Ночи 681-705 (Тысяча и одна ночь. Восточные сказки)

Стр. 1-3

Рассказ об Утбе и Рейе (ночи 680-681), окончание; Рассказ о Хинд, дочери ан-Нумана (ночи 681-683); Рассказ об Икриме и Хузейме (ночи 683-684); Рассказ об Юнусе и незнакомце (ночи 684-685); Рассказ об ар-Рашиде и девушке (ночи 685-686); Рассказ об аль-Асмаи и трех девушках (ночи 686-687); Рассказ об Ибрахиме Мосульском и дьяволе (ночи 687-688); Рассказ о Джамиле и сыне его дяди (ночи 688-691); Рассказ о Муавии и бедуине (ночи 691-693); Рассказ о Дамре и его возлюбленной (ночи 693-695); Рассказ об Исхаке Мосульском и слепце (ночи 695-696); Рассказ об Ибрахиме и юноше (ночи 696-697); Рассказ о везире Ибн Мерване и юноше (ночи 697-698); Рассказ о Далиле-Хитрице и Али-Зейбаке каирском (ночи 698-719)

Стр. 4

Примечания

Шестьсот восемьдесят первая ночь

Когда же настала шестьсот восемьдесят первая ночь, она сказала: Дошло до меня, о счастливый царь, что Абд-Аллах ибн Мамар-альКайси рассказывал: «И я поднялся при начале стихов и направился в сторону голоса, и говоривший ещё не дошёл до последнего стиха, когда я уже был подле него. И я увидел юношу, у которого ещё не вырос пушок, и слезы провели по его щекам две борозды, и сказал ему: „Прекрасный ты юноша!“ И он спросил: „А ты кто, о человек?“ И я ответил: „Абд-Аллах ибн Мамар-альКайси“. – „У тебя есть нужда?“ – спросил юноша, и я сказал ему: „Я сидел в саду, и ничто не тревожило меня сегодня ночью, кроме твоего голоса. Я выкуплю тебя своей душой! Что ты испытываешь?“ – „Сядь“, – сказал юноша. И когда я сел, он сказал: „Я – Утба ибн альДжаббан ибн аль-Мунзир ибн аль-Джамух аль-Ансари. Я пришёл к Мечети Племён и стал совершать ракаты и падать ниц и затем отошёл в сторону, чтобы предаться благочестию, и вдруг подошли женщины, подобные лунам, и посреди них была девушка, редкостно прекрасная, совершённая по красоте. И она остановилась подле меня и сказала: „О Утба, что ты скажешь о сближении с той, кто ищет сближения с тобою?“ И затем она оставила меня и ушла, и я не слышал о ней вести и не напал на её след. И вот я теперь в смущении и перехожу с места на место!“ И он закричал и припал к земле, покрытый беспамятством, а когда он очнулся, то казалось, что парча его лица выкрашена варсом[556]. И он произнёс такие стихи:

«Я вижу вас сердцем из далёких, далёких стран;

Увидеть бы – видите ль меня издалека вы!

И сердце моё и глаза горюют о вас теперь,

Душа моя – возле вас, а память о вас – со мной.

Мне жизнь не сладка теперь, пока не увижу вас,

Хотя бы я был в раю и в райских садах навек».

«О Утба, о сын моего брата, вернись к твоему господу и попроси у него прощения твоих грехов. Ведь перед тобою ужасы предстояния», – сказал я ему. Но он воскликнул: «Далеко это! Я не утешусь, пока не вернутся собирающие мимозу»[557]. И я остался с ним, пока не взошла заря, а потом я сказал: «Пойдём в мечеть». И мы сидели там, пока не совершили полуденной молитвы, и вдруг женщины пришли, но той девушки среди них не было. «О Утба, – сказали они, – что ты думаешь об ищущей с тобою сближения?» И Утба спросил: «А что с ней?» И женщины сказали: «Её отец забрал её и уехал с ней в ас-Самаву». И я спросил женщин, как зовут девушку. И они сказали: «Рейя, доль аль-Гитрифа ас-Сулейми». И тогда Утба поднял голову и произнёс такие два стиха:

«О други, умчалась Рейя утром, и знаю я:

В Самаву направился теперь караван её.

О Други, без памяти теперь от рыданий я,

Найдётся ли у других слеза, чтобы в долг мне дать?»

«О Утба, – сказал я, – я пришёл с большими деньгами и хочу прикрыть ими благородных мужей. Клянусь Аллахом, я израсходую их на твоих глазах, чтобы ты достиг удовлетворения и больше, чем удовлетворения. Пойдём в собрание Ансаров»[558]. И мы пошли и обратились к совету Ансаров, и я приветствовал их, и они хорошо мне ответили, и тогда я сказал: «О собрание, что вы скажете об Утбе и его отце?» – «Он из начальников арабов», – ответили Ансары. И я сказал: «Знайте, что Утба поражён бедствием любви, и я хочу, чтобы вы мне помогли и отправились со мной в ас-Самаву». И Ансары ответили. «Слушаем и повинуемся!» И мы с Утбой поехали, и эти люди ехали вместе с нами, пока не приблизились к стану племени Бену-Сулейм. И аль-Гитриф узнал, где мы находимся, и поспешно вышел нас встречать и сказал: «Да будете вы живы, о благородные!» И мы отвечали ему: «И ты да будешь жив! Мы – твои гости!» – «Пусть сойдёте вы в месте благороднейшем, просторном», – сказал аль-Гитриф. И потом он спешился и крикнул: «Эй, рабы, сходите!» И рабы спешились и постлали ковры и циновки и стали резать овец и баранов, но мы сказали: «Мы не попробуем твоего кушанья, пока ты не исполнишь нашу просьбу». – «А какая у вас просьба?» – спросил он, к мы сказали: «Мы сватаемся за твою благородную дочку для Утбы ибн аль-Джаббана ибн аль-Мунзира, возвышенного в славе и прекрасного рода».

«О братья! – ответил аль-Гитриф, – та, за кого вы сватаетесь, сама властна над собою, я пойду и расскажу ей о вашем приходе».

И он поднялся, разгневанный, и вошёл к Рейс, и девушка сказала ему: «О батюшка, отчего это я вижу на тебе следы явного гнева?» И аль-Гитриф молвил: «Прибыли ко мне люди из Ансаров, которые сватают тебя у меня». – «Это благородные люди (прошу прощения для них у пророка, – да благословит его Аллах наилучшим приветом!)» – сказала Рейя. – А кто сватает?» – «Юноша, которого зовут Утба ибн аль-Джаббан», – ответил аль-Гитриф. И Рейя сказала: «Я слышала про этого Утбу, что он исполняет то, что обещает, и достигает того, к чему стремится». – «Клянусь, что я не выдам тебя за него замуж! – воскликнул аль-Гитриф. – Мне донесли кое о чем из твоих с ним разговоров». – «Этого не было, – сказала Рейя, – но я клянусь, что Ансарам не будет отказано дурным отказом. Откажи им хорошо». – «А как?» – спросил аль-Гитриф. И Рейя молвила: «Увеличь приданое – они отступятся». – «Как прекрасно то, что ты сказала!» – воскликнул аль-Гитриф. И он поспешно вышел и сказал: «Девушка стана согласна, но она хочет для себя приданого, подобного ей. Кто о нем позаботится?» И я сказал: «Я!» – говорил Абд-Аллах, и альГитриф молвил: «Я хочу для неё тысячу браслетов из червонного золота, пять тысяч дирхемов, битых в Хаджаре[559], тысячу одежд-плащей, и полосатых платьев, и пять желудков амбры»[560]. И я сказал: «Будь по-твоему; согласен ли ты?» – говорил Абд-Аллах, и аль-Гитриф ответил: «Согласен!»

И тогда Абд-Аллах послал несколько человек Ансаров в Медину-Осиянную, и те привезли все, что он обязался дать. И зарезали овец и баранов, и люди собрались, чтобы есть кушанье. И мы провели, – говорил Абд-Аллах, – в таком положении сорок дней.

А потом аль-Гитриф сказал: «Берите вашу девушку!» И мы повезли её на носилках, и аль-Гитриф снабдил её тридцатью верблюдами подарков. И затем он простился с нами и уехал, а мы шли до тех пор, пока между нами и Мединой-Осиянной не осталось одного перехода. И тут выехали против нас всадники, чтобы напасть на нас (думаю я, что они были из Бену-Сулейм), и Утба бросился на них и убил нескольких, а потом он склонился набок, получив удар копьём, и упад на землю. И пришла к нам поддержка от обитателей этой местности, и они прогнали от нас тех всадников, а Утба окончил свой срок. И мы закричали: «Увы, Утба!» И девушка услышала это и бросилась с верблюда и припала к Утбе и стала горько плакать, и говорила такие стихи:

«Стараюсь я стойкой быть, но стойкости нет во мне,

Я тёшу лишь тем мой дух, что он за тобой пойдёт,

И будь справедливым, он, наверно, бы к гибели,

Он раньше тебя пришёл, и всех обогнал бы он.

Никто, после пас с тобой, с друзьями не справедлив —

Не будет уже душа с душою в согласье жить!»

И она издала единый крик, и срок её окончился. И мы вырыли им одну могилу и закопали их во прахе, и я вернулся в землю моих родичей и прожил семь лет, а затем я возвратился в Хиджаз и вступил в Медину-Осиянную для просвещения и сказал себе: «Клянусь Аллахом, я непременно вернусь к могиле Утбы!»

И я пришёл к ней и вдруг вижу: на ней высокое дерево с красными, жёлтыми и зелёными лентами. «Как называется это дерево?» – спросил я хозяев стоянки. И они сказали: «Дерево жениха с невестой».

И я пробыл на могиле Утбы один день и одну ночь и затем ушёл, и было это последним, что я знал о нем, помилуй его Аллах великий!»

Рассказ о Хинд, дочери ан-Нумана (ночи 681—683)

Рассказывают также, что Хинд, дочь анНумана, была прекраснейшей женщиной своего времени. И её красоту и прелесть описали альХаджжаджу, и он посватался за неё, не пожалев для неё больших денег, и женился на ней, обязавшись дать ей, кроме приданого, ещё двести тысяч дирхемов. И он вошёл к ней и оставался с ней долгое время, а затем, в какой-то день, он вошёл к ней, когда она смотрела на своё лицо в зеркало и говорила:

«Поистине Хинд всегда была кобылицею

Арабской, породистой, и вот её мул покрыл.

Кобылу когда родит – от господа дар её,

А если родится мул, то мул и принёс его».

И когда аль-Хаджжадж услышал это» он ушёл обратно и больше не входил к Хинд, а она не знала, что он её слышал. И аль-Хаджжадж пожелал развестись с нею и послал к ней Абд-Аллаха ибн Тахира, чтобы тот её с ним развёл. И Аод-Адлах ибн Тахир вошёл к Хинд и сказал: «Говорит тебе аль-Хаджжадж абу-Мухаммед, что за ним осталось для тебя от приданого двести тысяч дирхемов. Вот они здесь со мной, и он уполномочил меня на развод». – «Знай, о ибн Тахир, – сказала Хинд, – что мы были вместе, и, клянусь Аллахом, я ни одного дня ему не радовалась, а если мы расстанемся, то, клянусь Аллахом, я никогда не буду горевать. А эти двести тысяч дирхемов – подарок тебе за моё освобождение от сакифской собаки»[561].

А после этого дошла эта история до повелителя правоверных Абд-аль-Мелика ибн Мервана[562], и ему описали её прелесть и красоту, и стройность её стана, и нежность её речей, и её любовные взгляды, и он послал к ней, чтобы за неё посвататься…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Шестьсот восемьдесят вторая ночь

Когда же настала шестьсот восемьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных Абдаль-Мелик ибн Мерван, когда дошла до него весть о красоте этой женщины и её прелести, послал к ней, чтобы за неё посвататься. И она прислала ему письмо, в котором говорила после хвалы Аллаху и молитвы за пророка его Мухаммеда (да благословит его Аллах и да приветствует): „Знай, о повелитель правоверных, что пёс лакал в сосуде“.

И когда повелитель правоверных прочитал её письмо, он посмеялся её словам и написал ей слова пророка (да благословит его Аллах и да приветствует!): «Когда полакает пёс в сосуде кого-нибудь из вас, пусть вымоет его одна из них песком семижды.» – И прибавил: – «Смой грязь с места употребления».

И когда Хинд увидела, что написал повелитель правоверных, ей нельзя было ему прекословить, и она написала ему после хвалы Аллаху великому: «Знай, о повелитель правоверных, что я соглашусь на брачный договор только при условии. А если ты спросишь: „Какое это условие?“ – я скажу: „Пусть аль-Хаджжадж ведёт мои носилки в тот город, где ты находишься, и пусть он будет босой и в той одежде, которую носит“.

И когда Абд-аль-Мелик прочитал это письмо, он засмеялся сильным и громким смехом и послал к аль-Хаджжаджу, приказывая ему это сделать, и аль-Хаджжадж, прочитав послание правителя правоверных, согласился, не прекословя, и исполнил его приказание. И потом альХаджжадж послал к Хинд, приказывая ей собираться, и она собралась и села на носилки, и аль-Хаджжадж ехал со своей свитой, пока не подъехал к воротам Хинд. И когда Хинд поехала в носилках и поехали вокруг рее невольницы и евнухи, аль-Хаджжадж спешился, босой, взял верблюда за узду и повёл его. И он шёл с Хинд, и та потешалась над ним и насмехалась и смеялась вместе со своей банщицей и невольницами, а потом она сказала своей банщице: «Откинь занавеску носилок!» И банщица откинула занавеску, и Хинд оказалась лицом к лицу с альХаджжаджем, и она начала над ним смеяться. И альХаджжадж произнёс такой стих:

«И если смеёшься ты, о Хинд, то ведь ночью я

Не раз оставлял тебя без сна и в рыданьях»,

А Хинд отвечала ему таким двустишием:

«Не думаем мы, когда мы душу спасли и жизнь,

О том, что утратили из благ и богатства мы.

Богатства нажить легко, и слава вернётся вновь,

Когда исцелится муж от хвори и гибели».

И она смеялась и играла, пока не приблизилась к городу халифа, а прибыв в этот город, она бросила на землю динар и сказала аль-Хаджжаджу: «О верблюжатник, у нас упал дирхем; посмотри, где он, и подай его нам». И альХаджжадж посмотрел на землю и увидел только динар и сказал женщине: «Это динар». – «Нет, это дирхем», – сказала Хинд. «Нет, динар», – сказал аль-Хаджжадж. И Хинд воскликнула: «Хвала Аллаху, который дал нам вместо павшего дирхема динар[563]. Подай нам его!» И аль-Хаджжаджу стало стыдно. И потом он доставил Хинд во дворец повелителя правоверных Абд-аль-Мелика ибн Мервана, и она вошла к нему и была его любимицей…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Шестьсот восемьдесят третья ночь

Когда же настала шестьсот восемьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, что Хинд, дочь ан-Нумана, стала любимицей повелителя правоверных, но это не удивительней» чем история об Икраме и Хуэейме.

Рассказ об Икриме и Хузейме (ночи 683—684)

Дошло до меня, о счастливый царь, что был в дни повелителя правоверных Сулеймана ибн Абд-аль-Мелика[564] один человек по имени Хузейма ибн Бишр из племени Бену-Асад. Он отличался явным благородством и имел обильные блага и был милостив и благодетелен к друзьям, и он пребывал в таком положении, пока не обессилило его время и не стал он нуждаться в своих друзьях, которым он оказывал милости и помогал деньгами. И они помогали ему некоторое время, а потом это им наскучило. И когда Хузейме стала ясна их перемена к нему, он пошёл к своей жене (а она была дочерью его дяди) и сказал ей: «О дочь моего дяди, я вижу в моих братьях перемену, и я решил не покидать дома, пока не придёт ко мне смерть». И он заперся за дверями и питался тем, что у него было, пока запасы его не кончились, И тогда Хузейма впал в недоумение.

А его знал Икрима-аль-файяд ар-Риби, правитель альДжезиры. И когда он однажды сидел в своей приёмной зале, вдруг вспомнили Хузейму ибн Вишра, и Икрима-альфайяд спросил: «В каком он положении?» – «Од дошёл до положения неописуемого, – ответили ему, – запер ворота и не покидает дома». И сказал Икрима-аль-файяд: «Это случилось с ним только из-за его великой Щедрости! И как не находит Хузейма ибн Бишр помощника и приносящего поддержку!» – «Он не нашёл ничего такого», – сказали присутствующие. И когда наступила ночь, Икрима пошёл и взял четыре тысячи динаре» и положил их в один кошёлка потом он велел оседлать своего коня и вышел тайком от родных и доехал с одним из своих слуг, который вёз деньги. И он ехал, пока не остановился у ворот Хузеймы, а потом он взял у своего слуги мешок и, приказав ему удалиться, подошёл к воротам и сам толкнул их.

И Хузейма вышел, и Икрима подал ему мешок и сказал: «Исправь этим своё положение». И Хузейма взял мешок и увидал, что он тяжёлый, и, выпустив его из рук, схватился за узду коня и спросил Икриму: «Кто ты, да будет моя душа за тебя выкупом?» – «Эй, ты, – сказал Икрима, – я не потому приехал к тебе в подобное время, что хочу, чтобы ты узнал меня». – «Я не отпущу тебя, пока ты не дашь мне себя узнать», – сказал Хузейма. И Икрима сказал: «Я – Джабир-Асарат-аль-Кирам»[565]. – «Прибавь ещё!» – сказал Хузейма, и Икрима ответил: «Нет!» И уехал.

А Хузейма вошёл к дочери своего дяди и сказал ей: «Радуйся, принёс Аллах близкую помощь и благо. Если это дирхемы, то их много. Встань зажги светильник». – «Нет пути к светильнику», – сказала его жена. И Хуэейма провёл ночь, гладя мешок рукой, и чувствовал твёрдость динаров и не верил, что это динары.

Что же касается Икримы, то он вернулся домой и увидел, что его жена хватилась его и спрашивала о нем. И когда ей сказали, что он уехал, она заподозрила его и усомнилась в нем. «Правитель аль-Джезиры выезжает, когда прошла часть ночи, один, без слуг и тайно от родных только к другой жене или к наложнице» – я сказала она Икриме. И тот ответил: «Знает Аллах, что я ни к кому не выезжал». – «Расскажи мне, зачем ты уезжал», – сказала жена Икримы. И он молвил: «Я выехал в такое время лишь для того, чтобы никто обо мне не знал». – «Неизбежно, чтобы ты мне рассказал!» – воскликнула жена Икримы, и тот спросил: «Сохранишь ли ты тайну, если я расскажу тебе?» – «Да», – ответила его жена. И Икрима рассказал ей в точности всю историю и то, что с ним было, и спросил: «Хочешь ли ты, чтобы я ещё тебе поклялся?» – «Нет, нет, – сказала его жена, – моё сердце успокоилось и доверилось тому, что ты говоришь».

Что же касается Хузеймы, то он утром помирился с заимодавцами и исправил своё положение, а затем он стал собираться, желая направиться к Сулейману ибн Абд-альМелику (а тот находился в те дни в Палестине). И когда Хузейма остановился у дверей халифа и попросил позволения войти у его царедворцев, один из них вошёл к Сулейману и рассказал, где находится Хузейма, – а он был знаменит своим благородством, и Сулейман знал об этом. И он позволил Хузейме войти, и тот, войдя, приветствовал его, как приветствуют халифов, и Сулейман ибн Абд-аль-Мелик сказал ему: «О Хузейма, что задержало тебя вдали от нас?» – «Плохое положение», – ответил Хузейма. «Что же помешало тебе отправиться к нам?» – спросил халиф. «Слабость, о повелитель правоверных», – ответил Хузейма. «А на что же ты поднялся теперь?» – спросил Сулейман. И Хузейма ответил: «Знай, о повелитель правоверных, что я был у себя дома, когда уже прошла часть ночи, и вдруг постучал в ворота какой-то человек, и было у меня с ним такое-то и такое-то дело».

И он рассказал халифу всю историю, с начала и до конца, и Сулейман спросил: «А ты знаешь этого человека?» – «Я не знаю его, о повелитель правоверных, – ответил Хузейма, – и это потому, что он был переодет, и я услышал от него только слова: „Я Джабир-Асарат-аль-Кирам“. И Сулейман ибн Абд-аль-Мелик запылал и загорелся желанием узнать этого человека и сказал: „Если бы мы его знали, мы бы вознаградили его за его благородство!“

И потом он привязал Хузейме ибн Бишру знамя[566] и назначил его наместником аль-Джезиры вместо Икримыаль-Файяда. И Хузейма выехал, направляясь в аль-Джезиру. И когда он приблизился к ней, Икрима вышел его встречать, и жители аль-Джезиры тоже вышли ему навстречу, и правители приветствовали друг друга и ехали вместе, пока не вступили в город.

И Хузейма остановился в Доме Эмирата и велел взять с Икримы обеспечение и потребовал у него отчёта. И с Икримой свели счета, и оказалось, что за ним большие деньги, и Хузейма потребовал, чтобы Икрима их отдал. И Икрима сказал: «Нет мне ни к чему пути». – «Отдать деньги неизбежно», – сказал Хузейма. Но Икрима отвечал: «У меня их нет, делай то, что сделаешь». И Хузейма приказал отвести его в тюрьму…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Шестьсот восемьдесят четвёртая ночь

Когда же настала шестьсот восемьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда Хузейма велел заточить Икриму-аль-Файяда и послал к нему, требуя с него то, что за ним осталось, Икрима послал ответить ему: „Я не из тех, кто охраняет деньги ценой своей чести: делай что хочешь“.

И Хузейма велел заковать ему ноги в железо и посадить его в тюрьму. И он оставался там месяц или больше, так что это его изнурило, и заточение повредило ему. И весть о нем дошла до дочери его дяди, и она до крайности огорчилась и, позвав к себе одну из своих вольноотпущенниц, обладавшую обильным разумом и знаньями, сказала ей: «Пойди сейчас же к воротам эмира Хузеймы ибн Бишра и скажи ему: „У меня есть совет“. И если ктонибудь спросит тебя о нем, скажи: „Я скажу его только эмиру“. И когда ты войдёшь к нему, попроси у него уединения. А оставшись с ним наедине, скажи ему: „Что это за дело ты сделал? Ты вознаградил Джабира-Асарат-альКирама, только воздав ему жестоким заточением и стеснением в оковах“.

И женщина сделала то, что ей было приказано, и когда Хузейма услышал её слова, он воскликнул во весь голос: «Горе мне! Это действительно он?»

«Да», – ответила женщина. Хузейма велел тотчас же привести своего коня, и когда его оседлали, призвал всех вельмож города и, собрав их у себя, подъехал к воротам тюрьмы. И их отперли, и Хузейма, и те, кто был с ним, вошли в тюрьму и увидели, что Икрима сидит, и вид его изменился, и он изнурён побоями и болью. И когда Икрима увидел Хузейму, ему стало стыдно, и он опустил голову, а Хузейма подошёл и припал к его голове, целуя её, и тогда Икрима поднял голову и спросил: «Что вызвало у тебя это?» И Хузейма ответил: «Благородство твоих поступков и моё дурное возмещение». – «Аллах да простит нам и тебе», – сказал Икрима. Хузейма приказал тюремщику снять оковы с Икримы и наложить их ему самому на ноги. «Что это ты хочешь?» – спросил Икрима, и Хузейма сказал: «Я хочу, чтобы мне досталось то же, что досталось тебе». – «Заклинаю тебя Аллахом, – воскликнул Икрима, – не делай этого!» И затем они вышли вместе и дошли до дома Хузеймы, и Икрима простился с ним я хотел уходить, но Хузейма удержал его от этого. «Чего ты хочешь?» – спросил Икрима. «Я хочу изменить твой вид: стыд мой перед твоей женой сильнее моего стыда перед тобою», – сказал Хузейма. И он велел освободить баню, и когда её освободили, Хузейма с Икримой вошли туда вместе, Хузейма сам стал прислуживать Икриме. И затем они вышли, и Хузейма наградил Икриму роскошной одеждой и посадил его на коня и велел нагрузить на него большие деньги» И он поехал вместе с ним к его дому и попросил позволения извиниться перед его женой и извинился перед нею, а потом он попросил Икриму отправиться с ним к Сулейману ибн Абд-аль-Мелику, который находился в те дни в ар-Рамле[567]. И Икрима согласился на это, и они поехали вместе и прибыли к Сулейману ибн Абд-аль-Мелику, и царедворец вошёл к нему и осведомил его о прибытии Хузеймы ибн Бишра. И это испугало халифа, и он воскликнул: «Разве правитель альДжезиры может явиться без нашего приказания! Такое – только из-за великого случая». И он позволил Хузейме войти, и когда тот вошёл, халиф сказал ему, прежде чем его приветствовать: «Что позади тебя, о Хузейма?» – «Благо, повелитель правоверных», – отвечал Хузейма. «Что же привело тебя?» – спросил халиф. И Хузейма ответил: «Я овладел Джабиром-Асарат-аль-Кирам, и мне захотелось порадовать тебя им, так как я видел, что ты горишь желанием его узнать и стремишься его увидеть». – «Кто же это?» – спросил халиф, и Хузейма ответил: «Икрима-аль-Файяд». И Сулейман позволил ему приблизиться, и Икрима подошёл к нему и приветствовал его как халифа. И Сулейман сказал ему: «Добро пожаловать!» И приблизил его к своему трону и сказал: «О Икрима, твоё благодеяние ему было для тебя лишь бедою. Напиши на бумажке о всех твоих заботах и о том, в чем ты нуждаешься», – сказал потом Сулейман. И когда Икрима сделал это, халиф велел исполнить все тотчас же и приказал дать ему десять тысяч динаров, сверх тех нужд, о которых он написал, и двадцать сундуков одежды вдобавок к тому, что было им написано. А потом он велел подать копьё и, привязав для Икримы знамя, назначил его наместником аль-Джезиры, Армении и Азербайджана. «Дело Хуэеймы перешло к тебе, – сказал халиф Икриме, – если хочешь, ты оставишь его, а если хочешь – отстранишь». – «Нет, я верну его на место, о повелитель правоверных», – сказал Икрима. И затем Икрима с Хузеймой ушли от халифа вместе, и они были наместниками Сулеймана ибн Абд-аль-Мелика во все время его халифата.

Рассказ об Юнусе и незнакомце (ночи 684—685)

Рассказывают также, что был во времена халифата Хишама ибн Абд-аль-Мелика человек по имени Юнус-писец, и был он хорошо известен. И он выехал в путешествие в Сирию, и была с ним невольница, до крайности прекрасная и красивая, и на ней было все, в чем она нуждалась, а цена за неё составляла сто тысяч дирхемов. И когда Юнус приблизился к Дамаску, караван сделал привал около пруда с водой, и Юнус спешился поблизости от него и, поев бывшей с ним пищи, вынул бурдючок с финиковым вином. И вдруг приблизился к нему юноша, прекрасный лицом и полный достоинства, который ехал на рыжем коне, и с ним было два евнуха. И он приветствовал Юнуса и спросил его: «Примешь ли ты гостя?» И когда Юнус отвечал: «Да», – юноша спешился подле него и сказал; «Напой нас твоим питьём!» И Юнус напоил гостя, и тот сказал: «Если бы ты захотел спеть нам песню!» И Юнус запел, говоря такой стих:

«Она собрала красот так много, как не собрал

Никто, и, любя её, мне сладко не спать в ночи».

И гость пришёл в великий восторг, и Юнус несколько раз поил его, пока он не склонился от опьянения. И тогда юноша сказал: «Скажи твоей невольнице, чтобы она спела».

И невольница запела, говоря такой стих:

«Вот гурия, и смутила сердце краса её —

Не ветвь она гибкая, не солнце и не лупа».

И гость пришёл в великий восторг, и Юнус несколько раз поил его, и юноша оставался подле него, пока они не совершили вечерней молитвы, а затем он спросил: «Что привело тебя к этому городу?» – «То, чем я заплачу мой долг и исправлю моё положение», – ответил Юнус. «Продашь ли ты мне эту невольницу за тридцать тысяч дирхемов?» – спросил гость. И Юнус ответил: «Как нуждаюсь я в милости Аллаха и в прибавке от него!»[568] – «Удовлетворят ли тебя сорок тысяч?» – спросил гость. «Это покроет мой долг, но я останусь с пустыми руками», – ответил Юнус. И гость сказал: «Мы берём её за пятьдесят тысяч дирхемов, и тебе будет, сверх того, одежда и деньги на путевые расходы, и я стану делить с тобою мои обстоятельства, пока ты останешься здесь». – «Я продал тебе девушку», – сказал Юнус. И его гость спросил: «Поверишь ли ты мне, что я доставлю тебе деньги за неё завтра, и тогда я увезу её с собой, или же она будет у тебя, пока я не доставлю тебе завтра этих денег?»

И побудили Юнуса хмель и стыд, вместе со страхом перед юношей, сказать ему: «Да, я тебе доверяю, бери её, да благословит тебя Аллах». И юноша сказал одному из своих слуг: «Посади её на твоего коня, сядь сзади неё и поезжай с нею».

И затем он сел на своего коня, простился с Юнусом и уехал, и через некоторое время после того, как юноша скрылся, продавец стал думать про себя и понял, что он ошибся, продав невольницу. «Что это я сделал? – сказал он себе. – Зачем отдал, свою невольницу человеку, который мне не знаком, и я не знаю, кто он. Но допустим, что я бы и знал его – как мне до него добраться?»

И он сидел в задумчивости, пока не совершил утренней молитвы, и его товарищи вошли в Дамаск, а од остался сидеть в сомнении, не зная, что делать. И он сидел, пока не опалило его солнце и не стало ему неприятно оставаться на месте, и он решил войти в Дамаск, но потом сказал себе: «Если я войду, то может случиться так, что посланный придёт и не найдёт меня, и окажется, что я навлёк на себя вторую беду».

И он сел под тенью стены, и когда день повернул на закат, вдруг подъехал к нему один из евнухов, который был с юношей. И при виде его Юнуса охватила великая радость, и он сказал про себя: «Я не помню, чтобы я радовался больше, чем радуюсь теперь, при виде этого евнуха».

И евнух подошёл к нему и сказал: «О господин, мы заставили тебя ждать». Юнус ничего не сказал ему от волнения, которое его охватило. «Знаешь ли ты того человека, который взял невольницу?» – спросил затем евнух. «Нет», – ответил Юнус, и евнух сказал: «Это альВалид ибн Сахль[569], наследник престола».

«И тут я промолчал, – рассказывал Юнус, – и евнух сказал мне: „Поднимайся, садись на коня“. А с ним был конь, и он посадил на него Юнуса, и они ехали, пока не приехали к одному дому. И они вошли туда, и когда та невольница увидела Юнуса, она подскочила к нему и приветствовала его, и Юнус спросил: „Каково было твоё дело с тем, кто тебя купил?“ – „Он поселил меня в этой комнате и приказал дать мне все, что нужно“, – сказала девушка. Юнус посидел с нею немного, и вдруг пришёл евнух хозяина дома и сказал ему: „Поднимайся!“ И Юнус поднялся, и евнух ввёл его к своему господину, и оказалось, что это его вчерашний гость.

«И я увидел, что он сидит на своём ложе, – рассказывал потом Юнус, – и он спросил меня: „Кто ты?“ – „Юнус-писец“, – ответил я. „Добро пожаловать!“ – воскликнул юноша. „Клянусь Аллахом, мне очень хотелось тебя видеть! Я слышал рассказы о тебе. Ну, как ты спал эту ночь?“ – „Хорошо, да возвысит тебя Аллах великий!“ – ответил Юнус, и аль-Валид сказал: „Может быть, ты жалел о том, что было вчера, и говорил в душе: „Я отдал мою невольницу незнакомому человеку, и я не знаю, как его имя и из какой он страны“. – „Храни Аллах, о эмир“ чтобы я пожалел о невольнице! – воскликнул Юнус. – Если бы я её и подарил эмиру, она была бы самым малым из того, что должно ему дарить…“

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Шестьсот восемьдесят пятая ночь

Когда же настала шестьсот восемьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Юнус-писец сказал альВалиду ибн Сахлю: „Храни Аллах, чтобы я пожалел о невольнице, и если бы я подарил я её эмиру, она была бы самым малым из того, что должно ему дарить. Эта девушка не подходит к его сану“. – „Клянусь Аллахом, – отвечал аль-Валид, я раскаивался, что взял её у тебя, и говорил: «Это чужеземец, который меня не знает, я на него налетел и ошеломил его своей поспешностью, забирая девушку. Помнишь ли ты, что было между нами условлено?“

«И я сказал: „Да“, говорил потом Юнус, – и альВалид спросил меня: „Продашь ли ты мне эту невольницу за пятьдесят тысяч динаров?“ – „Да“, – ответил Юнус. И аль-Валид крикнул: „Эй, слуга, подай деньги! И когда слуга положил их перед ним, ибн Сахль сказал: „Эй“ слуга, подай тысячу пятьсот динаров!“ И слуга принёс деньги, и аль-Валид молвил: „Вот плата за твою невольницу, а эта тысяча динаров – за твоё хорошее мнение о нас, и пятьсот динаров тебе на путевые расходы и на подарки родным. Ты доволен?“ – „Доволен“, – отвечал я. И я поцеловал ему руки и сказал: „Клянусь Аллахом, ты наполнил мне глаз, руку и сердце“. – „Клянусь Аллахом, – сказал потом аль-Валид, – я не уединялся с девушкой и не насытился её пением. Ко мне её!“

И невольница пришла, и аль-Валид приказал ей сесть, и когда девушка села, он сказал ей: «Пой!»

И она произнесла такие стихи:

«О ты, кто взял все полностью красоты,

О сладостный чертами и жеманством!

Вся красота в арабах и у турок,

Но нет средь них тебе, газель, подобных.

Будь милостив к влюблённому, красавец,

И обещай, что навестит хоть призрак.

Позор и унижение с тобою

Дозволены, глазам не спать приятно.

Не первый я в тебя влюблён безумно,

Сколь многих до меня мужей убил ты.

Хочу тебя иметь и в жизни долей,

Дороже ты мне духа и всех денег».

И аль-Валид пришёл в великий восторг и поблагодарил меня за то, что я хорошо образовал и обучил – девушку, и потом он сказал: «Эй, слуга, приведи коня с седлом и со сбруей, чтобы он на нем ехал, и мула, чтобы нести его пожитки. О Юнус, – молвил он потом, – когда ты узнаешь, что это дело перешло ко мне, приходи, и, клянусь Аллахом, я наполню благами твои руки, вознесу твой сан и обогащу тебя на всю жизнь».

«И я взял деньги и уехал, – рассказывал Юнус, – и когда халифат перешёл к аль-Валиду, я отправился к нему, и, клянусь Аллахом, он исполнил то, что обещал, и оказал мне ещё большее уважение, и я пребывал у него в наирадостнейшем положении, занимая самое высокое место, и расширились мои обстоятельства, и умножились мои деньги, и оказалось у меня столько поместий и денег, что мне их хватит до смерти, и хватит после меня моим наследникам. И я был у аль-Валида, пока его не убили, – да будет над ним милость Аллаха великого!»

Рассказ об ар-Рашиде и девушке (ночи 685—686)

Рассказывают также, что повелитель правоверных Харун ар-Рашид шёл однажды вместе с Джафаром Бармакидом, и вдруг он увидел несколько девушек, которые наливали воду. И халиф подошёл к ним, желая напиться, и вдруг одна из девушек обернулась к нему и произнесла такие стихи:

«Скажи, – пусть призрак твой уйдёт

От ложа в час, когда все спит,

Чтоб отдохнул я и погас

Огонь, что кости мне палит.

Больной, мечась в руках любви,

На ложе горестей лежит.

Что до меня – я таков, как знаешь.

С тобою близость рок продлит?»

И повелителю правоверных понравилась красота девушки и её красноречие…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Шестьсот восемьдесят шестая ночь

Когда же настала шестьсот восемьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда повелитель правоверных услышал от девушки эти стихи, ему понравилась её красота и красноречие, и он спросил её: „О дочь благородных, эти стихи из сказанного тобою или из переданного?“ – „Из сказанного мною“, – ответила девушка, и халиф молвил: „Если твои слова – правда, сохрани смысл и перемени рифму“. И девушка произнесла:

«Скажи, – пусть призрак твой уйдёт

От ложа моего в час сна,

Чтоб отдохнул я и погас

Огонь, которым грудь полна,

Больной томим в руках любви,

Постель его – тоска одна.

Что до меня – я таков, как знаешь

А ты – любовь твоя ценна?»

«Этот отрывок тоже украден», – сказал халиф. И девушка молвила: «Нет, это мои слова». И тогда халиф сказал: «Если это также твои слова, сохрани смысл и измени рифму».

И девушка произнесла:

«Скажи, – пусть призрак твой уйдёт

От ложа, все когда во еде,

Чтоб отдохнул я и погас

Огонь, пылающий во мне.

Больной томим в руках любви

На ложе бденья, весь в огне»

Что до меня – я таков, как знаешь,

А ты в любви верна ли мне?»

«Этот тоже украден», – сказал халиф. И когда девушка ответила: «Нет, это мои слова», Халиф молвил: «Если это твои слова, сохрани смысл и измени рифму».

И девушка произнесла:

«Скажи, – пусть призрак твой уйдёт

От ложа, все когда заснёт,

Чтоб отдохнул я и погас

Огонь, что ребра мои жжёт»

Больной, мечась в руках любви,

На ложе слез покоя ждёт.

Что до меня – я таков, как знаешь.

Твою любовь судьба вернёт?»

«От кого ты в этом стане?» – спросил повелитель правоверных. И девушка ответила: «От того, чья палатка в самой середине и чьи колья самые высокие». И понял повелитель правоверных, что она – дочь старшего в стане. «А ты из каких пастухов коней?» – спросила девушка. И халиф сказал: «Из тех, чьи деревья самые высокие и плоды самые зрелые». И девушка поцеловала землю и сказала: «Да укрепит тебя Аллах, о повелитель правоверных!» И пожелала ему блага, и потом ушла с дочерьми арабов. «Неизбежно мне на ней жениться», – сказал халиф Джафару. И Джафар отправился к отцу девушки и сказал ему: «Повелитель правоверных хочет твоей дочери». И отец ему ответил: «С любовью и уважением! Её отведут как служанку его величеству владыке нашему, повелителю правоверных».

И потом он снарядил свою дочь и доставил её к халифу, и тот женился на ней и вошёл к ней, и была она для него одной из самых дорогих из его жён, а её отцу он подарил достаточно благ, чтобы защитить его среди арабов. А потом отец девушки перешёл к милости Аллаха великого, и прибыло к халифу известие о его кончине, и он вошёл к своей жене грустный, и когда она увидала его грустным, она поднялась и, войдя в свою комнату, сняла свои бывшие на ней роскошные одежды, надела одежды печали и подняла плач. И её спросили: «Почему это?» И она сказала: «Умер мой отец». И люди пошли к халифу и рассказали ему об этом, и он поднялся и пришёл к своей жене и спросил её, кто ей об этом рассказал. И она отвечала: «Твоё лицо, о повелитель правоверных». – «А как так?» – спросил халиф. И она сказала: «С тех пор как я у тебя поселилась, я видела тебя таким только в этот раз, а мне не за кого было бояться, кроме моего отца, из-за его старости. Да живёт твоя голова, о повелитель правоверных!»

И глаза халифа наполнились слезами, и он стал утешать жену в утрате её родителя, и она провела некоторое время, печалясь об отце, а затем присоединилась к нему, да будет милость Аллаха над ними всеми.

Рассказ об аль-Асмаи и трех девушках (ночи 686—687)

Рассказывают также, что повелитель правоверных Харун ар-Рашид однажды ночью сильно томился бессонницей. И он поднялся с постели и стал ходить из комнаты в комнату, но не переставал тревожиться в душе великою тревогой, а утром он сказал: «Ко мне аль-Асмаи!» И евнух вышел к привратникам и сказал ям: «Повелитель правоверных говорит вам: „Пошлите за аль-Асмаи!“ И когда аль-Асмаи явился и повелителя правоверных осведомили об этом, он велел его ввести, посадил его и сказал ему: „Добро пожаловать!„а затем молвил: – О Асмаи, я хочу, чтобы ты рассказал мне самое лучшее, что ты слышал из рассказов о женщинах и их стихах“. – «Слушаю и повинуюсь! – ответил аль-Асмаи. – Я слышал многое, но ничто мне так не понравилось, как три стиха, которые произнесли три девушки…“

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Шестьсот восемьдесят седьмая ночь

Когда же настала шестьсот восемьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Асмаи говорил повелителю правоверных: „Я слышал многое, но ничто мне так не понравилось, как стихи, которые произнесли три девушки“. – „Расскажи мне их историю“, – молвил халиф. И аль-Асмаи начал рассказывать эту историю и сказал: „Знай, о повелитель правоверных, что я жил както в Басре, и усилилась однажды надо мною жара, и я стал искать места, где бы отдохнуть, но не находил. И я оглядывался направо и налево и вдруг заметил крытый проход между двумя домами, выметенный и политый, и в этом проходе стояла деревянная скамья, а над нею было открытое окно. И я сел на скамью и хотел прилечь, и услышал нежные речи девушки, которая говорила: „О сестрица, мы сегодня собрались, чтобы развлечься; давайте выложим триста динаров, и пусть каждая из нас скажет один стих из стихотворения, и кто скажет самый нежный и красивый стих, той будут эти триста динаров“. И девушки отвечали: «С любовью и удовольствием!“ И начала старшая, и стих её был таков:

«Дивилась я, когда он меня посетил во сне,

Но больше б дивилась я, случись это наяву»,

И сказала стих средняя, и был он таков;

«Меня посетил во сне лишь призрак один его.

И молвила я: «Приют, простор и уют тебе!»

И сказала стих младшая, и был он таков:

«Душой и семьёй куплю того, кого вижу я

На ложе в ночи со мной, чей дух лучше мускуса»

«Если этот образ наделён красотой, то дело завершено при всех обстоятельствах», – сказал я про себя и, сойдя со скамьи, хотел уходить. И вдруг дверь открылась, и из неё вышла девушка и сказала: «Посиди, о шейх!» И я вторично поднялся на скамью и сел. И девушка подала мне бумажку, и я увидел на ней почерк, прекрасный до предела, с прямыми «алифами», вогнутыми «ха» и круглыми «уа»[570], а содержание записки было такое: «Мы осведомляем шейха – да продлит Аллах его жизнь! – что нас трое девушек-сестёр, и мы собрались, чтобы развлечься, и выложили триста динаров и условились, что, кто из нас скажет самый нежный и прекрасный стих, той будут эти триста динаров. Мы назначили тебя судьёй в этом деле; рассуди же как знаешь и конец». – «Чернильницу и бумагу!» – сказал я. И девушка ненадолго скрылась и вынесла мне посеребрённую чернильницу и позолоченные каламы, и я написал такие стихи:

«О девушках расскажу я, как повели они

Беседу, приличную мужам многоопытным.

Их трое – как утра свет прекрасны лицом они;

И сердцем влюблённого владеют измученным.

Остались они одни (а спали уже глаза)

Нарочно, чтобы вдали от всех посторонних быть,

Поведали то они, что в душах скрывалось их,

О да, и стихи они забавою сделали

И молвила дерзкая, кичливая, гордая,

Открыла, заговорив, ряд дивных она зубов:

«Дивилась я, когда он меня посетил во сне,

Но больше б дивилась я, случись это наяву»

Когда она кончила, улыбкой украсив речь,

Промолвила средняя, вздыхая, взволнованно:

«Меня посетил во сне лишь призрак один его.

И молвила я: «Приют, простор и уют тебе!»

А младшая лучше всех сказала, ответив им,

Словами, которые желанней и сладостней:

«Душой и семьёй куплю того, кого вижу я

На ложе в ночи со мной, чей дух лучше мускуса».

Когда обдумал я их слова и пришлось мне быть

Судьёй, не оставил я игрушки разумному,

И первенство присудил в стихах самой младшей я,

И стал я слова её ближайшими к истине».

«И потом я отдал записку девушке, – говорил альАсмаи, – и она поднялась и вернулась во дворец, и я услышал, что там начались пляски и хлопанье в ладоши и наступило воскресенье из мёртвых, и тогда я сказал себе: „Мне нечего больше здесь оставаться“ И, спустившись со скамьи, я хотел уходить, и вдруг девушка крикнула: „Посиди, о Асмаи!“ И я спросил её: „А кто осведомил тебя, что я аль-Асмаи?“ И она отвечала: „О старец, если имя твоё от нас скрыто, то стихи твои от нас не скрыты“.

И я сел, и вдруг ворота открылись, и вышла первая девушка, и было в руках её блюдо плодов и блюдо сладостей. И я поел сладостей и плодов, и поблагодарил девушку за её милость, и хотел уходить, и вдруг какая-то девушка закричала: «Посиди, о Асмаи!» И, подняв к ней глаза, я увидел розовую руку в жёлтом рукаве и подумал, что луна сияет из-под облаков. И девушка кинула мне кошелёк, в котором было триста динаров, и сказала: «Это моя деньги, и они – подарок тебе от меня за твой приговор».

«А почему ты рассудил в пользу младшей?» – спросил повелитель правоверных. И аль-Асмаи сказал: «О повелитель правоверных, – да продлит Аллах твою жизнь! – старшая сказала: „Я удивлюсь, если он посетит во сне моё ложе“, – и это скрыто и связано с условием: может и случиться, и не случиться. Что до средней, то мимо неё прошёл во сне призрак воображения, и она его приветствовала; что же касается стиха младшей, то она сказала в нем, что лежала с любимым, как лежат в действительности, и вдыхала его дыханье, которое приятнее мускуса, и выкупила бы его своей душой и семьёй. А выкупают душой только того, кто дороже всего на свете». – «Ты отличился, о Асмаи!» – воскликнул халиф и тоже дал ему триста динаров за его рассказ.

Рассказ об Ибрахиме Мосульском и дьяволе (ночи 687—688)

Рассказывают также, что Абу-Исхак-Ибрахим Мосульский рассказывал и сказал: «Я попросил ар-Рашида подарить мне какой-нибудь день, чтобы я мог уединиться с моими родными и друзьями, и он позволил мне это в день субботы. И я пришёл домой и стал приготовлять себе кушанья и напитки и то, что мне было нужно, и приказал привратникам запереть (ворота и никому не позволять ко мне войти. И когда я находился в зале, окружённый женщинами, вдруг вошёл ко мне старец, внушающий почтение и красивый, в белых одеждах и мягкой рубахе, с тайлесаном на голове. В ручках у него был посох с серебряной рукояткой, и от него веяло запахом благовоний, который наполнил помещения и проход. И охватил меня великий гнев оттого, что этот старен вошёл ко мне, и я решил прогнать привратников, а старец приветствовал меня наилучшим приветствием, и я ответил ему и велел ему сесть. И он сел и стал со мной беседовать, ведя речь об арабах пустыни и их стихах. И исчез бывший во мне гнев, и я подумал, что слуги хотели доставить мне радость, впустив ко мне подобного человека, так как он был образован я остроумен. „Не угодно ли тебе поесть?“ – спросил я старца, и он сказал: „Нет мне в этом нужды“. И тогда я опросил: „А попить?“ И старец молвил: „Это пусть будет по-твоему“.

И я выпил ритль и дал ему выпить столько же, и затем он сказал мне: «О Абу-Исхак, не хочешь ли ты чтонибудь мне спеть – мы послушаем твоё искусство, в котором ты превзошёл и простого и избранного».

И слова старца разгневали меня, но потом я облегчил для себя это дело и, взяв лютню, ударил по ней и запел. И старец сказал: «Прекрасно, о Абу-Исхак!»

И тогда, – говорил Ибрахим, – я стал ещё более гневен и подумал: «Он не удовлетворился тем, что вошёл ко мне без позволения, и пристаёт с просьбами, но назвал меня по имени, не зная, как ко мне обратиться».

«Не хочешь ли ты прибавить ещё, а мы с тобой потягаемся?» – сказал потом старец. И я стерпел эту тяготу и, взяв лютню, запел, и был внимателен при пении и проявил заботливость, так как старец сказал: «А мы с тобой потягаемся…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.