ПОХОЖДЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА
ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ТЫЛУ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Великой эпохе нужны великие люди. Но на свете существуют и
непризнанные, скромные герои, не завоевавшие себе славы
Наполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательном
анализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского.
В наше время вы можете встретить на пражских улицах бедно
одетого человека, который и сам не подозревает, каково его
значение в истории новой, великой эпохи. Он скромно идет своей
дорогой, ни к кому не пристает, и к нему не пристают журналисты
с просьбой об интервью. Если бы вы спросили, как его фамилия,
он ответил бы просто и скромно: "Швейк".
И действительно, этот тихий, скромный человек в поношенной
одежде -- тот самый бравый солдат Швейк, отважный герой, имя
которого еще во времена Австро-Венгрии не сходило с уст всех
граждан чешского королевства и слава которого не померкнет и в
республике.
Я искренне люблю бравого солдата Швейка и, представляя
вниманию читателей его похождения во время мировой войны,
уверен, что все будут симпатизировать этому непризнанному
герою. Он не поджег храма богини в Эфесе, как это сделал глупец
Герострат для того, чтобы попасть в газеты и школьные
хрестоматии. И этого вполне достаточно.
Автор
Глава I. ВТОРЖЕНИЕ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА В МИРОВУЮ ВОЙНУ
Убили, значит, Фердинанда-то нашего,-- сказала Швейку его
служанка.
Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская
комиссия признала его идиотом, ушел с военной службы и теперь
промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он
сочинял фальшивые родословные.
Кроме того, он страдал ревматизмом и в настоящий момент
растирал себе колени оподельдоком.
— Какого Фердинанда, пани Мюллерова? — спросил Швейк, не
переставая массировать колени.-- Я знаю двух Фердинандов. Один
служит у фармацевта Пруши. Как-то раз по ошибке он выпил у него
бутылку жидкости для ращения волос; а еще есть Фердинанд
Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не
жалко.
— Нет, эрцгерцога Фердинанда, сударь, убили. Того, что
жил в Конопиште, того толстого, набожного...
— Иисус Мария! — вскричал Швейк.-- Вот-те на! А где это
с господином эрцгерцогом приключилось?
— В Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера. Ехал он
со своей эрцгерцогиней в автомобиле...
— Скажите на милость, пани Мюллерова, в автомобиле!
Конечно, такой барин может себе это позволить. А наверно, и не
подумал, что автомобильные поездки могут так плохо кончиться.
Да еще в Сараеве! Сараево это в Боснии, пани Мюллерова... А
подстроили это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них
Боснию и Герцеговину… Вот какие дела, пани Мюллерова.
Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго мучился?
— Тут же помер, сударь. Известно — с револьвером шутки
плохи. Недавно у нас в Нуслях один господин забавлялся
револьвером и перестрелял всю семью да еще швейцара, который
пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа.
— Из иного револьвера, пани Мюллерова, хоть лопни -- не
выстрелишь. Таких систем -- пропасть. Но для эрцгерцога,
наверно, купили что-нибудь этакое, особенное. И я готов биться
об заклад, что человек, который стрелял, по такому случаю
разоделся в пух и прах. Известно, стрелять в эрцгерцога --
штука нелегкая. Это не то, что браконьеру подстрелить лесника.
Все дело в том, как до него добраться. К такому барину в
лохмотьях не подойдешь. Непременно нужно надеть цилиндр, а то
того и гляди сцапает полицейский.
— Там, говорят, народу много было, сударь.
— Разумеется, пани Мюллерова,-- подтвердил Швейк,
заканчивая массаж колен.-- Если бы вы, например, пожелали убить
эрцгерцога или государя императора, вы бы обязательно с
кем-нибудь посоветовались. Ум хорошо -- два лучше. Один
присоветует одно, другой — другое, "и путь открыт к успехам",
как поется в нашем гимне. Главное -- разнюхать, когда такой
барин поедет мимо. Помните господина Люккени, который проткнул
нашу покойную Елизавету напильником? Ведь он с ней
прогуливался. Вот и верьте после этого людям!
С той поры ни одна императрица не ходит гулять пешком.
Такая участь многих еще поджидает. Вот увидите, пани Мюллерова,
они доберутся и до русского царя с царицей, а может быть, не
дай бог, и до нашего государя императора, раз уж начали с его
дяди. У него, у старика-то, много врагов, побольше еще, чем у
Фердинанда. Недавно в трактире один господин рассказывал:
"Придет время — эти императоры полетят один за другим, и им
даже государственная прокуратура не поможет". Потом оказалось,
что этому типу нечем расплатиться за пиво, и трактирщику
пришлось позвать полицию, а он дал трактирщику оплеуху, а
полицейскому-- две. Потом его увезли в корзине очухаться… Да,
пани Мюллерова, странные дела нынче творятся! Значит, еще одна
потеря для Австрии. Когда я был на военной службе, так там один
пехотинец застрелил капитана. Зарядил ружье и пошел в
канцелярию. Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего, а
он -- все свое: должен, мол, говорить с капитаном. Капитан
вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял ружье и -- бац
ему прямо в сердце! Пуля пробила капитана насквозь да еще
наделала в канцелярии бед: раскололо бутылку с чернилами, и они
залили служебные бумаги.
— А что стало с тем солдатом? — спросила минуту спустя
пани Мюллерова, когда Швейк уже одевался.
— Повесился на помочах,-- ответил Швейк, чистя свой
котелок.-- Да помочи-то были не его, он их выпросил у тюремного
сторожа. У него, дескать, штаны спадают. Да и то сказать -- не
ждать же, пока тебя расстреляют? Оно понятно, пани Мюллерова, в
таком положении хоть у кого голова пойдет кругом! Тюремного
сторожа разжаловали и вкатили ему шесть месяцев, но он их не
отсидел, удрал в Швейцарию и теперь проповедует там в какой-то
церкви. Нынче честных людей мало, пани Мюллерова. Думается мне,
что эрцгерцог Фердинанд тоже ошибся в том человеке, который его
застрелил. Увидел небось этого господина и подумал:
"Порядочный, должно быть, человек, раз меня приветствует". А
тот возьми, да и хлопни его. Одну всадил или несколько?
— Газеты пишут, что эрцгерцог был, как решето, сударь.
Тот выпустил в него все патроны.
— Это делается чрезвычайно быстро, пани Мюллерова.
Страшно быстро. Для такого дела я бы купил себе браунинг: на
вид игрушка, а из него можно в два счета перестрелять двадцать
эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых. Впрочем, между нами
говоря, пани Мюллерова, в толстого эрцгерцога вернее попадешь,
чем в тощего. Вы, может, помните, как в Португалии подстрелили
ихнего короля? Во какой был толстый! Вы же понимаете, тощим
король не будет… Ну, я пошел в трактир "У чаши". Если придут
брать терьера, за которого я взял задаток, то скажите, что я
держу его на своей псарне за городом, что недавно подрезал ему
уши и, пока уши не заживут, перевозить щенка нельзя, а то их
можно застудить. Ключ оставьте у привратницы.
В трактире "У чаши" сидел только один посетитель. Это был
агент тайной полиции Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл
посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался завязать с ним серьезный
разговор.
Паливец слыл большим грубияном. Каждое второе слово у него
было "задница" или "дерьмо". Но он был весьма начитан и каждому
советовал прочесть, что о последнем предмете написал Виктор
Гюго, рассказывая о том, как ответила англичанам старая
наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.
— Хорошее лето стоит,-- завязывал Бретшнейдер серьезный
разговор.
— А всему этому цена — дерьмо! -- ответил Паливец,
убирая посуду в шкаф.
— Ну и наделали нам в Сараеве делов! -- со слабой
надеждой промолвил Бретшнейдер.
— В каком "Сараеве"? — спросил Паливец.-- В нусельском
трактире, что ли? Там драки каждый день. Известное дело --
Нусле!
— В боснийском Сараеве, уважаемый пан трактирщик. Там
застрелили эрцгерцога Фердинанда. Что вы на это скажете?
— Я в такие дела не лезу. Ну их всех в задницу с такими
делами! — вежливо ответил пан Паливец, закуривая трубку.--
Нынче вмешиваться в такие дела — того и гляди сломаешь себе
шею. Я трактирщик. Ко мне приходят, требуют пива, я наливаю. А
какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог — нас
это не касается. Не про нас это писано. Это Панкрацем пахнет.
Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядел пустой трактир.
— А когда-то здесь висел портрет государя императора,--
помолчав, опять заговорил он.-- Как раз на том месте, где
теперь зеркало.
— Вы справедливо изволили заметить,-- ответил пан
Паливец,-- висел когда-то. Да только гадили на него мухи, так я
убрал его на чердак. Знаете, еще позволит себе кто-нибудь на
этот счет замечание, и посыплются неприятности. На кой черт мне
это надо?
— В этом Сараеве, должно быть, скверное дело было? Как вы
полагаете, уважаемый?..
На этот прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец
ответил чрезвычайно осторожно:
— Да, в это время в Боснии и Герцеговине страшная жара.
Когда я там служил, мы нашему обер-лейтенанту то и дело лед к
голове прикладывали.
— В каком полку вы служили, уважаемый?
— Я таких пустяков не помню, никогда не интересовался
подобной мерзостью,-- ответил пан Паливец.-- На этот счет я не
любопытен. Излишнее любопытство вредит.
Тайный агент Бретшнейдер окончательно умолк, и его
нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который,
войдя в трактир, заказал себе черного пива, заметив при этом:
— В Вене сегодня тоже траур.
Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро
проговорил:
— В Конопиште вывешено десять черных флагов.
— Нет, их должно быть двенадцать,-- сказал Швейк, отпив
из кружки.
— Почему вы думаете, что двенадцать? -- спросил
Бретшнейдер..
— Для ровного счета — дюжина. Так считать легче, да на
дюжину и дешевле выходит,-- ответил Швейк.
Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув:
— Так, значит, приказал долго жить, царство ему небесное!
Не дождался даже, пока будет императором. Когда я служил на
военной службе, один генерал упал с лошади и расшибся. Хотели
ему помочь, посадить на коня, посмотрели, а он уже готов --
мертвый. А ведь метил в фельдмаршалы. На смотру это с ним
случилось. Эти смотры никогда до добра не доводят. В Сараеве
небось тоже был какой-нибудь смотр. Помню, как-то на смотру у
меня на мундире не хватило двадцати пуговиц, и за это меня
посадили на четырнадцать дней в одиночку. И два дня я, как
Лазарь, лежал связанный "козлом". На военной службе должна быть
дисциплина -- без нее никто бы и пальцем для дела не
пошевельнул. Наш обер-лейтенант Маковец всегда говорил:
"Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы,
как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки
безмозглые, людей сделает!" Ну, разве это не так? Вообразите
себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве
сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это меня ужасно
пугает.
— Все это сербы наделали, в Сараеве-то,-- старался
направить разговор Бретшнейдер.
— Ошибаетесь,-- ответил Швейк.-- Это все турки натворили.
Из-за Боснии и Герцеговины.
И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на
Балканах: турки проиграли в тысяча девятьсот двенадцатом году
войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия
им помогала, а когда этот номер у них не прошел — застрелили
Фердинанда.
— Ты турок любишь? -- обратился Швейк к трактирщику
Паливцу.-- Этих нехристей? Ведь нет?
— Посетитель как посетитель,-- сказал Паливец, хоть бы и
турок. Нам, трактирщикам, до политики никакого дела нет.
Заплати за пиво, сиди себе в трактире и болтай что в голову
взбредет -- вот мое правило. Кто бы ни прикончил нашего
Фердинанда, серб или турок, католик или магометанин, анархист
или младочех,-- мне все равно.
— Хорошо, уважаемый,-- промолвил Бретшнейдер, опять
начиная терять надежду, что кто-нибудь из двух попадется.-- Но
сознайтесь, что это большая потеря для Австрии.
Вместо трактирщика ответил Швейк:
— Конечно, потеря, спору нет. Ужасная потеря. Фердинанда
не заменишь каким-нибудь болваном. Но он должен был быть
потолще.
— Что вы хотите этим сказать? — оживился Бретшнейдер.
— Что хочу сказать? — с охотой ответил Швейк.-- Вот что.
Если бы он был толще, то его уж давно бы хватил кондрашка, еще
когда он в Конопиште гонялся за старухами, которые у него в
имении собирали хворост и грибы. Будь он толще, ему бы не
пришлось умереть такой позорной смертью. Ведь подумать только--
дядя государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об
этом трубят все газеты! Несколько лет назад у нас в Будейовицах
на базаре случилась небольшая ссора: проткнули там одного
торговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сын
Богуслав,-- так тот, бывало, куда ни придет продавать поросят,
никто у него ничего не покупает. Каждый, бывало, говорил себе:
"Это сын того, которого проткнули на базаре. Тоже небось
порядочный жулик!" В конце концов довели парня до того, что он
прыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом пришлось его оттуда
вытаскивать, пришлось воскрешать, воду из него выкачивать... И
все же он помер на руках у доктора, после того как тот ему
впрыснул чего-то.
— Странное, однако, сравнение,-- многозначительно
произнес Бретшнейдер.-- Сначала говорите о Фердинанде, а потом
о торговце скотом.
— А какое тут сравнение,-- возразил Швейк.-- Боже
сохрани, чтобы я вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать!
Вон пан иаливец меня знает, верно ведь, что я никогда никого ни
с кем не сравнивал? Я бы только нс хотел быть в шкуре вдовы
эрцгерцога. Что ей теперь делать? Дети осиротели, имение в
Конопиште без хозяина. Выходить за второго эрцгерцога? Что
толку? Поедет опять с ним в Сараево и второй раз овдовеет...
Вот, например, в Зливе, близ Глубокой, несколько лет тому назад
жил один лесник с этакой безобразной фамилией -- Пиндюр.
Застрелили его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя
детьми. Через год она вышла замуж опять за лесника, Пепика
Шалловица из Мыловар, ну и того тоже как-то раз прихлопнули.
Вышла она в третий раз опять за лесника и говорит: "Бог троицу
любит. Если уж теперь не повезет, не знаю, что и делать".
Понятно, и этого застрелили, а у нее уже от этих лесников
круглым счетом было шестеро детей. Пошла она в канцелярию
самого князя, в Глубокую, и плакалась там, какое с этими
лесниками приняла мучение. Тогда ей порекомендовали выйти за
Яреша, сторожа с Ражицкой запруды. И — что бы вы думали? --
его тоже утопили во время рыбной ловли! И от него она тоже
прижила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала из
Воднян, а тот как-то ночью стукнул ее топором и добровольно сам
о себе заявил. Когда его потом при окружном суде в Писеке
вешали, он укусил священника за нос и заявил, что вообще ни о
чем не сожалеет, да сказал еще что-то очень скверное про
государя императора.
— А вы не знаете, что он про него сказал? -- голосом,
полным надежды, спросил Бретшнейдер.
— Этого я вам сказать не могу, этого еще никто не
осмелился повторить. Но, говорят, его слова были такие ужасные,
что один судейский чиновник, который присутствовал там, с ума
спятил, и его еще до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего не
вышло наружу. Это не было обычное оскорбление государя
императора, какие спьяна делаются.
— А какие оскорбления государю императору делаются
спьяна? — спросил Бретшнейдер.
— Прошу вас, господа, перемените тему,-- вмешался
трактирщик Паливец.-- Я, знаете, этого не люблю. Сбрехнут
какую-нибудь ерунду, а потом человеку неприятности.
— Какие оскорбления наносятся государю императору спьяна?
— переспросил Швейк.-- Всакие. Напейтесь, велите сыграть вам
австрийский гимн, и сами увидите, сколько наговорите. Столько
насочините о государе императоре, что, если бы лишь половина
была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. А он, старик,
по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание: сына
Рудольфа он потерял во цвете лет, полного сил, жену Елизавету у
него проткнули напильником, потом не стало его брата Яна Орта,
а брата -- мексиканского императора-- в какой-то крепости
поставили к стенке. А теперь на старости лет у него дядю
подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И после всего этого
какой-нибудь забулдыга вспомнит о нем и начнет поносить. Если
теперь что-нибудь разразится, пойду добровольцем и буду служить
государю императору до последней капли крови! -- Швейк
основательно хлебнул пива и продолжал: -- Вы думаете, что
государь император все это так оставит? Плохо вы его знаете.
Война с турками непременно должна быть. "Убили моего дядю, так
вот вам по морде!" Война будет, это как пить дать. Сербия и
Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!
В момент своего пророчества Швейк был прекрасен. Его
добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все у него
выходило просто и ясно.
— Может статься,-- продолжал он рисовать будущее
Австрии,-- что на нас в случае войны с Турцией нападут немцы.
Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в
мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией, которая
с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и все пойдет
как по маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего.
Бретшнейдер встал и торжественно произнес:
— Больше вам говорить и не надо. Пройдемте со мною на
пару слов в коридор.
Швейк вышел за агентом тайной полиции в коридор, где его
ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему орла и заявил,
что Швейк арестован и он немедленно отведет его в полицию.
Швейк пытался объяснить, что тут, по-видимому, вышла ошибка,
так как он совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом,
которое могло бы кого-нибудь оскорбить.
Но Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершил несколько
преступлений, среди которых имела место и государственная
измена.
Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:
— Я пил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом.
Дайте мне еще рюмочку сливянки. И мне уже пора идти, так как я
арестован.
Бретшнейдер показал Паливцу своего орла, с минуту глядел
на трактирщика и потом спросил:
— Вы женаты?
— Да.
— А может ваша жена вести дело вместо вас?
— Может.
— Тогда все в порядке, уважаемый,-- весело сказал
Бретшнейдер.-- Позовите вашу супругу и передайте ей все дела.
Вечером за вами приедем.
— Не тревожься,-- утешал Паливца Швейк.-- Я арестован
всего только за государственную измену.
— Но я-то за что? -- заныл Паливец.-- Ведь я был так
осторожен!
Бретшнейдер усмехнулся и с победоносным видом пояснил:
— За то, что вы сказали, будто на государя императора
гадили мухи. Вам этого государя императора вышибут из головы.
Швейк покинул трактир "У чаши" в сопровождении агента
тайной полиции. Когда они вышли на улицу, Швейк, заглядывая ему
в лицо, спросил со своей обычной добродушной улыбкой:
— Мне сойти с тротуара?
— Зачем?
— Раз я арестован, то не имею права ходить по тротуару. Я
так полагаю.
Входя в ворота полицейского управления, Швейк заметил:
— Славно провели время! Вы часто бываете "У чаши"?
В то время как Швейка вели в канцелярию полиции, в
трактире "У чаши" пан Паливец передавал дела своей плачущей
жене, своеобразно утешая ее:
— Не плачь, не реви! Что они могут мне сделать за
обгаженный портрет государя императора?
Так очаровательно и мило вступил в мировую войну бравый
солдат Швейк. Историков заинтересует, как сумел он столь далеко
заглянуть в будущее. Если позднее события развернулись не
совсем так, как он излагал "У чаши", то мы должны иметь в виду,
что Швейк не получил нужного дипломатического образования.
Свежее в блогах