Глава IV. Обыкновенный чемоданишко (Илья Ильф и Евгений Петров)

      Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаныхсандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочкебез воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки доманомер   шестнадцать.  Очутившись   на   тротуаре,   выложенномголубоватыми каменными плитами, он остановился и негромкосказал:     — Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.     Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся.Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковоймордой соглядатая. Но Малая Касательная улица была совершеннопуста.     Июньское утро еще только начинало формироваться. Акацииподрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу.Уличные птички отщелкивали какую-то веселую дребедень. В концеулицы, внизу за крышами домов, пылало литое, тяжелое море.Молодые собаки, печально   оглядываясь   и   стуча   когтями,взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, часмолочниц еще не начинался.     Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когдадворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлисьпо своим шатрам, в городе светло, чисто и тихо, как вгосударственном банке. В такую минуту хочется плакать и верить,что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина;но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачныхпоездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в город и наплощадках черных лестниц затеют обычную свару с домашнимихозяйками. На миг покажутся рабочие с кошелками и тут жескроются в заводских воротах. Из фабричных труб грянет дым. Апотом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальютсятроечным звоном мириады будильников (фирмы  "Павел Буре" --потише, треста точной механики -- позвончее), и   замычатспросонок   советские   служащие,   падая с высоких девичьихкроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда.     Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами.Человек в сандалиях прошел весь город, почти никого не встретивна пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске неслинекоторые общественные функции: на одних висели синие почтовыеящики с ведомственным гербом (конверт и молния), к другим жебыли прикованы жестяные лоханочки с водою для собак.     На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в туминуту, когда оттуда выходили молочницы. Больно ударившисьнесколько раз об их железные плечи, он подошел к камерехранения   ручного   багажа и предъявил квитанцию. Багажныйсмотритель с неестественной строгостью, принятой только нажелезных дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинулпредъявителю его чемодан. Предъявитель, в   свою   очередь,расстегнул   кожаный   кошелечек,   со   вздохом вынул оттудадесятикопеечную монету и положил ее на багажный прилавок,сделанный из шести старых, отполированных локтями рельсов.     Очутившись на вокзальной площади, человек в сандалияхпоставил чемодан на мостовую, заботливо оглядел со всех сторони даже потрогал рукою его белый портфельный замочек. Это былобыкновенный чемоданишко, состряпанный из дерева и оклеенныйискусственной фиброй.     В таких вот чемоданишках пассажиры помоложе содержатнитяные   носки   "Скетч",   две   перемены   толстовок,   одинволосодержатель, трусики, брошюру "Задачи комсомола в деревне"и три крутых сдавленных яйца. Кроме того, в углу обязательнонаходится   комок   грязного   белья,   завернутый   в   газету"Экономическая жизнь". Пассажиры постарше хранят в   такомчемоданеполный пиджачный костюм и отдельно к нему брюки изклетчатой материи, известной под названием "Столетье Одессы",подтяжки на роликах, домашние туфли с язычками, флакон тройногоодеколона и белое марсельское одеяло. Надо заметить, что и вэтом случае в углу имеется кое-что, завернутое в "Экономическуюжизнь". Но это уже не грязное белье, а бледная вареная курица.     Удовлетворившись беглым осмотром, человек в сандалияхподхватил чемодан и влез в белый тропический вагон трамвая,доставивший его на другой конец города-к Восточному вокзалу.Здесь его действия были прямо противоположны тому, что онпроделал только что на Приморском вокзале. Он сдал свой чемоданна хранение и получил квитанцию   от   великого   багажногосмотрителя.     Совершив эти странные эволюции, хозяин чемодана покинулвокзал как раз в то время, когда на улицах уже появилисьнаиболее примерные служащие.  Он вмешался в их нестройныеколонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность.Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморскепочти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка сзакатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те жесандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов.Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбомподнятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцалазагоревшая   от   солнца лысина, на которой очень хотелосьнаписать, химическим карандашом какое-нибудь слово.     Учреждение, в котором служил   человек   в   сандалиях,называлось   "Геркулес"   и   помещалось в бывшей гостинице.Вертящаяся стеклянная дверь с медными пароходными поручнямивтолкнула его в большой вестибюль из розового мрамора. Взаземленном лифте помещалось   бюро   справок.   Оттуда   ужевыглядывало   смеющееся   женское лицо. Пробежав по инерциинесколько шагов, вошедший остановился перед стариком швейцаромв фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосомспросил:     — Ну что, старик, в крематорий пора?     — Пора, батюшка, — ответил швейцар, радостно улыбаясь, --в наш советский колумбарий.     Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразиласьполная готовность хоть сейчас, предаться огненному погребению.     В    Черноморске    собирались    строить   крематорий   ссоответствующим помещением   для   гробовых   урн,   то   естьколумбарием,   и   это   новшество со стороны кладбищенскогоподотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешилиих новые слова-крематорий и колумбарий, а может быть, особеннозабавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, какполено, — но только они приставали ко всем старикам и старухамв трамваях и на улицах с криками: "Ты куда, старушка, прешься?В крематорий торопишься? " Или: "Пропустите старичка вперед,ему в крематорий пора". И удивительное дело, идея огненногопогребения старикам очень  понравилась, так что веселые шуткивызывали у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти,считавшиеся   до   сих пор неудобными и невежливыми, сталикотироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской икавказской жизни и вызывали всеобщий интерес.     Обогнув помещавшуюся в начале лестницы голую мраморнуюдевушку, которая держала в поднятой руке электрический факел, ис неудовольствием взглянув на плакат: "Чистка "Геркулесе"начинается. Долой заговор молчания и круговую поруку", служащийподнялся на второй этаж. Он работали финансовосчетном отделе.До начала занятий оставалось еще пятнадцать минут, но за своимистолами уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант,Чеважевская, Кукушкинд, Борисохлебский и Лапидусмладший. Чисткиони нисколько не боялись, в чем не; однократно заверяли другдруга, нов последнее время почему-то стали приходить на службукак можно раньше. Пользуясь немногими минутами свободноговремени, они шумно переговаривались между собой. Голоса ихгудели в огромном зале, который в былое время был гостиничнымрестораном. Об этом напоминали потолок в резных   дубовыхкессонах   и   расписные   стены, где с ужасающими улыбкамикувыркались менады, наяды и дриады.     — Вы слышали новость, Корейко? -- спросил вошедшегоЛапидус-младший. — Неужели не слышали? Ну? Вы будете поражены.     — Какая новость?.. Здравствуйте, товарищи! — произнесКорейко. — Здравствуйте, Анна Васильевна!     — Вы даже себе представить не можете! — с удовольствиемсказал   Лапидус-младший.   --   Бухгалтер   Берлага   попал всумасшедший дом.     — Да что вы говорите? Берлага? Ведь он же нормальнейшийчеловек!     — До вчерашнего дня был нормальнейший, а с сегодняшнегодня стал ненормальнейшим, — вступил в разговор Борисохлебский.— Это факт. Мне звонил его шурин. У Берлаги серьезнейшеепсихическое заболевание, расстройство пяточного нерва.     — Надо только удивляться, что у нас у всех нет ещерасстройства этого нерва, — зловеще заметил старик Кукушкинд,глядя на сослуживцев сквозь овальные никелированные очки.     — Не каркайте, — сказала Чеважевская. — Вечно он тоскунаводит.     — Все-таки    жалко   Берлагу,   -   отозвался   Дрейфус,повернувшись на своем винтовом табурете лицом к обществу.     Общество молчаливо согласилось с Дрейфусом. Один толькоЛапидус-младший загадочно усмехнулся. Разговор перешел на темуо поведении душевнобольных; заговорили о маньяках, рассказанобыло несколько историй про знаменитых сумасшедших.     — Вот у меня, — воскликнул Сахарков, — был сумасшедшийдядя, который воображал себя одновременно Авраамом, Исааком иИаковом! Представляете себе, какой шум он поднимал!     — Надо только удивляться, - жестяным голосом сказалстарик Кукушкинд, неторопливо протирая очки полой пиджака, --надо только удивляться, что мы все еще не вообразили себяАвраамом, — старик засопел. — Исааком...     — И Иаковом? — насмешливо спросил Сахарков.     — Да! И  Яковом! - внезапно завизжал Кукушкинд. - ИЯковом! Именно Яковом. Живешь в такое нервное время… Воткогда я работал в банкирской конторе "Сикоморский и Цесаревич",тогда не было никакой чистки.     При слове "чистка" Лапидус-младший встрепенулся, взялКорейко об руку и увел его к громадному окну, на которомразноцветными стеклышками были выложены два готических рыцаря.     — Самого интересного про Берлагу вы еще не знаете, -зашептал он. — Берлага здоров, как бык.     — Как? Значит, он не в сумасшедшем доме?     — Нет, в сумасшедшем. Лапидус тонко улыбнулся.     — В этом весь трюк: Он просто испугался чистки и решилпересидеть тревожное время. Притворился сумасшедшим. Сейчас он,наверно, рычит и хохочет. Вот ловкач! Даже завидно!     — У него, что же, родители не в порядке? Торговцы? Чуждыйэлемент?     — Да и родители не в порядке и сам он, между нами говоря,имел аптеку. Кто же мог знать, что будет революция? Людиустраивались, как могли, кто имел аптеку, а кто даже фабрику. Ялично не вижу в этом ничего плохого. Кто мог знать?     — Надо было знать, — холодно сказал Корейко.     — Вот я и говорю, — быстро подхватил Лапидус, — таким неместо в советском учреждении.     И, посмотрев на Корейко расширенными глазами, он удалилсяк своему столу.     Зал уже наполнился служащими, из ящиков были вынутыэластичные   металлические линейки, отсвечивающие селедочнымсеребром, счеты с пальмовыми косточками,   толстые   книги,разграфленные розовыми и голубыми линиями, и множество прочеймелкой и крупной канцелярской утвари. Тезоименицкий сорвал скалендаря вчерашний листок, — начался новый день, и кто-то изслужащих уже впился молодыми зубами в длинный бутерброд сбараньим паштетом.     Уселся за свой стол и Корейко. Утвердив загорелые локти написьменном столе, он принялся вносить записи в контокоррентнуюкнигу.     Александр Иванович Корейко, один из ничтожнейших служащих"Геркулеса", был человек в последнем приступе молодости — емубыло тридцать восемь лет. На красном сургучном лице сиделижелтые пшеничные брови и белые глаза. Английские усики цветомтоже походили на созревший злак. Лицо его казалось бы совсеммолодым, если бы не грубые ефрейторские складки, пересекавшиещеки и шею. На службе Александр Иванович вел себя   каксверхсрочный    солдат:   не   рассуждал,   был   исполнителен,трудолюбив, искателен и туповат.     — Робкий он какой-то, — говорил о нем начальник финсчета,— какой-то уж   слишком   приниженный,   преданный   какой-точересчур. Только объявят подписку на заем, как он уже лезет сосвоим месячным окладом. Первым подписывается-- А весь оклад-то— сорок шесть рублей. Хотел бы я знать, как он существует наэти деньги...     Была у Александра Ивановича удивительная особенность. Онмгновенно   умножал   и делил в уме большие трехзначные ичетырехзначные числа. Но это не освободило Корейко от репутациитуповатого парня.     — Слушайте, Александр Иванович, - спрашивал сосед, --сколько будет восемьсот тридцать шесть на четыреста двадцатьтри?     — Триста пятьдесят три тысячи шестьсот двадцать восемь,— отвечал Корейко, помедлив самую малость.     И сосед не проверял результата умножения, ибо знал, чтотуповатый Корейко никогда не ошибается.     — Другой бы на его месте карьеру сделал, - говорили иСахарков,   и   Дрейфус,   и   Тезоименицкий,   и Музыкант, иЧеважевская, и Борисохлебский, и Лапидус-младший, и старыйдурак Кукушкинд, и даже бежавший в сумасшедший дом бухгалтерБерлага, — а этот-- шляпа! Всю жизнь будет сидеть на своихсорока шести рублях.     И, конечно, сослуживцы Александра Ивановича, да и самначальник финсчета товарищ Арников, и не только он, но дажеСерна    Михайловна,   личная   секретарша   начальника   всего"Геркулеса" товарища Полыхаева, - ну, словом, все были бычрезвычайно удивлены, если б узнали, что Александр ИвановичКорейко, смиреннейший из конторщиков, еще только час назадперетаскивал зачем-то с одного вокзала на другой чемодан, вкотором лежали не брюки "Столетье Одессы", не бледная курица ине   какие-нибудь   "Задачи комсомола в деревне", а десятьмиллионов рублей в иностранной валюте и советских денежныхзнаках.     В 1915 году мещанин Саша Корейко был двадцатитрехлетнимбездельником из числа тех, которых по справедливости называютгимназистами в отставке. Реального училища он не окончил, деломникаким не занялся, шатался до бульварам и прикармливался уродителей.   От    военной    службы    его    избавил    дядя,делопроизводитель воинского начальника, и поэтому он без страхаслушал крики полусумасшедшего газетчика:     — Последние телеграммы! Наши наступают! Слава богу! Многоубитых и раненых! Слава богу!     В то время Саша Корейко представлял себе будущее такимобразом: он идет по улице — и вдруг у водосточного желоба,осыпанного   цинковыми звездами, под самой стенкой находит1вишневый, скрипящий, как седло, кожаный бумажник. В бумажникеочень много денег, две тысячи пятьсот рублей… А дальше всебудет чрезвычайно хорошо.     Он так часто представлял себе, как найдет деньги, что дажеточно знал, где это произойдет. На улице Полтавской Победы, васфальтовом углу, образованном выступом дома, у звездногожелоба. Там лежит он, кожаный благодетель, чуть присыпанныйсухим цветом акаций, в соседстве со сплющенным окурком. Наулицу Полтавской Победы Саша ходил каждый день, но, к крайнемуего   удивлению,   бумажника   не   было.   Он   шевелил мусоргимназическим стеком и тупо смотрел на висевшую у парадногохода   эмалированную дощечку -- "Податной инспектор Ю. М.Соловейский". И Саша ошалело брел домой, валился на красныйплюшевый диван и мечтал о богатстве, оглушаемый ударами сердцаи пульсов. Пульсы были маленькие, злые, нетерпеливые.     Революция семнадцатого года согнала Корейко с плюшевогодивана. Он понял, что может сделаться счастливым наследникомнезнакомых ему богачей. Он почуял, что по всей стране валяетсясейчас великое множество беспризорного золота, драгоценностей,превосходной мебели, картин и ковров, шуб и сервизов. Надотолько не упустить минуты и побыстрее схватить богатство.     Но тогда он был еще глуп и молод. Он захватил большуюквартиру, владелец которой благоразумно уехал на французскомпароходе в Константинополь, и открыто в ней зажил. Целую неделюон врастал в чужой богатый быт исчезнувшего коммерсанта, пилнайденный в буфете мускат, закусывая его пайковой селедкой,таскал на базар разные безделушки и был немало удивлен, когдаего арестовали.     Он вышел из тюрьмы через пять месяцев. От мысли своейсделаться богачом он не отказался, но понял, что дело этотребует скрытности, темноты и постепенности. Нужно было надетьна себя защитную шкуру, и она пришла к Александру Ивановичу ввиде высоких оранжевых сапог, бездонных синих бриджей   идолгополого френча работника по снабжению продовольствием.     В то беспокойное время все сделанное руками человеческимислужило хуже, чем раньше: дома не спасали от холода, еда ненасыщала, электричество зажигалось только по случаю большойоблавы на дезертиров и бандитов, водопровод подавал воду тольков первые этажи, а трамваи совсем не работали. Все же силыстихийные стали злее и опаснее: зимы были холодней, чем прежде,ветер был сильнее, и простуда, которая раньше укладывалачеловека в постель на три дня, теперь в те же три дня убивалаего. И молодые люди без определенных занятий кучками бродили поулицам, бесшабашно распевая песенку о деньгах, потерявших своюцену:     Залетаю я в буфет, Ни копейки денег нет, Разменяйте десятьмиллио-нов...     Александр Иванович с беспокойством видел, как деньги,которые он наживал с великими ухищрениями, превращаются вничто.     Тиф валил людей тысячами. Саша торговал краденными изсклада медикаментами. Он заработал на тифе пятьсот миллионов,но денежный курс за месяц превратил их в пять миллионов. Насахаре он заработал миллиард. Курс превратил эти деньги впорошок.     В этом периоде одним из наиболее удачных его дел былопохищение маршрутного поезда с продовольствием, шедшего наВолгу. Корейко был комендантом поезда. Поезд вышел из Полтавы вСамару, но до Самары не дошел, а в Полтаву не вернулся. Онбесследно исчез по дороге. Вместе с ним пропал АлександрИванович. 

Похожие статьи:

Проза → ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ТЫЛУ. Глава I. Вторжение бравого солдата Швейка в мировую войну (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → Глава II. Бравый солдат Швейк в полицейском управлении (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР. ОСКВЕРНИТЕЛЬ ПРАХА. Необычный детектив

Проза → Глава IV. Швейка выгоняют из сумасшедшего дома (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → Глава III. Швейк перед судебными врачами (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)