ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ТЫЛУ. Глава I. Вторжение бравого солдата Швейка в мировую войну (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

 

                         ПОХОЖДЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА

                         ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

                        

                         ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ТЫЛУ

                      

 

 

     ПРЕДИСЛОВИЕ

 

 

 

 

 

     Великой эпохе нужны великие люди. Но на свете существуют и

 

 

непризнанные,  скромные  герои,  не  завоевавшие   себе   славы

 

 

Наполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательном

 

 

анализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского.

 

 

В  наше  время  вы  можете  встретить  на пражских улицах бедно

 

 

одетого человека, который и  сам  не  подозревает,  каково  его

 

 

значение  в истории новой, великой эпохи. Он скромно идет своей

 

 

дорогой, ни к кому не пристает, и к нему не пристают журналисты

 

 

с просьбой об интервью. Если бы вы спросили, как  его  фамилия,

 

 

он ответил бы просто и скромно: "Швейк".

 

 

     И действительно, этот тихий, скромный человек в поношенной

 

 

одежде  --  тот  самый бравый солдат Швейк, отважный герой, имя

 

 

которого еще во времена Австро-Венгрии не сходило  с  уст  всех

 

 

граждан  чешского королевства и слава которого не померкнет и в

 

 

республике.

 

 

     Я искренне люблю бравого  солдата  Швейка  и,  представляя

 

 

вниманию  читателей  его  похождения  во  время  мировой войны,

 

 

уверен,  что  все  будут  симпатизировать  этому  непризнанному

 

 

герою. Он не поджег храма богини в Эфесе, как это сделал глупец

 

 

Герострат   для   того,  чтобы  попасть  в  газеты  и  школьные

 

 

хрестоматии. И этого вполне достаточно.

 

     Автор

 

     Глава I. ВТОРЖЕНИЕ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА В МИРОВУЮ ВОЙНУ

 

     Убили, значит, Фердинанда-то нашего,-- сказала Швейку  его

служанка.

     Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская

комиссия  признала  его идиотом, ушел с военной службы и теперь

промышлял продажей  собак,  безобразных  ублюдков,  которым  он

сочинял фальшивые родословные.

     Кроме  того,  он  страдал ревматизмом и в настоящий момент

растирал себе колени оподельдоком.

     — Какого Фердинанда, пани Мюллерова? — спросил Швейк, не

переставая массировать колени.-- Я знаю двух Фердинандов.  Один

служит у фармацевта Пруши. Как-то раз по ошибке он выпил у него

бутылку  жидкости  для  ращения  волос;  а  еще  есть Фердинанд

Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки  не

жалко.

     — Нет,  эрцгерцога  Фердинанда,  сударь, убили. Того, что

жил в Конопиште, того толстого, набожного...

     — Иисус Мария! — вскричал Швейк.-- Вот-те на! А где  это

с господином эрцгерцогом приключилось?

     — В Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера. Ехал он

со своей эрцгерцогиней в автомобиле...

     — Скажите  на  милость,  пани  Мюллерова,  в  автомобиле!

Конечно, такой барин может себе это позволить. А наверно, и  не

подумал,  что  автомобильные поездки могут так плохо кончиться.

Да еще в Сараеве! Сараево это в  Боснии,  пани  Мюллерова...  А

подстроили  это,  видать, турки. Нечего нам было отнимать у них

Боснию  и  Герцеговину… Вот  какие   дела,   пани   Мюллерова.

Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго мучился?

     — Тут  же  помер, сударь. Известно — с револьвером шутки

плохи.  Недавно  у  нас  в  Нуслях  один  господин   забавлялся

револьвером  и  перестрелял  всю семью да еще швейцара, который

пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа.

     — Из иного револьвера, пани Мюллерова, хоть лопни  --  не

выстрелишь.  Таких  систем  --  пропасть.  Но  для  эрцгерцога,

наверно, купили что-нибудь этакое, особенное. И я готов  биться

об  заклад,  что  человек,  который  стрелял,  по такому случаю

разоделся в пух и прах.  Известно,  стрелять  в  эрцгерцога  --

штука  нелегкая. Это не то, что браконьеру подстрелить лесника.

Все дело в том, как  до  него  добраться.  К  такому  барину  в

лохмотьях  не  подойдешь. Непременно нужно надеть цилиндр, а то

того и гляди сцапает полицейский.

     — Там, говорят, народу много было, сударь.

     — Разумеется,   пани   Мюллерова,--   подтвердил   Швейк,

заканчивая массаж колен.-- Если бы вы, например, пожелали убить

эрцгерцога   или  государя  императора,  вы  бы  обязательно  с

кем-нибудь  посоветовались.  Ум  хорошо  --  два  лучше.   Один

присоветует  одно, другой — другое, "и путь открыт к успехам",

как поется в нашем гимне. Главное  --  разнюхать,  когда  такой

барин  поедет мимо. Помните господина Люккени, который проткнул

нашу  покойную   Елизавету   напильником?   Ведь   он   с   ней

прогуливался. Вот и верьте после этого людям!

     С  той  поры  ни  одна императрица не ходит гулять пешком.

Такая участь многих еще поджидает. Вот увидите, пани Мюллерова,

они доберутся и до русского царя с царицей, а  может  быть,  не

дай  бог,  и до нашего государя императора, раз уж начали с его

дяди. У него, у старика-то, много врагов, побольше еще,  чем  у

Фердинанда.  Недавно  в  трактире  один  господин  рассказывал:

"Придет время — эти императоры полетят один за  другим,  и  им

даже  государственная прокуратура не поможет". Потом оказалось,

что этому  типу  нечем  расплатиться  за  пиво,  и  трактирщику

пришлось  позвать  полицию,  а  он  дал  трактирщику оплеуху, а

полицейскому-- две. Потом его увезли в корзине очухаться… Да,

пани Мюллерова, странные дела нынче творятся! Значит, еще  одна

потеря для Австрии. Когда я был на военной службе, так там один

пехотинец   застрелил   капитана.   Зарядил  ружье  и  пошел  в

канцелярию. Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего,  а

он  --  все  свое:  должен,  мол, говорить с капитаном. Капитан

вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял ружье и --  бац

ему  прямо  в  сердце!  Пуля  пробила  капитана насквозь да еще

наделала в канцелярии бед: раскололо бутылку с чернилами, и они

залили служебные бумаги.

     — А что стало с тем солдатом? — спросила  минуту  спустя

пани Мюллерова, когда Швейк уже одевался.

     — Повесился  на  помочах,--  ответил  Швейк,  чистя  свой

котелок.-- Да помочи-то были не его, он их выпросил у тюремного

сторожа. У него, дескать, штаны спадают. Да и то сказать --  не

ждать же, пока тебя расстреляют? Оно понятно, пани Мюллерова, в

таком  положении  хоть  у  кого голова пойдет кругом! Тюремного

сторожа разжаловали и вкатили ему шесть месяцев, но  он  их  не

отсидел,  удрал в Швейцарию и теперь проповедует там в какой-то

церкви. Нынче честных людей мало, пани Мюллерова. Думается мне,

что эрцгерцог Фердинанд тоже ошибся в том человеке, который его

застрелил.   Увидел   небось   этого   господина   и   подумал:

"Порядочный,  должно  быть,  человек, раз меня приветствует". А

тот возьми, да и хлопни его. Одну всадил или несколько?

     — Газеты пишут, что эрцгерцог был,  как  решето,  сударь.

Тот выпустил в него все патроны.

     — Это   делается   чрезвычайно  быстро,  пани  Мюллерова.

Страшно быстро. Для такого дела я бы купил  себе  браунинг:  на

вид  игрушка, а из него можно в два счета перестрелять двадцать

эрцгерцогов, хоть тощих,  хоть  толстых.  Впрочем,  между  нами

говоря,  пани Мюллерова, в толстого эрцгерцога вернее попадешь,

чем в тощего. Вы, может, помните, как в Португалии  подстрелили

ихнего  короля?  Во  какой  был толстый! Вы же понимаете, тощим

король не будет… Ну, я пошел в трактир "У чаши". Если  придут

брать  терьера,  за  которого я взял задаток, то скажите, что я

держу его на своей псарне за городом, что недавно подрезал  ему

уши  и,  пока  уши не заживут, перевозить щенка нельзя, а то их

можно застудить. Ключ оставьте у привратницы.

     В трактире "У чаши" сидел только один посетитель. Это  был

агент   тайной  полиции  Бретшнейдер.  Трактирщик  Паливец  мыл

посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался завязать с  ним  серьезный

разговор.

     Паливец слыл большим грубияном. Каждое второе слово у него

было "задница" или "дерьмо". Но он был весьма начитан и каждому

советовал  прочесть,  что  о  последнем предмете написал Виктор

Гюго,  рассказывая  о  том,  как  ответила  англичанам   старая

наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.

     — Хорошее  лето  стоит,-- завязывал Бретшнейдер серьезный

разговор.

     — А всему этому  цена  —  дерьмо!  --  ответил  Паливец,

убирая посуду в шкаф.

     — Ну  и  наделали  нам  в  Сараеве  делов!  --  со слабой

надеждой промолвил Бретшнейдер.

     — В каком "Сараеве"? — спросил Паливец.--  В  нусельском

трактире,  что  ли?  Там  драки  каждый день. Известное дело --

Нусле!

     — В боснийском Сараеве,  уважаемый  пан  трактирщик.  Там

застрелили эрцгерцога Фердинанда. Что вы на это скажете?

     — Я  в  такие дела не лезу. Ну их всех в задницу с такими

делами! — вежливо ответил  пан  Паливец,  закуривая  трубку.--

Нынче  вмешиваться  в  такие дела — того и гляди сломаешь себе

шею. Я трактирщик. Ко мне приходят, требуют пива, я наливаю.  А

какое-то  Сараево,  политика  или там покойный эрцгерцог — нас

это не касается. Не про нас это писано. Это Панкрацем пахнет.

     Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядел пустой трактир.

     — А когда-то здесь висел портрет  государя  императора,--

помолчав,  опять  заговорил  он.--  Как  раз  на том месте, где

теперь зеркало.

     — Вы  справедливо  изволили   заметить,--   ответил   пан

Паливец,-- висел когда-то. Да только гадили на него мухи, так я

убрал  его  на  чердак. Знаете, еще позволит себе кто-нибудь на

этот счет замечание, и посыплются неприятности. На кой черт мне

это надо?

     — В этом Сараеве, должно быть, скверное дело было? Как вы

полагаете, уважаемый?..

     На этот прямо поставленный  коварный  вопрос  пан  Паливец

ответил чрезвычайно осторожно:

     — Да,  в  это время в Боснии и Герцеговине страшная жара.

Когда я там служил, мы нашему обер-лейтенанту то и дело  лед  к

голове прикладывали.

     — В каком полку вы служили, уважаемый?

     — Я  таких  пустяков  не  помню, никогда не интересовался

подобной мерзостью,-- ответил пан Паливец.-- На этот счет я  не

любопытен. Излишнее любопытство вредит.

     Тайный   агент   Бретшнейдер  окончательно  умолк,  и  его

нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка,  который,

войдя в трактир, заказал себе черного пива, заметив при этом:

     — В Вене сегодня тоже траур.

     Глаза   Бретшнейдера  загорелись  надеждой,  и  он  быстро

проговорил:

     — В Конопиште вывешено десять черных флагов.

     — Нет, их должно быть двенадцать,-- сказал  Швейк,  отпив

из кружки.

     — Почему   вы   думаете,   что   двенадцать?  --  спросил

Бретшнейдер..

     — Для ровного счета — дюжина. Так считать легче,  да  на

дюжину и дешевле выходит,-- ответил Швейк.

     Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув:

     — Так, значит, приказал долго жить, царство ему небесное!

Не дождался  даже,  пока  будет  императором. Когда я служил на

военной службе, один генерал упал с лошади и  расшибся.  Хотели

ему  помочь,  посадить  на  коня, посмотрели, а он уже готов --

мертвый. А ведь метил в  фельдмаршалы.  На  смотру  это  с  ним

случилось.  Эти  смотры  никогда до добра не доводят. В Сараеве

небось тоже был какой-нибудь смотр. Помню, как-то на  смотру  у

меня  на  мундире  не  хватило  двадцати пуговиц, и за это меня

посадили на четырнадцать дней в одиночку.  И  два  дня  я,  как

Лазарь, лежал связанный "козлом". На военной службе должна быть

дисциплина   --  без  нее  никто  бы  и  пальцем  для  дела  не

пошевельнул.  Наш  обер-лейтенант   Маковец   всегда   говорил:

"Дисциплина,  болваны,  необходима.  Не будь дисциплины, вы бы,

как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки

безмозглые, людей сделает!" Ну, разве это  не  так?  Вообразите

себе  сквер,  скажем,  на  Карловой площади, и на каждом дереве

сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это меня  ужасно

пугает.

     — Все   это  сербы  наделали,  в  Сараеве-то,--  старался

направить разговор Бретшнейдер.

     — Ошибаетесь,-- ответил Швейк.-- Это все турки натворили.

Из-за Боснии и Герцеговины.

     И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на

Балканах: турки проиграли в тысяча девятьсот  двенадцатом  году

войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия

им  помогала,  а когда этот номер у них не прошел — застрелили

Фердинанда.

     — Ты турок  любишь?  --  обратился  Швейк  к  трактирщику

Паливцу.-- Этих нехристей? Ведь нет?

     — Посетитель  как посетитель,-- сказал Паливец, хоть бы и

турок.  Нам,  трактирщикам,  до  политики  никакого  дела  нет.

Заплати  за  пиво,  сиди  себе в трактире и болтай что в голову

взбредет --  вот  мое  правило.  Кто  бы  ни  прикончил  нашего

Фердинанда,  серб  или турок, католик или магометанин, анархист

или младочех,-- мне все равно.

     — Хорошо,  уважаемый,--  промолвил   Бретшнейдер,   опять

начиная  терять надежду, что кто-нибудь из двух попадется.-- Но

сознайтесь, что это большая потеря для Австрии.

     Вместо трактирщика ответил Швейк:

     — Конечно, потеря, спору нет. Ужасная потеря.  Фердинанда

не  заменишь  каким-нибудь  болваном.  Но  он  должен  был быть

потолще.

     — Что вы хотите этим сказать? — оживился Бретшнейдер.

     — Что хочу сказать? — с охотой ответил Швейк.-- Вот что.

Если бы он был толще, то его уж давно бы хватил кондрашка,  еще

когда  он  в  Конопиште  гонялся за старухами, которые у него в

имении собирали хворост и грибы.  Будь  он  толще,  ему  бы  не

пришлось умереть такой позорной смертью. Ведь подумать только--

дядя  государя  императора, а его пристрелили! Это же позор, об

этом трубят все газеты! Несколько лет назад у нас в Будейовицах

на базаре  случилась  небольшая  ссора:  проткнули  там  одного

торговца  скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сын

Богуслав,-- так тот, бывало, куда ни придет продавать  поросят,

никто  у него ничего не покупает. Каждый, бывало, говорил себе:

"Это сын  того,  которого  проткнули  на  базаре.  Тоже  небось

порядочный  жулик!" В конце концов довели парня до того, что он

прыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом пришлось его оттуда

вытаскивать, пришлось воскрешать, воду из него выкачивать...  И

все  же  он  помер  на  руках у доктора, после того как тот ему

впрыснул чего-то.

     — Странное,   однако,    сравнение,--    многозначительно

произнес  Бретшнейдер.-- Сначала говорите о Фердинанде, а потом

о торговце скотом.

     — А  какое  тут  сравнение,--  возразил   Швейк.--   Боже

сохрани,  чтобы  я вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать!

Вон пан иаливец меня знает, верно ведь, что я никогда никого ни

с кем не сравнивал? Я бы только нс хотел  быть  в  шкуре  вдовы

эрцгерцога.  Что  ей  теперь  делать?  Дети осиротели, имение в

Конопиште без хозяина.  Выходить  за  второго  эрцгерцога?  Что

толку?  Поедет  опять  с ним в Сараево и второй раз овдовеет...

Вот, например, в Зливе, близ Глубокой, несколько лет тому назад

жил один  лесник  с  этакой  безобразной  фамилией  --  Пиндюр.

Застрелили  его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя

детьми. Через год она вышла  замуж  опять  за  лесника,  Пепика

Шалловица  из  Мыловар,  ну и того тоже как-то раз прихлопнули.

Вышла она в третий раз опять за лесника и говорит: "Бог  троицу

любит.  Если  уж  теперь  не  повезет,  не знаю, что и делать".

Понятно, и этого застрелили, а  у  нее  уже  от  этих  лесников

круглым  счетом  было  шестеро  детей.  Пошла  она в канцелярию

самого князя, в  Глубокую,  и  плакалась  там,  какое  с  этими

лесниками  приняла  мучение.  Тогда ей порекомендовали выйти за

Яреша, сторожа с Ражицкой запруды. И — что бы  вы  думали?  --

его  тоже  утопили  во  время  рыбной ловли! И от него она тоже

прижила двух детей.  Потом  она  вышла  замуж  за  коновала  из

Воднян, а тот как-то ночью стукнул ее топором и добровольно сам

о  себе  заявил.  Когда  его  потом  при окружном суде в Писеке

вешали, он укусил священника за нос и заявил, что вообще  ни  о

чем  не  сожалеет,  да  сказал  еще  что-то  очень скверное про

государя императора.

     — А вы не знаете, что он про  него  сказал?  --  голосом,

полным надежды, спросил Бретшнейдер.

     — Этого  я  вам  сказать  не  могу,  этого  еще  никто не

осмелился повторить. Но, говорят, его слова были такие ужасные,

что один судейский чиновник, который присутствовал там,  с  ума

спятил, и его еще до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего не

вышло   наружу.   Это  не  было  обычное  оскорбление  государя

императора, какие спьяна делаются.

     — А  какие  оскорбления  государю   императору   делаются

спьяна? — спросил Бретшнейдер.

     — Прошу   вас,   господа,   перемените  тему,--  вмешался

трактирщик Паливец.--  Я,  знаете,  этого  не  люблю.  Сбрехнут

какую-нибудь ерунду, а потом человеку неприятности.

     — Какие оскорбления наносятся государю императору спьяна?

— переспросил  Швейк.--  Всакие. Напейтесь, велите сыграть вам

австрийский гимн, и сами увидите, сколько  наговорите.  Столько

насочините  о  государе  императоре, что, если бы лишь половина

была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. А он,  старик,

по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание: сына

Рудольфа он потерял во цвете лет, полного сил, жену Елизавету у

него  проткнули напильником, потом не стало его брата Яна Орта,

а брата  --  мексиканского  императора--  в  какой-то  крепости

поставили  к  стенке.  А  теперь  на  старости  лет у него дядю

подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И  после  всего  этого

какой-нибудь  забулдыга  вспомнит о нем и начнет поносить. Если

теперь что-нибудь разразится, пойду добровольцем и буду служить

государю  императору  до  последней  капли  крови!   --   Швейк

основательно  хлебнул  пива  и  продолжал:  --  Вы думаете, что

государь император все это так оставит? Плохо  вы  его  знаете.

Война  с турками непременно должна быть. "Убили моего дядю, так

вот вам по морде!" Война будет, это как  пить  дать.  Сербия  и

Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!

     В  момент  своего  пророчества  Швейк  был  прекрасен. Его

добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все у него

выходило просто и ясно.

     — Может  статься,--   продолжал   он   рисовать   будущее

Австрии,--  что  на нас в случае войны с Турцией нападут немцы.

Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в

мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией,  которая

с  семьдесят  первого года точит зубы на Германию, и все пойдет

как по маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего.

     Бретшнейдер встал и торжественно произнес:

     — Больше вам говорить и не надо.  Пройдемте  со  мною  на

пару слов в коридор.

     Швейк  вышел  за агентом тайной полиции в коридор, где его

ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему орла и  заявил,

что  Швейк  арестован  и  он  немедленно отведет его в полицию.

Швейк пытался объяснить, что тут,  по-видимому,  вышла  ошибка,

так как он совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом,

которое могло бы кого-нибудь оскорбить.

     Но Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершил несколько

преступлений,  среди  которых  имела  место  и  государственная

измена.

     Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:

     — Я пил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом.

Дайте мне еще рюмочку сливянки. И мне уже пора идти, так как  я

арестован.

     Бретшнейдер  показал  Паливцу своего орла, с минуту глядел

на трактирщика и потом спросил:

     — Вы женаты?

     — Да.

     — А может ваша жена вести дело вместо вас?

     — Может.

     — Тогда  все  в  порядке,  уважаемый,--   весело   сказал

Бретшнейдер.--  Позовите  вашу супругу и передайте ей все дела.

Вечером за вами приедем.

     — Не тревожься,-- утешал  Паливца  Швейк.--  Я  арестован

всего только за государственную измену.

     — Но  я-то  за  что?  --  заныл Паливец.-- Ведь я был так

осторожен!

     Бретшнейдер усмехнулся и с победоносным видом пояснил:

     — За то, что вы сказали,  будто  на  государя  императора

гадили мухи. Вам этого государя императора вышибут из головы.

     Швейк  покинул  трактир  "У  чаши"  в сопровождении агента

тайной полиции. Когда они вышли на улицу, Швейк, заглядывая ему

в лицо, спросил со своей обычной добродушной улыбкой:

     — Мне сойти с тротуара?

     — Зачем?

     — Раз я арестован, то не имею права ходить по тротуару. Я

так полагаю.

     Входя в ворота полицейского управления, Швейк заметил:

     — Славно провели время! Вы часто бываете "У чаши"?

     В то  время  как  Швейка  вели  в  канцелярию  полиции,  в

трактире  "У  чаши"  пан  Паливец передавал дела своей плачущей

жене, своеобразно утешая ее:

     — Не плачь,  не  реви!  Что  они  могут  мне  сделать  за

обгаженный портрет государя императора?

     Так  очаровательно  и  мило вступил в мировую войну бравый

солдат Швейк. Историков заинтересует, как сумел он столь далеко

заглянуть в  будущее.  Если  позднее  события  развернулись  не

совсем так, как он излагал "У чаши", то мы должны иметь в виду,

что Швейк не получил нужного дипломатического образования.

 

Похожие статьи:

ПрозаАРТУР ХЕЙЛИ. АЭРОПОРТ. Роман (финал)
ПрозаАБЭ КОБО. ЖЕНЩИНА В ПЕСКАХ. Роман
ПрозаВИКТОР АСТАФЬЕВ. ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ. Роман
ПрозаСТИВЕН ЛИКОК. ГВИДО ГАШПИЛЬ ГЕНТСКИЙ. Рыцарский роман
ПрозаСИДНИ ШЕЛДОН. ЕСЛИ НАСТУПИТ ЗАВТРА. Роман (начало)

Свежее в блогах

Говорим мы с тобой как ровня, так поставил ты дело сразу
У меня седина на висках, К 40 уж подходят годы А ты вечно такой молодой Веселый всегда и суровый Говорим мы с тобой как ровня Так поставил ты дело сразу Дядька мой говорил я на...
Когда друзья уходят, это плохо (памяти Димы друга)
Когда друзья уходят, это плохо Они на небо, мы же здесь стоим И солнце светит как то однобоко Ушел, куда же друг ты там один И в 40 лет, когда вокруг цветёт Когда все только начинает жить...
Степь кругом как скатерть росписная
Степь кругом как скатерть росписная Вся в траве пожухлой от дождя Я стою где молодость играла Где мальчонкой за судьбой гонялся я Читать далее.........
Мне парень сказал что я дядя Такой уже средних лет
Мне парень сказал что я дядя Такой уже средних лет А я усмехнулся играя Словами, как ласковый зверь Ты думаешь молодость вечна Она лишь дает тепло Но жизнь товарищ бесконечна И молодость...
Здравствуй! Помнишь? Лучше промолчу.. не должна ты помнить и не надо
Здравствуй! Помнишь? Лучше промолчу.. не должна ты помнить и не надо Тот рассвет, который на корню, нам тогда казалось, что до края... Ты узнала? Я не ожидал, много лет, как будто день вчерашний,...