Ипполит Матвеевич постепенно становился подхалимом. Когда
он смотрел на Остапа, глаза его приобретали голубой жандармский
оттенок.
В комнате Иванопуло было так жарко, что высохшие
воробьяниновские стулья потрескивали, как дрова в камине.
Великий комбинатор отдыхал, подложив под голову голубой жилет.
Ипполит Матвеевич смотрел в окно. Там, по кривым
переулкам, мимо крошечных московских садов, проносилась
гербовая карета. В черном ее лаке попеременно отражались
кланяющиеся прохожие: кавалергард с медной головой, городские
дамы и пухлые белые облачка. Громя мостовую подковами, лошади
понесли карету мимо Ипполита Матвеевича. Он отвернулся с
разочарованием.
Карета несла на себе герб МКХ, предназначалась для
перевозки мусора, и ее дощатые стенки ничего не отражали.
На козлах сидел бравый старик с пушистой седой бородой.
Если бы Ипполит Матвеевич знал, что кучер не кто иной, как граф
Алексей Буланов, знаменитый гусар-схимник, он, вероятно,
окликнул бы старика, чтобы поговорить с ним о прелестных
прошедших временах.
Граф Алексей Буланов был сильно озабочен. Нахлестывая
лошадей, он грустно размышлял о бюрократизме, разъедающем
ассенизационный подотдел, из-за которого графу вот уже полгода
как не выдавали положенного по гендоговору спецфартука.
— Послушайте, — сказал вдруг великий комбинатор, — как вас
звали в детстве?
— А зачем вам?
— Да так! Не знаю, как вас называть. Воробьяниновым звать
вас надоело, а Ипполитом Матвеевичем — слишком кисло. Как же
вас звали? Ипа?
— Киса, — ответил Ипполит Матвеевич, усмехаясь.
— Конгениально. Так, вот что, Киса, — посмотрите,
пожалуйста, что у меня на спине. Болит между лопатками.
Остап стянул через голову рубашку "ковбой". Перед Кисой
Воробьяниновым открылась обширная спина захолустного Антиноя,
спина очаровательной формы, но несколько грязноватая.
— Ого, — сказал Ипполит Матвеевич, — краснота какая-то.
Между лопатками великого комбинатора лиловели и
переливались нефтяной радугой синяки странных очертаний.
— Честное слово, цифра восемь! — воскликнул Воробьянииов. --
Первый раз вижу такой синяк.
— А другой цифры нет? — спокойно спросил Остап.
— Как будто бы буква Р.
— Вопросов больше не имею. Все понятно. Проклятая ручка!
Видите, Киса, как я страдаю, каким опасностям подвергаюсь из-за
ваших стульев. Эти арифметические знаки нанесены мне большой
самопадающей ручкой с пером номер восемьдесят шесть, Нужно вам
заметать, что проклятая ручка упала на мою спину в ту самую
минуту, когда я погрузил руки во внутренность редакторского
стула. А вы, ничего-то вы толком не умеете. Изнуренковский стул
кто изгадил так, что мне потом пришлось за вас отдуваться? Об
аукционе я ужи не говорю. Нашли время для кобеляжа! В вашем
возрасте кобелировать просто вредно! Берегите свое здоровье!..
То ли дело я! За мною — стул вдовицы. За мною-два щукинских.
Изнуренковский стул в конечном итоге сделал я! В редакцию и к
Ляпису я ходил! И только один-единственный стул вы довели до
победного конца, да и то при помощи нашего священного врага --
архиепископа.
Неслышно ступая по комнате босыми ногами, технический
директор вразумлял покорного Кису.
Стул, исчезнувший в товарном дворе Октябрьского вокзала,
по-прежнему оставался темным пятном на сверкающем плане
концессионных работ. Четыре стула в театре Колумба представляли
верную добычу. Но театр уезжал в поездку по Волге с тиражным
пароходом "Скрябин" и сегодня показывал премьеру "Женитьбы"
.последним спектаклем сезона. Нужно было решить — оставаться ли в
Москве для розысков пропавшего в просторах Каланчевской площади
стула, или выехать вместе с труппой в гастрольное турне. Остап
склонялся к последнему.
— А то, может быть, разделимся? -- спросил Остап.-- Я
поеду с театром, а вы оставайтесь и проследите за стулом в
товарном дворе.
Но Киса так трусливо моргал седыми ресницами, что Остап не
стал продолжать.
— Из двух зайцев, — сказал он, — выбирают того, который
пожирнее. Поедем вместе. Но расходы будут. велики. Нужны будут
деньги. У меня осталось шестьдесят рублей У вас сколько? Ах, я
и забыл! В ваши годы девичья любовь так дорого стоит!
Постановляю: сегодня мы идем в театр на премьеру "Женитьбы". Не
забудьте надеть фрак. Если стулья еще на месте и их не продали
за долги соцстраху, завтра же мы выезжаем. Помните,
Воробьянинов, наступает последний акт комедии "Сокровище моей
тещи". Приближается финита-ля-комедия, Воробьянинов! Не дышите,
мой старый друг! Равнение на рампу! О, моя молодость! О, запах
кулис! Сколько воспоминаний! Сколько интриг! Сколько таланту я
показал в свое время в роли Гамлета! Одним словом, заседание
продолжается!
Из экономии шли в театр пешком. Еще было совсем светло, но
фонари уже сияли лимонным светом. На глазах у всех погибала
весна. Пыль гнала ее с площадей, жаркий ветерок оттесняя ее в
переулок. Там старушки приголубливали красавицу и пили с ней
чай во двориках, за круглыми столами. Но жизнь весны
кончилась — в люди ее не пускали. А ей так хотелось к памятнику
Пушкина, где уже прогуливались молодые люди в пестреньких
кепках, брюках-дудочках, галстуках "собачья радость" и
ботиночках "джимми".
Девушки, осыпанные лиловой пудрой, циркулировали между
храмом МСПО и кооперативом "Коммунар" (между б. Филипповым и б.
Елисеевым). Девушки внятно ругались. В этот час прохожие
замедляли шаги, но не только потому, что Тверская становилась
тесна. Московские лошади были не лучше старгородских: они так
же нарочно постукивали копытами по торцам мостовой.
Велосипедисты бесшумно летели со стадиона "Юных пионеров", с
первого большого междугородного матча. Мороженщик катил свой
зеленый сундук, полный майского грома, боязливо косясь на
милиционера; но милиционер, скованный светящимся семафором,
которым регулировал уличное движение, был не опасен.
Во всей этой сутолоке двигались два друга. Соблазны
возникали на каждом шагу. В крохотных обжорочках на виду у всей
улицы жарили шашлыки карские, кавказские и филейные. Горячий и
пронзительный дым восходил к светленькому небу. Из пивных,
ресторанчиков и кино "Великий немой" неслась струнная музыка, У
трамвайной остановки горячился громкоговоритель.
Нужно было торопиться. Друзья вступили в гулкий вестибюль
театра Колумба.
Воробьянинов бросился к кассе и прочел расценку на места.
— Все-таки, — сказал он, -- очень дорого. Шестнадцатый
ряд — три рубля.
— Как я не люблю, — заметил Остап, — этих мещан,
провинциальных простофиль! Куда вы полезли? Разве вы не видите,
что это касса?
— Ну а куда же? Ведь без билета не пустят!
— Киса, вы пошляк. В каждом благоустроенном театре есть
два окошечка. В окошечко кассы обращаются только влюбленные и
богатые наследники. Остальные граждане (их, как можете
заметить, подавляющее большинство) обращаются непосредственно в
окошечко администратора.
И действительно, перед окошечком кассы стояло человек пять
скромно одетых людей. Возможно, это были богатые наследники или
влюбленные. Зато у окошечка администратора господствовало
оживление. Там стояла цветная очередь. Молодые люди, в фасонных
пиджаках и брюках того покроя, который провинциалу может только
присниться, уверенно размахивали записочками от знакомых им
режиссеров, артистов, редакций, театрального костюмера,
начальника района милиции и прочих, тесно связанных с театром
лиц, как то: членов ассоциации теа-- и кинокритиков, общества
"Слезы бедных матерей", школьного совета "мастерской циркового
эксперимента" и какого-то "Фортинбраса при Умслопогасе".
Человек восемь стояли с записками от Эспера Эклеровича.
Остап врезался в очередь, растолкал фортинбрасовцев и,
крича: "Мне только справку, вы не видите, что я даже калош не
снял", пробился к окошечку и заглянул внутрь.
Администратор трудился, как грузчик. Светлый. брильянтовый
пот орошал его жирное лицо. Телефон тревожил его поминутно и
звонил с упорством трамвайного вагона, пробирающегося через
Смоленский рынок.
— Скорее, — крикнул он Остапу, — вашу бумажку?
— Два места, — сказал Остап тихо, — в партере,
— Кому?
— Мне!
— А кто вы такой, чтобы я давал вам места?
— А я все-таки думаю, что вы меня знаете.
— Не узнаю.
Но взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука
администратора сама отвела Остапу два места в одиннадцатом
ряду.
— Ходят всякие, — сказал администратор, пожимая
плечами, — кто их знает, кто они такие! Может быть, он из
Наркомпроса? Кажется, я его видел в Наркомпросе. Где я его
видел?
И, машинально выдавая пропуска счастливым теа-- и
кинокритикам, притихший Яков Менелаевич продолжал вспоминать,
где он видел эти чистые глаза.
Когда все пропуска были выданы и в фойе уменьшили свет,
Яков Менелаевич вспомнил: эти чистые глаза, этот уверенный
взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда и сам
сидел там по пустяковому делу.
Из одиннадцатого ряда, где сидели концессионеры,
послышался смех. Остапу понравилось музыкальное вступление,
исполненное оркестрантами на бутылках, кружках Эсмарха,
саксофонах и больших полковых барабанах. Свистнула флейта, и
занавес, навевая прохладу, расступился.
К удивлению Воробьянинова, привыкшего к классической
интерпретации "Женитьбы", Подколесина на сцене не было.
Порыскав глазами, Ипполит Матвеевич увидел свисающие с потолка
фанерные прямоугольники, выкрашенные в основные цвета
солнечного спектра. Ни дверей, ни синих кисейных окон не было.
Под разноцветными прямоугольниками танцевали дамочки в больших,
вырезанных из черного картона шляпах. Бутылочные стоны вызвали
на сцену Подколесина, который врезался в толпу верхом на
Степане. Подколесин был наряжен в камергерский мундир. Разогнав
дамочек словами, которые в пьесе не значились, Подколесин
возопил:
— Степа-ан!
Одновременное этим он прыгнул в сторону и замер в трудной
позе. Кружки Эсмарха загремели.
— Степа-а-н!!! — повторил Подколесин, делая новый прыжок.
Но так как Степан, стоящий тут же и одетый в барсову
шкуру, не откликался, Подколесин трагически спросил:
— Что же ты молчишь, как Лига наций?
— Очевидно, я Чемберлена испужался, — ответил Степан,
почесывая шкуру.
Чувствовалось, что Степан оттеснит Подколесина и станет
главным персонажем осовремененной пьесы.
— Ну что, шьет портной сюртук? Прыжок. Удар по кружкам
Эсмарха. Степан с усилием сделал стойку на руках и в таком
положении ответил:
— Шьет!
Оркестр сыграл попурри из "Чио-чио-сан". Все это время
Степан стоял на руках. Лицо его залилось краской.
— А что, — спросил Подколесин, — не спрашивал ли портной, на
что, мол, барину такое хорошее сукно?
Степан, который к тому времени сидел уже в оркестре и
обнимал дирижера, ответил:
— Нет, не спрашивал. Разве он депутат английского
парламента?
— А не спрашивал ли портной, не хочет ли, мол, барин
жениться?
— Портной спрашивал, не хочет ли, мол, барин платить
алименты.
После этого свет погас, и публика затопала ногами. Топала
она до тех пор, покуда со сцены не послышался голос
Подколесина:
— Граждане! Не волнуйтесь! Свет потушили нарочно, по ходу
действия. Этого требует вещественное оформление.
Публика.покорилась. Свет так и не зажигался до конца
акта. В полной темноте гремели барабаны. С фонарями прошел
отряд военных в форме гостиничных швейцаров. Потом, как видно
— на верблюде, приехал Кочкарев. Судить обо всем этом можно
было из следующего диалога:
— Фу, как ты меня испугал! А еще на верблюде приехал!
— Ах, ты заметил, несмотря на темноту?! А я хотел
преподнести тебе сладкое вер-блюдо!
В антракте концессионеры прочли афишу:
ЖЕНИТЬБА Текст — Н. В. Гоголя. Стихи — М. Шершеляфамова.
Литмонтаж — И. Антиохийского. Музыкальное сопровождение — X.
Иванова. Автор спектакля — Ник. Сестрин. Вещественное оформление
— Симбиевич-Синдиевич. Свет — Платон Плащук. Звуковое
оформление — Галкина, Палкина, Малкина, Чалкина и Залкинда. Грим
— мастерской Крулт. Парики — Фома Кочура. Мебель -- древесных
мастерских Фортинбраса при Умслопогасе им. Валтасара.
Инструктор акробатики — Жоржетта Тираспольских. Гидравлический
пресс — под управлением монтера Мечникова. Афиша набрана,
сверстана и отпечатана в школе ФЗУ КРУЛТ.
— Вам нравится? — робко спросил Ипполит Матвеевич.
— А вам?
— Очень интересно, только Степан какой — то странный.
— А мне не понравилось, — сказал Остап, — в особенности то,
что мебель у них каких-то мастерских Вогопаса. Не приспособили
ли они наши стулья на новый лад?
Эти опасения оказались напрасными. В начале же второго
акта все четыре стула были вынесены на сцену неграми в
цилиндрах.
Сцена сватовства вызвала наибольший интерес зрительного
зала. В ту минуту, когда на протянутой через весь зал проволоке
начала спускаться Агафья Тихоновна, страшный оркестр X. Иванова
произвел такой шум, что от него одного Агафья Тихоновна должна
была бы упасть в публику. Однако Агафья держалась на сцене
прекрасно. Она была в трико телесного цвета и мужском котелке.
Балансируя зеленым зонтиком с надписью: "Я хочу Подколесина",
она переступала по проволоке, и снизу всем были видны ее
грязные подошвы, С проволоки она спрыгнула прямо на стул.
Одновременно с этим все негры, Подколесин, Кочкарев в балетных
пачках и сваха в костюме вагоновожатого сделали обратное
сальто. Затем все отдыхали пять минут, для сокрытия чего был
снова погашен свет.
Женихи были очень смешны, в особенности — Яичница. Вместо
него выносили большую яичницу на сковороде. На моряке была
мачта с парусом.
Напрасно купец Стариков кричал, что его душат патент и
уравнительный. Он не понравился Агафье Тихоновне. Она вышла
замуж за Степана. Оба принялись уписывать яичницу, которую
подал им обратившийся в лакея Подколесин. Кочкарев с Феклой
спели куплеты про Чемберлена и про алименты, которые британский
министр взимает с Германии. На кружках Эсмарха сыграли
отходную. И занавес, навевая прохладу, захлопнулся.
— Я доволен спектаклем, — сказал Остап, — стулья в целости.
Но нам медлить нечего. Если Агафья Тихоновна будет ежедневно на
них гукаться, то они недолго проживут.
Молодые люди в фасонных пиджаках, толкаясь и смеясь,
вникали в тонкости вещественного и звукового оформления.
— Ну, — указал Остап, — вам, Кисочка, надо байбай. Завтра с
утра нужно за билетами становиться. Театр в семь вечера
выезжает ускоренным в Нижний. Так что вы берите два жестких
места для сиденья до Нижнего, Курской дороги. Не беда — посидим.
Всего одна ночь.
На другой день весь театр Колумба сидел в буфете Курского
вокзала. Симбиевич-Синдиевич, приняв меры к тому, чтобы
вещественное оформление пошло этим же поездом, закусывал за
столиком. Вымочив в пиве усы, он тревожно спрашивал монтера:
— Что, гидравлический пресс не сломают в дороге?
— Беда с этим прессом, — отвечал Мечников, — работает он у
нас пять минут, а возить его целое лето придется.
— А с "прожектором времен" тебе легче было, из пьесы
"Порошок идеологии"?
— Конечно, легче. Прожектор хоть и больше был, но зато не
такой ломкий.
За соседним столиком сидела Агафья Тихоновна, молоденькая
девушка с ногами твердыми и блестящими, как кегли. Вокруг нее
хлопотало звуковое оформление — Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин
и Залкинд.
— Вы вчера мне не в ногу подавали, — жаловалась Агафья
Тихоновна, — я так и свалиться могу. Звуковое оформление
загалдело:
— Что ж делать! Две кружки лопнули!
— Разве теперь достанешь заграничную кружку
Эсмарха? — кричал Галкин.
— Зайдите в Госмедторг. Не то что кружки Эсмарха,
термометра купить нельзя! — поддержал Палкин.
— А вы разве и на термометрах играете? — ужаснулась
девушка.
— На термометрах мы не играем, — заметил Залкинд, -- но
из-за этих проклятых кружек прямо-таки заболеваешь --
приходится мерить температуру.
Автор спектакля и главный режиссер Ник. Сестрин
прогуливался с женой по перрону. Подколесин с Кочкаревым
хлопнули по три рюмки и наперебой ухаживали за Жоржеттой
Тираспольских.
Концессионеры, пришедшие за два часа до отхода поезда,
совершили уже пятый рейс вокруг сквера, разбитого перед
вокзалом.
Голова у Ипполита Матвеевича кружилась. Погоня за стульями
входила в решающую стадию. Удлиненные тени лежали на
раскаленной мостовой. Пыль садилась на мокрые, потные лица.
Подкатывали пролетки. Пахло бензином. Наемные машины высаживали
пассажиров. Навстречу им выбегали Ермаки Тимофеевичи, уносили
чемоданы, и овальные их бляхи сияли на солнце. Муза дальних
странствий хватала людей за горло.
— Ну, пойдем и мы, -- сказал Остап. Ипполит Матвеевич
покорно согласился. Тут он столкнулся лицом к лицу с гробовых
дел мастером Безенчуком.
— Безенчук! — сказал он в крайнем удивлении.Ты как сюда
попал?
Безенчук снял шапку и радостно остолбенел.
— Господин Воробьянинов! — закричал он. — Почет дорогому
гостю!
— Ну, как дела?
— Плохи дела, — ответил гробовых дел мастер.
— Что же так?
— Клиента ищу. Не идет клиент.
— "Нимфа" перебивает?
— Куды ей! Она меня разве перебьет? Случаев нет. После
вашей тещеньки один только "Пьер и Константин" перекинулся.
— Да что ты говоришь? Неужели умер?
— Перекинулся, Ипполит Матвеевич. На посту своем
перекинулся. Брил аптекаря нашего Леопольда и перекинулся. Люди
говорили -- разрыв внутренности произошел, а я так думаю, что
покойник от этого аптекаря лекарством надышался и не выдержал.
— Ай-яй-яй, — бормотал Ипполит Матвеевич, — ай-яй-яй! Ну,
что ж, значит, ты его и похоронил?
— Я и похоронил. Кому же другому? Разве "Нимфа", туды ее
в качель, кисть дает?
— Одолел, значит?
— Одолел. Только били меня потом. Чуть сердце у меня не
выбили. Милиция отняла. Два дня лежал, спиртом лечился.
— Растирался?
— Нам растираться не к чему.
— А сюда тебя зачем принесло?
— Товар привез.
— Какой же товар?
— Свой товар. Проводник знакомый помог провезти задаром в
почтовом вагоне. По знакомству.
Ипполит Матвеевич только сейчас заметил, что поодаль
Безенчука на земле стоял штабель гробов. Иные были с кистями,
иные-так. Один из них Ипполит Матвеевич быстро опознал. Это был
большой дубовый и пыльный гроб с безенчуковской витрины.
— Восемь штук, — сказал Безенчук самодовольно, -- один к
одному. Как огурчики.
— А кому тут твой товар нужен? Тут своих мастеров
довольно.
— А гриб?
— Какой гриб?
— Эпидемия. Мне Прусис сказал, что в Москва гриб
свирепствует, что хоронить людей не в чем. Весь материал
перевели. Вот я и. решил дела поправить.
Остап, прослушавший весь этот разговор с любопытством,
вмешался:
— Слушай, ты, папаша, это в Париже грипп свирепствует.
— В Париже?
— Ну да. Поезжай в Париж. Там подмолотишь! Правда, будут
некоторые затруднения с визой, но ты, папаша, не грусти. Если
Бриан тебя полюбит, ты заживешь недурно: устроишься
лейб-гробовщиком при парижском муниципалитете. А здесь и своих
гробовщиков хватит.
Безенчук дико огляделся. Действительно, на площади,
несмотря на уверения Прусиса, трупы не валялись" люди бодро
держались на ногах, и некоторые из них даже смеялись.
Поезд давно уже унес и концессионеров, и театр Колумба, и
прочую публику, а Безенчук все еще ошалело стоял над своими
гробами. В наступившей темноте его глаза горели желтым
неугасимым огнем.
Свежее в блогах