Стр. 1-3Рассказ о Джубейре ибн Умейре и Будур (ночи 327—334); Рассказ о шести невольницах (ночи 334—338); Повесть о Харунс ар-Рашиде и невольнице (ночи 338—340); Рассказ о бедняке и собаке (ночи 340—341); Рассказ о вали Хусам-ад-дине (ночи 341—342); Рассказ о вали Хусам-ад-дине (ночи 341—342); Рассказ о воре и меняле (ночи 344—345); Рассказ о вали и работнике (ночи 345—346); Рассказ об Ибрахиме и невольнице (ночи 346—347); Рассказ о женщине с отрубленными руками (ночи 347—348); Рассказ о бедняке и женщине (ночи 348—349); Рассказ об Абу-Хассане-аз-Зияди (ночи 349—351)
Стр. 4Примечания
Триста тридцать вторая ночь
Когда же настала триста тридцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ибн Мансур говорил: „И я сказал ему: „Делай что тебе вздумается!“ И он позвал одну из своих невольниц и сказал: «Принеси мне чернильницу и бумагу!“ И когда она принесла ему то, что просил Джубейр, он написал такие стихи:
«Владыки, молю Аллахом, будьте помягче вы
Со мною, – любовь ума во мне не оставила.
Любовь овладела мной, и страсть к вам, поистине,
В болезни меня одела, ею унижен я.
Ведь прежде преуменьшал я силу любви своей,
Ничтожной, о господа, и лёгкой считал её.
Когда ж показала страсть мне волны морей своих,
По воле Аллаха тех простил я, кто знал любовь.
Хотите вы сжалиться – любовь подарите мне,
Хотите убить меня – припомните милость».
Потом он запечатал письмо и подал его мне, и я взял его и отправился к дому Будур. И я стал, как всегда, мало-помалу приподнимать занавеску и вдруг увидел десять невольниц, высокогрудых дев, подобных лунам, и госпожа Будур сидела между ними, точно месяц среди звёзд или солнце, когда оно раскроется от облаков, и не было у неё ни мучений, ни страданий. И когда я смотрел на неё и дивился этим обстоятельствам, она вдруг бросила на меня взгляд и» увидав, что я стою у дверей, сказала: «Приют и уют!»
И я вошёл и приветствовал Будур и показал ей бумажку, и, прочитав её и поняв, что в ней было, девушка засмеялась и сказала: «Мне, о ибн Мансур, не солгал поэт, когда сказал:
Поистине, я любовь к тебе стойко выдержу,
Лака явится от тебя ко мне посланник.
О ибн Мансур, вот я напишу для тебя ответ, чтобы тот человек дал тебе то, что он обещал». – «Да воздаст тебе Аллах благом!» – сказал я ей. И она позвала одну из своих невольниц и сказала: «Принеси мне чернильницу и бумагу!» И когда невольница принесла ей то, что она потребовала, девушка написала Джубейру такие стихи:
«Почему обет соблюла я свой, а вы предали?
Как вы видели, справедлива я, и обидели.
Вы ведь первые на разрыв пошли с жестокостью,
И вы предали, и предательство от вас пошло.
Всегда в пустыне помнила обеты я,
Вашу честь всегда охраняла я и клялась за вас,
Но увидела своим оком я неприятное,
И услышала я про вас тогда вести скверные.
Унижать ли буду сама свой сан, чтоб поднять ваш сан?
Поклянусь творцом – уважали б вы – уважали б вас.
Отвращу я сердце от вас своё и забуду вас,
Отряхну я руки, на вас утратив надежды все».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, – он далёк от смерти лишь до тех пор, пока не прочитает эту записку», – воскликнул я, и затем я разорвал бумажку и сказал девушке: «Напиши ему другие стихи». – «Слушаю и повинуюсь!» – ответила она и затем написала такие стихи:
«Я утешилась, и сладостен для глаза сон.
И со слов хулящих слыхала я о случившемся.
Согласилось сердце забыть о вас и утешиться,
И решили веки, когда вас нет, не бодрствовать.
Лгут сказавшие: «Отдаленье-горечь!» Поистине,
Мне даль на вкус как сахар сладкой кажется,
Ненавижу ныне я всякого, кто помянет вас,
Возражая мне, и дурное я ему делаю.
Я забыла вас всеми членами и утешилась —
Пусть узнает сплетник, пусть ведает, кто ведает».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, он ещё не прочитает эту бумажку, как душа его расстанется с телом!» – воскликнул я. И девушка спросила: «О ибн Мансур, разве страсть дошла до такого предела, что ты сказал то, что сказал?» – «Если бы я сказал и больше, это была бы правда, прощение – черта благородных», – ответил я. И когда она услышала мои слова, её глаза наполнились слезами. И она написала ему записку (клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, у тебя в диване нет никого, кто бы умел так хорошо писать, как она!) и написала в ней такие стихи:
Доколе обвиненья и причуды?
Завистников ты, клянусь, утолил всю злобу.
Быть может, я проступок совершила,
Не ведая, – скажи, о чем узнал ты;
Хотела бы я положить, любимый,
Тебя на месте сна для век и глаза,
Без примеси пила любви я чашу,
Не укоряй, увидев, что хмельна я».
А окончив писать письмо…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать третья ночь
Когда же настала триста тридцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, окончив писать письмо и запечатав его, Будур подала его мне, и я сказал:
«О госпожа, поистине, это письмо исцелит больного и утолит жажду!»
А потом я взял письмо и вышел.
И девушка кликнула меня после того, как я вышел, и сказала: «О ибн Мансур, скажи ему: „Она сегодня вечером твоя гостья“. И я сильно обрадовался этому и пошёл с письмом к Джубейру ибн Умейру, и, войдя к нему, я увидел, что глаза его направлены к двери в ожидании. И я подал ему записку, и он развернул её и прочитал и понял то, что в ней было, и тогда он издал великий крик и упал без памяти, а очнувшись, спросил меня: „О ибн Мансур, она написала эту записку своей рукой, касаясь её пальцами?“
«О господин, а разве люди пишут ногами? – отвечал я.
И, клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, мы с ним не закончили ещё своего разговора, как уже услыхали звон её ножных браслетов в проходе, когда она входила.
И, увидав её, Джубейр поднялся на ноги, словно совсем не испытывал страданий, и обнял её, как лям обнимает алиф[365], и оставила его слабость тех, кто над собою не властен. И потом он сел, а она не села, и я спросил её: «О госпожа, почему ты не садишься?» И она отвечала: «О ибн Мансур, я сяду лишь с тем условием, которое есть между нами». – «А что это за условие между вами?» – спросил я. «Тайны влюблённых не узнает никто», – отвечала девушка, и затем она приложила рот к уху Джубейра и что-то тихо сказала ему, и тот ответил: «Слушаю и повинуюсь!»
И затем Джубейр поднялся и стал шептаться с одним из своих рабов, и раб исчез ненадолго и вернулся, и с ним был кади и два свидетеля. И Джубейр поднялся и принёс мешок, в котором было сто тысяч динаров, и сказал: «О кади, заключи мой договор с этой женщиной при приданом в таком-то количестве». – «Скажи: „Я согласна на это“, – сказал ей кади. И она сказала: „Я согласна на это“. И договор заключили.
И тогда девушка развязала мешок и, захватив полную пригоршню, дала денег кади и судьям, а потом она подала Джубейру мешок с оставшимися деньгами. И кади с свидетелями ушли, а я просидел с ним и с нею, веселясь и развлекаясь, пока не прошла большая часть ночи. И тогда я сказал себе: «Они влюблённые и провели долгое время в разлуке – я сейчас встану и буду спать гденибудь вдали от них и оставлю их наедине друг с другом».
И я поднялся, но Будур уцепилась за мой подол и спросила: «Что сказала тебе твоя душа?» И я отвечал ей: «То-то и то-то». – «Сиди, а когда мы захотим, чтобы ты ушёл, мы тебя отпустим», – сказала она. И я просидел с нами, пока не приблизилось утро, и тогда она сказала: «О ибн Мансур, ступай в ту комнату, мы постлали тебе там ложе и постель, и оно будет тебе местом сна».
И я пошёл и проспал там до утра, а когда я проснулся утром, ко мне пришёл слуга с тазом и кувшином, и я совершил омовение и утреннюю молитву. И потом я сел, и когда я сидел, вдруг Джубейр и его возлюбленная вышли из бани, которая была в доме, и оба они выжимали кудри. И я пожелал им доброго утра и поздравил их с благополучием и пребыванием вместе, и сказал ему: «Это начинается с условия, кончается согласием». – «Ты прав, и тебе надлежит оказать уважение», – ответил он. И затем он кликнул своего казначея и сказал ему: «Принеси мне три тысячи динаров!»
И казначей принёс ему мешок, где было три тысячи динаров, и Джубейр сказал мне: «Сделай нам милость, (приняв это». А я отвечал: «Не приму, пока ты мне не расскажешь, почему любовь перешла от неё к тебе после такого великого отдаления». – «Слушаю и повинуюсь», – отвечал он. «Знай, что у нас есть праздник, который называется праздник новолетий, и в этот день все люди выходят и садятся в лодки и катаются по реке. И я выехал с друзьями прокатиться и увидел лодку, где было десять невольниц, подобных лунам, и эта Ситт-Будур сидела среди них, и с ней была её лютня. И она ударила по ней на одиннадцать ладов, а затем вернулась к первому ладу и произнесла такие два стиха:
«Огонь холоднее, чем огни в моем сердце,
И мягче утёс любой, чем сердце владыки.
Поистине, я дивлюсь тому, как он создан был —
Ведь тело его – вода, а сердце, как камень».
И я сказал ей: «Повтори двустишие и напев – по она не согласилась…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать четвёртая ночь
Когда же настала триста тридцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Джубейр ибн Умейр говорил: „И я сказал ей: «Повтори двустишие и напев“.
Но она не согласилась, и тогда я велел матросам забросать её, и они стали бросать в неё апельсинами так, что мы даже испугались, что потонет лодка, в которой она находилась.
И она уехала своей дорогой, и вот причина перехода любви из её сердца в моё сердце».
И я поздравил их обоих с тем, что они вместе, и взял мешок и то, что было в нем, и отправился в Багдад».
И расправилась грудь халифа, и прошла мучившая его бессонница и стеснение в груди.
Рассказ о шести невольницах (ночи 334—338)
Рассказывают также, что повелитель правоверных аль-Мамун в один из дней был у себя во дворце, и призвал он всех особ своего государства и вельмож царства, и призвал к себе также стихотворцев и сотрапезников. И был среди его сотрапезников один сотрапезник по имени Мухаммед аль-Басри. И аль-Мамун обратился к нему и сказал: «О Мухаммед, я хочу, чтобы ты рассказал мне что-нибудь, чего я никогда не слышал». – «О повелитель правоверных, хочешь ли ты, чтобы я передал тебе рассказ, который я слышал ушами, или рассказал тебе о том, что я видел глазами?» – спросил Мухаммед, и аль-Мамун ответил: «Расскажи мне, о Мухаммед, о том, что более всего удивительно».
«Знай, о повелитель правоверных, – сказал тогда Мухаммед, – что был в минувшие дни человек из тех, что живут в благоденствии, и родина его была в Йемене, но потом он уехал из Йемена в наш город Багдад, и ему показалось хорошо жить в нем, и он перевёз в Багдад своих родных и своё имущество и семью. А у него были шесть невольниц, подобных лунам: первая – белая, вторая – коричневая, третья – упитанная, четвёртая – худощавая, пятая – жёлтая и шестая – чёрная, и все они были красивы лицом и совершенны по образованию, и знали искусство пения и игры на музыкальных инструментах. И случилось, что он призвал этих невольниц в какой-то день к себе и потребовал кушанье и вино, и они стали есть, и пить, и наслаждались, и радовались, и господин их наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак белой невольнице и сказал: „О лик новой лупы, дай нам услышать сладостные слова“.
И она взяла лютню и настроила её и стала повторять на ней напевы, пока помещение не заплясало, а потом она завела напев и произнесла такие стихи:
«Мой любимый стоит всегда пред глазами,
Его имя начертано в моем сердце.
Его вспомню, так все во мне – одно сердце,
Его вижу, так все во мне – одно око.
Мне сказали хулители: «Позабудешь!»
Я сказала: «Чему не быть, как же будет?»
Я сказала: «Уйди, хулитель, оставь нас,
Не старайся уменьшить то, что не мало».
И их господин пришёл в восторг и выпил свой кубок и дал выпить невольницам, а потом он наполнил чашу и, взяв её в руку, сделал знак коричневой невольнице и сказал: «О свет факела, чьё дыхание благовонно, – дай нам послушать твой прекрасный голос, внимающий которому впадает в соблазн!» И она взяла лютню и повторяла напевы, пока все в помещении не возликовало, и похитила сердца взглядами и произнесла такие стихи:
«Поклянусь тобою, других любить не буду
До смерти я, и любовь к тебе не предам я.
О полный месяц, прелестью закрывшийся,
Все прекрасные под твои идут знамёна.
Ты тот, кто превзошёл прекрасных нежностью,
Ты одарён творцом миров, Аллахом!»
И их господин, пришёл в восторг, и он выпил свою чашу и напоил невольниц, а потом он наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак упитанной невольнице, и велел ей петь, перебирая напевы. И невольница взяла лютню и заиграла на голос, прогоняющий печали, и произнесла такие стихи:
«Коль впрямь ты простил меля, о тот, к кому я стремлюсь,
Мне дела нет до всех тех, кто сердится.
И если появится прекрасный твой лик, мне нет
Заботы о всех царях земли, если скроются.
Хочу я из благ мирских одной лишь любви Твоей,
О тот, к кому прелесть вся, как к предку возводится!»
И их господин пришёл в восторг и взял чашу и напоил невольниц, а потом он наполнил чашу и, взяв её в руку, сделал знак худощавой невольнице и сказал: «О гурия садов, дай нам послушать твои прекрасные слова!» И она взяла лютню и настроила её и перебрала напевы и произнесла такие стихи:
«Клянусь, на пути Аллаха[366] то, что ты сделал мне,
Расставшись со мной, когда терпеть без тебя не в мочь.
Клянусь, нас судья в любви рассудит, и он воздаст
Мне должное за тебя, творя справедливый суд».
И их господин пришёл в восторг и выпил кубок и напоил невольниц, а потом он наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак жёлтой невольнице и сказал: «О солнце дня, дай нам послушать твои нежные стихи!»
И она взяла лютню и ударила по ней наилучшим образом и произнесла такие стихи:
«Мой любимый, когда ему я являюсь,
Обнажает меч острый глаз предо мною.
Пусть хоть частью возьмёт Аллах с него долг мне,
Раз жесток он, а дух ведь мой в его власти.
Всякий раз, как стажу душе: «Его брось ты!»
Все стремится душа моя лишь к нему же.
Лишь его средь других людей я желаю,
Но питает судьбы рука ко мне зависть».
И их господин пришёл в восторг и выпил и напоил невольниц, а затем он наполнил чашу и, взяв её в руку, сделал знак чёрной невольнице и сказал: «О чернота глаза, дай нам услышать хоть два слова». И она взяла лютню и настроила её и натянула струны и прошлась по ним на много ладов, а затем вернулась к первому ладу и, затянув напев, произнесла:
«О глаз, прошу, будь щедр, подари мне слезы,
В любви моей утратила жизнь совсем я.
Со страстью всякой я борюсь к любимым,
Но я влюблена, и радуется завистник.
Хулитель не даёт мне роз ланиты,
Когда душа моя стремится к розам.
Здесь чаши ходят вкруг с вином пьянящим,
И радость здесь, при музыке и лютне.
Пришёл ко мне любимый, увлеклась я,
И звезды счастья ярко нам сняли.
Но без вины задумал он расстаться,
А есть ли горше что-нибудь разлуки?
Его ланиты – сорванные розы;
Клянусь Аллахом, розы щёк прекрасны!
Когда б закон позволил яиц нам падать
Не пред Аллахом, пала бы ниц пред ним я».
И после этого рабыни поднялись и поцеловали землю меж рук их господина и сказали: «Рассуди нас, о господин».
И владелец их посмотрел на их красоту и прелесть и на их неодинаковый цвет, и восхвалил Аллаха великого и прославил его и потом сказал: «Каждая из вас читала Коран и научилась напевам и знает предания о древних и сведуща в историях минувших пародов, и я хочу, чтобы каждая из вас поднялась и указала рукой на свою соперницу – то есть белая укажет на смуглую, упитанная – на худощавую, жёлтая – на чёрную, – и пусть каждая из вас восхваляет себя и порицает свою подругу, а потом встанет её подруга и сделает с ней то же самое. И пусть это будут доказательства из почитаемого Корана и что-нибудь из преданий и стихов, чтобы мы увидели вашу образованность и красоту ваших речей». И невольницы ответили ему: «Слушаем и повинуемся!..»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать пятая ночь
Когда же настала триста тридцать пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольницы сказали человеку из Йемена: „Слушаем и повинуемся!“ И затем встала первая из них (а это была белая) и указала на чёрную и сказала: „Горе тебе, о чёрная!“ Передают, что белизна говорила: «Я свет блестящий, я месяц восходящий, цвет мой ясен, лоб мой сияет, и о моей красоте сказал поэт:
Бела она, с гладкими щеками и нежная,
Подобна по прелести жемчужине скрытой»
Как алиф прекрасный стан её, а уста её —
Как мим, а дуга бровей над нею – как нуны[367],
И кажется, взгляд её – стрела, а дуга бровей —
Как лук, хоть и связан он бывает со смертью.
Коль явит ланиты нам и стан, то щека её —
Как роза и василёк, шиповник и мирта.
Обычно сажают ветвь в саду, как известно нам,
Но стана твоего ветвь – как много садов в нем!
Мой цвет подобен счастливому дню и сорванному цветку и сверкающей звезде.
И сказал Аллах великий в своей славной книге пророку своему Мусе (мир с ним!): «Положи руку себе за пазуху, она выйдет белою, без вреда»[368].
И сказал Аллах великий: «А что до тех, чьи лица побелеют[369], то в милости Аллаха они, и пребывают в ней вечно». Цвет мой – чудо, и прелесть моя – предел, и красота моя – завершение, и на подобной мне хороша всякая одежда, и ко мне стремятся души. И в белизне многие достоинства, как то, что снег нисходит с небес белым, и передают, что лучший из цветов белый, и мусульмане гордятся белыми тюрбанами, и если бы я стала припоминать, что сказано белизне во славу, изложение, право бы, затянулось. То, чего мало, но достаточно, – лучше, чем то, чего много и недостаточно. Но я начну порицать тебя, о чёрная, о цвет чернил и сажи кузнеца, и лица ворона, разлучающего любимых! Сказал поэт, восхваляя белизну и порицая черноту:
Не видишь ли ты, что жемчуг дорог за белый цвет,
А угля нам чёрного на дирхем мешок дают.
И лица ведь белые – те прямо вступают в рай,
А лицами чёрными геенна[370] наполнена.
И рассказывается в одном из преданий, передаваемых со слов лучших людей, что Нух – мир с ним! – заснул в какой-то день, а дети его – Сам и Хам – сидели у его изголовья. И набежал ветер и приподнял одежды Нуха, и открылась его срамота, и Хам посмотрел на него и засмеялся и не прикрыл его, а Сам поднялся и прикрыл. И их отец пробудился от сна и узнал, что совершили его сыновья, и благословил Сама и проклял Хама. И побелело лицо Сама, и пошли пророки и халифы прямого пути и цари из потомков его, а лицо Хама почернело, и он ушёл и убежал в страну абиссинцев, и пошли чернокожие от потомков его. И все люди согласны в том, что мало ума у чёрных и говорит говорящий в поговорке: «Как найти чёрного разумного?»
И господин сказал невольнице: «Садись, этого достаточно, ты превзошла меру!» И потом он сделал знак чёрной, и она поднялась, и указала рукой на белую, и молвила: «Разве не знаешь ты, что приведено в Коране, низведённом на посланного пророка, слово Аллаха великого: „Клянусь ночью, когда она покрывает, и днём, когда он заблистает!“ И если бы ночь не была достойнее, Аллах не поклялся бы ею и не поставил бы её впереди дня, – с этим согласны проницательные и прозорливые. Разве не знаешь ты, что чернота – украшение юности, а когда нисходит седина, уходят наслаждения и приближается время смерти? И если бы не была чернота достойнее всего, не поместил бы её Аллах в глубину сердца и ока. А как хороши слова поэта:
Люблю я коричневых за то лишь, что собран в них
Цвет юности и зёрна сердец и очей людских.
И белую белизну ошибкой мне не забыть,
От савана и седин всегда буду в страхе я.
А вот слова другого:
Лишь смуглые, не белые
Достойны все любви моей.
Ведь смуглость в цвете алых губ,
А белое – цвет лишаёв.
И слова другого:
Поступки чёрной – белые, как будто бы
Глазам она равна, владыкам света.
Коль ума лишусь, полюбив её, не дивитесь вы, —
Немочь чёрная ведь безумия начало.
И как будто цветом подобен я вороному в ночь, —
Ведь не будь её, не пришла б луна со светом.
И к тому же, разве хорошо встречаться влюблённым иначе как ночью? Довольно с тебя этого преимущества и выгоды. Ничто так не скрывает влюблённых от сплетников и злых людей, как чернота мрака, и ничто так не заставляет их бояться позора, как белизна утра. Сколько у черноты преимуществ, и как хороши слова поэта:
Иду к ним, и мрак ночей перед ними ходатай мой;
От них иду – белизна зари предаёт меня.
И слова другого:
Как много ночей со мной провёл мой возлюбленный,
И нас покрывала ночь кудрей темнотой своих.
Когда же блеснул свет утра, он испугал меня,
И милому я сказала: «Лгут маги, поистине».
И слова другого:
Пришёл он ко мне, закрывшись ночи рубашкою,
Шаги ускорял свои от страха, с опаскою,
И щеку я подостлал свою на пути его
Униженно, и подол тащил позади себя.
И месяца луч блеснул, почти опозорив нас,
Как будто обрезок он, от ногтя отрезанный.
И было, что было, из того, что не вспомню я,
Так думай же доброе, не спрашивай ни о чем.
И слова другого:
Лишь ночью встречает тех, с кем будет близка она,
Ведь солнце доносит все, а ночь – верный сводник.
И слова другого:
Нет, белых я не люблю, от жира раздувшихся,
Но чёрных зато люблю я, тонких и стройных,
Я муж, что сажусь верхом на стройно-худых коней
В день гонки; другие – на слонах выезжают.
И слова другого:
Посетил меня любимый
Ночью, обнялись мы оба
И заснули. И вдруг утро
Поднялся торопливо
Я прошу Аллаха: «Боже,
Мы хотим быть снова вместе!
Ночь пускай ещё продлится,
Раз мой друг лежит со мною!»
И если бы я стала упоминать о том, как хвалят черноту, изложение, право бы, затянулось, но то, что не велико и достаточно, лучше, чем то, что обильно и недостаточно. А что до тебя, о белая, то твой цвет – цвет проказы, и сближение с тобой – горесть, и рассказывают, что град и стужа в геенне, чтобы мучить людей дурных. А в числе достоинств черноты то, что из неё получают чернила, которыми пишут слова Аллаха. И если бы не чернота мускуса и амбры, благовония не доставлялись бы царям, и о них бы не поминали. Сколько у черноты достоинств, и как хороши слова поэта:
Не видишь ли ты, что мускус дорого ценится,
А извести белой ты на дирхем получишь куль?
Бельмо в глазу юноши зазорным считается,
Но, подлинно, чёрные глаза разят стрелами».
И её господин сказал ей: «Садись, этого достаточно!» И невольница села, и затем он сделал знак упитанной, и та поднялась…»
И Шахразаду застигло утро, иона прекратила дозволенные речи.
Свежее в блогах