Глава VIII. Кризис жанра (Илья Ильф и Евгений Петров)

      В четвертом часу затравленная "Антилопа" остановилась надобрывом. Внизу на тарелочке лежал незнакомый город. Он былнарезан аккуратно, как торт. Разноцветные   утренние   парыносились над ним. Еле уловимый треск и легчайшее посвистываниепочудилось спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпелиграждане. Зубчатый лес подходил к городу. Дорога петлями падалас обрыва.     — Райская долина, — сказал Остап, — Такие города приятнограбить рано утром, когда еще не печет солнце. Меньше устаешь,     — Сейчас как раз раннее утро, - заметил Паниковский,льстиво заглядывая в глаза командора.     — Молчать, золотая рота! -- закричал Остап. -- Вотнеугомонный старик! Шуток не понимает.     — Что делать с "Антилопой"? — спросил Козлевич.     — Да, — сказал Остап, — в город на этой зеленой лоханкетеперь не въедешь. Арестуют. Придется встать на путь наиболеепередовых   стран.   В   Рио-де-Жанейро,   например,   краденыеавтомобили перекрашивают в другой цвет. Делается это из чистогуманных побуждений-дабы прежний хозяин не огорчался, видя, чтона   его машине разъезжает посторонний человек. "Антилопа"снискала себе кислую славу, ее нужно перекрестить.     Решено было войти в город пешим порядком и достать красок,а для машины подыскать надежное убежище за городской чертой.     Остап быстро пошел по дороге вдоль обрыва и вскоре увиделкосой    бревенчатый   домик,   маленькие   окошечки   которогопоблескивали речною синевой. Позади домика   стоял   сарай,показавшийся подходящим для сокрытия "Антилопы".     Пока   великий комбинатор размышлял о том, под какимпредлогом удобнее всего проникнуть в домик и сдружиться с егообитателями, дверь отворилась и на крыльцо выбежал почтенныйгосподин в солдатских подштанниках   с   черными   жестянымипуговицами.   На   бледных парафиновых щеках его помещалисьприличные седые бакенбарды. Подобная физиономия   в   концепрошлого века была бы заурядной. В то время большинство мужчинвыращивало на лице такие вот казенные, верноподданные волосяныеприборы. Но сейчас, когда под бакенбардами не было ни синеговицмундира, ни штатского орденка с муаровой ленточкой, нипетлиц с золотыми звездами тайного советника, это лицо казалосьненатуральным.     — О, господи, — зашамкал обитатель бревенчатого домика,протягивая руки к восходящему солнцу. — Боже, боже! Все те жесны! Те же самые сны!     Произнеся эту жалобу, старик заплакал и, шаркая ногами,побежал   по   тропинке   вокруг   дома.   Обыкновенный петух,собиравшийся в эту минуту пропеть в третий раз, вышедший дляэтой цели на середину двора, кинулся прочь; сгоряча он сделалнесколько поспешных шагов и даже уронил перо, но вскореопомнился, вылез на плетень и уже с этой безопасной позициисообщил миру о наступлении "утра. Однако в   голосе   егочувствовалось   волнение,   вызванное   недостойным поведениемхозяина домика.     — Снятся, проклятые, — донесся до Остапа голос старика.     Бендер удивленно   разглядывал   странного   человека   сбакенбардами, которые можно найти теперь разве только наминистерском лице швейцара консерватории.     Между тем необыкновенный господин завершил свой круг иснова появился у крыльца. Здесь он помедлил и со словами:"Пойду попробую еще раз", — скрылся за дверью.     — Люблю стариков, — прошептал Остап, — с ними никогда несоскучишься. Придется подождать результатов таинственной пробы.Ждать Остапу пришлось недолго. Вскоре из домика послышалсяплачевный вой, и, пятясь задом, как Борис Годунов в последнемакте оперы Мусоргского, на крыльцо вывалился старик.     — Чур   меня,   чур!   - воскликнул он с шаляпинскимиинтонациями в голосе. — Все тот же сон! А-а-а!     Он повернулся и, спотыкаясь о собственные ноги, пошелпрямо на Остапа. Решив, что пришло время действовать, великийкомбинатор выступил из-за дерева и подхватил бакенбардиста всвои могучие объятия.     — Что? Кто? Что такое? — закричал беспокойный старик. --Что?     Остап осторожно разжал объятия, схватил старика за руку исердечно ее потряс.     — Я вам сочувствую! — воскликнул он.     — Правда? -- спросил хозяин домика, приникая к плечуБендера.     — Конечно, правда, — ответил Остап. — Мне самому частоснятся сны.     — А что вам снится?     — Разное.     — А какое все-таки? — настаивал старик.     — Ну, разное. Смесь. То, что в газете называют "Отовсюдуобо всем" или "Мировой экран". Позавчера мне, например, снилисьпохороны микадо, а вчера — юбилей Сущевской пожарной части.     — Боже! — произнес старик. — Боже! Какой вы счастливыйчеловек! Качкой счастливый! Скажите, а вам никогда не снилсякакой-нибудь генерал-губернатор или… даже министр?     Бендер не стал упрямиться.     — Снился,   --   весело   сказал   он.   --    Как    же.Генералгубернатор. В прошлую пятницу. Всю ночь снился. И,помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял в   узорныхшальварах.     — Ах, как хорошо! — сказал старик. — А не снился ли вамприезд государя-императора в город Кострому?     — В Кострому? Было такое сновиденье. Позвольте, когда жеэто?.. Ну да, третьего февраля сего года. Государь-император, арядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете,министр двора.     — Ах ты господи! — заволновался старик. — Что ж это мыздесь стоим? Милости просим ко мне. Простите, вы не социалист?Не партиец?     — Ну, что вы! - добродушно сказал Остап. — Какой же япартиец? Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. Вобщем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать...     — Чайку, чайку не угодно ли? --   бормотал   старик,подталкивая Бендера к двери.     В домике оказалась одна комната с сенями. На стенах виселипортреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господаэти служили в свое время по министерству народного просвещения.Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о том, чтохозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей жизни.     — И давно вы живете таким анахоретом? — спросил Остап.     — С весны, — ответил старик. - Моя фамилия Хворобьев.Здесь, думал я, начнется новая жизнь. А ведь что вышло? Вытолько поймите...     Федор Никитич Хворобьев был монархистом  и   ненавиделсоветскую власть. Эта власть была ему противна. Он, когда-топопечитель учебного округа, принужден был служить заведующимметодологическопедагогическим сектором местного Пролеткульта.Это вызывало в нем отвращение.     До самого конца своей службы он не знал, как расшифроватьслово "Пролеткульт", и от этого презирал его еще больше. Дрожьомерзения вызывали в нем одним своим видом члены месткома,сослуживцы    и    посетители   методологическо-педагогическогосектора. Он возненавидел слово "сектор". О, этот сектор!Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе игеометрию, не предполагал, что это прекрасное математическоепонятие, обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будеттак опошлено.     На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты,займы. Но и дома он не находил успокоения своей гордой душе.Дома тоже были стенгазеты, займы, заседания. Знакомые говорилиисключительно   о хамских, по мнению Хворобьева, вещах: ожалованье, которое они называли зарплатой, о месячнике помощидетям и о социальной значимости пьесы "Бронепоезд".     Никуда   нельзя было уйти от советского строя. Когдаогорченный Хворобьев одиноко прогуливался по улицам города, тои здесь из толпы гуляющих вылетали постылые фразы:      — ... Тогда мы постановили вывести его из составаправления...      — … А я так и сказал: на ваше РКК примкамера есть,примкамера!     И, тоскливо поглядывая на плакаты, призывающие гражданвыполнить пятилетку в четыре года, Хворобьев с раздражениемповторял:     — Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года! Хамскаявласть!     Когда методологическо-педагогический сектор перешел нанепрерывную неделю и вместо чистого воскресенья днями отдыхаХворобьева   стали   какие-то фиолетовые пятые числа, он сотвращением исхлопотал себе пенсию и поселился далеко загородом. Он поступил так для того, чтобы уйти от новой власти,которая завладела его жизнью и лишила покоя.     По целым дням просиживал монархист-одиночка над обрывом и,глядя на город, старался думать о приятном: о молебнах послучаю   тезоименитства   какойнибудь   высочайшей   особы,   огимназических экзаменах и о родственниках,   служивших   поминистерству народного просвещения. Но, к удивлению, мысли егосейчас же перескакивали на советское, неприятное.     "Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?" — думал он.     После.   Пролеткульта   вспоминались ему совершенно ужевозмутительные    эпизоды:    демонстрации    первомайские    иоктябрьские, клубные семейные вечера с лекциями и пивом,полугодовая смета методологического сектора.     "Все отняла у меня советская власть, - думал бывшийпопечитель учебного округа, — чины, ордена, почет и деньги вбанке. Она подменила даже мои мысли. Но есть такая сфера, кудабольшевикам не проникнуть, - это сны, ниспосланные человекубогом. Ночь принесет мне успокоение. В своих снах я увижу то,что мне будет приятно увидеть".     В первую же после этого ночь бог прислал Федору Никитичуужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденском коридоре,освещенном керосиновой лампочкой. Сидит и знает, что его сминуты на минуту должны вывести из состава правления. Внезапнооткрывается железная дверь, и оттуда выбегают служащие скриком: "Хворобьева нужно нагрузить! " Он хочет бежать, но неможет.     Федор Никитич проснулся среди ночи. Он помолился богу,указав ему, что, как видно, произошла досадная неувязка и сон,предназначенный для ответственного, быть может, даже партийноготоварища, попал не по адресу. Ему, Хворобьеву, хотелось быувидеть для начала царский выход из Успенского собора.     Успокоенный, он снова заснул, но вместо лица обожаемогомонарха тотчас же увидел председателя   месткома   товарищаСуржикова.     И   уже   каждую   ночь Федора Никитича с непостижимойметодичностью посещали одни и те же выдержанные советские сны.Представлялись   ему:   членские   взносы, стенгазеты, совхоз"Гигант",   торжественное   открытие   первой    фабрики-кухни,председатель общества друзей кремации и большие советскиеперелеты.     Монархист ревел во сне. Ему не хотелось видеть друзейкремации.   Ему хотелось увидеть крайнего правого депутатаГосударственной думы Пуришкевича, патриарха Тихона, ялтинскогоградоначальника Думбадзе или хотя бы какого-нибудь простенькогоинспектора народных училищ. Но ничего этого не было. Советскийстрой ворвался даже в сны монархиста.     — Все те же сны! — заключил Хворобьев плачущим голосом.— Проклятые сны!     — Ваше дело плохо, - сочувственно сказал Остап, — какговорится, бытие определяет сознание. Раз вы живете в Советскойстране, то и сны у вас должны быть советские.     — Ни минуты отдыха, - жаловался Хворобьев. -   Хотьчто-нибудь. Я уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пустьхоть Милюков. Все-таки человек с высшим   образованием   имонархист в душе. Так нет же! Все эти советские антихристы.     — Я вам помогу, — сказал Остап. — Мне приходилось лечитьдрузей и знакомых по Фрейду. Сон-это пустяки. Главное-этоустранить   причину   сна. Основной причиной является самоесуществование советской власти. Но в данный момент я устранятьее   не могу. У меня просто нет времени. Я, видите ли,турист-спортсмен, сейчас мне надо произвести небольшую починкусвоего автомобиля, так что разрешите закатить его к вам всарай. А насчет причины вы не беспокойтесь. Я ее устраню наобратном пути. Дайте только пробег окончить.     Одуревший от тяжелых снов монархист охотно разрешил миломуи отзывчивому молодому человеку воспользоваться сараем. Оннабросил поверх сорочки пальто, надел на босу ногу калоши ивышел вслед за Бендером во двор.     — Так, значит, можно надеяться? — спрашивал он, семеняза своим ранним гостем.     — Не сомневайтесь, — небрежно отвечал командор, - кактолько советской власти не станет, вам сразу станет как-толегче. Вот увидите!     Через полчаса "Антилопа" была спрятана у Хворобьева иоставлена под надзором Козлевича и Паниковского. Бендер всопровождении Балаганова отправился в город за красками.     Молочные братья шли навстречу солнцу, пробираясь к центругорода.   На   карнизах   домов   прогуливались серые голуби.Спрыснутые водой деревянные тротуары были чисты и прохладны.     Человеку с неотягченной совестью приятно в такое утровыйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из карманакоробочку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместопропеллера и подписью "Ответ Керзону", полюбоваться на свежуюпачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу сзолотыми позументами на брюшке.     Бендер и Балаганов подпали под влияние утра, опрятных улици бессребреников-голубей. На время им показалось, что совестьих ничем не отягчена, что все их любят, что они женихи, идущиена свидание с невестами.     Внезапно дорогу братьям преградил человек со складныммольбертом и полированным  ящиком для красок в руках. Он имелнастолько взбудораженный вид, словно бы только что выскочил изгорящего здания, успев спасти из огня лишь мольберт и ящик.     — Простите, — звонко сказал он, — тут только что долженбыл пройти товарищ Плотский-Поцелуев. Вы его не встретили? Онздесь не проходил?     — Мы таких никогда не встречаем, --   грубо   сказалБалаганов.     Художник толкнул Бендера в грудь, сказал "пардон" иустремился дальше.     — Плотский-Поцелуев? --   ворчал   великий   комбинатор,который еще не завтракал. -- У меня самого была знакомаяакушерка по фамилии Медуза-Горгонер, и я не делал из этогошума, не бегал по улицам с криками: "Не видали ли вы часомгражданки МедузыГоргонер? Она, дескать, здесь  прогуливалась".Подумаешь! Плотский-Поцелуев!     Не успел Бендер закончить своей тирады, как прямо на неговыскочили два человека с черными мольбертами и полированнымиэтюдниками. Это были совершенно различные люди. Один из них,как видно, держался того взгляда, что художник обязательнодолжен быть волосатым, и по количеству растительности на лицебыл прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудрии бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был простолыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянныйабажур.     — Товарища Плотского... -- сказал заместитель ГенрихаНаваррского, задыхаясь.     — Поцелуева, — добавил абажур.     — Не видели? — прокричал Наваррский.     — Он здесь должен прогуливаться, — объяснил абажур.     Бендер отстранил Балаганова, который раскрыл было рот дляпроизнесения   ругательства, и с оскорбительной вежливостьюсказал:     — Товарища Плотского мы не видели, но если указанныйтоварищ вас действительно интересует, то поспешите. Его ищеткакой-то трудящийся, по виду художник-пушкарь.     Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, художники бежалидальше. В это время из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В немсидел толстяк, у которого под складками синей   толстовкиугадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памятистаринную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами:"Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающеевпечатление". Разобраться в профессии толстяка  было нетрудно.Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах уизвозчика лежал полированный ящик, в котором, несомненно,помещались краски.     — Алло! — крикнул Остап. — Вы ищете Поцелуева?     — Так точно, — подтвердил жирный художник, жалобно глядяна Остапа.     — Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! — закричал Остап.— Вас обошли уже три художника. В чем тут дело? Что случилось?     Но лошадь, гремя подковами по диким булыжникам, уже унеслачетвертого представителя изобразительных искусств.     — Какой культурный город! -- сказал Остап. --   Вы,вероятно, заметили, Балаганов, что из четырех встреченных намиграждан четверо оказались художниками. Любопытно.     Когда молочные братья остановились перед москательнойлавкой, Балаганов шепнул Остапу:     — Вам не стыдно?     — Чего? — спросил Остап.     — Того, что вы собираетесь платить за краску живымиденьгами?     — Ах, вы об этом, — сказал Остап. - Признаюсь, немногостыдно. Глупое положение, конечно. Но что ж делать? Не бежатьже в исполком и просить там красок на проведение   "Дняжаворонка". Они-то дадут, но ведь мы потеряем целый день.     Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках,бочонках и прорванных бумажных пакетах   имели   заманчивыецирковые цвета и придавали москательной лавке праздничный вид.     Командор и борт-механик придирчиво стали выбирать краски.     — Черный   цвіт — слишком траурно, - говорил Остап. --Зеленый тоже не подходит: это   цвет   рухнувшей   надежды.Лиловый-нет.   Пусть в лиловой машине разъезжает начальникугрозыска. Розовый — пошло, голубой -- банально, красный --слишком верноподданно. Придется выкрасить "Антилопу" в желтыйцвет. Будет ярковато, но красиво.     — А вы кто будете? Художники? -- спросил продавец,подбородок которого был слегка запорошен киноварью.     — Художники, — ответил Бендер, — баталисты и маринисты.     — Тогда вам не сюда нужно, — сказал продавец, снимая сприлавка пакеты и банки.     — Как не сюда! — воскликнул Остап. — А куда же?     — Напротив.     Приказчик подвел друзей к двери и показал рукой на вывескучерез дорогу. Там была изображена коричневая лошадиная голова ичерными буквами по голубому фону выведено: "Овес и сено".     — Все правильно, — сказал Остап, — твердые и мягкие кормадля скота. Но при чем же тут наш брат -- художник? Не вижуникакой связи.     Однако связь оказалась-и очень существенная. Остап ееобнаружил уже в самом начале объяснения приказчика.     Город всегда любил живопись, и четыре художника, издавназдесь обитавшие, основали группу "Диалектический станковист".Они писали портреты ответственных работников и сбывали их вместный музей живописи. С течением времени число незарисованныхответработников   сильно   уменьшилось,   что заметно снизилозаработки диалектических станковистов. Но это было еще терпимо.Годы страданий начались с тех пор, когда в город приехал новыйхудожник, Феофан Myхин.     Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это былпортрет заведующего гостиничным трестом. Феофан Мухин оставилстанковистов далеко позади. Заведующий гостиничным трестом былизображен не масляными красками, не акварелью, не углем, нетемперой, не пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Онбыл сработан из овса. И когда художник Мухин перевозил наизвозчике картину в музей, лошадь беспокойно оглядывалась иржала.     С течением времени Мухин стал употреблять также и другиезлаки.     Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака,смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса   инатюрморты из пшена.     Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотноизображало заседание окрплана. Эту картину Феофан готовил изфасоли и гороха. Но в глубине души он оставался верен овсу,который сделал ему карьеру и сбил с позиций диалектическихстанковистов.     — Овсом оно, конечно, способнее! — воскликнул Остап. - АРубене-то с Рафаэлем дураки-маслом старались. Мы тоже дураки,вроде Леонардо да Винчи. Дайте нам желтой эмалевой краски.     Расплачиваясь с разговорчивым продавцом, Остап спросил:     — Да, кстати, кто такой Плотский-Поцелуев? А то мы,знаете, не здешние, не в курсе дела.     — Товарищ Поцелуев -- известный работник центра, нашгорожанин. Теперь из Москвы в отпуск приехал.     — Все понятно, — сказал Остап. — Спасибо за информацию.До свидания!     На   улице   молочные   братья   завидели   диалектическихстанковистов. Все четверо, с лицами грустными и томными, как уцыган, стояли на перекрестке. Рядом с ними торчали мольберты,составленные в ружейную пирамиду.     — Что, служивые, плохо? - спросил Остап. - УпустилиПлотского-Поцелуева?     — Упустили, — застонали художники. — Из рук ушел.     — Феофан   перехватил?   -- спросил Остап, обнаруживаяхорошее знакомство с предметом.     — Уже пишет, халтурщик, -- ответил заместитель ГенрихаНаваррского. -- Овсом. К старой манере, говорит, перехожу.Жалуется, лабазник, на кризис жанра.     — А где ателье этого деляги? — полюбопытствовал Остап. -Хочется бросить взгляд.     Художники, у которых было много свободного времени, охотноповели Остапа и Балаганова к Феофану Мухину. Феофан работал усебя в садике, на открытом воздухе. Перед ним на табуреткесидел товарищ Плотский, человек, видимо, робкий. Он, не дыша,смотрел на художника, который, как сеятель на трехчервоннойбумажке, захватывал горстями овес из лукошка и бросал  его похолсту.   Мухин   хмурился. Ему мешали воробьи. Они дерзкоподлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали.     — Сколько вы получите за эту картину? -- застенчивоспросил Плотский.     Феофан приостановил сев, критически посмотрел на своепроизведение и задумчиво ответил:     — Что ж! Рублей двести пятьдесят музей за нее даст.     — Однако дорого.     — А овес-то нынче, — сказал Мухин певуче, - не укупишь.Он дорог, овес-то!     — Ну, как яровой клин? --  спросил Остап, просовываяголову сквозь решетку садика. -- Посевкампания, я   вижу,проходит удачно. На сто процентов! Но - все это чепуха посравнению с тем, что я видел в Москве. Там один художник сделалкартину из волос. Большую картину со   многими   фигурами,заметьте,    идеологически   выдержанную,   хотя   художник   ипользовался волосами беспартийных, - был такой грех.   Ноидеологически, повторяю, картина была замечательно выдержана.Называлась она "Дед Пахом и трактор в ночном". Это была такаястроптивая картина, что с ней просто не знали, что делать.Иногда волосы на ней вставали дыбом. А в один прекрасный деньона совершенно поседела, и от деда Пахома с его трактором неосталось и следа. Но художник успел отхватить за выдумку тысячиполторы. Так что вы не очень обольщайтесь, товарищ Мухин! Овесвдруг прорастет, ваши картины заколосятся, и вам уже большеникогда не придется снимать урожай.     Диалектические станковисты сочувственно захохотали. НоФеофан не смутился.     — Это звучит парадоксом, -- заметил он, возобновляяпосевные манипуляции.     — Ладно, — сообщил Остап, прощаясь, -- сейте разумное,Доброе, вечное, а там посмотрим! Прощайте и вы, служивые.Бросьте свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек,костылей и винтиков. Портрет из гаек! Замечательная идея!     Весь день антилоповцы красили свою машину. К вечеру онастала неузнаваемой и блистала всеми оттенками яичного желтка.     На рассвете следующего  дня   преображенная   "Антилопа"докинула гостеприимный сарай и взяла курс на юг.     — Жалко, что не удалось попрощаться с хозяином. Но он таксладко спал, что его не хотелось будить. Может, ему сейчас,наконец, снится сон, которого он так долго ожидал: митрополитДвулогий благословляет чинов министерства народного просвещенияв день трехсотлетия дома Романовых.     И в ту же минуту сзади, из бревенчатого домика, послышалсязнакомый уже Остапу плачевный рев.     — Все тот же сон! — вопил старый Хворобьев. — Боже, боже!     — Я ошибся, -- заметил Остап. -- Ему, должно быть,приснился не митрополит Двулогий, а широкий пленум литературнойгруппы "Кузница и усадьба". Однако черт с ним! Дела призываютнас в Черноморск. 

Похожие статьи:

Проза → Глава II. Бравый солдат Швейк в полицейском управлении (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → Глава III. Швейк перед судебными врачами (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ТЫЛУ. Глава I. Вторжение бравого солдата Швейка в мировую войну (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → Глава IV. Швейка выгоняют из сумасшедшего дома (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР. ОСКВЕРНИТЕЛЬ ПРАХА. Необычный детектив