне  --  французы,  а  теперь  в

Будейовицком  крае то же самое повторят мадьяры, и это не будет

носить характера  грубого  изнасилования.  Все  получится  само

собой.  Произойдет  простой  обмен:  чешский  солдат переспит с

венгерской девушкой, а бедная чешская батрачка  примет  к  себе

венгерского гонведа. Через несколько столетий антропологи будут

немало  удивлены тем, что у обитателей берегов Мальши появились

выдающиеся скулы.

     — Перекрестное спаривание,-- заметил Швейк,-- это  вообще

очень  интересная  вещь.  В  Праге  живет кельнер-негр по имени

Христиан.  Его  отец  был  абиссинским  королем.  Этого  короля

показывали  в  Праге в цирке на Штванице. В него влюбилась одна

учительница, которая писала  в  "Ладе"  стишки  о  пастушках  и

ручейках  в  лесу.  Учительница  пошла  с  ним  в  гостиницу  и

"предалась блуду", как говорится в священном писании. Каково же

было ее удивление, когда у нее потом родился  совершенно  белый

мальчик!  Однако  не  прошло и двух недель со дня рождения, как

мальчик начал  коричневеть.  Коричневел,  коричневел,  а  месяц

спустя  начал  чернеть.  Через полгода мальчишка был черен, как

его отец — абиссинский король. Мать  пошла  с  ним  в  клинику

накожных  болезней  просить, нельзя ли как-нибудь с него краску

вывести, но ей  сказали,  что  у  мальчика  настоящая  арапская

черная  кожа и тут ничего не поделаешь. Учительница после этого

рехнулась и начала посылать во все  журналы,  в  отдел  "Советы

читателям",  вопросы,  какое  есть  средство  против арапов. Ее

отвезли в Катержинки, а арапчонка поместили  в  сиротский  дом.

Вот  была  с  ним  потеха,  пока он воспитывался! Потом он стал

кельнером и танцевал в ночных  кафе.  Теперь  от  него  успешно

родятся  чехи-мулаты,  но  уже  не  такие  черные,  как он сам.

Однако, как объяснил нам фельдшер в трактире "У чаши",  дело  с

цветом  кожи  обстоит  не  так  просто:  от такого мулата опять

рождаются мулаты, которых уж трудно отличить от белых, но через

несколько поколений может  вдруг  появиться  негр.  Представьте

себе такой скандал: вы женитесь на какой-нибудь барышне. Белая,

мерзавка,  абсолютно, и в один прекрасный день-- нате!-- рожает

вам негра. А если за девять месяцев до этого она была разок без

вас в варьете и смотрела французскую борьбу с  участием  негра,

то ясно, что вы призадумаетесь.

     — Ваш  случай  с  негром  Христианом  необходимо обсудить

также     с     военной     точки      зрения,--      предложил

вольноопределяющийся.--  Предположим, что этого негра призвали,

а он пражанин и, следовательно,  попадает  в  Двадцать  восьмой

полк.  Как вы слышали, Двадцать восьмой полк перешел к русским.

Представьте, как  удивились  бы  русские,  взяв  в  плен  негра

Христиана.  В  русских  газетах,  наверное,  написали  бы,  что

Австрия гонит на войну свои колониальные войска, которых у  нее

нет, и что Австрией уже пущены в ход чернокожие резервы.

     — Помнится,  поговаривали,  что у Австрии есть колонии,--

проронил  Швейк,--  где-то  на  севере.  Какая-то   там   Земля

императора Франца-Иосифа.

     — Бросьте  это,  ребята,--  вмешался один из конвойных.--

Нынче вести разговор о какой-то Земле императора  Франца-Иосифа

опасно. Самое лучшее-- не называйте имен.

     — А    вы    взгляните    на    карту,--    перебил   его

вольноопределяющийся.-- На самом деле существует  Земля  нашего

всемилостивейшего  монарха, императора Франца-Иосифа. По данным

статистики, там одни льды, которые и  вывозятся  на  ледоколах,

принадлежащих     пражским    холодильникам.    Наша    ледяная

промышленность  заслужила  и  за  границей  высокую  оценку   и

уважение,  так  как  предприятие  это  весьма  доходное, хотя и

опасное. Наибольшую опасность при экспортировании льда с  Земли

Франца-Иосифа  представляет переправа льда через Полярный круг.

Можете себе это представить?

     Конвойный  пробормотал  что-то  невнятное,   а   начальник

конвоя,   капрал,  подошел  ближе  и  стал  слушать  объяснения

вольноопределяющегося. Тот с глубокомысленным видом продолжал:

     — Эта единственная  австрийская  колония  может  снабдить

льдом  всю  Европу  и  является крупным экономическим фактором.

Конечно, колонизация подвигается медленно,  так  как  колонисты

частью  вовсе не желают туда ехать, а частью замерзают там. Тем

не менее с улучшением климатических условий,  в  котором  очень

заинтересованы   министерства   торговли   и  иностранных  дел,

появляется  надежда,  что  обширные  ледниковые  площади  будут

надлежащим  образом  использованы.  После  постройки нескольких

отелей  туда  будут  привлечены  массы  туристов.   Необходимо,

конечно,  для  удобства проложить туристские тропинки и дорожки

между  льдинами  и  накрасить  на  ледниках  туристские  знаки.

Единственным  затруднением  остаются эскимосы, которые тормозят

работу наших местных органов...

     Капрал слушал с интересом.  Это  был  солдат  сверхсрочной

службы,   в   прошлом   батрак,  человек  крутой  и  недалекий,

старавшийся нахвататься всего, о чем не имел никакого  понятия.

Идеалом его было дослужиться до фельдфебеля.

     — … не хотят подлецы эскимосы учиться немецкому языку,--

продолжал     вольноопределяющийся,--     хотя     министерство

просвещения, господин капрал, не останавливаясь перед расходами

и  человеческими  жертвами,  выстроило  для  них  школы.  Тогда

замерзло пять архитекторов-строителей и...

     — Каменщики   спаслись,--   перебил   его   Швейк.--  Они

отогревались тем, что курили трубки.

     — Не  все,--  возразил  вольноопределяющийся,--  с  двумя

случилось  несчастье. Они забыли, что надо затягиваться, трубки

у них потухли, пришлось бедняг закопать в лед. Но школу в конце

концов  все-таки  выстроили.  Построена  она  была  из  ледяных

кирпичей   с  железобетоном.  Очень  прочно  получается!  Тогда

эскимосы развели вокруг всей школы костры из обломков  затертых

льдами  торговых судов и осуществили свой план. Лед, на котором

стояла школа, растаял, и вся школа провалилась в море вместе  с

директором и представителем правительства, который на следующий

день  должен  был  присутствовать  при  торжественном освящении

школы.  В  этот  ужасный  момент  было   слышно   только,   как

представитель  правительства,  находясь  уже  по  горло в воде,

крикнул:  "Gott,  strafe  England!"  /  Боже,  покарай  Англию!

(нем.)/  Теперь  туда,  наверно, пошлют войска, чтобы навести у

эскимосов порядок. Само собой, воевать с  ними  трудно.  Больше

всего  нашему  войску  будут вредить ихние дрессированные белые

медведи.

     — Этого  еще  не   хватало,--   глубокомысленно   заметил

капрал.--  И  без  того  военных  изобретений  хоть пруд пруди.

Возьмем, например, маски от отравления газом. Натянешь ее  себе

на  голову-- и моментально отравлен, как нас в унтер-офицерской

школе учили.

     — Это только  так  пугают,--  отозвался  Швейк.--  Солдат

ничего  не  должен  бояться.  Если,  к примеру, в бою ты упал в

сортирную яму, оближись и иди дальше в бой. А ядовитые газы для

нашего  брата  --  дело  привычное  еще  с  казарм   --   после

солдатского  хлеба да гороха с крупой. Но вот, говорят, русские

изобрели какую-то штуку специально против унтер-офицеров.

     — Какие-то  особые  электрические   токи,   --   дополнил

вольноопределяющийся.--   Путем   соединения   с  целлулоидными

звездочками на воротнике унтер-офицера происходит взрыв. Что ни

день, то новые ужасы!

     Хотя капрал и до военной службы был настоящий осел,  но  и

он   наконец   понял,   что  над  ним  смеются.  Он  отошел  от

арестованных и пошел во главе конвоя.

     Они уже приближались к вокзалу, куда собрались целые толпы

будейовичан, пришедших проститься со своим полком.

     Несмотря  на  то  что   прощание   не   носило   характера

официальной демонстрации, вся площадь перед вокзалом была полна

народу, ожидавшего прихода войска.

     Все  внимание Швейка сосредоточилось на стоявшей шпалерами

толпе зрителей. И как бывает всегда, так  случилось  и  теперь:

конвоируемые  намного  опередили  примерных солдат, которые шли

далеко позади. Примерными солдатами набьют  телячьи  вагоны,  а

Швейка  и  вольноопределяющегося  посадят в особый арестантский

вагон, который всегда прицепляют в воинских поездах сразу же за

штабными вагонами. Места  в  арестантском  вагоне  всегда  хоть

отбавляй.

     Швейк  не  мог  удержаться,  чтобы,  замахав  фуражкой, не

крикнуть в толпу:

     — Наздар!

     Это подействовало очень сильно,  приветствие  было  громко

подхвачено всей толпой.

     — Наздар!  --  прокатилось  по  всей площади и забушевало

перед вокзалом.

     Далеко впереди по рядам пробежало:

     — Идут!

     Начальник  конвоя  совершенно  растерялся  и  закричал  на

Швейка,  чтобы  тот заткнул глотку. Но гул приветствий рос, как

лавина. Жандармы напирали на толпу и пробивали дорогу конвою. А

толпа продолжала  реветь:  "Наздар!"  --  и  махала  шапками  и

шляпами.

     Это  была настоящая манифестация. Из окон гостиницы против

вокзала какие-то дамы махали платочками и кричали:

     — Heil!

     Из  толпы  к  возгласам  "наздар!"  примешивалось  "heil".

Какому-то     энтузиасту,     который    воспользовался    этим

обстоятельством и крикнул:  "Nieder  mit  den  Serben!"  /Долой

сербов!  (нем.)/  — подставили ножку и слегка прошлись по нему

ногами в искусственно устроенной давке.

     — Идут! — все дальше и дальше,  как  электрический  ток,

передавалось в толпе.

     Шествие   приближалось.   Швейк   из-за  штыков  конвойных

приветливо махал толпе рукой. Вольноопределяющийся с  серьезным

лицом отдавал честь.

     Они  вступили на вокзал и прошли к поданному уже воинскому

поезду. Оркестр  стрелкового  полка  чуть  было  не  грянул  им

навстречу  "Храни  нам, боже, государя!", так как капельмейстер

был сбит с толку неожиданной манифестацией. К счастью, как  раз

вовремя.  подоспел  обер-фельдкурат  из  Седьмой  кавалерийской

дивизии, патер  Лацина,  в  черном  котелке,  и  стал  наводить

порядок.

     История того, как он сюда попал, совсем обыкновенная.

     Патер  Лацина,  гроза всех офицерских столовок, ненасытный

обжора и пьяница,  приехал  накануне  в  Будейовицы  и  как  бы

случайно попал на небольшой банкет офицеров отъезжающего полка.

Напившись  и  наевшись  за  десятерых,  он  в  более  или менее

нетрезвом виде пошел в  офицерскую  кухню  клянчить  у  поваров

остатки.  Там  он  проглотил  целые  блюда соусов и кнедликов и

обглодал, словно кот, все кости. Дорвавшись наконец в  кладовой

до  рому,  он налакался до рвоты и затем вернулся на прощальный

вечерок, где снова напился вдрызг.

     Он обладал богатым опытом в  этом  отношении,  и  офицерам

Седьмой   кавалерийской  дивизии  приходилось  всегда  за  него

доплачивать.

     На следующее утро ему пришло в голову навести порядок  при

отправке  первых эшелонов полка. С этой целью он носился взад и

вперед вдоль шпалер и проявил на вокзале такую кипучую энергию,

что офицеры, руководившие отправкой эшелонов, заперлись от него

в канцелярии начальника станции.

     Он появился перед самым вокзалом как  раз  в  тот  момент,

когда  капельмейстер  уже  взмахнул  рукой, чтобы начать "Храни

нам, боже, государя!"

     — Halt!  --  крикнул  обер-фельдкурат,  вырвав   у   него

дирижерскую  палочку.--  Рано.  Я  дам  знак.  А  теперь rut! /

Вольно! (нем.)/ Я сейчас приду.

     После того  он  пошел  на  вокзал,  пустился  вдогонку  за

конвоем и остановил его криком: "Halt!"

     — Куда?  --  строго  спросил  он  капрала, который совсем

растерялся и не знал, что теперь делать.

     Вместо него приветливо ответил Швейк:

     — Нас  везут  в  Брук,  господин  обер-фельдкурат.   Если

хотите, можете ехать с нами.

     — И  поеду!  --  заявил  патер  Лацина  и,  обернувшись к

конвойным, крикнул: --  Кто  говорит,  что  я  не  могу  ехать?

Vorwarts! Marsch! / Вперед! Марш! (нем..)/

     Очутившись  в  арестантском вагоне, обер-фельдкурат лег на

лавку, а добряк Швейк снял свою шинель  и  подложил  ее  патеру

Лацине под голову.

     Вольноопределяющийся,  обращаясь  к перепуганному капралу,

заметил вполголоса:

     — За обер-фельдкуратами следует ухаживать!

     Патер  Лацина,  удобно  растянувшись   на   лавке,   начал

объяснять:

     — Рагу  с  грибами,  господа,  выходит  тем  вкуснее, чем

больше  положено  туда  грибов.  Но  перед  этим  грибы   нужно

обязательно  поджарить с луком и только потом уже положить туда

лаврового листа и лука.

     — Лук  вы  уже  изволили  положить  раньше,  --   заметил

вольноопределяющийся.

     Капрал  бросил  на  него полный отчаяния взгляд-- для него

патер  Лацина  хоть  и  пьяный,  но  все  же  был  начальством.

Положение капрала было действительно отчаянным.

     — Господин  обер-фельдкурат  безусловно прав,-- поддержал

Швейк священника: — Чем больше луку, тем лучше. Один пивовар в

Пакомержицах всегда клал в пиво лук, потому что,  говорят,  лук

вызывает  жажду.  Вообще  лук  очень полезная вещь. Печеный лук

прикладывают также на чирьи.

     Патер Лацина продолжал бормотать как сквозь сон.

     — Все зависит от  кореньев,  от  того,  сколько  и  каких

кореньев  положить. Но чтобы не переперчить, не...-- Он говорил

все тише и тише:  --  … не  перегвоздичить,  не  перелимонить,

перекоренить, перемуска...

     Он не договорил и захрапел вперемежку с присвистом.

     Капрал уставился на него с остолбенелым видом.

     Конвойные смеялись втихомолку.

     — Проснется   не   скоро,--   проронил  Швейк.--  Здорово

нализался!

     Капрал испуганно замахал на него рукой, чтобы замолчал.

     — Чего там,-- продолжал Швейк,-- пьян  вдрызг  --  и  все

тут.  А  еще в чине капитана! У них, у фельдкуратов, в каком бы

чине они  ни  были,  у  всех,  должно  быть,  так  самим  богом

установлено:  по  каждому поводу напиваются до положения риз. Я

служил у фельдкурата Каца, так тот  мог  свой  собственный  нос

пропить.  Тот  еще  не такие штуки проделывал. Мы с ним пропили

дароносицу и пропили бы, наверно, самого господа бога,  если  б

нам под него сколько-нибудь одолжили.

     Швейк  подошел  к  патеру Лацине, повернул его к стене и с

видом знатока произнес:

     — Будет дрыхнуть до самого Брука...-- и вернулся на  свое

место, провожаемый страдальческим взглядом несчастного капрала,

пробормотавшего:

     — Надо бы пойти заявить.

     — Это         придется         отставить,--        сказал

вольноопределяющийся.-- Вы начальник конвоя и не  имеете  права

покидать  нас.  Кроме  того,  по  инструкции вы не имеете права

отсылать, никого из сопровождающей стражи с донесением,  раз  у

вас нет замены. Как видите, положение очень трудное. Выстрелить

в  воздух,  чтобы  кто-нибудь  прибежал, тоже не годится — тут

ничего не случилось. Кроме того, существует предписание, что  в

арестантском  вагоне  не должно быть никого, кроме арестантов и

конвоя; сюда вход посторонним строго воспрещается. А если б  вы

захотели  замести  следы  своего проступка и незаметным образом

попытались бы сбросить обер-фельдкурата на ходу  с  поезда,  то

это  тоже  не  выгорит,  так  как здесь есть свидетели, которые

видели,  что  вы  впустили  его  в  вагон,  где  ему  быть   не

полагается.  Да-с, господин капрал, это пахнет не чем иным, как

разжалованием.

     Капрал нерешительно запротестовал, что не он-де впустил  в

вагон   старшего   полевого   священника,   а  тот  сам  к  ним

присоединился, как-никак фельдкурат — все же начальство.

     — Здесь  только  один  начальник  --  вы,  --   неумолимо

возразил вольноопределяющийся, а Швейк прибавил:

     — Даже  если бы к нам захотел присоединиться сам государь

император, вы не имели бы права этого разрешить. Это все равно,

как если к стоящему на часах  рекруту  подходит  инспектирующий

офицер  и  просит  его  сбегать за сигаретами, а тот еще начнет

расспрашивать, какого сорта сигареты принести. За  такие  штуки

сажают в крепость.

     Капрал   робко   заметил,   что   Швейк  первый  предложил

обер-фельдкурату ехать вместе с ними.

     — А я могу себе это позволить, господин капрал,-- ответил

Швейк,-- потому что я идиот, но от вас этого никто не ожидал.

     — Давно ли вы на сверхсрочной? --  как  бы  между  прочим

спросил капрала вольноопределяющийся.

     — Третий год. Теперь меня должны произвести во взводные.

     — Можете  на  этом  поставить  крест,  --  цинично заявил

вольноопределяющийся.-- Я уже сказал, тут пахнет разжалованием.

     — В конце  концов  какая  разница,--  отозвался  Швейк,--

убьют тебя взводным или простым рядовым. Правда, разжалованных,

говорят, суют в самые первые ряды.

     Обер-фельдкурат зашевелился.

     — Дрыхнет,--  объявил  Швейк,  удостоверившись, что с ним

все в порядке.-- Ему, должно быть,  жратва  приснилась.  Одного

боюсь,  как  бы  с ним тут чего не приключилось. Мой фельдкурат

Кац, так тот, бывало, налакается и ничего не чувствует во  сне.

Однажды, представьте...

     И  Швейк  начал  рассказывать  случаи  из своей практики у

фельдкурата Отто Каца с  такими  увлекательными  подробностями,

что никто не заметил, как поезд тронулся.

     Рассказ  Швейка  был прерван только ревом, доносившимся из

задних  вагонов.  Двенадцатая  рота,   состоявшая   сплошь   из

крумловских и кашперских немцев, галдела:

     Warm ich kumm, wann ich kumm,

     Warm ich wieda, wieda, kumm.

     / Когда приеду я назад. (Песня на немецком диалекте.)/

     Из другого вагона кто-то отчаянно вопил, обраща свои вопли

к удаляющимся Будейовицам:

     Und du, mein Schatz,

     Bleibst hier.

     Holario, holario, holo!

     /А  ты,  мое сокровище, остаешься здесь. Голарио, голарио,

голо! (нем.)/

     Вопил он так ужасно, что товарищи не выдержали и  оттащили

его от открытой дверки телячьего вагона,

     — Удивительно,  что  сюда  еще  не  пришли с проверкой,--

сказал капралу вольноопределяющийся.-- Согласно предписанию, вы

должны были доложить о нас коменданту поезда еще на вокзале,  а

не вожжаться со всякими пьяными обер-фельдкуратами.

     Несчастный  капрал  упорно молчал, тупо глядя на убегающие

телеграфные столбы.

     — Как только подумаю, что о  нас  никому  не  доложено,--

продолжал  ехидный  вольноопределяющийся,--  и что на первой же

станции к нам как пить дать влезет  комендант  поезда,  во  мне

закипает солдатская кровь! Словно мы какие-нибудь...

     — Цыгане,-- подхватил Швейк,-- или бродяги. Похоже, будто

мы боимся  света  божьего  и  нигде не появляемся, чтобы нас не

арестовали.

     — Помимо того,-- не унимался  вольноопределяющийся,--  на

основании   распоряжения  от  двадцать  первого  ноября  тысяча

восемьсот  семьдесят  девятого  года  при   перевозке   военных

арестантов  по  железной дороге должны быть соблюдены следующие

правила: во-первых,  арестантский  вагон  должен  быть  снабжен

решетками,-- это яснее ясного, и в данном случае первое правило

соблюдено:  мы  находимся за безукоризненно прочными решетками.

Это,   значит,   в   порядке.   Во-вторых,   в   дополнение   к

императорскому  и королевскому распоряжению от двадцать первого

ноября  тысяча  восемьсот  семьдесят  девятого  года  в  каждом

арестантском вагоне должно быть отхожее место. Если же такового

не  имеется,  то  вагон  следует  снабдить судном с крышкой для

отправления арестантами  и  сопровождающим  конвоем  большой  и

малой  нужды.  В данном случае об арестантском вагоне с отхожим

местом  и  говорить  не  приходится:  мы  находимся  просто   в

отгороженном купе, изолированном от всего света. И, кроме всего

прочего, здесь нет упомянутого судна.

     — Можете  делать  в  окно,-- в полном отчаянии пролепетал

капрал.

     — Вы  забываете,--  возразил  Швейк,--   что   арестантам

подходить к окну воспрещается.

     — В-третьих,-- продолжал вольноопределяющийся,-- в вагоне

должен  быть  сосуд  с  питьевой  водой.  Об  этом  вы  тоже не

позаботились. A propos! / Кстати! (франц.)/  На  какой  станции

будут раздавать обед? Не знаете? Ну, так я и знал: вы и об этом

не спрашивали.

     — Вот  видите, господин капрал,-- заметил Швейк,-- возить

арестантов — это вам не шутка. О нас нужно заботиться.  Мы  не

простые  солдаты,  которые  обязаны сами о себе заботиться. Нам

все подай под  самый  нос,  на  то  существуют  распоряжения  и

параграфы,  они должны исполняться, иначе какой же это порядок?

"Арестованный человек  все  равно  как  ребенок  в  пеленках,--

говаривал  один  мой  знакомый  бродяга,--  за  ним  необходимо

присматривать, чтобы не простудился, чтобы не  волновался,  был

доволен  своей  судьбой  и  чтобы  никто бедняжку не обидел..."

Впрочем,-- прибавил Швейк, дружелюбно глядя на капрала,-- когда

пробьет одиннадцать часов, вы мне дайте об этом  знать.  Капрал

вопросительно   посмотрел  на  Швейка.  --  Вы,  видно,  хотите

спросить, господин капрал, зачем вам нужно  меня  предупредить,

когда будет одиннадцать часов? Дело в том, господин капрал, что

с   одиннадцати   часов  мое  место  --  в  телячьем  вагоне,--

торжественно объявил Швейк.-- На полковом рапорте я был осужден

на три дня. В одиннадцать часов я приступил к отбытию наказания

и  сегодня  в  одиннадцать  часов  должен  быть  освобожден.  С

одиннадцати  часов  мне  здесь делать нечего. Ни один солдат не

может оставаться под арестом дольше, чем ему полагается, потому

что на  военной  службе  дисциплина  и  порядок  прежде  всего,

господин капрал.

     После  этого удара несчастный капрал долго не мог прийти в

себя. Наконец он возразил, что не получил  никаких  официальных

бумаг.

     — Милейший       господин       капрал,--       отозвался

вольноопределяющийся,--   письменные   распоряжения   сами    к

начальнику конвоя не прибегут. Если гора не идет к Магомету, то

начальник конвоя должен идти за ними сам. Вы в настоящий момент

попали  в  необычную ситуацию: вы не имеете решительно никакого

права задерживать кого-либо, кому полагается выйти на  волю.  С

другой  стороны,  согласно  действующим  предписаниям, никто не

имеет права покинуть арестантский вагон. По правде  сказать,  я

не  знаю, как вы выберетесь из этого отвратительного положения.

Положение чем дальше, тем хуже. Сейчас половина  одиннадцатого.

— Вольноопределяющийся   спрятал   часы   в   карман.--  Очень

любопытно, как  вы  поведете  себя  через  полчасика,  господин

капрал.

     — Через  полчаса  я  должен  занять  мое место в телячьем

вагоне,-- мечтательно повторил Швейк.

     Уничтоженный и сбитый с толку капрал обратился к нему:

     — Если это не играет для вас большой роли… мне кажется,

здесь для  вас  гораздо  удобнее,  чем  в  телячьем  вагоне.  Я

думаю...

     Его прервал обер-фельдкурат, крикнувший спросонья:

     — Побольше соуса!

     — Спи,  спи, — ласково сказал Швейк, подкладывая ему под

голову свалившуюся с лавки полу шинели.-- Желаю  тебе  приятных

снов о жратве.

     Вольноопределяющийся запел:

     Спи, моя детка, спи...

     Глазки закрой свои,

     Бог с тобой будет спать,

     Люлечку ангел качать.

     Спи, моя детка, спи...

     Несчастный  капрал  уже  ни  на что не реагировал. Он тупо

глядел  в  окно  и  дал   полную   свободу   дезорганизации   в

арестантском купе.

     Конвойные  у  перегородки  играли  в  "мясо", и на ягодицы

падали добросовестные и увесистые удары остальных солдат. Когда

капрал обернулся к ним,  прямо  на  него  вызывающе  уставилась

солдатская задница. Капрал вздохнул и опять повернулся к окну.

     Вольноопределяющийся на минуту задумался и затем обратился

к измученному капралу:

     — Вы когда-нибудь читали журнал "Мир животных"?

     — Этот  журнал  у  нас  в деревне выписывал трактирщик,--

ответил капрал, явно  довольный,  что  разговор  принял  другое

направление.--  Большой  был любитель санских коз, а они у него

все дохли, так он спрашивал совета в этом журнале.

     — Дорогой друг,-- сказал вольноопределяющийся,-- история,

которую я вам сейчас изложу, со всею очевидностью вам  докажет,

что   человеку  свойственно  ошибаться.  Господа,  там,  сзади!

Уверен, что вы перестанете играть в "мясо", ибо то, что  я  вам

сейчас  расскажу,  покажется  вам  очень  интересным,  хотя  бы

потому, что  многих  специальных  терминов  вы  не  поймете.  Я

расскажу  вам  повесть  о  "Мире животных", чтобы вы позабыли о

наших нынешних военных невзгодах.

     Каким образом я стал  редактором  "Мира  животных",  этого

весьма  интересного  журнала,--  долгое время было неразрешимой

загадкой для меня самого. Потом я пришел к убеждению,  что  мог

пуститься   на   такую   штуку   только   в   состоянии  полной

невменяемости. Так  далеко  завели  меня  дружеские  чувства  к

одному  моему  старому  приятелю  --  Гaeкy, Гаек добросовестно

редактировал  этот  журнал,  пока  не  влюбился  в  дочку   его

издателя,  Фукса.  Фукс  прогнал  Гаека в два счета со службы и

велел  ему  подыскать  для  журнала  какого-нибудь  порядочного

редактора.

     Как  видите,  тогдашние  условия  найма  и увольнения были

довольно странные.

     Когда мой друг Гаек представил меня  издателю,  тот  очень

ласково  меня  принял  и  осведомился,  имею  ли я какое-нибудь

понятие о животных. Моим ответом он остался  очень  доволен.  Я

высказался  в  том  смысле,  что всегда очень уважал животных и

видел в них только ступень перехода к человеку и что,  с  точки

зрения  покровительства животным, я особенно прислушивался к их

нуждам и стремлениям. Каждое животное хочет  только  одного,  а

именно:  чтобы  перед  съедением  его  умертвили по возможности

безболезненно.

     Карп,  например,  с  самого  своего   рождения   сохраняет

укоренившееся  представление,  что  очень  некрасиво со стороны

кухарки вспарывать ему брюхо заживо. С другой стороны,  возьмем

обычай рубить петухам головы. Общество покровительства животных

борется как только может за то, чтобы птицу не резали неопытной

рукой.   Скрюченные  позы  жареных  гольцов  как  нельзя  лучше

свидетельствуют о том, что, умирая, они протестуют против того,

чтобы их заживо жарили на маргарине. Что касается индюков...

     Тут издатель  прервал  меня  и  спросил,  знаком  ли  я  с

птицеводством,    разведением    собак,    с   кролиководством,

пчеловодством,  вообще   с   жизнью   животных   во   всем   ее

многообразии,  сумею  ли я вырезать из других журналов картинки

для  воспроизведения,  переводить   из   иностранных   журналов

специальные  статьи о животных, умею ли я пользоваться Бремом и

смогу ли писать передовицы из жизни  животных  применительно  к

католическому  календарю, к переменам погоды, к периодам охоты,

к  скачкам,  дрессировке  полицейских  собак,  национальным   и

церковным   праздникам,  короче,  обладаю  ли  я  журналистским

кругозором и способностью  обрисовать  момент  в  короткой,  но

содержательной передовице.

     Я   заявил,  что  план  правильного  ведения  такого  рода

журнала,  как  "Мир  животных",  мною  уже  давно   обдуман   и

разработан  и что все намеченные отделы и рубрики я вполне могу

взять на себя, так как обладаю  всеми  необходимыми  данными  и

знаниями в упомянутых областях.

     Моим стремлением будет поднять журнал на небывалую высоту.

Реорганизовать  его как в смысле формы, так и содержания. Далее

я сказал, что намерен завести новые разделы, например,  "Уголок

юмора  зверей",  "Животные  о животных" (применяясь, конечно, к

политическому моменту), и  преподносить  читателям  сюрприз  за

сюрпризом,  чтобы  они опомниться не смогли, когда будут читать

описание различных животных. Раздел  "Звериная  хроника"  будет

чередоваться  с  новой  программой  решения проблемы о домашних

животных и "Движением среди скота".

     Издатель опять прервал меня и  сказал,  что  этого  вполне

достаточно  и  что если мне удастся выполнить хотя бы половину,

то он мне  подарит  парочку  карликовых  виандоток,  получивших

первый приз на последней берлинской выставке домашней птицы: их

владелец  тогда  же  был  удостоен  золотой  медали за отличное

спаривание.

     Могу сказать: старался я по мере сил и возможностей и свою

"правительственную"  программу   выполнял,   насколько   только

хватало   моих  способностей;  более  того:  я  даже  пришел  к

открытию, что в своих статьях превзошел самого себя.

     Желая преподнести читателю что-нибудь новое и неожиданное,

я сам выдумывал животных. Я  исходил  из  того  принципа,  что,

например, слон, тигр, лев, обезьяна, крот, лошадь, свинья и так

далее--  давным-давно известны каждому читателю "Мира животных"

и  теперь  его   необходимо   расшевелить   чем-нибудь   новым,

какими-нибудь  открытиями.  В  виде  пробы я пустил "сернистого

кита". Этот новый вид кита был величиной  с  треску  и  снабжен

пузырем,   наполненным   муравьиной   кислотой,   и  особенного

устройства клоакой; из нее сернистый кит  со  взрывом  выпускал

особую  кислоту,  которая  одурманивающе  действовала на мелкую

рыбешку, пожираемую этим китом. Позднее один английский ученый,

не помню, какую  я  ему  придумал  тогда  фамилию,  назвал  эту

кислоту  "китовой  кислотой". Китовый жир был всем известен, но

новая китовая кислота возбудила интерес, и несколько  читателей

запросили  редакцию,  какой фирмой вырабатывается эта кислота в

чистом виде.

     Смею вас уверить,  что  читатели  "Мира  животных"  вообще

очень любопытны.

     Вслед  за  сернистым  китом  я  открыл  целый  ряд  других

диковинных зверей.  Назову  хотя  бы  "благуна  продувного"  --

млекопитающее   из  семейства  кенгуру,  "быка  съедобного"  --

прототип  нашей  коровы  и  "инфузорию  сепиевую",  которую   я

причислил к семейству грызунов.

     С  каждым  днем  у меня прибавлялись новые животные. Я сам

был потрясен своими успехами в этой области. Мне никогда раньше

в  голову  не  приходило,  что  возникнет  необходимость  столь

основательно  дополнить  фауну.  Никогда  бы  не подумал, что у

Брема  в  его  "Жизни  животных"  могло  быть  пропущено  такое

множество  животных.  Знал  ли  Брем и его последователи о моем

нетопыре  с  острова  Исландия,  о  так  называемом   "нетопыре

заморском",   или   о   моей  домашней  кошке  с  вершины  горы

Килиманджаро под названием "Пачуха оленья раздражительная"?

     Разве кто-нибудь из естествоиспытателей имел  до  тех  пор

хоть  малейшее представление о "блохе инженера Куна", которую я

нашел в янтаре и которая была совершенно слепа, так как жила на

доисторическом кроте, который также был слеп,  потому  что  его

прабабушка  спаривалась,  как  я  писал  в  статье,  со  слепым

"мацаратом пещерным" из Постоенской пещеры, которая в ту  эпоху

простиралась до самого теперешнего Балтийского океана.

     По  этому,  незначительному  в  сущности,  поводу возникла

крупная полемика между газетами "Время" и "Чех". "Чех", цитируя

в своем фельетоне — рубрика "Разное"  --  статью  об  открытой

мною  блохе,  сделал  заключение:  "Что  бог  ни  делает, все к

лучшему". "Время", естественно, чисто  "реалистически"  разбило

мою  блоху  по  всем  пунктам,  прихватив кстати и преподобного

"Чеха".  С  той  поры,  по-видимому,  моя   счастливая   звезда

изобретателя-естествоиспытателя,  открывшего  целый  ряд  новых

творений,  закатилась.  Подписчики   "Мира   животных"   начали

высказывать недовольство.

     Поводом  к  недовольству  послужили  мои  мелкие заметки о

пчеловодстве и птицеводстве. В этих заметках я развил несколько

новых  своих  собственных  теорий,  которые  буквально  вызвали

панику,  так  как  после нескольких моих весьма простых советов

читателям известного пчеловода  Пазоурека  хватил  удар,  а  на

Шумаве  и  в  Подкрконошах  все  пчелы  погибли. Домашнюю птицу

постиг мор — словом, все и везде дохло.  Подписчики  присылали

угрожающие письма. Отказывались от подписки.

     Я  набросился на диких птиц. До сих пор отлично помню свой

конфликт  с   редактором   "Сельского   обозрения",   депутатом

клерикалом  Иозефом  М.  Кадлачаком.  Началось  с  того,  что я

вырезал из английского журнала "Country Life"  /Сельская  жизнь

(англ.)/  картинку,  изображающую  птичку,  сидящую на ореховом

дереве.  Я  назвал  ее  "ореховкой",  точно  так  же,  как   не

поколебался бы назвать птицу, сидящую на рябине, "рябиновкой".

     Заварилась  каша.  Кадлачак послал мне открытку, где напал

на меня, утверждая, что это сойка,  а  вовсе  не  "ореховка"  и

что-де   "ореховка"   --   это   рабский  перевод  с  немецкого

Eichelhaher / Eichel — желудь (нем.)/.

     Я ответил ему письмом, в котором изложил всю  свою  теорию

относительно  "ореховки",  пересыпав  изложение многочисленными

ругательствами и цитатами из Брема, мною самим придуманными.

     Депутат  Кадлачак  ответил  мне  передовицей  в  "Сельском

обозрении".

     Мой  шеф,  пан  Фукс,  сидел,  как  всегда, в кафе и читал

местные газеты, так как  в  последнее  время  зорко  следил  за

заметками  и  рецензиями  на  мои  увлекательные статьи в "Мире

животных". Когда я пришел в кафе, он показал головой на лежащее

на столе "Сельское обозрение" и что-то прошептал, посмотрев  на

меня   грустными   глазами,--  печальное  выражение  теперь  не

исчезало из его глаз.

     Я прочел вслух перед всей публикой:

     — "Многоуважаемая редакция! Мною замечено, что ваш журнал

вводит непривычную и необоснованную зоологическую терминологию,

пренебрегая чистотою чешского языка и  придумывая  всевозможных

животных.   Я  уже  указывал,  что  вместо  общепринятого  и  с

незапамятных  времен  употребляемого   названия   "сойка"   ваш

редактор  вводит  название "желудничка", что является дословным

переводом немецкого термина "Eichelhaher"-- сойка".

     — Сойка,-- безнадежно повторил за мною издатель.

     Я спокойно продолжал читать:

     — "В ответ на это я получил от редактора  вашего  журнала

"Мир  животных"  письмо, написанное в крайне грубом, вызывающем

тоне и носящее личный характер. В  этом  письме  я  был  назван

невежественной   скотиной   --   оскорбление,   как   известно,

наказуемое.  Так  порядочные  люди  не  отвечают  на  замечания

научного характера. Это еще вопрос, кто из нас большая скотина.

Возможно,  что  мне  не  следовало  делать  свои  возражения  в

открытом письме, а нужно  было  написать  закрытое  письмо.  Но

ввиду  перегруженности  работой  я не обратил внимания на такие

пустяки. Теперь же,  после  хамских  выпадов  вашего  редактора

"Мира  животных",  я  считаю  своим  долгом  пригвоздить  его к

позорному столбу. Ваш редактор сильно  ошибается,  считая  меня

недоучкой  и невежественной скотиной, не имеющей понятия о том,

как называется та или иная птица. Я  занимаюсь  орнитологией  в

течение  долгих лет и черпаю свои знания не из мертвых книг, но

в самой природе, у меня в клетках птиц больше, чем за всю  свою

жизнь  видел  ваш  редактор,  не  выходящий за пределы пражских

кабаков и трактиров.

     Но все это  вещи  второстепенные,  хотя,  конечно,  вашему

редактору   "Мира   животных"   не  мешало  бы  убедиться,  что

представляет собой тот, кого он обзывает скотиной,  прежде  чем

нападки  эти  выйдут  в  свет  и попадутся на глаза читателям в

Моравии, в Фридланде под Мистеком, где до этой статьи у  вашего

журнала также были подписчики.

     В  конце  концов  дело  не  в полемике личного характера с

каким-то сумасшедшим,  а  в  том,  чтобы  восстановить  истину.

Поэтому  повторяю  еще  раз,  что  недопустимо выдумывать новые

названия, исходя из дословного перевода, когда у нас есть  всем

известное отечественное — сойка".

     — Да,  сойка,-- с еще большим отчаянием в голосе произнес

мой шеф.

     Я спокойно читаю дальше, не давая себя прервать:

     — "Когда неспециалист и хулиган берется не за свое  дело,

то  это  наглость  с  его  стороны.  Кто  и когда называл сойку

ореховкой? В труде "Наши птицы" на странице  сто  сорок  восемь

есть  латинское  название  — "Ganulus glandarius В. А.". Это и

есть сойка.

     Редактор вашего журнала безусловно должен будет  признать,

что  я  знаю  птиц  лучше,  чем  их  может  знать неспециалист.

Ореховка, по терминологии профессора  Баера,  является  не  чем

иным,  как  mucifraga  carycatectes  В., и это латинское "Б" не

обозначает, как написал мне ваш редактор, начальную букву слова

"болван". Чешские птицеводы знают только сойку обыкновенную,  и

им  не  известна  ваша  "желудничка", придуманная господином, к

которому именно и подходит начальная буква "Б", согласно его же

теории.

     Наглые выходки, направленные против личности, сути дела не

меняют. Сойка останется  сойкой,  хотя  бы  ваш  редактор  даже

наклал  в штаны. Последнее явится только лишним доказательством

того, что автор письма  пишет  легкомысленно,  не  по  существу

дела,  даже  если  он  при  этом  в  возмутительно грубой форме

ссылался на Брема.  Так,  например,  этот  грубиян  пишет,  что

сойка,   согласно  Брему,  страница  четыреста  пятьдесят  два,

относится к отряду крокодиловидных, в  то  время  как  на  этой

странице говорится о жулане или сорокопуде обыкновенном (Lanius

minorl.)  Мало  того,  этот, мягко выражаясь, невежда ссылается

опять  на  Брема,  заявляя,  что  сойка  относится   к   отряду

пятнадцатому,  между  тем  как  Брем относит вороновых к отряду

семнадцатому, к которому принадлежат и вороны, семейства галок,

причем автор письма настолько нагл, что и  меня  назвал  галкой

(соlaeus)   из  семейства  сорок,  ворон  синих,  из  подотряда

болванов неотесанных, хотя  на  той  же  странице  говорится  о

сойках лесных и сороках пестрых".

     — Лесные  сойки,--  вздохнул мой издатель, схватившись за

голову.-- Дайте-ка сюда, я дочитаю.

     Я испугался, услышав, что издатель во время  чтения  начал

хрипеть.

     — Груздяк,  или дрозд черный, турецкий,-- прохрипел он,--

все равно останется в чешском переводе черным дроздом, а  серый

дрозд-- серым.

     — Серого   дрозда   следует   называть   рябинником,  или

рябиновкой, господин  шеф,--  подтвердил  я,--  потому  что  он

питается рябиной.

     Пан  Фукс  отшвырнул  газету  и  залез  под бильярд, хрипя

последние слова статьи: "Turdus" / Дрозд (лат)/, груздяк!

     — К черту сойку! — орал он из-под бильярда.--  Ореховка!

Укушу!

     Еле-еле  его  вытащили. Через три дня он скончался в узком

семейном кругу от воспаления мозга.

     Последние его слова перед кончиной в  минуту  просветления

разума были:

     — Для  меня  важны  не  личные интересы, а общее благо. С

этой точки зрения и  примите  мое  последнее  суждение  как  по

существу, так и...-- и икнул.

     Вольноопределяющийся  замолк  на  минуту,  а  затем не без

ехидства сказал капралу:

     — Этим  я  хочу  сказать,  что  каждый  может  попасть  в

щекотливое положение и что человеку свойственно ошибаться.

     Из  всего  этого  капрал понял только, что ему ставятся на

вид его собственные ошибки. Он отвернулся опять к окну  и  стал

мрачно глядеть, как убегает дорога.

     Конвойные  с  глупым  видом  переглядывались  между собой.

Швейка рассказ заинтересовал больше других.

     — Нет ничего тайного, что  не  стало  бы  явным,--  начал

он.--  Все  рано  или  поздно  вылезает  наружу,  даже  то, что

какая-то дурацкая сойка не ореховка. Но  очень  интересно,  что

есть люди, которые на такую штуку попадаются. Выдумать животное

— вещь  нелегкая,  но  показать выдуманное животное публике --

еще труднее. Несколько лет тому  назад  в  Праге  некий  Местек

обнаружил   сирену   и  показывал  ее  на  улице  Гавличка,  на

Виноградах, за ширмой. В ширме была дырка, и каждый мог  видеть

в полутьме самое что ни на есть обыкновенное канапе, на котором

валялась  девка  с Жижкова. Ноги у нее были завернуты в зеленый

газ, что должно было изображать хвост, волосы были выкрашены  в

зеленый  цвет,  на  руках  были рукавицы на манер плавников, из

картона, тоже  зеленые,  а  вдоль  спины  веревочкой  привязано

что-то вроде руля. Детям до шестнадцати лет вход был воспрещен,

а  кому  было  больше  шестнадцати,  те платили за вход, и всем

очень нравилось,  что  у  сирены  большая  задница,  а  на  ней

написано:  "До свидания!" Зато насчет грудей было слабо: висели

у ней до самого пупка, словно у  старой  шлюхи.  В  семь  часов

вечера Местек закрывал панораму и говорил: "Сирена, можете идти

домой".  Она переодевалась и в десять часов вечера ее уже можно

было видеть на  Таборской  улице.  Она  прогуливалась  и  будто

случайно   говорила  каждому  встречному  мужчине:  "Красавчик,

пойдем со мной побалуемся".  Ввиду  того  что  у  нее  не  было

желтого  билета,  ее  вместе  с  другими "мышками" арестовал во

время облавы пан Драшнер,  и  Местеку  пришлось  прикрыть  свою

лавочку.

     В   этот  момент  обер-фельдкурат  скатился  со  скамьи  и

продолжал спать на полу.  Капрал  бросил  на  него  растерянный

взгляд,  а  потом,  при  общем  молчании,  стал  втаскивать его

обратно. Никто не пошевелился, чтобы ему  помочь.  Видно  было,

что  капрал  потерял  всякий  авторитет, и когда он безнадежным

голосом сказал: "Хоть бы  помог  кто..."  --  конвойные  только

посмотрели на него, но и пальцем не пошевельнули.

     — Вам  бы  нужно было оставить его дрыхнуть на полу. Я со

своим фельдкуратом иначе не поступал.  Однажды  я  оставил  его

спать  в  сортире,  в  другой  раз он у меня выспался на шкафу.

Бывало, спал и в чужой квартире, в корыте. И где он  только  не

дрых!..

     Капрал  почувствовал  вдруг  прилив  решительности.  Желая

показать, что он здесь начальник, он грубо крикнул на Швейка:

     — Заткнитесь и не трепитесь больше!  Всякий  денщик  туда

же, лезет со своей болтовней. Тля!

     — Верно.  А  вы, господин капрал, бог,-- ответил Швейк со

спокойствием философа, стремящегося водворить мир на земле и во

имя этого пускающегося в ярую полемику.-- Вы матерь скорбящая.

     — Господи  боже!  --  сложив  руки,   как   на   молитву,

воскликнул  вольноопределяющийся.-- Наполни сердце наше любовью

ко  всем  унтер-офицерам,  чтобы  не  глядели  мы  на   них   с

отвращением!  Благослови  собор  наш в этой арестантской яме на

колесах!

     Капрал побагровел и вскочил с места:

     — Я      запрещаю      всякого      рода       замечания,

вольноопределяющийся!

     — Вы   ни   в   чем   не   виноваты,--   успокаивал   его

вольноопределяющийся.-- При всем  разнообразии  родов  и  видов

животных  природа отказала им в каком бы то ни было интеллекте;

небось вы сами слышали о человеческой глупости. Разве  не  было

бы  гораздо  лучше,  если  б  вы  родились  каким-нибудь другим

млекопитающим и не носили бы глупого имени человека и  капрала?

Это  большая  ошибка, если вы считаете себя самым совершенным и

развитым существом. Стоит отпороть вам звездочки, и вы  станете

нулем, таким же нулем, как все те, которых на всех фронтах и во

всех  окопах  убивают  неизвестно  во  имя  чего.  Если  же вам

прибавят  еще  одну  звездочку  и  сделают  из  вас  новый  вид

животного,  по  названию старший унтер, то и тогда у вас не все

будет в порядке. Ваш умственный кругозор еще более  сузится,  и

когда  вы наконец сложите свою культурно недоразвитую голову на

поле сражения, то никто во всей Европе о вас не заплачет.

     — Я   вас   посажу!--   с   отчаянием   крикнул   капрал.

Вольноопределяющийся улыбнулся.

     — Очевидно,  вы  хотели бы посадить меня за то, что я вас

оскорбил? В таком случае вы солгали бы, потому  что  при  вашем

умственном   багаже   вам   никак   не   постичь   оскорбления,

заключающегося в моих словах, тем более что вы — готов держать

пари на что угодно! — не помните ничего из  нашего  разговора.

Если я назову вас эмбрионом, то вы забудете это слово, не скажу

раньше, чем мы доедем до ближайшей станции, но раньше, чем мимо

промелькнет   ближайший   телеграфный  столб.  Вы  --  отмершая

мозговая извилина.  При  всем  желании  я  не  могу  себе  даже

представить, что вы когда-нибудь сможете связно изложить, о чем

я   вам   говорил.   Кроме   того,   спросите  кого  угодно  из

присутствующих, задел ли я чем-нибудь ваш умственный кругозор и

было ли в моих словах хоть малейшее оскорбление.

     — Безусловно,-- подтвердил Швейк.-- Никто вам ни словечка

не сказал,  которое  вы  могли  бы  плохо  истолковать.  Всегда

получается   скверно,   когда   кто-нибудь   почувствует   себя

оскорбленным.  Сидел  я  как-то  в  ночной  кофейне  "Туннель".

Разговор  шел  об  орангутангах.  Был  с  нами  один  моряк, он

рассказывал, что орангутанга часто не отличишь от какого-нибудь

бородатого гражданина,  потому  что  у  орангутанга  вся  морда

заросла  лохмами,  как… "Ну, говорит, как у того вон, скажем,

господина за соседним столом". Мы все оглянулись,  а  бородатый

господин  встал,  подошел к моряку да как треснет его по морде.

Моряк взял бутылку из-под пива и разбил ему  голову.  Бородатый

господин   остался   лежать   без   памяти,   и  мы  с  моряком

распростились, потому что он  сразу  ушел,  когда  увидел,  что

укокошил  этого господина. Потом мы его воскресили и безусловно

глупо сделали, потому что  он,  воскреснув,  немедленно  позвал

полицию.  Хотя мы-то были совсем тут ни при чем, полиция отвела

нас всех в участок. Там он  твердил,  что  мы  приняли  его  за

орангутанга  и  все  время  только  о  нем  и  говорили.  И  --

представьте — настаивал на  своем.  Мы  говорили,  что  ничего

подобного  и  что  он  не орангутанг. А он все — орангутанг да

орангутанг, я сам, мол, слышал. Я попросил комиссара, чтобы  он

сам  все  объяснил  этому  господину. Комиссар по-хорошему стал

объяснять, но тот не дал ему говорить и заявил, что комиссар  с

нами  заодно.  Тогда  комиссар  велел  его посадить за решетку,

чтобы тот протрезвился, а мы собрались вернуться  в  "Туннель",

но  не  пришлось,-- нас тоже посадили за решетку… Вот видите,

господин капрал, во что может  вылиться  маленькое,  пустяковое

недоразумение,  на  которое  слов-то  не  стоит  тратить.  Или,

например, в Немецком Броде один гражданин из Округлиц обиделся,

когда его назвали тигровой змеей. Да мало ли слов,  за  которые

никого  нельзя  наказывать? Если, к примеру, мы бы вам сказали,

что вы — выхухоль, могли бы вы за это на нас рассердиться?

     Капрал зарычал. Это нельзя было назвать ревом. То был рык,

выражавший гнев, бешенство и отчаяние, слившиеся воедино.  Этот

концертный  номер сопровождался тонким свистом, который выводил

носом храпевши обер-фельдкурат.

     После этого рыка у капрала наступила полнейшая  депрессия.

Он  сел  на  лавку,  и  его  водянистые,  невыразительные глаза

уставились вдаль, на леса и горы.

     — Господин   капрал,--   сказал   вольноопределяющийся,--

сейчас,  когда  вы  следите  за высокими горами и благоухающими

лесами, вы напоминаете мне  фигуру  Данте.  Те  же  благородные

черты  поэта, человека, чуткого сердцем и душой, отзывчивого ко

всему возвышенному. Прошу вас, останьтесь так сидеть,  это  вам

очень  идет!  Как проникновенно, без тени деланности, жеманства

таращите вы глаза  на  расстилающийся  пейзаж.  Несомненно,  вы

думаете  о  том,  как будет красиво здесь весною, когда по этим

пустым местам расстелется ковер пестрых полевых цветов...

     — Орошаемый ручейком,-- подхватил Швейк.-- А на пне сидит

господин капрал, слюнявит карандаш  и  пишет  стишки  в  журнал

"Маленький читатель".

     Капрал  впал в полнейшую апатию. Вольноопределяющийся стал

уверять его, что он видел изваяние его  капральской  головы  на

выставке скульпторов.

     — Простите,  господин  капрал, а вы не служили ли моделью

скульптору Штурсе?

     Капрал  взглянул  на   вольноопределяющегося   и   ответил

сокрушенно:

     — Не служил.

     Вольноопределяющийся замолк и растянулся на лавке.

     Конвойные  начали  играть  со  Швейком  в  карты. Капрал с

отчаяния стал заглядывать в карты через плечи играющих  и  даже

позволил  себе сделать замечание, что Швейк пошел с туза, а ему

не следовало козырять: тогда бы  у  него  для  последнего  хода

осталась семерка.

     — В  прежние  времена,--  отозвался  Швейк,-- в трактирах

были  очень  хорошие  надписи  на  стенах,  специально   насчет

советчиков.  Помню одну надпись: "Не лезь, советчик, к игрокам,

не то получишь по зубам".

     Воинский поезд подходил к станции,  где  инспекция  должна

была обходить вагоны. Поезд остановился.

     — Так  и знал,-- сказал беспощадный вольноопределяющийся,

бросив многозначительный взгляд  на  капрала,--  инспекция  уже

тут...

     В вагон вошла инспекция.

     Начальником  воинского  поезда  по  назначению  штаба  был

офицер запаса-- доктор Мраз.

     Для исполнения  столь  бестолковых  дел  всегда  назначали

офицеров  запаса.  Мраз  совсем потерял голову. Он вечно не мог

досчитаться одного вагона, хотя  до  войны  был  преподавателем

математики  в  реальном училище. Кроме того, подсчет команды по

отдельным  вагонам,   произведенный   на   последней   станции,

расходился  с итогом, подведенным после посадки на будейовицком

вокзале. Когда он просматривал  опись  инвентаря,  оказывалось,

что неизвестно откуда взялись две лишние полевые кухни. Мурашки

пробегали   у  него  по  спине,  когда  он  констатировал,  что

неизвестным путем размножились  лошади.  В  списке  офицерского

состава  у  него  не  хватало двух младших офицеров. В переднем

вагоне, где помещалась  полковая  канцелярия,  никак  не  могли

отыскать  пишущую  машинку.  От  этого  хаоса  и  суеты  у него

разболелась голова, он принял уже три порошка аспирина и теперь

инспектировал поезд с болезненным выражением на лице.

     Войдя вместе со своим сопровождающим в арестантское купе и

просмотрев бумаги, он принял рапорт от несчастного капрала, что

тот везет двух арестантов и что у него столько-то и  столько-то

человек  команды.  Затем  начальник поезда сравнил правильность

рапорта с данными в документах и осмотрел купе.

     — А кого еще везете? — строго спросил  он,  указывая  на

обер-фельдкурата,  который  спал  на животе, вызывающе выставив

заднюю часть прямо на инспекторов.

     — Осмелюсь  доложить,  господин  лейтенант,--   заикаясь,

пролепетал капрал.-- Этот, эт...

     — Какой  еще  там "этотэт?"-- недовольно заворчал Мраз.--

Выражайтесь яснее.

     — Осмелюсь доложить,  господин  лейтенант,--  ответил  за

капрала  Швейк,--  человек,  который  спит  на животе, какой-то

пьяный господин обер-фельдкурат. Он к  нам  пристал  и  влез  в

вагон,  а  мы  не  могли  его выкинуть, потому что как-никак --

начальство, и это было бы нарушением субординации. Вероятно, он

перепутал штабной вагон с арестантским.

     Мраз вздохнул и заглянул в свои бумаги. В бумагах не  было

даже  намека на обер-фельдкурата, который должен был ехать этим

поездом в Брук. У инспектора  задергался  глаз.  На  предыдущей

остановке   у  него  вдруг  прибавились  лошади,  а  теперь  --

пожалуйте! — в арестантском купе ни с того ни с  сего  родился

обер-фельдкурат.

     Начальник поезда не придумал ничего лучшего, как приказать

капралу,    чтобы    тот    перевернул    спящего   на   животе

обер-фельдкурата на спину, так как в настоящем  положении  было

невозможно установить его личность.

     Капрал  после долгих усилий перевернул обер-фельдкурата на

спину,  причем  последний  проснулся  и,  увидев  перед   собой

офицера, сказал:

     — Eh,  servus,  Fredy, was gibt's neues? Abendessen schon

fertig? / А, Фреди, здорово, что нового? Ужин готов? (нем.)/

     После этого он опять закрыл глаза и повернулся к стене.

     Мраз  моментально  узнал  в  нем  вчерашнего   обжору   из

Офицерского  собрания,  известного  объедалу на всех офицерских

банкетах, и тихо вздохнул.

     — Пойдете  за  это  на  рапорт,--  сказал  он  капралу  и

направился к выходу.

     Швейк задержал его:

     — Осмелюсь  доложить,  господин  поручик,  мне  здесь  не

полагается  находиться.  Я  должен  был  быть  под  арестом  до

одиннадцати,  потому  что срок мой вышел сегодня. Я посажен под

арест на три дня и теперь  уже  должен  ехать  с  остальными  в

телячьем  вагоне.  Ввиду  того, что одиннадцать часов уже давно

прошли, покорнейше прошу, господин лейтенант, высадить меня или

перевести в телячий  вагон,  где  мне  надлежит  быть,  или  же

направить к господину обер-лейтенанту Лукашу.

     — Фамилия?--   спросил  Мраз,  снова  заглядывая  в  свои

бумаги.

     — Швейк Йозеф, господин лейтенант.

     — Мгм… вы, значит, тот самый Швейк,--  буркнул  Мраз.--

Действительно,   вы   должны   были   выйти   из-под  ареста  в

одиннадцать, но поручик Лукаш просил меня безопасности ради  не

выпускать  вас  до  самого  Брука,  чтобы  вы  в  дороге  опять

чего-нибудь не натворили.

     После  ухода  инспекции  капрал  не  мог   удержаться   от

язвительного замечания:

     — Вот  видите, Швейк, ни черта вам не помогло обращение к

высшей инстанции! Ни черта оно  не  стоило!  Дерьмо  цена  ему!

Захочу, могу вами обоими печку растопить.

     — Господин  капрал,-- прервал его вольноопределяющийся.--

Бросаться направо и налево дерьмом --  аргументация  более  или

менее  убедительная, но интеллигентный человек даже в состоянии

раздражения  или  в  споре  не  должен  прибегать  к   подобным

выражениям.  Что же касается смешных угроз, будто вы могли нами

обоими печку растопить, та почему же, черт возьми,  вы  до  сих

пор этого не сделали, имея к тому полную возможность? Вероятно,

в  этом  сказалась  ваша  духовная  зрелость  и  необыкновенная

деликатность.

     — Довольно с меня! — вскочил капрал.--  Я  вас  обоих  в

тюрьму могу упрятать.

     — За    что    же,    голубчик?    --   невинно   спросил

вольноопределяющийся.

     — Это уж мое дело, за что,-- храбрился капрал.

     — Ваше     дело?     --     переспросил     с     улыбкой

вольноопределяющийся.--  Так  же, как и наше. Это как в картах:

"Деньги ваши будут наши". Скорее всего, сказал  бы  я,  на  вас

повлияло  упоминание о том, что вам придется явиться на рапорт,

а вы начинаете кричать на  нас,  явно  злоупотребляя  служебным

положением.

     — Грубияны  вы,  вот  что! — закричал капрал, набравшись

храбрости и делая страшное лицо.

     — Знаете, что я  вам  скажу,  господин  капрал,--  сказал

Швейк.--  Я старый солдат, и до войны служил, и не знаю случая,

чтобы ругань приводила к чему-нибудь  хорошему.  Несколько  лет

тому  назад,  помню,  был  у  нас  в  роте  взводный по фамилии

Шрейтер. Служил он сверхсрочно. Его бы уж давно отпустили домой

в чине  капрала,  но,  как  говорится,  нянька  его  в  детстве

уронила. Придирался он к нам, приставал как банный лист; то это

не  так,  то  то  не  по предписанию — словом, придирался, как

только мог, и всегда  нас  ругал:  "Не  солдаты  вы,  а  ночные

сторожа".  В один прекрасный день меня это допекло, и я пошел с

рапортом к командиру роты. "Чего тебе?" — спрашивает  капитан.

"Осмелюсь  доложить,  господин  капитан,  с  жалобой  на нашего

фельдфебеля Шрейтера. Мы как-никак солдаты его величества, а не

ночные сторожа. Мы служим верой и правдой государю  императору,

а  не баклуши бьем".-- "Смотри у меня, насекомое,-- ответил мне

капитан.-- Вон! И чтобы больше мне на глаза не попадаться!" А я

на  это:  "Покорнейше  прошу  направить  меня  на   батальонный

рапорт".    Когда    я    на   батальонном   рапорте   объяснил

обер-лейтенанту,   что   мы   не   сторожа,   а   солдаты   его

императорского  величества,  он  посадил  меня на два дня, но я

просил направить меня на полковой рапорт. На  полковом  рапорте

господин  полковник после моих объяснений заорал на меня, что я

идиот, и послал ко всем чертям. А я опять: "Осмелюсь  доложить,

господин  полковник, прошу направить меня на рапорт в бригаду".

Этого он испугался и моментально  велел  позвать  в  канцелярию

нашего  фельдфебеля  Шрейтера,  и  тому  пришлось  перед  всеми

офицерами просить у меня прощения за "ночных  сторожей".  Потом

он  нагнал  меня  во  дворе  и  заявил,  что с сегодняшнего дня

ругаться не будет, но доведет меня до гарнизонной тюрьмы. С той

поры я всегда был начеку, но  все-таки  не  уберегся.  Стоял  я

однажды  на  часах  у цейхгауза. На стенке, как водится, каждый

часовой  что-нибудь  оставлял  на  память:  нарисует,   скажем,

женские  части  или  стишок  какой  напишет.  А я ничего не мог

придумать и от скуки подписался как раз под последней  надписью

"Фельдфебель   Шрейтер   --   сволочь",   фельдфебель,  подлец,

моментально на меня донес, так как ходил за  мной  по  пятам  и

выслеживал,  словно полицейский пес. По несчастной случайности,

над этой надписью была другая: "На войну мы не пойдем,  на  нее

мы   все   на… ем".  А  дело  происходило  в  тысяча  девятьсот

двенадцатом году, когда нас собирались посылать  против  Сербии

из-за консула Прохазки. Меня моментально отправили в Терезин, в

военный   суд.   Раз   пятнадцать   господа  из  военного  суда

фотографировали стену  цейхгауза  со  всеми  надписями  и  моей

подписью  в том числе. Чтобы после исследовать мой почерк, меня

раз десять заставляли писать "На войну мы не пойдем, на нее  мы

все  на… ем",  пятнадцать  раз  мне  пришлось  в их присутствии

писать:  "Фельдфебель  Шрейтер--  сволочь".   Наконец   приехал

эксперт-графолог  и велел мне написать: "Двадцать девятого июня

тысяча восемьсот девяносто седьмого года  Кралов  Двур  изведал

ужасы  стихийного разлива Лабы". "Этого мало,-- сказал судебный

следователь.--  Нам  важно  это   "на… ем".   Продиктуйте   ему

что-нибудь такое, где много "с" и "р". Эксперт продиктовал мне:

"серб, сруб, свербеж, херувим, рубин, шваль". Судебный эксперт,

видно,  совсем зарапортовался и все время оглядывался назад, на

солдата с винтовкой. Наконец он сказал, что необходимо, чтобы я

три раза подряд  написал:  "Солнышко  уже  начинает  припекать:

наступают  жаркие  дни",--  это, мол, пойдет в Вену. Затем весь

материал отправили в Вену, и наконец  выяснилось,  что  надписи

сделаны  не  моей  рукой,  а  подпись  действительно  моя, но в

этом-то я и раньше признавался. Мне присудили шесть  недель  за

то, что я расписался, стоя на часах, и по той причине, что я не

мог   охранять   вверенный   мне   пост  в  тот  момент,  когда

расписывался на стене.

     — Видите, вас все-таки наказали,-- не без  удовлетворения

отметил  капрал,--  вот  и выходит, что вы настоящий уголовник.

Будь я на месте военного суда, я бы вкатил вам не шесть недель,

а шесть лет.