Ночи 858-880 (Тысяча и одна ночь. Восточные сказки)

 

 Стр. 1-3Рассказ о Масруре и Зейн-аль-Мавасиф (ночи 845—863), окончание; Сказка о Нур-ад-дине и Мариам-кушачнице (ночи 863—894)Стр. 4Примечания

 

 

 Восемьсот пятьдесят восьмая ночь  Когда же настала восемьсот пятьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кузнец передал Зейналь-Мавасиф слова кади и рассказал, что он хочет, чтобы они явились к нему и подняли перед ни»: дело, и он отомстит за них их обидчику и возьмёт для них должное. И Зейн-аль-Мавасиф сказала кузнецу: «Как же мы пойдём к нему, когда ворота заперты и у нас на ногах цепи, а ключи у еврея». – «Я сделаю к замкам ключи и отомкну ими ворота и цепи», – ответил кузнец. И Зейн-аль-Мавасиф сказала: «А кто покажет нам дом кади?» – «Я опишу его вам», – сказал кузнец. «А как же мы пойдём к кади, когда мы одеты в одежды из волоса, обкуренные серой?» – сказала Зейн-аль-Мавасиф. И кузнец ответил: «Кади не осудит вас за то, что вы в таком виде». И потом кузнец, в тот же час и минуту, пошёл и сделал ключи для замков, а затем он отомкнул ворота и отомкнул цепи и, сняв их с ног женщин, вывел их и показал им дорогу к дому кади. А потом невольница Хубуб сняла со своей госпожи бывшие на ней волосяные одежды, пошла с нею в баню и вымыла её и одела в шёлковые одежды. И вернулся к ней прежний цвет лица, и, в довершение счастья, её муж был на пиру у кого-то из купцов. И Зейн-аль-Мавасиф украсилась лучшими украшениями и пошла к дому кади, и, когда кади увидел её, он поднялся на ноги, и девушка приветствовала его нежной речью и сладостными словами, пуская в него стрелы взоров. «Да продлит Аллах жизнь владыки и его кади и да укрепит им тяжущегося!» – сказала она. А потом она рассказала кади о делах кузнеца, который совершил с ней поступки благородных, и о том, какие еврей причинил ей мучения, ошеломляющие ум. И она рассказала кади, что усилилась над ними опасность гибели и не находят они себе освобождения. И кади спросил: «О девушка, как твоё имя?» – «Моё имя – Зейн-аль-Мавасиф, а имя этой моей невольницы – Хубуб», – ответила девушка. И кади воскликнул: «Твоё имя подходит к именуемому, и его звук соответствует его смыслу!» И Зейн-аль-Мавасиф улыбнулась и закутала лицо, и кади сказал ей: «О Зейн-аль-Мавасиф, есть у тебя муж или нет?» – «Нет у меня мужа», – ответила девушка. И кади спросил: «А какой ты веры?» – «Моя вера – вера ислама и религия лучшего из людей», – ответила девушка. «Поклянись божественным законом, содержащим знаменья и назидания, что ты исповедуешь веру лучшего из людей», – сказал кади. И девушка поклялась ему и произнесла исповедание. И тогда кади спросил: «Как прошла твоя юность с этим евреем?» – «Знай, о кади, – да продлит Аллах твои дни в удовлетворении, да приведёт тебя к желанному и да завершит твои дела благими деяниями! – сказала Зейн-аль-Мавасиф, – что мой отец оставил мне после своей кончины пятнадцать тысяч динаров и вложил их в руки этого еврея, чтобы он на них торговал, и прибыль должна была делиться между ним и нами, а капитал – быть неприкосновенным по установлению божественного закона. И когда мой отец умер, еврей пожелал меня и потребовал меня у моей матери, чтобы на мне жениться, но моя мать сказала ему: „Как я её выведу из её веры и сделаю её еврейкой! Клянусь Аллахом, я сообщу о тебе власти!“ И еврей испугался её слов и взял деньги и убежал в город Аден, и, когда мы услышали, что он в городе Адене, мы приехали туда его искать. И когда мы встретились с ним в этом городе, он сказал нам, что торгует разными товарами и покупает товар за товаром, и мы поверили. И он до тех пор нас обманывал, пока не заточил нас и не заковал в цепи, и он нас пытал сильнейшими пытками, а мы – чужестранки и нет нам помощника, кроме великого Аллаха и владыки нашего, кадя». И когда кади услышал эту историю, он спрятал невольницу Хубуб: «Это твоя госпожа, и вы чужестранки, и у неё нет мужа?» Хубуб ответила: «Да». И тогда кади воскликнул: «Жени меня на ней, и для меня обязательно освобождение раба, пост, паломничество и подаяние, если я не получу для вас должного от этого пса после того, как воздам ему за то, что он сделал!» И Хубуб ответила: – «Внимание тебе и повиновение!» И кади сказал: «Иди успокой своё сердце и сердце твоей госпожи, а завтра, если захочет великий Аллах, я пошлю за этим нечестивцем и возьму с него для вас должное, и ты увидишь чудеса при его пытке». И девушка пожелала ему блага и ушла от него, оставив его в горе, безумии, тоске и страсти. И когда Хубуб со своей госпожой ушли от него, они спросили, где дом второго кади, и им показали его. И, придя ко второму кади, они сообщили ему то же самое, и третьему, и четвёртому тоже, так что Зейн-аль-Мавасиф доложила о своём деле всем четырём судьям. И каждый из них просил её выйти за него замуж, и она говорила: «Хорошо!» И ни один из них не знал про другого. И каждый кади желал её, а еврей не знал ни о чем из этого, так как он был в доме, где шёл пир. А когда наступило утро, невольница Зейн-аль-Мавасиф поднялась и одела её в платье из прекраснейших одежд и вошла с нею к четырём кадиям в помещение суда, и, увидев, что судьи находятся там, Зейн-аль-Мавасиф обнажила лицо, подняла покрывало и приветствовала их, и судьи возвратили ей приветствие, и каждый из них узнал её. А кто-то из судей писал, и калам выпал у него из руки, и кто-то разговаривал, и язык его стал заплетаться, а кто-то из них считал, и ошибся в счёте. И судьи сказали девушке: «О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойно! Мы непременно получим для тебя должное и приведём тебя к тому, что ты хочешь». И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.     Восемьсот пятьдесят девятая ночь  Когда же настала восемьсот пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что судьи сказали Зейналь-Мавасиф: „О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойным об исполнении твоей нужды и достижении желаемого“. И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла. А еврей при всем этом был у своих друзей на пиру и ничего не Знал. И Зейн-аль-Мавасиф стала взывать к вершителям законов и обладателям перьев о защите против этого подозрительного нечестивца и освобождения от болезненных пыток и заплакала и произнесла такие стихи: «О глаз мой, слезы, как потоп, пролей ты — От слез, быть может, печаль моя погаснет. Я носила раньше прекрасный шёлк, весь вышитый, Теперь ношу одежду я монахов, Благовоньем серы окурены мои платья все — Оно несходно с неддом и рейханом, И если бы, Масрур, узнал, что с нами, ты, То срам наш и позор не допустил бы. Хубуб в цепях железных ныне пленница Того, что в бога-судию не верит. А я отвергла и жизнь евреев и веру их, И ныне верю высшею я верой. Мусульманкою пред прощающим я простёрлась ниц И следую Мухаммеда закону Масрур, любовь ты нашу не забудь вовек, Храни ты клятвы верно и обеты, Я сменила веру, любя тебя, и, поистине, От крайней страсти любовь мою скрываю. Спеши же к нам, коль дружбу к нам ты сохранил, Как благородный, и в пути не медли!»     И затем она написала письмо, в котором заключалось все то, что сделал с нею еврей, от начала до конца, и начертала в письме эти стихи, а потом она свернула письмо и подала его своей невольнице Хубуб и сказала: «Храни это письмо у себя за пазухой, пока мы не отошлём его Масруру». И когда это было так, вдруг вошёл к ним еврей и увидал, что они радуются. «Что это вы, я вижу, радуетесь? Разве пришло к вам письмо от вашего друга Масрура?» – спросил он. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «У нас нет помощника против тебя, кроме Аллаха, великого, славного, и это он избавит нас от твоего притесненья. Если ты не воротишь нас в наши страны и на родину, мы завтра будем судиться с тобой у правителя этого города и его судьи». – «А кто снял цепи с ваших ног? – спросил еврей. – Я обязательно сделаю для каждой из вас цепь в десять ритлей и обойду с вами вокруг города». – «Ты сам попадёшь во все, что ты для нас задумал, если захочет Аллах великий, – сказала Хубуб, – а также пострадаешь и за то, что ты удалил нас от родины. Завтра мы с тобой будем стоять перед правителем этого города». И так продолжалось до утра, а потом еврей поднялся и пошёл к кузнецу, чтобы сделать для женщин цепи, и тогда Зейн-аль-Мавасиф поднялась её своими невольницами и пошла к дому суда и вошла в него. Она увидела кадиев и приветствовала их, и все кадии возвратили ей приветствие, и потом кадий кадиев сказал тем, что были вокруг него: «Это женщина блестяще прекрасная, и всякий, кто её видит, в неё влюбляется и смиряется перед её красотой и прелестью». И потом кади послал с нею четырех посланцев и сказал им: «Приведите её обидчика в наихудшем состоянии». Вот что было с нею. Что же касается еврея, то он сделал для женщин цепи и отправился в своё жилище, но не нашёл их там и растерялся. И когда это было так, посланные вдруг вцепились в него и начали его бить жестоким боем и тащили его, волоча на лице, пока не пришли с ним к кади. И, увидав его, кади закричал ему в лицо и сказал: «Горе тебе, о враг Аллаха! Разве дошло твоё дело до того, что ты сделал то, что сделал, и удалил этих женщин от их родины и украл их деньги и хочешь сделать их еврейками. Как это ты хочешь превратить мусульман в неверных?» – «О владыка, это моя жена», – сказал еврей. И когда кадии услышали от него эти слова, они все закричали и сказали: «Киньте этого пса на землю и колотите его по лицу сандалиями! Бейте его болезненным боем, ибо его грех не прощается». И с еврея сняли его шёлковую одежду и надели на него волосяную одежду Зейн-аль-Мавасиф, и его кинули на землю, выщипали ему бороду и больно побили его по лицу сандалиями, а потом его посадили на осла, лицом к заду, и вложили хвост осла ему в руки, и его возили вокруг города, пока не обошли с ним весь город. А потом с ним вернулись к кади, и он был в великом унижении, и четверо кадиев присудили его к отсечению рук и ног и распятию. И проклятый оторопел от таких слов, и его разум исчез, и он воскликнул: «О господа судьи, чего вы от меня хотите?» И судьи отвечали: «Скажи: „Эта женщина – не моя жена, и деньги – её деньги, и я совершил над ней преступленье и разлучил её с родиной“. И еврей признал это, и об его признанье написали свидетельство, и, отобрав от него деньги, отдали их Зейн-аль-Мавасиф и дали ей свидетельство, и она ушла домой, и всякий, кто видел её красоту и прелесть, смущался умом, и каждый из кадиев думал, что её дело приведёт её к нему. И когда Зейн-аль-Мавасиф пришла к своему жилищу, она собрала для себя все, что ей было нужно, и подождала, пока пришла ночь, и тогда она взяла то, что легко нести и дорого ценою, и пошла со своими невольницами во мраке ночи. И она шла не переставая в течение трех дней пути с их ночами, и вот то, что было с Зейн-аль-Мавасиф. Что же касается кадиев, то после ухода Зейн-аль-Мавасиф они приказали заточить её мужа, еврея…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.     Ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти  Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кадии приказали заточить еврея, мужа Зейн-аль-Мавасиф, а когда наступило утро, кадии и свидетели стали ждать, что Зейн-аль-Мавасиф к ним придёт, но она не пришла ни к одному из них. И тогда кади, к которому она пришла сначала, сказал: «Я хочу сегодня прогуляться за городом – у меня есть там дело». И он сел на своего мула, взял с собой слугу и начал объезжать переулки города, вдоль и поперёк, и искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напал на слух о ней. И когда он так ездил, он вдруг увидел, что и остальные кадии разъезжают по городу, и каждый из них думал, что Зейн-аль-Мавасиф ни с кем, кроме него, не условилась. И первый кади спросил, почему они выехали и разъезжают по переулкам города, и они рассказали ему о своём деле, и увидел он, что их состояние подобно его состоянию и их вопросы подобны его вопросам. И они все стали искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напали на слух о ней, и каждый из них уехал домой больной, и они легли на ложе изнеможения. А потом кадий кадиев вспомнил о кузнеце и послал за ним, и когда кузнец предстал меж его руками, спросил его: «О кузнец, знаешь ли ты что-нибудь о делах девушки, которой ты указал на нас? Клянусь Аллахом, если ты не осведомишь меня о ней, я побью тебя бичами!» И кузнец, услышав слова кади, произнёс такие стихи: «Поистине, та, что мной владеет теперь в любви, Красой овладела всей, другим не оставив! Глядит, как газель, и пахнет амброй, и солнце нам Являет; течёт, как пруд, и гнётся, как ветка».     А потом кузнец воскликнул: «Клянусь Аллахом, о владыка мой, с тех пор как она удалилась от благородного присутствия, мой глаз ни разу её не видел. А она овладела моим сердцем и разумом, и о ней мой разговор и моя забота, и я пошёл в её жилище, и не нашёл её, и не увидел никого, кто бы мне рассказал о ней, как будто она погрузилась в пучину вод или её унесло на небо». И когда кади услышал его слова, он вскрикнул криком, от которого чуть не вышла его душа, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не было нам надобности видеть её!» И кузнец ушёл, а кади свалился на постель и впал из-за девушки в изнеможение, и свидетели, и остальные кадии тоже. И стали ходить к ним врачи, но не было у них болезни, для которой нужен лекарь. А потом именитые люди пришли к первому кади и приветствовали его и стали его расспрашивать, что с ним, и кади вздохнул и открыл то, что было у него на душе, и произнёс такие стихи: «Довольно упрёков, хватит боли с меня моей: Просите за кадия, людьми управлявшего! Кто раньше меня корил за страсть, пусть простит меня И пусть не бранит, – убитым страстью упрёка нет. Был кадием я, и рок мне счастье приносил На всех должностях, и подпись ставил каламом я. Но вот я сражён стрелой – и нет для неё врача — Из глаз дивной девушки, пришедшей, чтобы кровь пролить. Ей равной средь мусульманок нет, что приходят к нам С обидой, в устах её сверкает жемчужин ряд. Взглянул я в лицо прекрасной, и показала мне Она круг луны, взошедшей средь темноты ночной, И лик светлый свой, и уст улыбку чудесную Покрыла краса её от ног до темени. Аллахом клянусь, мой глаз не видел подобной ей Средь всех, что арабом создан и неарабом был. Прекрасное обещала мне эта девушка И молвила: «Обещав, исполню, о кади, я!» Вот сан мой, и вот чем был испытан, узнайте, я. Не спрашивайте ж, в чем горе, люди разумные!»     А произнося эти стихи, кади заплакал сильным плачем, и потом он издал единый вопль, и дух его расстался с телом. И когда пришедшие увидели это, они вымыли его, завернули в саван, помолились над ним и похоронили его, и написали на его могиле такие стихи: Собрались свойства влюблённых всех в душе того, Кто в могилу слёг, умерщвлённый злобой любимого. Был прежде он судьёю среди тварей всех, Перо его тюрьмою было мечу в ножнах. И свершила суд свой над ним любовь – мы не видели, Чтоб владыка прежде унизился пред рабом своим. И потом они сказали: «Да помилует его Аллах!»     И они ушли ко второму кади вместе с врачом, но не нашли у него повреждения или боли, для которой был бы нужен врач. И они спросили, что с ним и чем занят его ум, и кади осведомил их о своём деле, и они стали бранить и порицать его за такое состояние, и он ответил им, произнеся нараспев такие стихи: «Беда моя в ней: хулить меня не надо — Из рук стрелка я поражён стрелою. Ко мне невольница Хубуб явилась, Что дни судьбы считает год за годом, И с нею девочка, черты которой Прекраснее луны во мраке ночи. Красу свою нам, жалуясь, явила Она, и слезы глаз лились струёю. Слова её услышал и взглянул я И заболел от уст её улыбки. Ушла с душой моей она – куда же? А я остался, как любви заложник. Вот моя повесть – сжальтесь надо мною И моего слугу судьёй назначьте».     И потом он издал вопль, и душа его рассталась с телом, и его обрядили и похоронили и сказали: «Да помилует его Аллах!» – и отправились к третьему кади и увидели, что он болен и с ним случилось то же, что случилось со вторым. И с четвёртым было то же самое, и они увидели, что все судьи больны от любви к Зейн-альМавасиф, и свидетелей они тоже нашли больными от любви к ней, ибо всякий, кто её видел, умирал от любви, а если не умирал, то жил, борясь с волненьями страсти…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.     Восемьсот шестьдесят первая ночь  Когда же настала восемьсот шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что именитые жители города нашли всех судей и свидетелей больными от любви к Зейн-альМавасиф, ибо всякий, кто её видел, умирал от увлеченья ею, а если не умирал, то жил борясь с волненьем страсти из-за сильной любви к ней, да помилует их всех Аллах! Вот что было с ними. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, ускоряя ход, в течение нескольких дней, пока не проехала далёкого расстояния. И случилось, что она выехала со своими невольницами и проезжала по дороге монастыря, а в этом монастыре был великий монах по имени Данис, у которого было сорок патрициев. И, увидев красоту Зейн-аль-Мавасиф, он вышел к ней и пригласил её и сказал: «Отдохните у нас десять дней, а потом поезжайте». И девушка остановилась со своими невольницами в этом монастыре. И когда она там остановилась и Данис увидел её красоту и прелесть, его вера испортилась, и он пленился ею и стал посылать к ней с просьбами патрициев, одного за другим, чтобы подружиться с нею, и каждый, кого он посылал, впадал в любовь к ней и соблазнял её, а она извинялась и отказывалась. И Данис все посылал к ней одного за другим, пока не послал к ней сорок патрициев, и каждый из них, увидав её, привязывался к ней любовью и усиленно её уговаривал и соблазнял, не называя ей имени Даниса, а она отказывалась и отвечала им самыми грубыми словами. И когда истощилось терпение Даниса и усилилась его страсть, он сказал про себя: «Говорит сказавший поговорку: „Почешет мне тело только мой ноготь, и не побегут для дел моих ничьи, кроме моих, ноги“. А затем он поднялся на ноги и приготовил роскошное кушанье и понёс его и поставил перед Зейн-аль-Мавасиф (а было это в девятый день из тех десяти, которые Зейн-аль-Мавасиф уговорилась провести у Даниса для отдыха). И, поставив перед ней кушанье, монах сказал: „Пожалуй во имя бога – лучшая пища – та, что нам досталась“. И девушка протянула руку со словами: „Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!“ – и стала есть со своими невольницами. А когда она кончила есть, монах сказал ей; „О госпожа, я хочу сказать тебе стихи“. – „Говори“, – молвила девушка. И Данис произнёс такие стихи: Пленила ты сердце мне ланитой и взором, О страсти к тебе гласит и стих мои в проза. Ты бросишь ли страстью к тебе изнурённого? С любовью борюсь своей и в сонных я грёзах. Меня ты не оставляй безумным, поверженным, Забыл я и монастырь и жизни услады. О нежная ветвь! В любви дозволила кровь пролить Мою! Пожалей меня и жалобам внемли».     И, услышав эти стихи, Зейн-аль-Мавасиф ответила на его стихотворение таким двустишием: «О жаждущий близости, не льстись ты надеждою, Вопросы, о человек, ко мне прекрати свои! И душу не распаляй на то, чем владеть вовек Не будешь, – ведь к жадности близки опасения».     И Данис, услышав её стихи, вернулся в свою келью, задумчивый, не зная, как поступить в деле этой девушки, и он провёл эту ночь в наихудшем состоянии. А когда опустилась ночь, Зейн-аль-Мавасиф встала и сказала своим невольницам: «Пойдёмте! Нам не справиться с сорока человеками из монахов, когда каждый из них соблазняет меня». И невольницы ответили: «С любовью и охотой!» И затем они сели на своих коней и выехали из ворот монастыря…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.     Восемьсот шестьдесят вторая ночь  Когда же настала восемьсот шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф со своими невольницами выехала из монастыря ночью, и они ехали не переставая и вдруг увидели шедший караван. И они вмешались в караван, и вдруг оказалось, что это караван из города Адена, где была Зейн-аль-Мавасиф, и она услышала, что люди в караване разговаривают о происшествии с Зейн-аль-Мавасиф и говорят, что кадии и свидетели умерли от любви к ней и жители города назначили других кадиев и свидетелей и выпустили мужа Зейн-аль-Мавасиф из тюрьмы. И Зейн-аль-Мавасиф, услышав эти речи, обратилась к своим невольницам и спросила свою рабыню Хубуб: «Разве ты не слышишь эти речи?» И Хубуб ответила: «Если монахи, которые веруют, что опасаться женщин – благочестиво, пленились любовью к тебе, то каково же положение кадиев, которые веруют, что нет монашества в исламе! Но будем идти на родину, пока наше дело остаётся скрытым». И они пошли, силясь идти скорее, и вот то, что было с Зейн-альМавасиф и её невольницами. Что же касается монахов, то, когда наступило утро, они пришли к Зейн-аль-Мавасиф для приветствия, но увидели, что её место пусто, и схватила их болезнь во внутренностях их. И первый монах разодрал свою одежду и начал говорить такие стихи: «О Други, ко мне скорей придите! Поистине, Расстаться я с вами должен скоро, покинуть вас! Душа моя вся полна страданьями от любви, А в сердце таятся вздохи страсти смертельные По девушке, что пришла и наш посетила край, — С ней месяц, на небеса входящий, сравняется. Ушла она и меня убитым оставила, Стрелою поверженным, что смерть принесла, разя».     А потом второй монах произнёс такие стихи: «Ушедшие с душой моей, смягчитесь же Над бедным вы и, сжалившись, вернитесь вновь. Ушли они, и ушёл мой отдых с уходом их. Далеко они, но речей их сладость в ушах моих. Вдали они, и вдали их стан. О, если бы Они сжалились и во сне хотя бы вернулись к нам! Они сердце взяли, уйдя, моё и всего меня В слезах, потоком льющихся, оставили».     А потом третий монах произнёс такие стихи: «Рисует ваш образ и глаза, и душа, и слух, И сердце моё – приют для вас, как и все во мне. И слово о вас приятней мёда в устах моих — Течёт оно, как течёт мой дух в глубине груди. И тонким, как зубочистка, вы меня сделали От мук, и в пучине слез от страсти потоплен я. О, дайте увидеть вас во сне! Ведь, быть может, вы Ланитам моим дадите отдых от боли слез».     А потом четвёртый монах произнёс такие два стиха: «Онемел язык – о тебе скажу немного: Любовь – причина хвори и страданий. О полная луна, чьё место в небе, Сильна к тебе любовь моя, безумна!»     А потом пятый монах произнёс такие стихи: «Люблю я луну, что нежна и стройна и стан её тонок – в беде он скорбит, Слюна её схожа со влагой вина, и зад её тяжкий людей веселит. Любовью душа моя к ней сожжена, влюблённый средь мрака ночного убит. Слеза на щеке точно яхонт, красна, и льётся она точно дождь вдоль ланит».     А потом шестой монах произнёс такие стихи: «Губящая в любви к себе разлукою, О бана ветвь, светило счастья взошло твоё! На грусть мою и страсть тебе я жалуюсь, О жгущая огнями роз щеки своей! В тебя влюблённый набожность обманет ли И забудет ли поясной поклон и паденья ниц?»     А потом седьмой монах произнёс такие стихи: «Заточил он душу, а слезы глаз он выпустил, Обновил он страсть, а терпение разорвал моё. О чертами сладкий! Как горько мне расстаться с ним. При встрече он разит стрелою душу мне. Хулитель, прекрати, забудь минувшее — В делах любви тебе, ты знаешь, веры нет».     И остальные патриции и монахи тоже все плакали и произносили стихи, а что касается их старшего – Джвиса, то усилился его плач и завыванья, но не находил он пути к сближению с нею. А потом он произнёс нараспев такие стихи: «Терпенья лишился я, ушли когда милые, Покинула меня ты, надежда, мечта моя, Погонщик верблюдов, будь помягче с их серыми — Быть может, пожалуют они возвращение. Суров к моим векам сон в разлуки день сделался, И горе я обновил, а радость покинул я. Аллаху я жалуюсь на то, что в любви терплю, — Она изнурила тело, силу похитила».     И когда монахи потеряли надежду увидеть Зейн-альМавасиф, их мнение сошлось на том, чтобы изобразить у себя её образ, и они согласились в этом и жили, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений. Вот что было с этими монахами, обитателями монастыря. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, направляясь к своему возлюбленному, Масруру, и продолжала ехать, пока не достигла своего жилища. И она отперла ворота и вошла в дом, а затем она послала к своей сестре Насим, и когда её сестра услышала о её прибытии, она обрадовалась сильной радостью и принесла ей ковры и дорогие материи. И потом она убрала ей дом, и одела её, и опустила занавески на дверях, и разожгла алоэ, недд, амбру и благовонный мускус, так что дом пропитался их запахами и стал великолепнее всего, что бывает. А затем Зейн-аль-Мавасиф надела свои роскошнейшие материи и украсилась лучшими украшениями. И все это происходило, и Масрур не знал о её приезде, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.     Восемьсот шестьдесят третья ночь  Когда же настала восемьсот шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф вошла в свой дом, её сестра принесла ей ковры и материи и постлала для неё и одела её в роскошнейшие одежды, и все это происходило, и Масрур не Знал о её прибытии, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет. И Зейн-аль-Мавасиф села и начала разговаривать с невольницами, которые остались и не поехали с ней, и рассказала им обо всем, что с ней случилось, от начала до конца, а потом она обратилась к Хубуб и, дав ей денег, приказала ей сходить и принести чего-нибудь поесть ей и её невольницам. И Хубуб пошла и принесла то, что Зейн-аль-Мавасиф потребовала из еды и питья, и когда они кончили есть и пить, Зейн-аль-Мавасиф приказала Хубуб пойти к Масруру и посмотреть, где он, и взглянуть, каковы его обстоятельства. А Масрур – он не успокаивался в покое, и не была для него возможна стойкость, и когда увеличилось над ним волненье, и страсть, и любовь, и увлеченье, он стал утешать себя произнесением стихов и ходил к её дому и целовал стену. И случилось, что он пошёл на место прощанья и произнёс такое дивное стихотворение: «Хоть таил я то, что пришлось снести мне, но явно все, И сменило око усладу сна на бессонницу. И когда пленили мне сердце мысли, воскликнул я; «О судьба моя, ты не милуешь, не щадишь меня!» И душа моя меж мучением и опасностью! Если б был владыка любви моей справедлив ко мне, Сон не был бы от глаз моих так прогнан им. Господа мои, пожалейте же изнурённого, Благородного пожалейте вы, что унизился На путях любви, и богатого, обедневшего! Приставал хулитель, браня за вас, но не слушал я, И заткнул я все, чем я слышать мог, и смутил его И обет хранил нерушимо я, что любимым дан. Они молвили: «Ты ушедших любишь!» Ответил я: «Падёт когда приговор судьбы, тогда слепнет взор».     И затем он вернулся в своё жилище и сидел, плача, и одолел его сон, и увидел он в сновидении, будто Зейналь-Мавасиф приехала домой. И он пробудился от сна, плача, и направился к жилищу Зейн-аль-Мавасиф, произнося такие стихи: «Могу ли забыть я ту, что мной овладела всем, И сердце моё в огне, угля горячей, горит? Влюбился я в ту, чья даль – причина мольбы моей К Аллаху, и смена дней и рока изменчивость. Когда же мы встретимся, о цель и мечта души, И близость когда вкусить смогу я, о лик луны?»     И, произнося конец стихотворения, он шёл в переулке Зейн-аль-Мавасиф. И он почувствовал там благовонные запахи, и разум его взволновался, и сердце его покинуло грудь, и загорелась в нем страсть, и усилилось его безумие. И вдруг он видит: идёт Хубуб, чтобы исполнить какое-то дело. И Масрур заметил её, когда она подходила из глубины переулка, и, увидав её, обрадовался сильной радостью. И, увидев Масрура, Хубуб подошла к нему и приветствовала его и обрадовала вестью о прибытии своей госпожи Зейн-аль-Мавасиф и сказала: «Она послала меня, чтобы потребовать тебя к ней». И Масрур обрадовался сильной радостью, больше которой нет. И Хубуб взяла его и вернулась с ним к Зейналь-Мавасиф. И когда Зейн-аль-Мавасиф увидала Масрура, она сошла с ложа и поцеловала его, и он поцеловал её, и девушка обняла его, и он обнял её, и они не переставали целовать друг друга и обниматься, пока их не покрыло беспамятство на долгое время из-за сильной любви и разлуки. А когда они очнулись от беспамятства, Зейн-аль-Мавасиф велела своей невольнице Хубуб принести кувшин, наполненный сахарным питьём, и кувшин, наполненный лимонным питьём, и невольница принесла ей все, что она потребовала, и они стали есть и пить. И так продолжалось, пока не пришла ночь, и тогда они начали вспоминать о том, что с ними случилось, от начала до конца, а Зейн-аль-Мавасиф рассказала Масруру, что она стала мусульманкой, и он обрадовался и тоже принял ислам, и её невольницы также, и все они возвратились к великому Аллаху. А когда наступило утро, Зейн-аль-Мавасиф велела привести судью и свидетелей и осведомила их о том, что она незамужняя, и выждала полностью срок очищения, и хочет выйти замуж за Масрура. И её запись с ним записали, и они зажили самой сладостной жизнью. Вот что было с Зейн-аль-Мавасиф. Что же касается её мужа, еврея, то, когда жители города выпустили его С из тюрьмы, он уехал и направился в свою страху и ехал до тех пор, пока между ним и тем городом, где была Зейн-аль-Мавасиф, не осталось три дня пути. И Зейн-альМавасиф осведомили об этом, и она призвала свою невольницу Хубуб и сказала ей: «Пойди на кладбище евреев, вырой могилу, положи на неё цветы и попрыскай вокруг них водой, и если еврей приедет и спросит тебя обо мне, и скажи ему: „Моя госпожа умерла от обиды на тебя, и с её смерти прошло двадцать дней“. И если он тебе скажет: „Покажи мне её могилу“, – приведи его к той могиле и ухитрись зарыть его в ней живым». И Хубуб ответила: «Слушаю и повинуюсь!» И затем они убрали ковры и отнесли их в чулан, и Зейн-аль-Мавасиф пошла в дом Масрура, и они с ним сели за еду и питьё. И так продолжалось, пока не прошло три дня, и вот то, что было с ними. Что же касается до её мужа, то, приехав после путешествия, он постучал в ворота, и Хубуб спросила: «Кто у ворот?» – «Твой господин», – ответил еврей. И она отперла ему ворота, и еврей увидел, что слезы льются по её щекам. «О чем ты плачешь, и где твоя госпожа?» – спросил он. И Хубуб сказала: «Моя госпожа умерла от обиды на тебя». И когда еврей услышал от неё эти слова, он растерялся и заплакал сильным плачем, а потом он спросил: «О Хубуб, где её могила?» И Хубуб взяла его и пошла с ним на кладбище и показала ему могилу, которую она выкопала, и тогда еврей заплакал сильным плачем и произнёс такие два стиха: «Две вещи есть – если б плакали глаза о них Кровью алою и грозила бы им гибель, И десятой доли не сделали б они должного: То цвет юности и с любимыми разлука!»     И потом он заплакал сильным плачем и произнёс такие стихи: «Увы, о печаль моя, обманут я стойкостью! В разлуке с любимою умру от печали я. Какою бедой сражён с уходом любимых я, Как тем, что рука свершила, сердце терзается! О, если бы сохранил я тайну в те времена, И страсть не открыл свою, в душе бушевавшую! Ведь жизнью я жил угодной богу и радостной, А после неё живу в позоре и тяготах. Хубуб, взволновала ты тоску в моем сердце вновь, Сказав мне о смерти той, кто был мне опорою. О Зейн-аль-Мавасиф, пусть разлуки бы не было И не было бы того, с чем тело оставил дух! Раскаивался я в том, что клятвы нарушил я, И горько себя корил за крайности в гневе я».     А окончив свои стихи, он начал плакать, стонать и сетовать и упал, покрытый беспамятством, и когда он потерял сознание, Хубуб поспешно потащила его и положила в могилу, а он был ещё жив, но оглушён. И затем она засыпала могилу и, вернувшись к своей госпоже, осведомила её об этом деле, и Зейн-аль-Мавасиф сильно обрадовалась и произнесла такие два стиха: «Поклялся рок, что вечно будет мой дух смущать, Не сдержало клятву, о время, ты, искупи её! Мой хулитель мёртв, а возлюбленный вблизи меня, Так вставай же ты на зов радости, подбери подол».     И они жили вместе за едой, питьём, забавами, играми и увеселениями, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, Губительница сынов и дочерей.     Сказка о Нур-ад-дине и Мариам-кушачнице (ночи 863—894)    Рассказывают также, – начала новую сказку Шахразада, – что был в древние времена и минувшие века и годы один человек – купец, в земле египетской, по имени Тадж-ад-дин, и был он из числа великих купцов и людей верных и благородных, но только он увлекался путешествиями во все страны и любил ездить по степям, пустыням, равнинам и кручам, и морским островам, ища дирхема и динара. И были у него рабы, невольники, слуги и рабыни, и долго подвергал он себя опасностям, и терпел он в путешествиях то, от чего седыми станут малые дети, и был он среди купцов того времени богаче всех деньгами и прекраснее всех речами. Он обладал конями, и мулами, и верблюдами, двугорбыми и одногорбыми, и были у него кули, мешки и товары, и деньги, и материи бесподобные – свёртки тканей из Химса, баальбекские одежды, куски шёлкового полотна, одеяния из Мерва, отрезы индийской материи, багдадские воротники, магрибинские бурнусы, турецкие невольники, абиссинские слуги, румские рабыни и египетские прислужники, и были мешки для его поклажи – шёлковые, так как у него было много денег. И был он редкостно красив, с гибкими движениями и, изгибаясь, вызывал желание, как сказал о нем кто-то из описывающих его: О, вот купец! Я видел – влюблённые Сражались все из-за него в битве. И молвил он: «Чего народ тут шумит?» И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»     А другой сказал, описывая его, и отличился, и выразил о нем желаемое: О, вот купец! Для близости он пришёл, И взорами смутил он мне сердце. И молвил он: «Чего ты смущаешься?» И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»     И был у этого купца ребёнок мужского пола по имени Али Нур-ад-дин, и был он подобен луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь месяца, редкостно красивый и прекрасный, изящный в стройности и соразмерности. И в один из дней этот мальчик сел, по обычаю, в лавке своего отца, чтобы продавать и покупать, брать и отдавать, и окружили его сыновья купцов, и стал он между ними подобен луне средь звёзд, с блистающим лбом, румяными щеками, молодым пушком и телом, точно мрамор, как сказал о нем поэт: «Опиши нас!» – изрёк красавец. Молвил я: «Ты лучше всех!» И сказал я слово кратко: «Все прекрасно, знай, в тебе!»     А также сказал о нем один из описывающих его: Вот родинка на поле его ланиты, Как точка амбры на мраморной тарелке. А взоров его меч тому вещает: «Аллах велик!» – кто страсти не послушен.     И сыновья купцов пригласили его и сказали: «О Сиди Нур-ад-дин, мы хотим сегодня погулять с тобой в такомто саду». И юноша ответил: «Я только спрошусь у отца: я могу пойти лишь с его позволения». И когда они разговаривали, вдруг пришёл его отец, Тадж-ад-дин, и его сын посмотрел на него и сказал: «О батюшка, дети купцов приглашают меня погулять с ними в таком-то саду. Позволишь ли ты мне это?» – «Да, о дитя моё», – ответил Тадж-ад-дин. И затем он дал сыну немного денег и сказал: «Отправляйся с ними». И дети купцов сели на ослов и мулов, и Нур-ад-дин тоже сел на мула и отправился с ними в сад, где было все, что желательно душе и услаждает очи. Там были высокие колонны и строения, уходящие ввысь, и были у сада сводчатые ворота, подобные портику во дворце, и лазоревые ворота, подобные вратам райских садов, привратника которых звали Ридван, а над ними было сто палок с виноградными лозами всевозможных цветов: красных, подобных кораллам, чёрных, точно носы негров, и белых, как голубиные яйца. И были там сливы, гранаты и груши, абрикосы и яблоки – все это разных родов и разнообразных цветов, купами и отдельно…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.     Восемьсот шестьдесят четвёртая ночь  Когда же настала восемьсот шестьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дети купцов, войдя в сад, увидели в нем полностью все, чего желают уста и язык, и нашли там и разноцветный виноград, кучами и отдельно, как сказал о нем поэт: Виноград вот, а вкус его – вкус напитка, Цветом мрачен и ворону он подобен. Средь листвы своей вырос он, и ты видишь — Пальцам женщин подобен он в тёмной краске.     И сказал о нем также другой поэт: Вот лозы – с палочек своих свисая, Они меня напомнят худобою. Напомнят они мёд и воду в кружке И, бывши суслом, обратятся в вина.     И потом юноши пришли к беседке в саду и увидели Ридвана, привратника сада, который сидел в этой беседке, точно он, Ридван, – страж райских садов. И они увидели, что на этой беседке написаны такие стихи: Аллах, напои тот сад, где кисти свисают вниз, И ветки, упившись сильно, с ними склоняются. Когда ж заплясать заставит ветки рука ветров» Украсит их дождь с небес жемчужными точками.     А внутри беседки они увидели такие написанные стихи: Войдём с тобой, приятель, в прекрасный сад — Заботы ржу снять сможет он с сердца нам. Там ветерок, идя, запинается, И все цветы в руках улыбаются.     И были в этом саду плоды разнообразные и птицы всех родов и цветов: вяхири, соловьи, певчие куропатки, горлинки и голуби, что воркуют на ветвях, а в каналах его была вода текучая, и блистали эти потоки цветами и плодами услаждающими, подобно тому, как сказал поэт: Ветерок в ветвях пролетел его, и сходство есть В них с красавицей, что в одежде пышной качается. А ручьи его нам мечи напомнят, коль вынут их Руки витязей из теснины ножен, хранящих их.     И также сказал о нем поэт: Под ветвями струй протянулся ток, и вечно он Отражает образ прекрасный их в глубине своей. Но, смекнувши, ветер из ревности полетел к ветвям, И сейчас же их от сближения отклонил он с ним.     А на деревьях в этом саду было каждого плода по паре, и были в нем гранаты, похожие на кайраванские шарики, как сказал поэт и отличился: Вот гранаты с тончайшей кожей; сходны С грудями девы, выступят коль округло. Когда очистишь их, они покажут Нам яхонты, смущающие рассудок.     А также сказал о них поэт: О круглая! Всякому, кто к ней в глубину проник, Покажет она рубины в складках из Абкара. Гранат! Я его сравнил, когда увидал его С грудями невинных дев иль с мраморным куполом. Больного в нем исцеленье, здравие для него, О нем изречение пророка пречистого. О нем говорит Аллах – высоко возвышен он! — Слова столь глубокие в писанье начертанном.     И были в этом саду яблоки – сахарные, мускусные и даманийские, ошеломляющие взор, как сказал о них поэт: Вот яблоко двух цветов – напомнит смотрящему Любимого с любящим ланиты, что встретились. На ветке они блестят, в чудесном несходные. Один из них тёмен, а другой – в нем сияние. Обнялись они, и вдруг доносчик их испугал: Один покраснел, смутясь, другой побледнел в тоске.     И были в этом саду абрикосы, миндальные и камфарные, из Гиляна и Айн-Таба, и сказал о них поэт: Вот абрикос миндальный – как влюблённый он, Когда пришёл любимый и смутил его. А влюблённого в нем довольно качеств, поистине: Лицом он жёлт, и разбито сердце всегда его.     И сказал о них другой и отличился: Взгляни на абрикос ты: цветы его — Сады, чей блеск глаза людей радует. Как яркие светила, блестят они, Гордятся ветки блеском их средь листвы.     И были в этом саду сливы, вишни и виноград, исцеляющий больного от недугов и отводящий от головы жёлчь и головокружение, а смоквы на ветвях – красные и зеленые – смущали разум и взоры, как сказал о них поэт: И мнится, что смоквы, когда видно в них белое И вместе зеленое среди листвы дерева, — То румов сыны на вышках грозных дворцов стоят, Когда опустилась ночь, и настороже они.     А другой сказал и отличился: Привет наш смоквам, что пришли На блюде в ровных кучках к нам, Подобны скатерти они, Что свёрнута, хоть нет колец.     А другой сказал и отличился: Насладись же смоквой, прекрасной вкусом, одетою Дивной прелестью и сближающей внешность с сущностью. Вкушая их, когда ты их попробуешь, Ты ромашки запах, вкус сахара почувствуешь Когда же на подносы высыпают их, Ты шарам из шелка зеленого уподобишь их.     А как прекрасны стихи кого-то из поэтов: Сказали они (а любит сердце моё вкушать Другие плоды, не те, что им так приятны): «Скажи, почему ты любишь смокву?» И молвил я: «Один любит смоквы, а другой – сикоморы».     Но ещё лучше слова другого: Мне нравится смоква лучше всяких других плодов, Доспеет когда, листвой обвившись блестящей. Она – как молящийся, а тучи над ним дождят, И льют своих слез струи, страшатся Аллаха.     И были в этом саду груши – тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.