ВИКТОР СУВОРОВ. КОНТРОЛЬ. Детектив (начало)

Виктор Суворов (настоящее имя — Владимир Богданович Резун) /род. 20 апреля 1947, Барабаш, Приморский край/ — известный писатель. Бывший сотрудник легальной резидентуры ГРУ СССР в Женеве.

                                                                                                                      КОНТРОЛЬ

   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

   Настя Стрелецкая (Жар-птица).

   Холованов (он же — Дракон) — товарищ в сверкающих сапогах.

   Товарищ Сталин — Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).

   Ширманов — провокатор-исполнитель.

   Некто в сером.

   Профессор Перзеев — теоретик людоедства.

   Товарищ Ежов — Нарком внутренних дел (НКВД)  СССР,  Генеральный  комиссар

государственной безопасности.

   Мистер Стентон — генеральный директор фирмы "Фараон и сыновья".

   Товарищ Берман — Нарком связи СССР, комиссар государственной безопасности

первого ранга, бывший начальник ГУЛАГа НКВД СССР.

   Товарищ  Фриновский  -  заместитель  Наркома  внутренних  дел,  командарм

первого ранга.

   Товарищ Бочаров — старший майор государственной  безопасности,  начальник

Куйбышевского управления НКВД.

   Товарищ Берия — первый секретарь ЦК Коммунистической партии Грузии.

   Мастер Никанор.

   Инструктор Скворцов.

   Катька Михайлова — хохотушка.

   Сей Сеич — спецпроводник спецвагона.

   Люська Сыроежка — спецкурьер ЦК.

   Севастьян — медвежатник.

   Терентий Пересыпкин — майор.

   Мистер Хампфри — инженер-электрик.

   Вожди, охрана, обслуга,  чекисты,  исполнители,  вертухаи,  политические,

блатные, бытовики, спортсмены, рабочие, крестьяне,  трудовая  интеллигенция,

людоеды, широкие народные массы.

   ТАНЕ

   ПРОЛОГ

   — А теперь целуй мой сапог.

   Сияющий кончик сапога осторожно ткнул в лицо: целуй.

   Не увернуться от сапожного  сияния.  Не  повернуть  лица.  Не  повернуть,

потому как руки заломили за спину  и  все  выше  тянут.  Понемногу.  И  боль

понемногу скользит к тому пределу, после которого крик не сдержать.

   А кричать ей вовсе не хочется.

   Она так и решила: не кричать.

   В былые времена, когда в парусном флоте матросов линьками пороли, каждому

в зубы тряпку совали, чтоб не орал. Но прошли те славные времена.  Теперь  в

рот резиновый мячик суют,  когда  расстреливают  в  крытой  тюрьме.  А  если

расстрел на природе, так мячик в рот не суют — ори  сколько  хочешь.  Ори  в

свое удовольствие. А уж если бьют или руки  ломают,  то  крик  не  то  чтобы

пресекают, но требуют. Крик выбивают. Мода такая. Вообще пытка без воплей  -

неудавшаяся пытка. Неполноценная. Как пиво без пены.

   Им же хотелось, чтоб удалась  пытка.  Им  хотелось,  чтобы  она  кричала.

Потому ее руки они легонько тянут все выше.

   А в расстрельном лесу весна свирепствует. Бесстыжая такая  весна.  Шалая.

Распутная. И каждая прелая хвоинка весной пропахла. Жаль, что к запаху  хвои

лежалой запах ваксы сапожной подмешан. Запах сапога чищеного.  И  сапог  тот

незлобно, но настойчиво в зубы тычется: ну, целуй же меня.

   И голос другой, — ласковый почти, подсказывает:

   — Цалуй же, дурочка. Чаво тебе. Пацалуй разочек, мы тебя и  стрельнем.  И

делу конец. И тебе не мучиться, и нам на футбол не  опоздать;  Ну...  а  то,

сама знаешь, — сапогами забьем. Цалуй...

   Хорошо раньше было. Раньше  говорили:  "Целуй  злодею  ручку".  Теперь  -

сапог. В былые времена перед казнью исполняемому и  стакан  вина  полагался.

Теперь не полагается. Теперь только исполнители перед исполнением пьют.

   И после.

   Весь лес расстрельный водярой пропитался.

   Руки подтянули еще чуть. Так, что хрустнуло. Попалась  бы  рядом  веточка

какая, то вцепилась бы она в ту веточку зубами да крик и сдержала бы. Но  не

попадается на зубы веточка. Только мокрый песок и хвоя прелая.  А  руки  уже

так вздернули, что дышать можно только в себя.  Выдохнуть  не  получается  -

глаза стекленеют.

   Чуть руки отпустили, и выдохнула она со всхлипом. Думала, что,  еще  руки

чуть отпустят. Их и вправду еще  чуть  отпустили,  но  тут-то  ее  и  ахнуло

сапогом ниже ребер. Так ахнуло, что боль в руках отсекло. И вообще все  боли

разом заглушило.

   Новая одна большая боль потихоньку сначала просочилась  в  нее,  а  потом

хлынула вдруг, наполняя. И переполняя. Хватает она  воздух  ртом,  а  он  не

хватается. Руки ее бросили. Они плетьми упали. Ей как-то и дела нет до своих

рук.  В  голову  не  приходит  руками  шевельнуть.  Ей  бы  только  воздуха.

Продохнуть бы. И вроде уже схватила. Только изо рта он внутрь  не  проходит.

Тут ее еще раз сапогом ахнули. Не тем сверкающим. Сверкающий — для поцелуев.

Другим ахнули. Яловым. Яловый тяжелее. Может, и не так сильно ахнули. Только

от второго удара зазвенели сладко колокольчики, и  поплыла  она  спокойно  и

тихо в манящую черноту.

   — Уплывая, слышала другие удары — редкие и тяжкие. Но было уже совсем  не

больно, и потому она

   улыбалась доброй светлой улыбкой.

   Потом лежала она все так же лицом в мокрый песок,  в  прелую  хвою.  Было

холодно и нестерпимо мокро. Шинель сорвали, Настю облили водой. По пролескам

снег  еще  местами.  Потому  холодно   на   земле.   Если   водой   обольют.

Медленно-медленно она выплыла из той черноты, из которой вроде бы не  должно

быть возврата. Не хотелось ей возвращаться оттуда, где запахов нет, в  запах

подснежников, в запах весны, в запах чищеного сапога.

   Но вынесло ее.

   Плывет она голосам навстречу. И голоса к ней плывут:

   — Блядь, на футбол опоздаем.

   — Кончай ее, командир. Не будет она сапог целовать.

   — Заставлю.

   — "Спартачку" сегодня хвоста надрать бы...

   Она в блаженство вернулась. И не  хотелось  ей  шевелиться.  Не  хотелось

выдавать себя, не хотелось показать, что вот она уже  снова  тут  у  их  ног

лежит. Они-то спешили. А она не спешила. Ей некуда больше спешить.  Даже  на

футбол. Ей бы лежать тихо-тихо и долго-долго. Мокрая  ледяная  одежда  ей  в

сладость. И колючие хвоинки  периной  пуховой.  И  захотелось  ей  высказать

неземное блаженство словами человечьими. Но получилось лишь сладостное: Ахх!

   А они услышали долгий стон.

   — Я же говорил, не до конца мы ее.

   И ударило ее, обожгло, ослепило-оглушило. Потом поняла: это они еще  одно

ведро выплеснули. И вновь сапог сияющий у лица: целуй.

   Долго она его рассматривала. У самых  глаз  сапог.  Потому  рассматривать

удобно. Ни одной трещинки на сапоге. Отполирован так, что вовсе  даже  и  не

черный, но серебряный. Так близко сапог от  лица,  что  можно  различить  не

только запах ваксы, но и запах кожи. Новый сапог. Поскрипывает. По рантам  -

хвоинки  налипли  и  мокрого  песка  комочки.  Великолепие  сапога  этим  не

нарушается, но подчеркивается. Голенища — стоячие. Вроде как  металлические.

Между головкой сапога и голенищем — складочки. Но еле-еле. Почти  незаметные

складочки.  Начальственный  сапог.  Можно  на  носителя  такого  сапога   не

смотреть.  Глянь  только  на  сапог  и  опусти  глаза  долу  -  перед  тобою

ба-а-а-альшой начальник. А еще можно в таком сапоге свое отражение уловить.

   Увидела она себя в сапоге. Поначалу  даже  не  сообразила,  кто  это  там

синяками изукрашен, кто это ртом разбитым  кривит.  Потом  узнала.  Мысли  в

голове ее идут одна за одной медленно — медленно. Точно караван верблюдов  в

пустыне.

   Интересно, каков он на вкус, этот сапог?

   И вдруг запах сапога стал ее злить. Вскипая, внутренняя глубинная  ярость

подступила к горлу и даже слегка вырвалась еле слышным  рыком.  Лицо  ее  на

песке. Никто не смотрит в ее лицо. А если бы посмотрел,  то  отшатнулся  бы,

увидев, как легко и просто с  современного  человека,  с  худенькой  девочки

сошли легкие наслоения тысячелетий цивилизации  и  осталась  неандертальская

девочка-людоед  со  страшными   синими   глазами.   Мгновенье   назад   была

комсомолочка с белыми косичками. Стала девочказверь. Взревела  она  ликующим

победным рыком и, разогнувшись могучей  пружиной,  бросилась  на  сверкающий

сапог, охватывая обеими руками.

   Она бросилась, как  бросается  удав-змееед  на  трехметровую  королевскую

кобру: накрывая жертву сразу и полностью. Она бросилась с тем  клокочущим  в

горле ревом, с каким юная львица бросается на своего  первого  буйвола.  Она

знала, как ломать человеческие ноги:  левый  захват  и  толчок  плечом  ниже

колена. Человек редко распределяет равномерно свой вес одновременно  на  обе

ноги. Чаще переминается с ноги  на  ногу,  перемещая  нагрузку  с  одной  на

другую. И важно броситься именно на ту ногу,  на  которую  в  данный  момент

большая нагрузка.

   Ей повезло.

   А еще важно, толкнув под колено плечом туда, где нервов узел, всем  своим

весом удержать вражью ступню на земле. Если удастся — минимум  один  перелом

гарантирован.

   Веса в ней немного. Но техника...

   Ступню его она на земле удержала, и потому у самого ее уха в полированном

голенище затрещали, ломаясь, кости. Он валился назад с протяжным  воем.  Она

знала, что внезапная потеря  равновесия  -  одна  из  двух  основных  причин

панического страха. Он был сокрушен. И не боль  ломаемых  костей,  но  страх

был, причиной его воя.

   Ей бы в этот момент броситься еще раз. На лежачего. На горло.

   Горло она бы перекусила.

   Но не подумала о горле.

   Ей ненавистен был сапог, и именно в него она вцепилась зубами.

   Туда, где чуть заметные складочки.

   Ей больше не надо беречь свои  зубы.  Жизнь  ее  уже  отбивала  последние

мгновения. Потому мысль — не о своих зубах, но о сапоге, который она  должна

не только прокусить, но растерзать,  разметать  вместе  с  кусками  мяса  по

весеннему лесу. Рот ее кровью горячей переполнило. Только не знала: его  это

кровь или собственная.

   Ее били

   Но удары эхом в теле. Без боли. Так бывает, когда на  телеграфном  столбе

сидишь, по которому лупят кувалдой: столб дрожит, а тебе не больно.

   Потом снова была звенящая тьма.

   Потом  она  вернулась  из  тьмы.  Но  уже  не  свирепой   неандертальской

красавицей, но комсомолкой Настей Стрелецкой. Настей Жар-птицей.

   Ее тащили к яме. Она знала — на исполнение Она  смеялась  над  ними.  Она

знала, что победила Правило старое: хочешь легкой смерти — целуй  сапог.  Не

хочешь целовать — смерти легкой не получишь.  Они  не  сумели  заставить  ее

кричать. Они не сумели заставить ее целовать сапог, и все же  она  отвоевала

себе право легкой смерти. Она победила их. Она знала это. И они знали.

   Ее тащили за руки, а ноги — по песку. По кочкам. По ямкам. По кореньям.

   Разинула пасть могильная яма. Посыпались в яму комья мокрого белого песка

из-под яловых сапог исполнителей.  И  увидела  она  разом  всех  тех,  кого,

расстреляли сегодня. Теплых еще. Парит яма, отдавая весне тепло человеческих

тел.

   Много в яме. До краев. Все мертвые глаза разом на нее смотрят.

   На живую.

   Пока живую.

   У гнули ей голову над ямой. Рассматривай содержимое. И  корешки  сосновые

рассматривай,  и  лопаты  на  отвале  песка,  и  головы,  головы,  головы  с

раскрытыми ртами, с высунутыми языками, с полуприкрытыми теперь  уже  навеки

глазами.

   И не думала она, не гадала, что уйти из  этой  жизни  выпадет  под  звуки

бессмертного вальса "Амурские волны". Но выпало так. Где-то далеко-далеко за

березовой рощей, за лесным озером тихо струилась мелодия. И никто не  слышал

ее А она слышала.

   Она знала, что это именно та мелодия. Что это для нее. Что вальс гремит и

зовет ее не уходить. Но она-то знала, что пришло время  уходить.  Уходить  в

кучу переплетенных мягких тел. Уходить из одуряющих запахов  весны  в  запах

спекшейся крови, в запах мясной лавки, в  запах  мокрого  песка  и  сосновых

корней.

   А ведь все для нее так славно начиналось. Впрочем, и завершается неплохо:

не забита сапогами, но расстреляна.

   Расстреляна.

   Главное в жизни — умереть правильно. Красиво умереть.

   Всем хочется красиво жить. Но каждому  все  остальные  мешают  жить,  как

хочется.

   А умереть красиво никто не мешает. И этим надо пользоваться. Но мало  кто

пользуется. А она возможностью умереть красиво воспользовалась. И удалось. А

время остановилось. Застыло. Потом пошло вновь медленно-медленно. Над правым

ее ухом лязгнул пистолетный затвор. Этот лязг она узнала: "Лахти Л-35".

   И грянул выстрел.

   А начиналось все так славно...

   ГЛАВА 1

   Началось все с того, что построил инструктор Скворцов парашютную  команду

и сказал: "Здрассте".

   — Здрассте! — девоньки хором.

   — Умеет ли кто танцевать?

   — Гу, — девоньки весело.

   — Все танцевать умеют?

   — Гу, — ответили девоньки. Без перевода ясно: как не уметь!

   — Ладно, — инструктор Скворцов говорит. -

   Кто танцевать умеет, три шага вперед… Шагом… Арш!

   Дрогнул строй девичий и отрубил три шага вперед.

   Одна Настя на месте осталась.

   Смерил взглядом строй инструктор Скворцов:

   — Мне столько не надо. Мне одна только нужна

   Ладно. Кто умеет хорошо танцевать… — Скворцов сказал с упором на  слове

"хорошо". — Три шага вперед… Шагом… Арш!

   Снова весь строй три шага вперед отрубил.

   Одна Настя на месте так и осталась.

   — Ладно, девоньки. Мне нужна та, которая очень хорошо танцует. — На  этот

раз упор на слово "очень". — Три шага вперед… Шагом… Арш.

   Еще три шага строй отрубил и замер.

   А Настя одна на прежнем месте.

   Тогда инструктор Скворцов к ней подошел.

   — Анастасия, ты что ж это танцевать не умеешь?

   — Не умею

   — Врешь.

   — Вру.

   — Врешь? А почему?

   — Не хочу танцевать.

   — А танцевать не требуется.

   Обошел инструктор Скворцов ее вокруг, оглядел.

   — Я же не сказал, что танцевать надо. Танцовщиц у меня полная Москва. Мне

девочка  нужна  с  координацией,  с  гибкостью,  с  быстротой  движений,   с

точностью. Давай так, ты нам только покажешь...

   — Зареклась...

   — А это танцем считаться не будет. Демонстрация способностей.

   — Тогда пожалуйста. Только я без музыки не демонстрирую.

   — Есть музыка.

   Водрузил инструктор Скворцов на табуретку  патефон,  накрутил  ручку  как

полагается, поднял головку блестящую… Среди девчонок ропот: да вы на  меня

только посмотрите! Да я вам и без музыки!

   Поставил инструктор  Скворцов  головку  на  пластинку,  порычал  патефон,

похрипел, вроде великий певец перед  исполнением,  и  ударили  вдруг  в  его

патефонном   нутре    барабаны,    взвыли    саксофоны,    заорали    трубы:

трам-пам-пам-пам, трам-пам-пам-пам, пра-па, бу-бу-бу-бу-бу!!!

   С первыми звуками замерла Настя, вытянулась  вдохновением  переполненная,

вроде электрический заряд по  ней  плавно  прошел,  вроде  искры  с  пальцев

посыпались голубые.

   И пошла.

   И пошла.

   — Эге, — девоньки сказали. — Эге.

   Стоят вокруг, смотрят. А  некоторые  и  смотреть  не  стали.  На  укладку

парашютов пошли.

   А Настя Жар-птица чертиком заводным ритм негритянский выплясывает.  И  по

телу ее вроде волна вверх-вниз ходит, вроде ни костей в  ней,  ни  суставов.

Как змея под дудочку. Танцует так, что с места не сходит. Но ведь и змеи  на

хвосте танцуют, с места не сходя.  При  умении  сцена  вовсе  не  требуется.

Умеющему и зал танцевальный не нужен. При умении можно и на месте танцевать.

На собственном хвосте.

   Где-нибудь в Калькутте или в Мадрасе оценили бы. И в Чикаго  оценили  бы.

Правда, и в Москве оценили.

   — Ну, девоньки, кто кроме Настасьи талант продемонстрировать желает?

   Никто не желает: прыжки сегодня, энергию экономить надо, не до танцев.

   Смеется инструктор Скворцов. И Насте на ушко:

   — Молодец. Ай, молодец. Я тебя за три парашюта продам.

   Вечерами у Насти работа. Завод "Серп и молот". Литейный цех. Подметальное

дело. Семь часов в  день.  В  соответствии  со  сталинской  конституцией.  А

парашютная секция по утрам.

   — Многие думают,  что  главное  в  парашютном  деле  -  укладка,  прыжки,

приземление.  Чепуха.  Этому,  девоньки,  не  верьте.  Дураки  думают,   что

приземлился и делу конец. Нет,  куколки  мои  тряпочные,  после  приземления

самое  главное  только  и  начинается.  Надо  парашют  спрятать  и  с  места

приземления уйти. Поэтому каждый день я вас на полный марафон  гонять  буду.

Уходя от преследования, надо  уметь  переплыть  реку.  Поэтому  каждый  день

помимо марафона мы будем плавать километр. Бассейна у нас нет, но он нам  не

нужен. Москва-река — наш бассейн.

   — А зимой?

   — Зимой у Серебряного бора нам ледокол дорожку ломать будет.

   Отгремела смена  вечерняя.  Затих  цех.  И  раздевалки  затихли.  Никого.

Бесконечные ряды шкафов железных. На каждом шкафу замок. Все замки — разные.

Если бы нашелся какой коллекционер, то — раздолье ему, сразу бы в раздевалке

одного только цеха  полную  коллекцию  замков  собрал  всех  времен  и  всех

народов.

   Осторожно Настя в свой шкаф железный — юрк.

   Как мышка незаметная. Только щелочку надо оставить.  Потому  как  снаружи

ручка есть, а изнутри не предусмотрена. Щелкнет замок,  как  потом  из  этой

мышеловки выбраться? Тот, кто шкафы для раздевалок делал, никак предположить

не мог, что шкаф спальней кому-то служить будет. Домом родным.

   Прижалась Настя спиной к железной стенке, обняла колени руками. Голову на

колени — и спит. Жаль, затекают ноги быстро. Жаль,  не  вытянуть  их.  Жаль,

ночами холодно. Жаль, что халаты промасленные не греют и голова от их запаха

болит. Только пустяки все это. После марафона, после плавания километрового,

после парашютной  тренировки  (а  для  умеющих  хорошо  танцевать  -  еще  и

стрельба, и самбо, и ориентирование  на  местности),  после  вечерней  смены

спится хорошо даже в железном шкафу раздевалки литейного цеха завода "Серп и

молот".

   Строг инструктор Скворцов:

   — Значит, так. Сейчас у нас сентябрь.  Объявляю  купальный  сезон.  Любое

занятие будем начинать с купания. Один час. И  так  будем  продолжать.  Весь

год. В Москве холодно не бывает. Редко-редко до минус тридцати доходит.  Это

у нас в Сибири холодно. А тут тепло. Всегда. Но и  у  нас,  в  Сибири,  вода

холодной  не  бывает.  Никогда.  Если  вода  холодная,  то  она  твердеет  и

превращается в лед. Но в  любом  льду  всегда  можно  прорубить  прорубь.  В

проруби вода всегда теплая. Пока не затвердеет. Но мы новую прорубь  к  тому

времени прорубим.

   И еще. Запрещаю воду ногой трогать. Запрещаю рукой. Незачем  ее  трогать.

Температуру воды на глаз видно. В лед не превратилась  -  значит  теплая.  В

воду входить быстро. От, этого решительность вырабатывается. В воду  входить

так, как входит парашютист в пустоту. Все ясно?

   — Все.

   -  Тогда  одна  минута  на  раздевание...  пошла.  А  с  завтрашнего  дня

раздеваться будем быстро.

   Почему Настя в шкафу спит? Потому, что больше негде. Совсем недавно  жила

она в большой квартире. В очень большой.  Но  осталась  одна  Настя  на  всю

квартиру. На всю Москву. На всю  Россию.  Квартира  гулкая.  Москва  гулкая.

Отдаются шаги в квартире. Отдаются шаги  на  Москве:  ходят  темными  ночами

темные люди. Стучат в двери. Вы арестованы! Вы арестованы! Вы арестованы! Вы

арестованы!

   Затаилась Москва. Притихла.  Мертвой  прикидывается.  Ведет  себя  Москва

точно так, как город Конотоп. Когда шпана по улицам песни орет.

   В те странные ночи ходила Настя из комнаты в  комнату.  В  каждой  -  все

четыре стены книгами заставлены. Под потолки. А  потолки  раньше  вон  какой

высоты делали.  Все  бы  хорошо  но  на  двери  входной  Моссовет  резолюцию

кнопочкой приколол: "Освободить до 13.7.1936". Резолюция в  полном  порядке:

печать с колосьями, с серпом и молотом и подпись крюком.

   Куда книги девать? И вообще, что делать? Отец, красный  командир,  врагом

оказался.  Не  побоялся  с  самим  Тухачевским  спорить.  А  кто  спорит   с

Тухачевским — тот враг. И мать врагом оказалась. Враг без права переписки. А

дед-белогвардеец всегда врагом этой  власти  был.  Дед  где-то  в  маленьком

украинском городишке прошлое свое таит. К деду можно было иногда,  тихонько,

на недельку. Теперь нельзя. Путь заказан.

   Много друзей было у Насти в Москве. Только после  ареста  отца  и  матери

как-то дружба разладилась, а новая складываться перестала.

   До 13 июля неделя оставалась, и потому сидела Настя днями и ночами, книги

листала.  Читала  она  медленно.  Быстро  читать  ее  учили,  но  она  этому

противилась. Тот, кто быстро читает, тот не водит  глазами  по  строчкам,  а

ведет глазами по одной линии сверху вниз. Девять секунд страница.

   Так читать Настя не хотела. У нее — свой  стиль.  Никак  ей  нельзя  было

объяснить, зачем по странице надо глазами сверху вниз скользить. Она  вообще

не понимала, почему надо читать одну страницу, а потом  другую.  Развернутая

книга — две страницы. Поэтому она  всегда  читала  обе  страницы  разом,  не

скользя взглядом ни по  строкам,  ни  сверху  вниз,  а  накрывая  сразу  обе

страницы одним взглядом. И взгляд задерживала. Нормальному человеку  на  две

страницы требуется восемнадцать секунд, ей — целая минута.

   Но в медленном чтении есть и преимущества. Восемнадцать секунд  -  чтение

поверхностное. Текст запоминается, но только если  он  понятен  и  интересен

читающему. Если же на  две  страницы  тратить  по  целой  минуте,  то  тогда

усваивается и полностью запоминается любой текст независимо от того, понятен

он или нет,  интересен  или  не  очень.  Потом  при  желании  любой  однажды

прочитанный текст можно воспроизвести в памяти.

   Любая человеческая  голова  способна  удержать  полное  содержание  любой

библиотеки мира, сколько бы миллионов томов  в  ней  ни  содержалось.  Настя

никогда не имела  намерения  запомнить  содержание  всех  книг  какой-нибудь

библиотеки. Читала то, что под руку попадалось. А  что  читала,  запоминала.

Имея прочитанные книги в памяти, в любой момент могла мысленно открыть любую

книгу на любом месте и перечитывать. И замечали странности за нею. То плачет

без причины, то смеется. А это она про себя то Гоголя читала, то Лермонтова,

а то Гашека.

   А тогда в пустой гулкой комнате решила проверить, как  запомнила  Полевой

устав ПУ-36. Книжонка махонькая  совсем.  215  страниц.  385  статей.  Кроме

статей, запомнила Настя и то, что к уставу  вроде  и  не  относится:  "Текст

отпечатан на бумаге  Камского  бумкомбината,  отпечатано  в  1-й  типографии

Государственного   военного   издательства    НКО    СССР,    Москва,    ул.

Скворцова-Степанова, З".

   Люди, которые читают быстро, чтобы наизусть запомнить  книжку  в  200-300

страниц, должны прочитать ее дважды.  Некоторым  требуется  прочитать  книгу

трижды. А Настя запоминала все прочитанное с первого раза.  Так  что  время,

потраченное на медленное чтение, окупается. Может Настя весь ПУ-36 от начала

до конца рассказать. Не  своими  словами,  а  именно  теми,  которыми  устав

написан. Может отдельные статьи вразброс цитировать. Только номер  назовите.

Статья 128-я: "… Искусство составления  приказа  требует  умения  выразить

выпукло и категорически идею боя..." Есть статьи в уставе коротенько совсем,

как 280-я. Три строчки. А есть длинные, как 308-я и 309-я.  Почти  по  целой

странице. Но ей все равно, как цитировать. Может — по статьям,  может  -  по

страницам. Страница часто на полуслове начинается. На полуслове и кончается.

Вот Настя начинает с полуслова. Можно ее к по строчкам  проверять.  Всего  в

книге 6544 строки. Например, пятая строчка на  139-й  странице  звучит  так:

"наводка с 800 м. Если она этим требованиям  не  удовлетворяет,  батарея  по

тревоге.

   Проверила себя. Сама себя похвалила: Ай да Настенька!

   Только к чему все это теперь?

   Книги, книги, Куда книги девать?

   И решила Настя книги бросить в квартире. Те, которые любила и читала, она

все равно помнит. А те, которые не любила и не читала, зачем они ей?

   Ушла из квартиры. Ушла из школы. Теперь в шкафу живет. Без  книг.  Мастер

Никанор замечает, что Настя вечерами в раздевалке прячется.  Непорядок  это.

Вдруг она — диверсант Вражеский? Вдруг  она,  одна  оставаясь,  оборудование

портит? Но добр мастер Никанор. Не гонит на улицу. Знает, что  нет  у  Насти

дома нигде, кроме как в железном шкафу...

   Разве  нельзя  в  Москве  найти  места  более  подходящего,  чем  шкаф  в

раздевалке литейного цеха завода "Серп и молот"?

   Можно найти такое место. Но, оставшись одна

   на весь мир, решила Настя начинать жизнь с начала.

   И начинать  с  главного.  Что  у  нас  главное?  Главное  -  пролетарское

происхождение. Где взять  пролетарское  происхождение?  Все  в  роду  ее  до

двенадцатого колена — народ служивый, стрельцы да пушкари, уланы да  гусары,

драгуны и даже один кавалергард был. Оттого фамилия такая  -  Стрелецкая.  В

роду ее те, кто у трона стоял, кто трон хранил, живота не жалея, кто не  раз

тот трон тряс, как грушу трясут, посмеиваясь. В роду ее  те,  кому  цари  не

гнушались собственноручно головы рубить. В роду  ее  те,  кого  в  Сибирь  в

кандалах гнали, за окаянство. В роду ее те, кто из Сибири в лаптях  приходил

в столицы белокаменные и лапой мужичьей брал династию  за  белу  грудь,  как

женщину. В роду ее те, кто в одну ночь пропивал полцарства, а еще полцарства

другу дарил. На память. В роду ее те, кто уходил на край земли грехи великие

замаливать. В роду ее те, кто с великой войны пришел с  офицерским  Георгием

на шее. В роду ее и те, кто, хряснув — шапкой об  пол,  пошел  к  красным  в

услужение, лил за них кровь, дошел до больших ромбов  в  петлицах  и  сгинул

на… Соловках, где прародители непокорные грехи замаливали.

   А пролетариев в роду не было.

   Признав этот факт, можно дальше было  идти  двумя  путями.  Путь  первый:

пролетарское происхождение себе приписать.  Путь  второй:  открыто  во  всех

анкетах писать: "из дворян". Ив пролетариат записаться. Начать  пролетарскую

династию с ноля. С себя: Настя Жар-птица — пролетарий в исходном поколении,

   Сидит Настя-пролетарочка в железном шкафу.

   Два марафона сегодня прошла, полтора километра кролем, два часа на  ковре

чучело шестидесятикилограммовое  через  себя  кидала  и  два  часа  парашюты

укладывала. И семь часов с метлой в литейном цехе. По  расчету,  должна  она

уснуть  сразу.  Но  не  спится.  Может,  сменить  судьбу?   Может,   и   без

пролетарского шкафа прожить можно?

   Ходят по Москве урки. К ним у  Насти  интерес  нездоровый.  Гордые  люди.

Давят их. Гнут. Кого согнуть не умеют — стреляют. Но не переводятся урки  на

Москве. К ним, может? Ее-то не согнут. Ее только застрелить можно.  Так  это

пусть. Только у блатных все хорошо. Но женщина ими командовать не может. Так

это или не так, Настя не  знает.  Но  слышала  такое.  Насте  это  никак  не

подходит. Ей бы командовать. Если бы родилась Настя во времена Елизаветы или

Екатерины,  трон  бы  взяла.  Или  погибла  бы  в  бастионе  Петропавловской

крепости, как княжна Тараканова.

   Если нельзя женщине у блатных мечтать о великом будущем, то к блатным она

не пойдет.

   Есть еще сословие на Москве. Процветающее. Продавцы, официанты, все,  кто

вокруг торговли и распределения. Сытно живут. Хорошая работа.

   Есть и еще одно сословие на Москве — писатели, артисты. Но и их ломают  и

гнут. Кого не согнут, тех стреляют. А кто стреляет? Вот попасть  бы  в  ряды

тех, кто всех гнет и ломает. Только ведь  и  их  кто-то  ломает  и  гнет.  И

стреляет. Потому Настя в пролетариат пошла. Пролетариат — гегемон.

   Пошла бы Настя подручным литейщика — не взяли. Не бабье дело, говорят.

   И снова отгремела вторая смена. Рванул рабочий класс за ворота заводские.

Всегда так: первые через проходную вырываются, как поток плотину прорвавший,

потом поток слабеет, слабеет, потом тоненьким ручейком струится. А потом уже

по одному — капельками. Самые последние долго еще тянутся. В раздевалке  еще

час последние переругиваются.

   Утихло все. Настя — в свой шкаф,  И  тут  же,  дверку  растворив,  мастер

Никанор:

   — Тут же тебе ноги не разогнуть. Иди сюда.

   — Куда?

   — Сюда, сюда. У меня же в кабинке и матрас сесть, и  укрыться  есть  чем.

Там и спи каждую ночь.

   И прижимает ее всю, и охватывает. Жаром дышит водкой с чесноком.

   — Нет, — Настя ему. — Спасибо, Никанор Иваныч, я уж у себя.

   А у Никанора глаза жеребячьей кровью  налиты,  дышит  печью  огнедышащей.

Вцепился ей в плечи лапами.  Не  отпустит.  Злость  аж  капельками  с  зубов

каплет. Такому не откажи. Растерзает.

   Чуть расслабила Настя плечи свои, и Никанор совсем навалился. Тут она его

легонько правым коленом и двинула. Согнулся Никанор,  Настю  отпустил,  руки

туда прижал, где ноги сходятся. А это лот самый  момент,  о  котором  каждый

самбист мечтает. Сцепила Настя обе кисти замком в один кулак,  вознесла  его

выше и врубила мастеру своему по загривку. Охнул Никанор, на оба колена пал.

Это совсем хорошая ситуация.  Знает  Настя,  что  бить  его  надо,  пока  на

коленях. Не дать вскочить ему.  А  то  лопатой  зашибет,  никакое  самбо  не

поможет. Потому — удар еще один и по тому же месту. По загривку.  Но  теперь

уже ногой: правое колено к подбородку и разгиб резко вниз. Ребром ступни  по

шее. Охнул Никанор. Тут бы ему и объяснить, что, мол, промашка  вышла  и  не

хотел он ее обидеть. И уж рот открыл, а она ему ногой в дых так двинула, что

булькнуло-чавкнуло в Никаноре, и все слова  разом  забылись,  а  если  бы  и

вспомнились, так не продохнуть, не то что слово вымолвить. А она его  пяткой

сверху вниз по печени или еще по какой-то  внутренности  чувствительной  так

двинула, что пошли круги зеленовато-фиолетовые. И уж ботинки обувает. Обула.

Теперь  тот  же  прием,  но  только  ногой,  обутой  в  большой  несгибаемый

пролетарский ботинок, — по  внутренности  чувствительной.  Сообразил  мастер

Никанор, что не зря товарищ Сталин миллион парашютистов готовит.  Не  потехи

ради. Не просто они там в своих кружках с парашютами сигают, но и...

   Следующий удар ботинком был в левый глаз. Вроде солнце в глазу взорвалось

на триллион искр. Тут же и в зубы мастер Никанор получил. Тем  же  ботинком.

Нет, так дело не пойдет! Спокон веку на Руси закон благородства: лежачего не

бьют. Коммунисты проклятые нравственность молодежную  испохабили.  Ишь,  над

лежачим измывается. Погоди! Правой лапой махнул Никанор, чтоб за ногу  Настю

захватить да дернуть. Но не знал Никанор-мастер, что  в  парашютных  кружках

особо хорошие танцоры и танцовщицы ценятся. Не знал,  что  хорошо  танцующих

особо отбирают и особо готовят. Кто хорошо  танцевать  умеет,  у  того  тело

гибкое, мускулатура упругая, у того реакция волчья  и  координация  движений

кошачья.  У  того  выносливость  верблюжья.  Из  того  самбисты  получаются.

Увернулась Настя от лапы никаноровой, по полу гребущей, и  прием  повторила:

правое колено высоко вверх, к самому лицу, и разгиб  прямо  резко  вниз.  По

пальцам. Чтоб граблями не махал. Взвыл Никанор. От боли взвыл. От жалости  к

себе. А она ему по коленной чашечке: если  погонится,  так  чтоб  далеко  не

гнался. Поднимается Никанор. Большой и страшный. Разорвет Настеньку. Страшно

ей. И весело. Как инструктор Скворцов учил, за кисть Никанора, за правую, да

кисть — на изломчик. И через себя его.  Мордой  об  шкаф  железный.  Грохнул

шкаф, загудел. Понимает Настя, что велика Россия,  а  отступать  ей  некуда.

Потому держит Настя оборону, как  Полевой  устав  требует:  нанося  короткие

внезапные контрудары. Завершающий — по позвонку.  Нейтрализующий.  Длительно

нейтрализующий. На много часов.

   На заре нового радостного дня пошел Никанормастер к себе в будочку. Там у

него и матрас есть. И укрыться чем. Пошел на четвереньках. Или как у нас это

точнее выражают: на карачках. И зарекся парашютисток не трогать.  Да  и  что

удовольствия от такой: ни сисек, ни жирности. Ему собственно от нее ничего и

не надо было. Подумаешь. Не хочешь, не надо. Кому  она  такая  нужна.  Да  у

Никанора таких — полный цех. Только свистни...

   Заходите, товарищ Холованов. Чудо покажу.

   Заходит товарищ Холованов в темноту балконную. Сапоги товарища Холованова

так сверкают, что тьма по углам рассеялась. Раньше  певчие  тут  на  балконе

пели. Теперь балкон служит складом спортинвентаря. И с  балкона,  с  высоты,

вся церковная внутренность видна. Ковер спортивный  посредине,  и  тренирует

инструктор девчонок. Хорошо церкви под спортзалы  подходят.  Своды  высокие,

хорошо дышится.

   — Любуйтесь.

   Любуется товарищ  Холованов.  Есть  чем  любоваться.  На  ковре  девчонки

бросают друг друга. И инструктор их бросает. И они инструктора.

   — Вот на ту беленькую смотрите.

   — Так я ж на нее и смотрю.

   — Чувствуете разницу с остальными?

   — Чувствую.

   — В любой борьбе, в классической и в вольной, у нас в самбо, у японцев  в

дзюдо, в любых национальных единоборствах различают захват и  бросок  -  это

два основополагающих элемента. Захватил -  бросил.  И  этим  многие  мастера

грешат: захватил и  топчется,  примеряется,  приноравливается,  а  уж  потом

бросает. А у нее захват от броска неотделим. У нее захват  и  бросок  вместе

слиты. В одно касание. В принципе, у нее захвата нет. Сразу  бросок.  Причем

совершенно внезапный. Мы все ждем ее захвата  и  броска.  Вот  схватит.  Вот

схватит. Ждем,  а  захват  и  бросок  все  равно  внезапны.  Знаете,  как  в

лаборатории, ждешь — вот сейчас электрический разряд шарахнет. Вот сейчас. А

он все равно внезапный. Смотрите, только кончиками пальцев коснулась — сразу

бросок. Да какой! Не бросает, а печатает. Вот смотрите:  обманное  движение.

Теперь  -  бросок.  А  когда  захватить  успела,  не  усмотришь.  Славненько

припечатала инструктора?

   — Славненько.

   — Еще смотрите. Обманное движение. Еще одно!

   Бросок! А захвата и не увидели. А вот  ее  бросают.  Вообще  ее  бросают,

только  получив  на  это  ее  согласие.  Без  разрешения  не  бросишь.   Она

контрприемом  с  ковра  выбросит.  Итак,  ее  бросают.  Обращаете  внимание?

Припечатали к ковру, а она на нем не лежит. Не лежит. И не  встает.  Она  от

ковра как мячик от бетона отскакивает. Как вы ее ни кидайте,  она  на  ногах

тут же. Оп! И еще — оп! Змея. Форменная змея. Как змею ни кидайте,  она  тут

же к новому броску готова.

   — Но должны быть и у нее ошибки.

   — Есть. Есть, товарищ Холованов. И у нее ошибки. Этим  грешат  и  великие

мастера. Приемы она все в правую сторону проводит. Только в правую. А  надо,

чтоб бросала и правым, и  левым  непредсказуемо.  Это  поправимо.  Дайте  ей

лучшего Тренера Союза, через год на  международные  соревнования  выставлять

можно… Вот она снова бросает! Чудо?

   — Чудо, — согласился товарищ в сверкающих сапогах. — Зачем, Скворцов, мне

чудо демонстрируешь? Уведу.

   — Уведете, — покорно  согласился  инструктор  Скворцов.  -  Яснее  дня  -

уведете. Но не последний же вы гад, товарищ Холованов, чтобы такое  чудо  из

моего клуба бесплатно уводить.

   — А твоему клубу парашюты нужны...

   — Американские. — Скромно опустил глаза инструктор  Скворцов.  -  Знаете,

парашюты с ярлычком зелененьким? Шелкопряд на паутинке.

   — Знаю шелкопряда. Сам только американскими парашютами пользуюсь.

   — Вот они самые.

   — А ты случаем девочку чекистам не показывал?

   — Как можно?

   — А военным?

   — Вам первому. Вы меня знаете. Если  у  вас  парашютов  не  найдется  для

старого друга, то тогда я ее, конечно...

   — А как прыгает?

   — Красиво прыгает.

   — С каких высот?

   — С тысячи. С трех. С пяти. С семи.

   — С кислородом пускал?

   — А как с семи без кислорода?

   — А затяжные?

   — Стал бы  я  вам  ее,  товарищ  Холованов,  показывать,  не  проверив  в

затяжных. Обижаете вопросами.

   — Правда, никому не показывал?

   — Застрелите меня тут же, товарищ Холованов,  из  своего  леворлюционного

левольверта.

   — А то смотри, Скворцов. В мантульные места загоню. Ты  меня  знаешь.  На

великие стройки коммунизма.

   — Все понимаю. Правду говорю, никому девочку не показывал.

   — Ладно. Договорились. Завтра получишь пять американских парашютов.

   — Сто.

   — Так я же сказал — пять.

   — Я поначалу тоже думал — пять. Даже за три собирался вам ее продать.  За

советских. Потом передумал. Каждый день на занятия ходит. По три часа самбо.

И еще по три часа парашютной подготовки. Еще час  мы  плаваем  каждый  день.

Немножко бегаем. Радиокружок, как положено. А кроме всего, она полную  смену

на "Серпе и молоте" вкалывает. И вроде не устает.

   — Тебе-то откуда знать?

   — А вы на нее поглядите. Похоже, что она по три часа в сутки спит?

   — Не похоже.

   — Смотрите, как троих к земле печатает! Самоцвет.  Шлифовке  поддается  с

трудом. Как алмазу и положено. Зато  сверкание  негасимое.  После  шлифовки.

Знаете, как в руках огранщика камушек: долгодолго  его  шлифуют,  и  вот  он

р-р-раз и засветился с одного бока. Развернули другим — точат-точат, р-рраз.

Он и с другого края засветился. Так и у нас. На каждой тренировке мы  в  ней

новые стороны открываем. И с каждой стороны — сверкание. Чекисты за нее...

   — Да я ее бесплатно уведу.

   — Вы же, товарищ Холованов, не последний гад.

   — Не самый последний.

   — Тогда сто.

   ГЛАВА 2

   У человека в сверкающих  сапогах  квартира  на  улице  Горького.  Большая

квартира. В квартиру он заглянул на минутку. Вещи захватить. Захватил. Запер

квартиру — ив лифт. Хорошие лифты в больших домах на улице Горького  А  этот

лифт — самый лучший. Лучший потому, что под кнопочками — замочная  скважина.

И никто внимания на нее не обращает. Но если вставить в скважину ключик,  то

лифт ни на каком этаже больше останавливаться не будет и двери ни перед  кем

не откроет.

   Простая система. Если, конечно, в кармане этот ключик иметь.

   У  товарища  в  сверкающих  сапогах  этот  ключик  оказался,  и   он   им

воспользовался.

   А еще тем  хорош  лифт,  что  если  вставить  ключик  скважину  и  нажать

одновременно на кнопочки "4" и "1", то пойдет лифт без остановок,  проскочит

первый этаж и пойдет глубже и глубже. В подземный тоннель

   Знал человек, на какие кнопочки нажимать.  -  Нажал.  Провалился  лифт  в

недра московские. И замер. Открылась дверь. Вышел человек. Вправо -  коридор

во мрак, влево — коридор во мрак. И прямо коридор. Тоже  во  мрак.  Полоснул

товарищ фонариком вправо-влево и пошел прямо. Тридцать шагов — поворот,  еще

сорок и снова поворот. Дверь  в  стене.  Дверь  несокрушимого  бомбоубежища.

Поколдовав товарищ у двери, отошла она в сторону, оголив  свою  полуметровую

толщину А за дверью — обыкновенный  тоннель  московского  метро,  только  не

проходной, а тупиковый И ремонтный поезд в тоннеле.

   Ремонтный поезд как обычно в метро: локомотив  не  то  дизельный,  не  то

электрический, вагон не то почтовый, не то багажный, и платформа с какими-то

механизмами. И надпись размашистая по бортам "Главспецремстрой-12".  Если  к

локомотиву присмотреться, если вникнуть в суть, то понять легко: локомотив и

электрический,  и  дизельный.  По  тоннелям  метро  шастать   -   лучше   на

электрической энергии. Чтоб воздух не коптить. Ну  а  если  в  экстремальном

случае, если отрубят электричество, все  движение  в  метро  остановится,  а

ремонтному поезду остановиться нельзя. Ему надо двигаться в любой  ситуации,

особенно в критической. Вот для  того  у  него  дизель.  И  не  все  ему  по

подземным тоннелям шататься, ремонтному поезду и на поверхности дел  немало.

И опять дизеля нужны. Одним словом, как на подводной  лодке:  под  водой  на

электроэнергии идем, на поверхности — на дизелях.

   Возле  локомотива  -  машинисты.  Обыкновенные  наши   родные   советские

машинисты. Только ростом чуть выше обычных и плечами раза в два шире.  Всего

только и разницы. Кивнули машинисты человеку в полированных сапогах  -  и  к

себе в кабину локомотива. Если пассажир прибыл, значит,  сейчас  едем.  А  у

вагона не то почтового, не то багажного  -  проводник.  Тоже  не  из  слабой

сотни. Странно: проводник в пассажирском вагоне бывает, а тут вагон явно  не

пассажирский. Он только по форме пассажирский, но окошек  мало,  все  больше

стенка стальная, а  окошечко  тут  да  там.  Вагончик  даже  и  на  тюремный

смахивает. У тюремного тоже окон дефицит.  А  вернее  всего,  это  вагон  не

багажный и не почтовый, и даже не тюремный, а обыкновенная  лаборатория  для

проверки  пути.  Есть  такие  в  ремонтных  поездах:  по  виду  и  форме  на

обыкновенный пассажирский вагон похожи,  а  внутри  всяким  оборудованием  и

приборами нафаршированы. Потому им окошек много и не надо.

   В общем, гадать пока не будем, что это  за  вагон  такой  и  что  у  него

внутри. Потом выяснится.

   А сейчас товарищ в сапогах подал лапу широченную проводнику:

   — Здравствуйте, Сей Сеич!

   — Здравствуйте, товарищ Холованов. Куда прикажете?

   — Прикажу в Ленинград.

   Просвистел   "Главспецремстрой-12"    пустыми    подземными    тоннелями,

прогрохотал спящими станциями, выскочил на поверхность и замер  на  запасных

путях Ленинградского вокзала среди пустых пригородных поездов. Теперь  ждать

утра.

   Ровно в 8.00 из-под  стальных  сводов  Ленинградского  вокзала-плавненько

потянул красный паровоз караван красных вагонов с золотой полосой над окнами

и надписями золотыми: "Красная стрела"

   "Главспецремстрой" выждал две минуты и также плавненько -  за  "Стрелой".

Это удобно, чтобы графики движения не нарушать, пристроился за экспрессом на

дистанцию двух семафоров да так за ним до Ленинграда и иди. Без остановок

   Тут возникают два вопроса.

   Первый:  позволительно  ли  какому-то  ремонтному  поезду   втесаться   в

расписание и следовать прямо за "Красной стрелой"? Тут я  вынужден  отвечать

отрицательно:  какому-нибудь  ремонтному  поезду  втесаться   в   расписание

пассажирских поездов не позволят Другое дело, если поезд принадлежит  тресту

"Главспецремстрой".

   Второй вопрос: сумеет ли ремонтный поезд угнаться за "Красной стрелой"?

   Ответ и тут отрицательный: ремонтный поезд угнаться за "Красной  стрелой"

никак не может Это железное правило.  А  в  правиле  одно  исключение:  если

ремонтный поезд из треста "Главспецремстрой", то он любую "Стрелу" обгонит.

   Если потребуется.

   "Красная стрела" день в пути: утром в Москве, вечером — в Ленинграде.

   И "Главспецремстрой-12" — тоже.

   Только у самого Ленинграда  ремонтный  поезд  понесло  не  к  Московскому

вокзалу, а чуть в сторону. На запасные пути, к складам, к паровозным депо, к

табунам пустых вагонов.

   Юркнул "Главспецремстрой" в неприметный, травой заросший тупик  меж  двух

кирпичных стен и замер. Открылась дверь вагона. Выпрыгнул товарищ  на  битый

кирпич, и — в какую-то закопченную дверь.

   И был таков.

   Никто его не видел. Некому тут  быть  меж  двух  стен  заводских.  Некому

выпрыгнувшего товарища разглядывать.

   А если бы и было кому, все одно — не узнал бы.  Потому  как  наш  товарищ

выпрыгнул не в сверкающих сапогах, не во френче и  галифе,  а  в  английском

костюме фирмы "Остин Рид", в ботинках фирмы "Фамберленд", в шляпе на  глаза,

с плащом на левой руке, с портфелем крокодиловой кожи  -  в  правой.  И  уже

совсем он и не  товарищ  Холованов,  а  товарищ  Беев,  гражданин  Болгарии,

ответственный сотрудник Коминтерна.

   Брошенным цехом через битое стекло и щебенку вышел он на тихую улицу, где

как раз скучал амбал-таксист в большой машине с темными стеклами.

   — На Финляндский.

   — Понял.

   Дальше его след теряется. Охотно рассказал бы, куда он поехал,  но,  увы,

этого мне знать не дано.

   Удалось выяснить только, что вновь он появился через  двенадцать  дней  в

самом красивом городе мира — в Вашингтоне. (Читатель, конечно, понимает, что

краше Киева ничего в мире нет. Но Киев так прекрасен, что сравнивать  с  ним

другие города просто нельзя. Так вот: если Киев во  внимание  не  брать,  то

тогда самым красивым будет Вашингтон, а уж после него — Сидней.)

   Итак, в этом самом  Вашингтоне  некий  господин  Беев  стукнул  бронзовым

набалдашником  в  зеркальную  дверь  величественного  здания   штаб-квартиры

концерна "Фараон и сыновья" на М-стрит. Правда, теперь господин Беев был уже

не  ответственным  работником   Коминтерна,   а   преуспевающим   болгарским

коммерсантом.

   Он любил удобство во всем. Коминтерн -  штаб  Мировой  революции,  потому

государственную границу Советского Союза удобнее всего пересекать документом

этого учреждения. А вот путешествовать по Америке удобнее не эмиссаром штаба

Мировой революции, но преуспевающим бизнесменом. И  лучше  не  прикидываться

шведом,  потому  как  можно  нарваться.  Итальянцем  тоже  прикидываться  не

рекомендуется. Любой американский полицейский  может  итальянцем  оказаться.

Выдавать себя за грека — не лучшее решение. А если за ирландца себя  выдашь,

то может получиться совсем нехорошо. Но много  ли  американских  полицейских

владеют болгарским языком? И если таковые окажутся, то есть господину  Бееву

возможность извернуться. "Да, я — болгарин, но папа и мама — русские. Бежали

от проклятых большевиков". И другие есть извороты...

   Итак,  стукнул  элегантный  господин  в  зеркальную  дверь,  -  проворный

привратник ее распахнул, шляпу над головой вскинул.

   Поднялся господин на шестой этаж.

   Он откровенно любил этажи Вашингтона. Он знал цену мраморным лестницам  и

бронзовым  светильникам.  Стиль  древнего  Египта  захлестнул  мир.  И   вот

величественные образцы чудо-архитектуры: колоннады  как  в  храмах  Ассуана,

бронзовый узор в виде широченных листьев и людей с песьими головами.  Мягкий

свет струится непонятно откуда. И вообще.

   Открылась дверь пред ним, и он оказался в кабинете,  который  вполне  мог

служить тронным залом Рамзеса Второго.

   Навстречу поднялся крепкий упругий человек и протянул руку.

   Молча пожали. Ответственный  работник  Коминтерна,  он  же  преуспевающий

бизнесмен, он же Холованов, широко известный в узких кругах  -  под  звонким

именем Дракон, протянул владельцу  кабинета  свою  трость.  Тот  принял  ее,

внимательно рассмотрел львиную морду набалдашника. Извлек из стенного  шкафа

другую. Такую же. Сравнил.  Вернул  трость  Холованову  и  жестом  предложил

сесть.

   Не каждый американец свободно владеет болгарским языком. Не каждый житель

Болгарии — английским. Потому они заговорили  на  русском.  Гость  свободно.

Хозяин — тщательно подбирая слова и старательно их выговаривая.

   — Что сделано?

   — Сделано многое. 84 американских инженера завербованы  и  отправлены  на

строительство крупнейшего в мире  авиационного  завода  в  Комсомольске.  56

инженеров завербованы и  отправлены  на  строительство  танкового  завода  в

Челябинске...

   — Мы его называем тракторным, — мягко поправил гость.

   -  Да,  конечно,  -  согласился  хозяин.  -  18  американских   инженеров

завербованы и отправлены на строительство танкового завода в Нижнем  Тагиле,

да, я помню, вы его называете вагонным заводом. Скоро  будут  пополнения  на

Воронежский и Куйбышевский авиационные заводы, на Харьковский танковый.

   — Это хорошо. Кроме всего нужны специалисты в области акустики  и  записи

звуков.

   — Специалистов было легко вербовать,  когда  Америка  была  в  величайшем

кризисе. Сейчас Америка из кризиса выходит...

   — Вы на что-то намекаете?

   — Все на то же. На вознаграждение американским инженерам в России...

   — И вам?

   — И мне.

   — Американские инженеры в России живут так, как они не живут в Америке, и

получают столько, сколько они не получают в Америке...

   — И все же любителей поубавилось.

   — Я рассмотрю этот вопрос.

   — Я постараюсь акустиков найти. В Россию?

   — В Россию. Но вербуйте их якобы для Швейцарии,  намекая,  что  в  России

платят в три раза больше. Сделайте так, чтобы документы  были  оформлены  на

Швейцарию, но чтобы им очень хотелось в Россию.

   — В пути инженеры-акустики пропадут, и концы в воду...

   — Это не ваша забота. Вы завербуете и отправите их в Швейцарию. Остальное

вас не касается.

   — Это будет стоить дороже обычного...

   — На сколько?

   — Вдвое.

   — Я подумаю. Но не слишком ли?

   — Найдите другого.

   — Ладно. Договорились.  И  еще.  Мне  нужны  машины,  которые  называются

магнитофоны.

   — Сколько?

   — Сорок.

   — Ого!

   — Сорок сейчас. Потом еще.

   — Знаете  ли  вы,  что  один  магнитофон  стоит  столько,  сколько  стоят

двенадцать хороших автомобилей.

   — Знаю.

   — Сорок магнитофонов — это стоимость почти пятисот хороших автомобилей.

   — Да, конечно.

   — И десять процентов от сделки… мои?

   — Как обычно.

   — Хорошо. Будут магнитофоны.

   — В основном мы довольны вашей работой. Вот  оплата  вашего  труда  -  за

прошедшие месяцы. Мы очень беспокоимся о вашей безопасности  и  настоятельно

рекомендуем  вербовать  американских  инжеКеров  не  только  для   Советской

России...

   — Мы прикрываемся как можем. Но вербовать специалистов для  других  стран

фирме убыточно...

   — Вы опять намекаете на то же самое.

   — Опять намекаю.

   — Хорошо, я подумаю. И последнее. Как идет выполнение главного заказа?

   — К концу 1938 года будет готов.

   — Раньше нельзя?

   — Раньше нельзя.

   — Я плачу.

   — Раньше нельзя. Если бы мы знали, что делаем, то можно  бы  и  пораньше.

Очень трудно делать сложнейшую вещь, не понимая, для чего она предназначена.

   -  Это  действительно  трудно.  Но  таковы  условия  соглашения:  вы   не

спрашиваете, что это такое и для чего предназначено

   — А знаете, я догадался. Это своего рода ключ к  какой-то  очень  сложной

электротехнической системе, которую вы создаете там,  у  себя,  в  Советской

России. Например, мистер Сталин создает запасную столицу на случай  войны...

Все системы связи стягивает куда-то в  сторону  от  Москвы.  Чтобы  запасной

столицей  и  ее  системами  связи  никто  не  мог  воспользоваться  без  его

разрешения, он создает электротехнический прибор, который  по  сложности  не

уступает самым совершенным шифровальным машинам мира и в то же время невелик

по размерам — помещается в небольшом чемодане или даже в портфеле. В  России

вы не можете заказать такой прибор: враги мистера Сталина  могут  узнать  об

этом заказе, прибор украдут и используют его против  мистера  Сталина,  взяв

под контроль все системы связи страны. А  в  Америке  вы  заказываете  такой

прибор и не боитесь: экспертам фирмы непонятно назначение прибора, если  они

и  догадаются,  что  это  ключ  к  чему-то,  они  все  равно  не  могут   им

воспользоваться, так как не знают, где находится та самая секретная  столица

со всеми ее системами связи, которые этим ключиком открываются… Я прав?

   Пока хозяин кабинета говорил, гость внимательно  слушал.  Теперь  настало

его время говорить.

   -  Мистер  Стентон,  у  вас  в  Америке  есть  очень  хорошее  выражение:

любопытство губит кота...

   В глазах гостя сверкнуло нечто такое, что согнало улыбку  с  губ  мистера

Стентона.  -  Очень  вас  прошу  никогда   никому   не   высказывать   ваших

предположений относительно наших заказов.

   — Но нас тут только двое...

   — Мистер Стентон, нам обоим будет лучше, если вы  не  будете  высказывать

своих предположений даже мне. До свидания.

   К  В  этот  вечер  преуспевающий  болгарский  бизнесмен   превратился   в

единственного наследника сербского княжеского рода. Еще через восемь дней  -

в  неответственного  работника  Коминтерна,  потом  в  товарища  Холованова,

товарища в сверкающих сапогах, известного под кличкой Дракон.

   Обратила Настя внимание: работает на ковре,  бросает  инструктора  правым

захватом, а по балкону, на котором  -  спортивный  инвентарь  хранится,  все

чьито сапоги ходят. Может, и не заметила бы, да уж слишком сияние яркое.

   Сегодня после занятий выходит из раздевалки в  пустой  коридор,  а  ее  и

окликнули.

   Обернулась: стоит перед нею дядька в кожаном пальто. Хорошо, что  коридор

широкий, в самый раз ему плечи вместить.  А  то  боком  бы  ему  в  коридоре

стоять. Сапоги на нем те самые, которые даже в темноте абсолютной  сверкают.

В самый раз по лесу ночью гулять, сапогами дорогу освещая.

   — Гражданка Стрелецкая, поступило заявление от мастера Никанора...

   — А разве он жив?

   — Вообще-то жив. Поправляется.

   — Передайте, если встречу еще раз — зашибу.

   — Незачем его встречать.

   — Ну и хорошо.

   — Меня Холовановым зовут.

   — Очень приятно. Мне как раз на работу сейчас. До свидания.

   — С директором "Серпа и молота" я поговорил.

   — С директором? — не поверила Настя.

   — С директором. Вот бумага с его подписью. Вас с должности уборщицы  цеха

подняли до помощника сменного мастера.

   — А я ничего и производстве не понимаю.

   — Ничего понимать не надо. И вообще на завод теперь можно  ходить  раз  в

месяц за получкой. Если времени не будет, так они на дом  получку  присылать

будут. Руководство сборной Союза приглашает вас в команду. Профессионального

спорта у нас нет и быть не может. Спорт у нас любительский, но тренироваться

надо день и ночь, круглый год.

   — А "Серп и молот" будет мне платить за такую работу?

   — Будет. Если любитель на работу не ходит, а только  тренируется,  то  на

что же он жить будет? Поэтому  наши  заводы  помогают  любителям.  Еще  есть

вопросы?

   — Есть. Ваш пистолет — это настоящий — "Лахти"?

   Серебряный самолет. Отполирован до сверкания Как сапоги у Холованова.  По

борту красными размашистыми буквами: "Сталинский маршрут".

   — Этим самолетом и полетим?

   — Этим самым и полетим.

   — Постойте, а вы не тот ли самый Холованов, который на полюс летает?

   — Тот самый.

   — А есть еще один знаменитый  Холованов,  который  на  мотоцикле  рекорды

бьет.

   — Есть и такой Холованов.

   — Ваш брат?

   — Нет, это я сам.

   — А на коне — ваш брат?

   — Нет, и на коне я сам.

   — Понятно.

   — Надо, Настя, в меха закутаться. Летим в Крым, но на высоте — один  черт

морозяка. Отопления у нас нет. И пора переходить на "ты", я человек простой.

   — Я тоже не очень сложная.

   Напарницей хохотушка попалась. С большим опытом. 215 прыжков, включая  73

затяжных.

   — Значит так, Настя. Готовили меня одну к затяжному прыжку на авиационном

параде… Теперь решили нас парой бросить. Я тебя быстро в курс дела  введу.

Ты только меня  слушайся.  Смотри,  прибор  этот  создан  творческим  гением

советского народа и его славных  конструкторов.  Называется  РПР-3,  Взводим

курки. Помещаем прибор под стеклянный колпак. Нажимаем кнопочку,  откачиваем

воздух. Представь, что тебя бросили с четырех тысяч, а  раскрыться  надо  на

двухстах...

   — На двухстах? Кто же на двухстах раскрывается после четырех?

   — На двухстах раскрываются герои. Например, я. Если боишься, сразу скажи.

   — Не боюсь.

   — Вот и правильно. Нечего бояться. Мы же не на  советских  парашютах.  На

американских. Но с советским прибором.

   — Можно ли скорость погасить, если летишь с четырех, а  раскрываешься  на

двухстах?

   — Можно. Если раскрыться точно.

   — Как же ты раскроешься точно прямо на двухстах?

   — Тебе техника поможет. Повторяю еще раз. Прибор РПР-3 создан  творческим

гением советского.

   — Про гений я поняла. Расскажи, как работает.

   — Работает просто. Чем выше поднимаемся, тем  ниже  давление  воздуха.  А

когда с высоты на землю опускаемся, давление возрастает. Прибор от  давления

воздуха срабатывает. Как только долетишь до высоты, которая тебе  требуется,

так он и сработает.

   — Но давление воздуха меняется.

   -  Перед  прыжком  с  метеорологами  консультируемся  и   соответствующие

поправки вносим.

   — Ясно.

   — Сейчас кладем прибор под стеклянный колпак и откачиваем воздух.  Следим

за показанием шкалы. Это давление на высоте четыре тысячи.  Вот  ты  летишь.

Вот давление повышается. Прошла три тысячи.  Прошла  две.  Одну.  Восемьсот.

Шестьсот. Четыреста. Триста. Двести. Оп!

   Хлопнул прибор. Вроде стрельнул дуплетом. Вроде пружина мощная  мышеловку

захлопнула. Ловко?

   — Ловко. А если… не сработает?

   — Дурилка ты огненная. В нем же дублирующий механизм.

   — А если...

   — Овечка тупорылая. Название какое? РПР-3. Создан гением.  Три  механизма

независимо друг от друга. Ты дуплетом выстрел слышала, а их не два,  а  три.

Иногда в два сливаются, а иногда и в один. Твой прибор опробован 567 раз,  и

каждый раз все три курка сработали. Не веришь — вправе вызвать инструктора и

конструктора. В твоем присутствии сколько хочешь раз опыт повторят.

   — А твой прибор тоже испытывали?

   — 641 раз. Был один отказ. Два курка сработали, един отказал. А  мне  они

все три и не нужны. Мне одного вполне хватит.

   — И прыгала?

   — Прыгала. Завтра вместе начнем. Только смотри, главное в нашем  деле  не

хлюздить. Хлюздю на салочке катают.

   С детства Жар-птица правило усвоила: только хлюздить не надо — хлюздю  на

палочке катают. В высших кругах девочка выросла. Папа у Насти был командиром

о многих ромбах. Так вот соберутся друзья папочкины, надерутся  коньячища  и

на язык непонятный переходят: "Молодец, Андрей Константинович,  перед  самим

Тухачевским не хлюздишь". Откуда у больших начальников термины не армейские,

понять Насте Жар-птице не дано. Спросила  в  школе  у  учительницы,  у  Анны

Ивановны, что это за слово такое.  А  Анна  Ивановна,  интеллигентная  такая

женщина, брови удивленно вскинула,  возмутилась.  "Ах,  Настенька-отличница,

всей школы гордость, а  вещей  таких  простых  не  знаешь.  Придет  время  -

зачалишься в кичман, простите, — в тюрягу, загремишь по зонам  котелками,  а

языка человеческого не понимаешь. Хлюздить — бояться. Это  старая  феня,  но

как же познавать ребенку  новое,  если  он  старого  не  знает.  И  запомни,

девочка,  хлюздить  в  этом  мире   незачем".   Затянулась   Анна   Ивановна

беломориной, глянула в даль поднебесную, и  добавила:  "Лучше  не  хлюздить,

хлюздю на палочке катают".

   Бросали с четырех.

   Внизу  море  сверкает  миллионом  зеркал.  Коса  песчаная  за   горизонт.

Установили курки на немедленное раскрытие.

   Холованов сам в кабине. Самолет у него — Р-5

   Белый шарф шелка парашютного по ветру шлейфом.

   Поднял на четыре тысячи. Улыбнулся.

   — А ну, девоньки, на плоскости выбирайтесь.  И  не  хлюздить.  Чуть  что,

руками отрывайтесь.

   Это и  так  ясно.  Не  первый  раз  инструкцию  повторяют.  Выбрались  на

плоскости.

   Настя на левую. Катька — на правую.

   — Готовы?

   — Готовы.

   — Подождите малость. Так — Пошли.

   Скользнули обе с крыльев. Провалились в небо.

   Снова бросили с четырех. На  автоматическое  раскрытие  теперь  на  трех.

Летят. Переполнило Настю ветром, как парус корабельный.  Страшно  Насте.  За

кольцо хватается. Оно и не кольцо вовсе. Просто называется так — кольцо.  На

самом деле — рамка металлическая. С тросиком. Руки  в  стороны  положено.  А

Настя нет-нет да за кольцо потрогает. Тут ни оно? Оно  тут.  Целую  вечность

летели. Настя уже и не надеялась, что — прибор, созданный творческим  гением

советских людей… а он как стрельнет. Вырвало  хрустящий  купол  из  ранца,

разнесло над головой, и хлопнул он, воздухом переполнившись. Осмотрела Настя

купол: хорошо наполнен. На  стропах  ни  перехлестов,  ни  переплетения,  ни

скручивания. Теперь осмотреться: нет ли вероятности  в  чужой  купол  ногами

влететь? Нет такой вероятности.  Развернулась  на  стропах  вокруг:  нет  ли

опасности столкновения? И такой опасности нет. Катька рядом летит, хохочет:

   — Завтра на двух тысячах раскрываться будем.

   Раскрылись на двух тысячах. Обе рядышком.

   Строг Холованов: не торопитесь. Успех закреплять надо. Десять  прыжков  с

раскрытием на двух тысячах. Потом понемногу и ниже  раскрываться  будем.  За

компанию и Холованов с ними третьим иногда прыгает.

   Вечерами после прыжков на песчаной косе  жгут  костер.  До  самого  неба.

Выбрасывает море чурки, сучья, бревна. Годами на  берегах  эти  бревнышки  и

чурочки лежат. Сохнут. А потом попадают в костер сборной Союза. Говорят, что

йодом чурки пахнут. Говорят  -  солью.  Еще  чем  то,  говорят.  Что  бы  ни

говорили, а костер пахнет морем. И Настя у костра.

   И вся команда тут. Песни до зари:

   Дан приказ: ему — на запад,

   Ей — в другую сторону.

   А ПОТОМ:

   На Дону и в Замостье

   Тлеют белые кости...

   Еще пели песни свои, особые, десантные:

   Выползать на плоскость

   Со-би-рается

   С парашютом

   Чело-век.

   Потом, к утру ближе, шли непристойные. Катька самая первая.  Такие  песни

запевала, что вся сборная хохотом чаек пугала. И танцевали до рассвета.

   Бросили с четырех с раскрытием на двух.

   Хлопнул купол, и зависла Настя над морем. А у  Катьки  не  хлопнул.  Мимо

скользнула Катька и вниз, вниз,  вниз.  В  точечку  превращаясь.  Чем  Настя

помочь может? Парашют раскрыт, и никак на  нем  Катьку  не  догнать.  Катьке

только криком и помочь можно. И кричит Настя:

   — Рви! Катька! Рви! Кольцо рви!

   На земле Катька смеется. И Холованов  смеется.  И  вся  сборная  смеется.

Катька уже тренированная. Ей прибор не на два километра взвели, а на  двести

метров. Чтоб Настю пугануть.

   Настя уж думала, что Катька разбилась.

   Смеются все. Одна Настя в себя прийти не может. Сердце не железное.

   — Ладно, ладно, Настя, будешь и ты когда-то до самой почти  земли  летать

не раскрываясь, сама новичков пугать будешь. Иди отдыхай. Больше тебя пугать

не будем. Завтра прыгаем снова с четырех, до раскрытие на километре. Это  не

фунт изюму. Иди, морально готовься. Не побоишься на километре раскрыться?

   — Не побоюсь.

   Бросали с четырех.

   С раскрытием на километре.

   На километре хлопнул у Катьки купол, а Настя вниз  летит,  превращаясь  в

точку.

   Теперь Катьке очередь кричать.

   — Настюха, раскройся! Раскройся, дура! Руками рви! Руками!

   Ничем не поможешь ей. Зависла Катька на парашюте — быстрее не полетишь. А

Настя, не раскрываясь, — к земле, к земле, к земле. И с земли ей орут: "Рви!

Настюха! Рви!"

   Не реагирует.

   На двухстах у нее все три автомата сработали. Хлопнул купол. Тут и земля.

   Вызывает Холованов.

   — Сама на двести поставила?

   — Сама.

   — Всех нас напугать?

   — Ага.

   — Но у тебя нет практики даже на восьмистах метрах раскрываться.

   — Теперь есть. Сразу на двухстах.

   — Это хорошо. За грубое нарушение дисциплины  от  прыжков  отстраняю.  Из

сборной отчисляю.

   Ходит по пустынной косе.

   Шумят волны. В небе купола. В небе планеры и самолеты.

   А ей делать нечего. И ехать ей некуда. Сидит на берегу,  камушки  в  воду

бросает. Или лежит и смотрит в даль. Как кошка бездомная. — И есть ей нечего

уже третий день. Кошка мышей бы наловила. А Настя мышей ловить  не  обучена.

Потому просто сидит и в море смотрит. И никого вокруг.  Зато  отоспалась  за

много месяцев и на много месяцев вперед. Никто не мешает — ложись на камни и

спи. Одеяла не надо. Тепло. Лежит. В памяти статьи устава перебирает.

   Зашуршали сзади камушки. Оглянулась. Человечка не  видно,  потому  как  в

лучах  солнца.  Только  сапоги  видно.  Нестерпимого  блеска  сапоги.  Глаза

поднимать не стала. Зачем глаза поднимать. Она и так знает, чьи это сапоги.

   И говорить ничего не стала. О чем говорить?

   Заговорил он:

   — Ты что здесь делаешь?

   — Миром любуюсь.

   — Жрать хочешь?

   — Нет.

   — Ну и характер у тебя.

   На это она промолчала.

   — У меня тоже, знаешь ли, характер. И послал бы тебя к чертям.  Но  я  за

тебя сто американских парашютов  отдал.  Получается,  я  их  просто  пропил,

промотал. Летаю в небе и все тебя высматриваю. Коса песчаная и не  могла  ты

далеко уйти. От парашютов наших.

   — Не могла.

   — Тогда пошли.

   — Куда?

   — Прыгать.

   Начали все с самого начала: прыгали с четырех  с  мгновенным  раскрытием,

потом с четырех с раскрытием на трех. На двух. На километре. Добрались и  до

двухсот метров.

   Поначалу на четыре тысячи вывозил сам  Холованов.  Потом  его  вызвали  в

Москву по неизвестным делам. Вывозил помощник его. Но  с  Холовановым  лучше

было.

   — Какой же дурак такого человека в самый разгар  тренировок  по  пустякам

дергает?

   — Дурочка, а ты хоть знаешь, кто он такой?

   — Холованов и Холованов. Рекордсмен.

   — Ах, глупенькая Настенька. Холованов — личный пилот товарища Сталина.  И

телохранитель. Его не зря Драконом зовут.

   ГЛАВА 3

   Поле от горизонта до горизонта. Поперек поля бетонная полоса. У полосы  -

трибуна для вождей. Над трибуной  -  тент:  синие  и  белые  полосы.  Вокруг

трибуны — охрана.

   Вожди через три дня появятся. А трибуна под охраной. Через три  дня  все,

что с этой стороны взлетной  полосы,  заполнит  толпа.  А  полоса  останется

свободной. И все, что за полосой, — свободным будет. Над той  стороной  поля

истребители петли вертеть будут, туда парашютисты валиться будут  отдельными

снежинками и снегопадом. Воздушный парад, одним  словом.  Несокрушимая  мощь

Родины. Несгибаемые крылья советов.

   А пока подготовка.

   Бойцы тянут кабели.  Верхолазы  на  столбах  дятлами  сидят,  молоточками

постукивают, репродукторы-колокольчики прилаживают. Кран-исполин  с  кузовов

автомобильных   ларечки   снимает   и   аккуратным   рядочком   расставляет.

"Пиво-воды", "Мороженое", "Союзпечать". Снова — "Пиво-воды". Плотникиумельцы

из фанерных щитов сортир сколачивают. Сортир-гигант. Крупнейший в Европе.

   Но главная забота — безопасность.  Навезли  из  Москвы  табуны  чекистов.

Тренировка. С виду — просто парни в кепочках,  в  пиджачках,  в  футболочках

полосатых. Вроде даже и не чекисты. Присмотришься — они.

   И команда над полем: "Ра-а-а-зберись!"

   Вроде толпа была, вроде орда неуправляемая, а  р-р-раз  -  и  разобрались

цепочками-линеечками. Продольные людские цепочки до самого горизонта.  И  до

другого — тоже. Еще поперечные цепочки. Цепочки людские своим  переплетением

квадраты образуют. Коробочки. Арматуру толпы. Нахлынет народ  московский  на

поле тушинское, а меж народа — полосы чекистов. С севера на юг, с запада  на

восток. В толпе их не увидишь. А сейчас  они  пока  без  толпы  тренируются:

становись — разойдись. В каждой цепочке свой начальник. В каждом квадрате  -

свой. У каждого начальника  -  трубка  телефонная  в  кармане.  Когда  толпа

заполнит поле, каждый командир в толпе, в давке, незаметно  свой  телефон  к

подземному кабелю подключит или к ларечку  "Пиво-воды",  или  еще  к  какому

ларечку. Не зря к ларечкам кабели провешены.

   Ближе к трибуне вождей — гуще цепи, коробочки  плотнее.  У  самых  трибун

цепи совсем непробиваемые. Как фаланга Македонского.

   Под самой правительственной трибуной — кабина комментатора.  Так  усажен,

чтоб и самолеты увидел, и  парашютистов,  и  лицо  товарища  Сталина.  Чтоб,

значит, реагировал, если что. Рядом с комментатором место Холованова. И  ему

самолеты будут видны, и парашюты, и толпа, и лицо товарища Сталина.  Сложные

у Холованова обязанности. В лицо Товарищу Сталину смотреть. И в  небо.  И  в

толпу. Еще и на комментатора. На боку товарища Холованова  -  "Лахти  Л-35".

Это если вдруг комментатор взбесится и начнет  всякие  мерзости  в  микрофон

выкрикивать: так чтоб долго  не  кричал,  чтоб  его  сразу  тут  и  порешить

одиночным выстрелом между глаз. Еще  у  Холованова  в  руке  рубильник:  тот

правит, у кого связь в руках. У кого связь, тот  команды  передавать  может.

Кто команды передает, тот парадом командует. Не зря товарищ Ленин  в  первую

голову телеграф захватывать рекомендовал. Так вот связь  в  надежных  руках.

Рубильник в руках на тот случай, если враги в кабинку ворвутся и в  микрофон

начнут передавать толпе не те команды, какие следует. В этом  случае  дернет

Холованов рубильник и всю систему связи одним электрическим ударом расшибет.

Лучше — никакой связи, чем в руки врага отдать.

   Прямо у кабинки, в которой комментатор с Холовановым сидеть будут, -  три

чекиста. С виду — техники микрофонные. На самом  деле  они  для  того,  чтоб

Холованова продырявить, если он взбесится и сам в микрофон  гадости  кричать

вздумает. Оружие у них — под пиджаками. Оттопыривается оружие  на  задницах.

Оружие у них -  без  особых  претензий.  На  всех  не  напасешь  заграничные

"Люгеры", "Кольты" и "Лахти". Потому оружие  у  них  -  обыкновенные  родные

"тетешники". Ни отделки у "тетешника" элегантной, ни вида  заморского.  Одно

хорошо: лупит мощно и точно. Надежная штука "ТТ". Никогда  не  подведет.  Но

если у одного микрофонного техника при стрельбе по Холованову осечка выйдет,

так передернет затвор и тут же другим патроном Холованова успокоит.  А  пока

он передергивать будет, Холованова пробьет восемью дырками  другой  товарищ.

На то и приставлен рядом с первым. Ну а если и у него заедание  или  перекос

затвора, то тогда третий товарищ из Холованова решето делать будет.  Но  это

на самый крайний случай. А в нормальной обстановке, чуть что, они все втроем

по восемь патронов в Холованова врежут, сменят магазины — и  еще  каждый  по

восемь. А пока улыбаются они Холованову. И он им улыбается.  Почтительны  те

трое: сталинский личный пилот. С таким не шути. С другой  стороны,  прикажут

завтра — и превратится сталинский личный пилот  в  обыкновенного  клиента  с

маленьким входным отверстием в затылочной части черепа и с большим  выходным

отверстием в  лобовой  части.  Может  быть  и  наоборот.  Можно  к  товарищу

Холованову в лапы попасть и превратиться в его клиента… Потому лучше с ним

пока не ссориться, а улыбаться: как дела, дорогой товарищ?

   Идут  часы.  Палит  солнышко  беспощадное.  Пылит  аэродром.   Тренировка

продолжается.  Холованов  по  телефону  команду-циркулярку:  блокируй!   Это

значит, из одной коробочки в другую  хода  никому  не  убудет.  Выпускай  на

север!  И  это  понятно:  в  каждой  коробочке  выпускай  людей  в  северном

направлении, а в другие не выпускай. Отпусти блокировку! Это  значит,  толпа

вообще присутствие чекистов ощущать не будет — ходи в любом  направлении.  И

опять: блокируй! В  южном  направлении  -  выпускай!  Так  миллионную  толпу

контролировать можно. Тут еще рядом пикапчики стоять будут. Чуть что,  через

толпу вооруженную группу в любую точку аэродрома перебросить можно.

   Если связь телефонная  откажет,  то  и  тогда  контроль  над  чекистскими

цепочками не нарушится. Тогда команды другим образом передаваться будут.

   Молчаливыми жестами по цепочкам. И подражанием впереди стоящему. Рядом  с

комментаторской будочкой поставили детинушку. Выше  него  во  всем  НКВД  не

найти. Если Холованов прикажет ему сесть, сядет. Тогда все, кто  его  видит,

тоже садятся. И все, кто их видят, сядут. А садиться зачем? Для  дисциплины.

Мало ли что случиться может? Мало ли какая ситуация сложится? И  связи  нет.

Так вот выполняй команды молчаливые. Любые команды выполняй. Любые!

   Выполняй,  что  прикажут.  Потому  команды  из  стеклянной  будки  так  и

сыплются: встать, садись, ложись, встать, садись, разойдись, становись!

   Рядом по палю пустому две подружки-хохотушки гуляют.  Катька  и  Настюха.

Перед прыжком своим рекордным пришли просто на поле посмотреть,  на  котором

приземляться.  И  все  им  смешно.  Хи-хи  да  ха-ха.  И  Холованову   рожки

показывают.

   Не понимают, что у Холованова за них душа болит.  Глупые  совсем.  Вообще

ничего не понимают. А риск немалый. Надо бы их еще как-то подстраховать.

   Настя с Катькой все полем гуляют. Мордочки чекистам корчат. Катьке все бы

хохотать. А Настя нет-нет, да и вспомнит прыжок предстоящий,

   — Ты, Катька, не схлюздишь?

   — Да я затяжными прыгала, когда  ты  еще  укладку  осваивала.  Ты  бы  не

побоялась, раньше времени не рванула бы, не раскрылась бы на пятистах.

   Попался тут Катьке в траве жук смешной. Ну такой смешной, что забыла  она

прыжок предстоящий и уже хохотала, не переставая.

   — Знаете, девоньки, советская техника — лучшая в мире. Но подстрахуемся и

немецкой. Помимо советского прибора РПР-3 дадим мы вам  дополнительно  и  по

немецкому прибору. Страховка хорошо, двойная лучше, тройная лучше двойной, а

мы еще добавим. С другим принципом действия. С секундомером Прибор немецкий,

а часовой механизм" в нем швейцарский. "Ролекс" Желаю удачи.

   Выбрались на плоскости. Катька на правую, Настя -  на  левую.  Улыбнулись

пилоту. Тот четыре пальца в кожаной перчатке показывает: точно четыре тысячи

держу. И махнул рукой.

   Скользнули девочки в бездну.

   Толпа миллионная в небо смотрит.

   И товарищ Сталин.

   И Холованов.

   Предпоследний номер программы. Холованова  ответственность.  После  этого

массовый прыжок. Но это уже не его забота. Хорошо воздушный парад прошел. Ни

сучка,  ни  задоринки.  Остался  затяжной  с  четырех   тысяч   и   массовый

заключительный.

   Все  круче  самолет,  все  круче  берет.  И  вот  выровнялся.   Двигатель

придержал. С земли хорошо слышно, как  рокот  моторный  прекратился.  Диктор

напротив Холованова сидит, радостным голосом толпу извещает:

   — Высота четыре тысячи метров над уровнем моря.

   Тут только и понял Холованов, что разобьются обе. Скользит Настя. Рвет ее

поток воздушный словно водопад горный. Весело и страшно. И все страшнее. Все

сегодня не так почему-то. Чувство такое, что не так.  Земля  слишком  быстро

надвигается. Хронометр правильно тикает, и все  три  курка  взведены,  и  по

опыту знает, что лететь еще да лететь, но  почему  земля  прет  навстречу  с

такой скоростью? Главное — не хлюздить. Приборы сами все сделают. Главное  -

страх сдержать. Не дать страху вырваться. Но вырвался страх, как  вырывается

купол из ранца. И закричала Настя, как кричат во сне,  когда  кричишь  и  не

кричится, когда в крике только и спасение:

   — Рви! Катька! Рви!

   И Катька рядом. И у нее лицо — ужас. И не кричит она — вопит: Рви!

   И рвет сама кольцо. И Настя рвет кольцо.

   Но...

   Для Холованова время остановилось, когда самолет площадку сделал и  рокот

оборвался. Растянулось для  Холованова  время  гармошкой.  Секунды  в  сутки

превратились нескончаемые. В годы.

   Резанул его диктор: НАД УРОВНЕМ МОРЯ!

   Все просто. За исходную точку отсчета  принят  уровень  моря.  И  самолет

поднялся на четыре тысячи  над  уровнем  моря.  И  умные  механизмы  откроют

парашюты на высоте двести метров над уровнем моря. И  проверено  все  тысячу

раз на песчаной косе. И та коса — на уровне моря. Может, на несколько метров

выше. Но тут — не песчаная коса в Крыму.  Тут  Москва.  Тушинский  аэродром.

Разве Москва на уровне моря? Из школьных учебников известно:  Москва  -  сто

семьдесят метров над уровнем моря. Это в среднем: где чуть  выше,  где  чуть

ниже. Но в любом случае высоты никак не хватает. Откроются парашюты ровно за

двести метров до уровня моря, и будет поздно.

   Смотрит товарищ Сталин на падение двух комочков и понимает...

   Вырвал Холованов микрофон у диктора.

   Трое рядом пистолеты "ТТ" на него вскинули. А он  им  глазами.  А  он  им

мимикой матерной: спасаю ситуацию!

   По инструкции стрелять чекистам положено. Выхватили пистолеты  все  трое.

Народ от них шарахнулся. Но ни один в Холованова не  стреляет.  Подсказывает

чутье  пролетарское:  происходит  что-то  ужасное  и  только   Холованов   с

микрофоном ситуацию спасти может. И на Сталина чекисты  смотрят.  Он  бы  им

мимикой. Он бы им знаком. В момент Холованова прошили бы двадцатью  четырьмя

дырками.

   Но молчит товарищ Сталин. Ни взглядом, ни жестом отношения не выказывает.

Как статуя гранитная. Как стальное изваяние. Одно ему имя — Сталин! Нет  его

сейчас тут в этом  мире  суетном.  В  даль  веков  взгляд  товарища  Сталина

устремлен.

   Холованову же дождаться: две разобьются или одна только. Катька-хохотушка

может спастись. Опытная.

   Над одним комочком вырвало купол, и хлопнул  он,  воздухом  наполнившись.

Над другим тоже вырвало купол. Только не хлопнул он. Не успел.

   Нажал Холованов кнопку микрофонную и тоном радостным: "А демонстрировался

номер: "Катя-хохотушка и мешок картошки!" Га-га-га. Номер  исполняли  мастер

парашютного спорта, рекордсмен Союза  и  Европы  Екатерина  Михайлова.  И...

мешок картошки! Га-га-га!"

   Черен лицом Холованов. Диктору  микрофон  в  зубы:  продолжай!  Засмеялся

диктор радостно: и мешок картошки! Колокольчиком закатился.

   А Холованов здоровенному чекисту: "Смейся, гад, застрелю!"

   Засмеялся  здоровенный  уныло:  Гы-гы-гы.  И  покатилось  по   чекистским

цепочкам: гы-гы-гы. И по толпе: гы-гы-гы.

   Холованов же — в пикапчик. И в поле погнал...

   Купол Настя погасила за две нижние стропы. Их надо энергично и быстро  на

себя вытягивать. Ветра нет, потому  быстро  купол  погас.  Сбросила  систему

подвесную и к Катьке бегом.

   Катька не шевелится. Лежит как мешок с картошкой. И купол  не  гасит.  По

инструкции положено срочно купол гасить и подвесную систему  сбрасывать.  Но

лежит Катька, инструкцию нарушает. Настя бегом к  ней.  Но  не  бегут  ноги.

Тащатся. Так ногами Настя приложилась, что, кажется,  оба  колена  вдребезги

разбиты и ступни вдребезги. И  бедра.  И  позвоночник,  наверное,  в  десяти

местах переломан. Лежит Настя неуклюжим чучелом: погасила свой  купол,  гаси

соседний — такова инструкция. А что его гасить? Он только  наполнился  чуть,

не тугой, каким быть ему положено, а  вялый,  как  мячик  проколотый.  Чужой

гасить легче.

   Всем телом, руки расставив, на него Настя  бросилась.  Купол  Катькин  не

пружинил. Просто под  Настиным  весом  увял,  хотя  и  не  отличается  Настя

весовыми показателями. Теперь  купол  быстро  смять  в  комок.  И  подвесную

систему отцепить. Чтобы тело не потащило ветром Расцепляет Настя  замки,  на

Катьку смотреть боится.

   Тут пикапчик подскочил. Из кабины — Холованов. Катьку — в  парашют  да  в

кузов. И второй парашют туда. Настю за руку — ив кабину. Только тут он ей  в

лицо посмотрел. И отшатнулся. То ли лицо у Насти без улыбки, то ли не ожидал

ее живую увидеть. По расчету, по логике, Насте мертвой полагается быть.

   А Катьке — живой.

   Страшная Катька.

   Потеряло тело форму. Деформировано тело. Бугры  и  шишки  везде,  где  не

должно их быть. На глазах  наливается  тело  чернотой.  Превращаясь  в  один

сплошной синяк.

   Холованов  -  за  рулем.  Настя  рядом.  Взгляд   немигающий.   Подивился

Холованов: ни слова от нее, ни слезинки. Рванул с места.  Рванул  от  толпы.

Рванул от криков.

   А  в  небе  -  массовый  прыжок.  Тысяча  парашютистов  на   разноцветных

парашютах. Загляденье.

   Хоронили  Катю  Михайлову  скромно.  И  скрыто.  Хоронили,  как  подобает

хоронить десантников  в  тылу  врага.  Без  гроба.  В  шелку  парашютном.  В

неизвестном месте. Нельзя на могиле памятник ставить. Нельзя  имени  писать.

Престиж государства — выше любых индивидуальных  жертв.  Только  крестик  на

карте. А карту — в надежное место. Пройдет пятьдесят  лет,  наступит  полный

коммунизм на всей земле. Не будет больше границ государственных, все  страны

сольются в одну великую семью равноправных  народов,  И  тогда  вспомним  мы

тебя. Катя Михайлова. Через пятьдесят лет. Страшно подумать: в 1987 году.  И

поставим на этом месте величественный тебе памятник. Из гранита.  И  напишем

золотыми буквами: "При исполнении служебных  обязанностей...  при  испытании

новейшей  техники,  созданной   творческим   гением...   Катя   Михайлова...

Хохотушка".

   Ночью Жар-птица не плакала.

   Она  никогда  не  плакала.  Запер  ее  Холованов  в  парашютном   ангаре.

Предупредил:  не  показывайся.  Принес  одеяло,  подушку,  мыло,  полотенце,

порошок зубной, щетку, расческу, ведро воды, принес  десантных  пайков  пять

коробок. Пошутил:

   — Десантник, вооруженный сухим пайком, практически бессмертен.

   Не приняла Жар-птица шутку. Он и сам понял — не к месту про бессмертие.

   И вот одна в огромном складе. Под  сводом  мышь  крылатая  мечется.  Луны

сияние в окошечке.

   Обняла подушку и долго кусала губы. До рассвета. Чтоб не плакать.

   И не плакала.

   ГЛАВА 4

   По трамваям московским слухи.

   По рынкам. По подъездам. Спорит народ. Говорят, что ужасно смешной  номер

показали на воздушном параде: бросили с самолета девку с парашютом  и  мешок

картошки  -  тоже  с  парашютом.  Мешок  с  картошкой  разбился,   а   девка

жива-здорова. Вот хохоту было!

   Но не все так говорят. Говорят, две девки  было.  Одна  спаслась,  другая

разбилась. А мешок картошки заранее придуман был: если что не так, объявить,

что мешок разбился. А было их две. Своими глазами видели.  Одна-то  опытная.

Она и спаслась. А другую совсем зеленую приставили. Все  хотела  отличиться.

Допрыгалась.

   Положил Холованов на  стол  товарища  Сталина  аккуратную  стопку  листов

отпечатанных. Оперативная сводка о  московских  слухах  за  неделю.  Товарищ

Сталин за рабочим столом. Читает. Молчит. Замер Холованов.  Каблуки  вместе.

Носки сверкающих сапог — врозь. Руки по швам. Строевая стойка.

   Плохо, когда товарищ Сталин молчит. Еще хуже — когда молчит  и  сесть  не

предлагает. Сидит сам, шуршит страницами отчета, про Холованова забыл. Отчет

— семь страниц. Потому как неделя — семь дней. 52 оперативные сводки в  год.

365 страниц.

   Читает товарищ Сталин, прочитанные страницы на пол  откладывает.  Первая.

Вторая. Третья. Читает товарищ Сталин четвертую страницу, а Холованов знает,

о чем Сталин именно в этот момент читает. Легко  запомнить,  что  на  каждой

странице. Потому как на первой — доминирующий московский слух — о  том,  что

парашютистка разбилась на воздушном параде. И вторая страница — о том же.  И

третья. И  четвертая.  И  тэ-дэ.  Только  на  каждой  странице  подробностей

фантастических добавляется. В первый и второй  день  слухи  парашютистку  по

фамилии не называют. С третьего дня выясняется, что по фамилии  парашютистка

была не то Стрельникова, не то Стрелкова. Москва только о ней и  говорит.  К

Холованову все слухи стекаются.  Специальный  отдел  материал  обрабатывает,

отчет готовит, Холованов отчет подписывает и товарищу Сталину — на  стол.  И

рад бы Холованов написать отчет о каких-то  других  слухах,  а  парашютистку

вскользь помянуть. Не выйдет.  Кроме  холовановского  отчета  на  сталинском

столе — отчет о московских слухах из НКВД. За подписью товарища Ежова. И еще

один — из ЦК.  За  подписью  товарища  Маленкова.  Маленков  не  знает,  что

докладывает Ежов. Ежов не знает, что докладывает Маленков. Оба не знают, что

докладывает Холованов В принципе Ежов с  Маленковым  и  все  их  подчиненные

вообще не должны знать, что Холованов со своими ребятами ту же самую  работу

делают. А Холованов доступа не имеет, к отчетам НКВД  и  ЦК.  И  еще  кто-то

товарищу Сталину докладывает. Помимо Холованова. Помимо ЦК. Помимо  НКВД.  И

все — про парашютистку. Так система  придумана,  чтоб  источники  информации

были независимыми друг от друга. Чтобы не  было  монополии.  Как  Холованову

соврать при таком раскладе? Никак не соврешь. На фоне других  докладов  твое

лукавство высветится. Потому все семь страниц холовановского отчета об одном

слухе, который Москву переполнил от подземных станций метро до  самых  звезд

кремлевских. (Доложили Холованову утром: вчера трое рабочих чистили  красную

звезду на Троицкой башне и все о  парашютистке  трепались...  Не  из  одного

источника информация получена, а сразу из трех независимых источников...)

   При такой постановке работы поди обмани.

   А товарищ Сталин завершил чтение, сложил листочки стопочкой и тут  только

вспомнил о человеке в сверкающих сапогах:

   — Садитесь, товарищ Холованов.

   Сел.

   А товарищ Сталин встал. Набил  трубку.  Долго  раскуривал.  Раскурил.  По

кабинету заходил. За  спиной  Холованова.  Как  барс  в  клетке.  Не  слышно

поступи. Мягенько лапы на пол ставит. Холованов его спиной чувствует.  Зверя

кровожаждущего.

   — Мы готовим миллион парашютистов, товарищ Холованов.  А  вы  перед  всем

миром нашу страну опозорили. Понимаю, весь мир  удивить  хотели.  Не  вышло.

Ошибку вы пытались загладить. Вы правильно действовали, когда  увидели,  что

катастрофа неизбежна. Очень мне понравилось,  как  вы  себя  вели  в  момент

гибели парашютистки. Вы единственный, кто реагировал  решительно,  быстро  и

правильно. Что  разбилась  парашютистка,  видели  все.  Но  благодаря  вашим

действиям половина Москвы верит, что разбился мешок с картошкой. -  Помолчал

товарищ Сталин. — Зато другая половина Москвы все же  верит,  что  разбилась

парашютистка. Поэтому мы тут  посоветовались  с  товарищами  и  решили  вас,

товарищ Холованов, расстрелять.

   — Правильное решение, товарищ Сталин, — согласился Холованов. — Мудрое  и

своевременное.

   Товарищ Сталин телефонную трубку поднимает:

   — Ежова дайте. Товарищ Ежов, Холованова надо расстрелять.

   — Давно пора. — Ответила трубка. — У меня на  этого  мерзавца  двенадцать

чемоданов компромата.

   Положил товарищ Сталин телефонную трубку:

   — Последнее вам  задание,  товарищ  Холованов.  Перед  тем,  как  мы  вас

расстреляем, вам предстоит слухи о парашютистке пресечь. Думали  ли  вы  над

тем, как это сделать?

   — Думал, товарищ Сталин. И решил слухи не только пресечь, но  обернуть  в

нашу пользу.

   Остановился товарищ Сталин возле окна  и  долго  рассматривал  звезду  на

Спасской башне,  на  которую  как  раз  трое  рабочих  забрались.  Маленькие

звездочки. Если снизу  смотреть.  Но  люди  на  звездах  -  и  того  меньше.

Букашечки. Высота, черт ее побери. На высоте только им сейчас и разговора  о

том, кто с высоты свалился.  И  никак  эти  слухи  не  пресечешь.  Холованов

предлагает пресечь и повернута в свою пользу? Интересно.

   — Продолжайте, товарищ Холованов.

   — Отрицать то, что парашютистка  разбилась,  невозможно.  Поэтому  я  дал

Отделу распространения слухов приказ: все разговоры о гибели парашютистки не

пресекать, а поощрять их и усиливать.

   — Занятно.

   — Обратите внимание, товарищ Сталин, в первые два дня говорили  просто  о

парашютистке, не называя по имени. Последние пять дней  не  просто  говорят,

что безымянная парашютистка разбилась, а называют ее — Стрелецкая.  Ошибочно

называют. Это работа моих ребят. Не отрицая факта гибели  парашютистки,  мои

ребята направили слухи в другое русло Где их легко пресечь. И  обернуть  нам

на пользу. Опровергать гибель какой-то безымянной парашютистки невозможно  и

глупо. Но опровергнуть гибель парашютистки Стрелецкой просто. Ведь она  жива

и здорова. Поэтому пусть Москва пока болтает о гибели  парашютистки.  Но  не

какой-то вообще, а именно о гибели Стрелецкой! Все  внимание  на  Стрелецкую

персонально. Чем больше слухов о ее гибели,  чем  больше  подробностей,  тем

лучше.

   — Стрелецкую надо спрятать, чтобы ее никто не видел.

   — Товарищ Сталин, я ее  спрятал  немедленно  после  случившегося.  Никто,

кроме вас, меня и самой

   Стрелецкой, не знает, какая из двух парашютисток погибла.

   — Но кто-то же видел труп той, которая действительно разбилась.  Как  ее?

Михайловой.

   — Труп Михайловой, близко видели Стрелецкая и я. Все.

   — Хорошо, товарищ Холованов. Хорошо.

   — Так вот, если все будут говорить,  что  погибла  именно  Стрелецкая,  и

вдруг выяснится, что она жива здорова, то...  слух  будет  убит.  Психология

толпы такова, что никому не придет в голову вспомнить о другой парашютистке.

Если кто-то вчера повторил ложный слух о гибели  Стрелецкой,  то  завтра  он

будет посрамлен. Предлагаю и настаиваю, за следующую неделю слухи  о  гибели

Стрелецкой довести до высшей точки, а потом Стрелецкую показать.

   — Где?

   — Только не в прессе. Будет подозрительно. Показать ее там, где ее  знают

и помнят. На заводе "Серп и молот". А уж потом и в прессе. Так, невзначай.

   Снова поднял товарищ Сталин телефонную трубку:

   — Ежова дайте. Товарищ Ежов, мы тут посоветовались с товарищами и решили,

Холованова пока не расстреливать.

   — То-ва-ри-щи! Сегодня  перед  нами  выступает  наш  знаменитый  полярный

летчик, мотогонщик мирового класса, наездник высшей квалификации, парашютист

тоа-а-а-варищ Холованов!

   Показалось, что обвалился потолок цеха и мостовой кран. Овация  бушевала;

пока ладони не отшибли. Выходит Холованов, да не в  полярной  куртке,  не  в

унтах, как следовало бы полярным  летчикам  выходить,  а  в  рубахе  красной

шелковой, на шелковом же шнурочке, в сапогах сверкающих, пиджак внакидку. На

пиджаке  орденов  ряд.  Понимает  Холованов,  что  народ  его  ждал  в  меха

упакованного, несмотря  на  август.  Так  в  народном  представлении  летчик

полярный рисуется — и белый медведь рядом. И понимая это, пошел Холованов не

в том, в чем ожидали, и тем народу  угодил.  Неожиданность  больше  внимания

притягивает. Особенно женской  половине  рабочей  силы  рубаха  его  красная

понравилась. Заплескали руками. И мужикам понравился Холованов за плечи шире

шкафа, за рост, за ручищи, которыми коня за задние ноги ловить, за  легкость

походки. Не вышел Холованов на помост — вспорхнул. Вроде веса в нем  нет.  И

шажищами по помосту -  бум-бум.  Думали,  до  средины  дойдет,  остановится,

бумагу вынет. Нет! Дудки! Не так. Холованов только на помост взлетел — и  уж

историю рассказывает. Идет — говорит. Говорит — вроде песню поет и вроде сам

себе на гуслях подыгрывает. А голосище — гудок заводской:  хоть  арии  петь,

хоть дивизией командовать. Еще до средины помоста не дошел, а  уж  народ  до

слез  уморил.  Шутками  как  искрами  сыплет.  Из  породы  искросыпительных.

Искрометных.

   Ухватил Холованов внимание толпы, точно кобылицу строптивую за  узду.  Не

выпустит. А народу нравится. Нравится народу, когда сила в  человеке.  Когда

сила через край. Согнет руку  в  жесте  рубящем,  а  под  шелком  алым  шары

стальные катаются. А шеяка, что у вашего бугая. Такая шеяка, что ворот лучше

и не застегивать, один черт не застегнешь. А еще чувствует народ, что силищи

душевной в этом человеке и того больше. Так и плещет. А Холованов с  толпой,

как со зверем — то ласкает, то плетью врежет: то шутки-прибаутки, а  то  как

завернет про происки врагов. Мигом толпа суровым гневом наливается.  То  про

политику партии любимой — тут ему овация, вроде он сам и  есть  вся  партия.

Хлопают ему так, как хлопали бы  партии  родной,  которая  народ  к  светлым

горизонтам ведет. А он — про самого любимого из людей, про того, кто  ночами

не спит, за народ болеет. Тут уж зал — в истерику. А он  с  высоких  нот  да

снова в шутки. Рассказывает, а в ответ ему то взрыв хохота, то  аплодисмент,

аж окна звенят. И снова хохот. Веселый товарищ. Толковый.

   Рассказал много. Про самолеты, про лошадей, про мотоциклы,  про  медведей

полярных: тут уж из цеха выносили тех, кто до  икоты  смеялся,  до  нервного

вздрагивания. А больше всего рассказывал — про парашюты.

   Завершил. Сам уморился. Сам смеется. Лоб платочком атласным вытирает.

   — Вопросы есть?

   Взметнулись руки над толпою, словно копья над ордою чингисхановой.

   Холованов ручищей знак старому деду, который в этом цехе,  наверное,  еще

со времен Александра Второго, мол, ваш вопрос, дорогой товарищ дед.

   Откашлялся дед степенно, усы разгладил:

   — А скажикась мне, сынок, когда с небес парашютисты валятся, головы у них

не крутятся?

   — Нет, — рубанул Холованов. — Нет, отец, головы у советских  парашютистов

никогда не крутятся! — Громыхнул аплодисмент за такой ответ. — А вот жопы  -

другое дело. Жопы крутятся.

   Тряхнуло  цех  от  фундамента  до  крыши.  Голуби  на  дворе  с  карнизов

сорвались, точно как при пушечном выстреле срываются. И долго люди  по  полу

катались. Не все. Только кому повезло. Не каждому выгорело по полу кататься,

потому как встать некуда. Люди на станках стоят, карнизы облепили  вместе  с

голубями и мостовой кран. Двое даже на крюке  покачиваются,  точно  мартышка

древесах.

   Шутку надо так сказать, чтоб в масть. Скажи кто другой, ну посмеялись бы.

А тут шутит герой полярный в  сапогах  сверкающих,  при  орденах  боевых,  в

торжественной тишине. Хорошо шутит. Понашему. По-рабочему.

   Одним словом, смеялись бы и дальше, если бы Холованов не протянул руку  к

парню с наглой мордой, мол, ваш вопрос, дорогой товарищ.

   А тот и ляпни:

   — Все у вас складно, товарищ парашютист, а вот у нас тут в цехе  Настенка

Стрелецкая полы мела, заманили ее красивыми словами в парашюты ваши. Нет  ее

больше, Настенки.

   Замерла толпа на полдыхании. Голубь под крышей крылами бьет — слышно. Год

на дворе  -  одна  тысяча  девятьсот  тридцать  седьмой.  Наглости  такой...

Заморозило зал. В ледяные глыбы толпу обратило. Оцепенели разом все.

   "Провокатор" — совсем тихо, глядя под ноги, вроде сам себе сказал некто в

сером. Тихо сказал, но услышали. А он громче повторил: "Провокатор". И вдруг

дурным взвопил голосом: "Провокатор!"

   И первым на провокатора — когтями в морду. Словно крючьями. И все  вокруг

стоящие — на провокатора. Рви его!

   И разорвали бы.

   Но протянул Холованов руку:

   — Стойте! Если виноват гражданин, так  не  терзать  его,  аки  барс  свою

жертву терзает, но доставить куда следует! Разобраться, с  кем  связан,  кто

его подослал, кто его  подучил  провокационные  вопросы  задавать,  кто  ему

деньги платит. Рвать сорняк, так с корнем! И вообще. На  чью  мельницу  воду

льете, гражданин!? Приказываю! Рядом с ним стоящие, сомкнуть кольцо! Чтоб ни

один волос с его головы не упал. Сейчас завершим митинг, я этого субчика сам

на своей машине доставлю куда следует.

   Сомкнулись вокруг наглеца передовые  сознательные  рабочие.  Стеночкой  в

четыре стороны. Квадратом непробиваемым. Коробочкой.

   — Советский суд вынесет вам меру. Только кто вам,  гражданин  провокатор,

сказал, что Настя Стрелецкая разбилась?

   А он, с мордой изодранной, эдак надменно подбоченясь:

   — Да вся Москва говорит!

   Тут уж к нему бросились со всех сторон: бей гада!

   Но те, которые  вокруг  наглеца  коробочкой,  проявили  сознательность  -

прикрыли.

   И Холованов толпе:

   — Нельзя его убивать! Убивая провокатора, мы тем самым мешаем  следствию.

И еще: вот кричите все, а ведь и среди  вас  есть  такие,  которые  поверили

слуху, что Настя Стрелецкая разбилась. Я вам,  товарищи,  честно  признаюсь,

тоже грешен.  Наслушался  всяких  разговоров  и  сам  нос  повесил.  Хорошая

девушка. Да многие же ее тут знают. И я ее знаю. Прыгали вместе. Потому  как

услышал про смерть ее, приуныл. А она в это  время  выполняла  ответственное

правительственное задание. Не могу сказать, какое. Тайна государственная. Но

верю, что скоро наградят ее. Самым что  ни  есть  важным  орденом.  А  вчера

аэродромом иду, и что вы думаете? Настя Стрелецкая с парашютом -  навстречу.

Ты ж, говорю, разбилась, а она смеется!

   Молчит цех. Молчит, в тысяче глаз укор: провокатора мы разорвем в клочья,

если будет на то ваша воля, товарищ Холованов. И вам  бы  самому  первым  на

провокатора броситься и застрелить его. Чтоб народ не мутил.  Но  обманывать

нас не надо. Сами видели: разбилась девка.  И  знали  ее  тут  в  этом  цеху

многие. Провокатора убить — ваше право, товарищ Холованов, а врать народу не

к лицу. Даже полярному герою.

   — Ладно, — Холованов говорит. — Москва слезам не верит и словам не верит.

Знал, не поверите. Потому Настю Стрелецкую с собой привез. Настюха, а ну иди

в цех родной. Покажись народу.

   И вышла Настя.

   Ахнул цех единым ахом.

   Заорал народ, затопал, руками заплескал.

   — Настюха! Ты ли это? Н-Настенька! Настась  Андревна,  гордость  ты  наша

парашютная! Краса ненаглядная! Загордилась, в цех  родной  не  показывается!

Вот она! Глядите на нее! А ведь что гады болтали!

   Хохотали и хлопали. Хлопали и  хохотали.  А  тетки  дородные,  так  те  и

заплакали: дурочка она и есть дурочка, сейчас спаслась, так в следующий  раз

разобьется. Дурочка поднебесная, а все одно жалко.

   А Холованов руку вскинул:

   — Товарищи! Вот вам пример коварства вражьего: "Вся Москва говорит". А вы

уши  развешивайте!  А  вы   верьте   больше!   Где   ж   наша   бдительность

революционно-пролетарская? Когда враг открыто говорит, возмущаетесь  все.  А

если тот же враг по трамваям в уши шепчет, так слушаете. Правду говорю?

   — Правду, — дружно согласились.

   — Этот мерзавец вам тут шептал, а его никто не остановил, никто ему  язык

не вырвал!

   — Да мы его, товарищ Холованов, впервой видим! Не наш он.

   — Значит заслан! Держите там?

   — Держим! — ответили сознательные рабочие в тридцать глоток.

   — Наш революционный долг — не допустить, чтобы такие молодчики,  как  он,

наши головы дурили. Наш долг — провокаторов и шептунов -  к  стенке!  Ведите

сей же час его в мою машину. Да стерегите. Вместе куда следует доставим.

   — Доставим! — тридцать глоток ответили.

   — А вам всем, дорогие товарищи рабочие завода "Серп и  молот",  советские

парашютисты  просили  передать  пламенный  привет  прямо  из-под  самого  из

поднебесья!!!

   В машину водитель дверку открывает. Холованов с Настей на заднее  сиденье

садятся. У Холованова в руках  "Лахти  Л-35"  -  на  провокатора  наставлен.

Повязан провокатор ремнями брючными, веревками, цепями — всем что  под  руку

попалось,  в  ноги  Насте  и  Холованову  брошен.  Подножки   автомобиля   -

сознательными рабочими, облеплены. И вторая сзади машина ими же перегружена.

Для охраны.

   Выехали с завода без труда — в  честь  приезда  Холованова  милиции  было

много — толпу оттеснили, машины пропустили.

   Отъехали.

   Холованов свой "Лахти" в кобуру прячет. Кобуру застегивает.  Сознательные

рабочие провокатора развязывают. Трет он руки отекшие.  На  среднее  сиденье

полез, — обтирая платочком грим с лица. Ему с подножки некто в сером:

   — Товарищ Ширманов, я вам харю не сильно покорябал?

   — Ладно уж. — И к Холованову: — Ну как я вам вопрос, товарищ Холованов?

   — Хорошо, Ширманов. Хорошо. И ребята твои хорошо  работали.  Всем  им  от

моего имени — один дополнительный выходной.

   Слухи по Москве: заслал Троцкий из-за кордона банды шептунов-брехунов. На

один только "Серп и молот" — сто. Врали шептуны такое — уши вянут. Говорили,

будто власть советская девку живую без парашюта бросала из-под самых  небес.

А девка жива-здорова. Стрелкова. Или Стрелина. Шептунов вчерась ночью брали.

На "Серпе и молоте" всех, у кого язычок больше стандарта,  выловили.  Двести

их было. Точнее — двести пять. Пятерых парашютист Холованов прямо на  заводе

поймал. Летел на полюс. Дай, думает,  прыгну  на  завод  да  одного  брехуна

поймаю. И что же вы думаете? Прыгнул с парашютом и  -  хвать  одного.  Хвать

другого. За полчаса — пятерых. Связал всех одним парашютом… А других ночью

брали. Но тех уже обычным порядком. С кроваток.  Тепленькими.  И  по  другим

заводам брали. Три тыщи. Или четыре. Поделом.

   Летний день  отшумел.  Закат.  Сосны.  Дача.  Длинный  стол.  Скатерти  и

салфетки накрахмалены до хруста. Серебро. Хрусталь. Букеты  гладиолусов  как

салютные разрывы. Большой толстый товар оглядывает  стол  в  последний  раз.

Придирчив. Официанты — в безостановочном движении. Есть такой жук водяной на

длинных  лапках  -  не  знаю,  как  называется,  -  вода  под  его   лапками

прогибается, но сам он в воду не проваливается.  И  по  воде  не  бегает,  а

скользит. Именно так работают официанты у праздничного стола.  Скользят.  На

длинных лапках.

   Чуть в стороне — вожди. Ждут почтительно. Ждут товарища Сталина. Он  тут.

На лужайке. Но он, видно, забыл, что стол накрыт. И медленно ходит до самого

леса и обратно.  Рядом  с  ним  -  девчонка-парашютистка.  Настя  Жар-птица.

Товарищ  Стрелецкая.  Она  что-то  доказывает.  Сталин  слушает.  Возражает.

Соглашается. Никто не смеет их беседу прервать. А они снова от дачи  к  лесу

пошли.  Разговор  серьезный.  Разговор  о  парашютном  спорте.  О   массовой

подготовке парашютистов для грядущей освободительной войны. Нужны  парашюты.

Нужно много  парашютов.  Нужны  специальные  парашютные  заводы.  И  фабрики

шелкопрядильные нужны.  И  парашютные  склады.  Совсем  не  просто  парашюты

хранить. Температура, влажность и все такое. И сушилки парашютные  нужны.  И

ремонтные парашютные мастерские. Нужны новые парашютные клубы. Нужны десятки

тысяч   инструкторов.   Нужна   транспортная   авиация.   Нужны   пикирующие

бомбардировщики, которые внезапным ударом  подавят  аэродромы  противника  и

откроют путь тяжелым транспортным самолетам. Миллион парашютистов.  А  кроме

многотысячных десантных бригад, дивизий и корпусов нужны  небольшие  элитные

десантные подразделения, которые будут резать  людишек  аэродромных  еще  до

налета наших пикирующих бомбардировщиков, до нашего первого удара, до начала

войны.  Элитные  женские  подразделения?  Конечно,  женские!  Тонкую  работу

женщина лучше сделает. Одно дело, перед началом войны  в  районе  вражеского

аэродрома появятся огромные мужики  с  пулеметами,  всю  округу  перепугают.

Другое дело — тоненькие девушки. Броневой  кулак  -  в  перчатку  бархатную.

Маскировка. Как Полевой устав требует. ПУ-36. Миллион мужиков — потом. После

подавления аэродромов, а сначала...

   И вдруг вопрос Сталина:

   — Вы были подругами?

   Аж дыхание у нее перехватило. Понимает Настя,  что  это  он  про  Катьку.

Вспомнила Катьку-хохотушку, и вдруг глаза ей слезами переполнило.  Понимает,

что если расплачется тут сейчас, то ее простят. Может, и вопрос такой,  чтоб

расплакалась. Чтоб облегчила душу. И  совсем  ей  не  хочется  тут  плакать.

Потому ресницами старается быстро-быстро моргать. И знает:  только  выговори

слово одно сейчас — и все. И не сдержать слез. Потому Настя слов никаких  не

произнесла. Просто головой кивнула. Губы закусив. Мимо  него  глядя.  Слегка

так кивнула. Потому как сильно не кивнешь. Потому  как  голова  должна  быть

высоко поднята. Смотреть надо всегда на вершины деревьев, тогда гордый такой

вид получается. И еще надо на вершины деревьев смотреть и сильно головой  не

кивать, когда надо слезы на кончиках ресниц удержать. Так что она даже и  не

кивнула, а больше видом показала, что да, подругами были. А глаза — выше и в

сторону. И знает, что если вот он ее сейчас возьмет  легонько  и  прижмет  к

своему плечу, вот уж тогда на этом плече она и расплачется.

   В стороне, у стола (к столу не подходя) -  лучшие  люди  страны.  Товарищ

Молотов.  Товарищ  Микоян.  Товарищ  Хрущев.  Товарищ  Ежов.  Еще   какие-то

товарищи. Понимают они, какой там  сейчас  разговор.  Потому  не  прерывают.

Потому не смотрят на лужайку, по которой Настя со  Сталиным  ходят.  Но  все

видят. И понимают, что именно в этот момент  -  про  Катьку.  Зачем  он  про

Катьку? Лучше бы про аэродромы. Она бы и рассказала,  что  в  первый  момент

войны,  вернее,  за  несколько  минут  до  ее  начала,  резать  надо  охрану

аэродромную. И зенитчиков аэродромных. И на рассвете пилотов спящих  резать.

Еще связь в районе аэродромов резать надо, тогда их истребители не взлетят и

наши бомбардировщики будут бомбить беспрепятст...

   Но его это уже меньше интересовало. Он взял да и тихонечко  прижал  ее  к

своему плечу.

   Тут она и расплакалась.

   Долго гремел ужин. Было много вина.  Было  много  шуток.  Она  сидела  по

правую руку от Сталина и все смотрела на него. Она видела его совсем близко.

Рядом. С  благодарностью  смотрела.  Он  ведь  ее  про  парашютные  дела  из

вежливости спрашивал. Знает он парашютные проблемы лучше любого инструктора.

Знает, что наш советский парашют лучше  американского.  Конечно,  лучше.  Но

знает все и про американский парашют  с  зелененьким  ярлычком:  с,  тутовым

шелкопрядом  на  паутинке.  Знает,  что  почему-то   советские   летчики   и

парашютисты за один парашют с зеленым ярлычком готовы отдать семь  советских

парашютов. Цена такая — семь. Знает он эту цену.

   Понимала она, что нельзя сидеть и все на него смотреть.  Потому  смотрела

на всех. А потом так быстренько — на него. Чтоб никто не видел.

   Он был первым, кто сообразил, что ей поплакать надо. В данный момент.  Он

чувств избытка. Ну и пожалуйста. Вот тебе мое  плечо.  Даже  не  успокаивал.

Реви на здоровье. Навзрыд. Гости подождут.

   Подождали гости. И ужин не очень задержался.

   Какая-то тетка добрая, с виду экономка, увела  Настю.  Умыла.  Воды  дала

холодной попить. Хорошая на сталинской даче вода. Холодная и  вообще  особая

какая-то. И вот снова — рядом со Сталиным. Он вина предложил. Отказалась: не

пью, товарищ Сталин. Не настаивал.  Всех  остальных,  да.  Остальных,  мягко

говоря, принуждал: а ну, товарищ Ежов, что это на вашем краю стола все рюмки

пересохли?

   Вором багдадским закрался синий вечер на сталинскую  дачу.  Шума  больше.

Хохот. Музыку  завели.  Фонари  зажгли  на  веранде.  А  официанты  скользят

машинами неустающими. Вроде на коньках мимо проносятся.  С  легким  свистом.

Товарищ Калинин Михал Ваныч все на Сталина поглядывает. А Сталин нет-нет, да

и покажет ему, что, мол, не время еще.

   Пропало разом со стола все, что на нем было. Сдернули  официанты  верхнюю

скатерть. Под ней — другая. Тоже слепящая.  В  темноте  голубой  и  скатерть

голубой видится. Десерт. Расставили официанты что  положено  и  пропали  все

разом. Вроде не было их никогда ни на даче, ни на ближних подступах  к  ней,

ни на дальних. Товарищ Сталин товарищу Калинину знак: пора. Товарищ  Калинин

только того знака и ждал. У него сразу в руках коробочка красная  неизвестно

откуда.

   Поднялся Сталин.  Затихли  все.  Даже  кузнечики  на  лужайке  все  разом

стрекотать перестали.

   — Мы тут с товарищами  посоветовались,  да  и  решили  парашютистку  нашу

наградить орденом Ленина. Товарищ Калинин...

   Михал Ваныч улыбается, орден вручает. Руку  пожал.  Потом  не  сдержался,

обнял, прижал к себе: носи, доченька, заслужила.

   Обступили Настю со всех сторон. Поздравляют, руку жмут. Оказалась Настя в

кольце.

   В стороне — только Сталин. Немедленно рядом с  ним  -  Холованов.  Откуда

появился, никто объяснить не может. Я и сам,  откровенно  говоря,  не  знаю,

откуда. Просто взял  и  появился.  Это  в  его  характере  -  появляться  из

ниоткуда. И сказал ему товарищ Сталин  тихо,  так,  чтобы  никто  другой  не

услышал:

   — В контроль.

   ГЛАВА 5

   У машины длинный-предлинный мотор. Фары — как прожекторы на крейсере.  На

переднем сиденье — водитель и начальник охраны. Переднее сиденье открытое  -

это чтобы начальник охраны по сторонам смотреть мог и назад,  чтобы  машинам

охраны сигналить  в  случае  чего.  Из  открытого  пространства  и  стрелять

сподручной А салон закрыт. Салон, как карета княжеская: по полу не то ковер,

не то белая мягкая шкура, стенки, сиденья,  занавески  -  пепельного  цвета.

Обивка  атласная,  стеганая.  Умеет   Америка   внутренность   автомобильную

отделывать. Такой толщины стекла и  занавески,  что  шум  московский  по  ту

сторону окна остается.

   Народный комиссар внутренних дел,  Генеральный  комиссар  государственной

безопасности Ежов Николай Иванович вытянул ноги.  На  сталинской  даче  обед

завершился в половине четвертого.  Скоро  рассвет.  А  у  Николая  Ивановича

рабочий день продолжается. Допросы до полдня. Потом  короткий  сон,  вечером

бал и совещание во время бала.

   Он расстегнул  воротника  двумя  огромными  маршальскими  звездами,  чуть

отпустил ремень и сказал водителю в переговорную трубу:

   — В Суханове.

   Коробочку от ордена и орденскую книжку  Настя  в  карманчик  спрятала,  а

орден в руке зажала. Так его и привезла  в  парашютный  клуб.  И  никому  не

показала. Только сама любуется, пока никого рядом нет. На руке держишь,  вес

чувствуешь: основной металл — золото, ленинский профиль  -  платина.  Сделан

орден просто и скромно. И красиво. Днем красиво  и  ночью  в  лунном  свете.

Устроилась Настя на списанных  парашютах,  а  уснуть  не  может.  Так  орден

повернет. Эдак. Сверкает золото. Венок золотых колосков — множество  граней.

Каждая отдельно сверкает. А у платины свой особый блеск,  совсем  не  такой,

как блеск золота. Положила Настя орден рядышком  и  вдруг  поняла,  что  без

Сталина коммунистической власти не прожить. Если Сталина убьют (ей как-то  в

голову не приходило, что он сам умереть может), то власть понемногу, а потом

все скорее начнет загнивать и рассыпаться. И решила она...

   Николай Иванович Ежов прислонился  лбом  к  холодному  стеклу.  Проклятый

Сталин-Гуталин каждый раз заставляет пить. Голова кругом. Это скоро пройдет.

Голова пройдет, и Гуталин не будет больше заставлять.

   По клубу парашютному — слух. Не было  Стрелецкой  несколько  дней  -  все

ясно. Потом появилась. К самому рассвету подвезла ее длинная черная машина -

дело известное. Были уже тут такие: сначала  к  отбою  опаздывали,  потом  к

рассвету возвращаться стали, потом  возвращаться  стали  на  длинных  черных

машинах. Потом возвращаться перестали… Вот и эта -  на  тот  же  путь.  Ни

стыда, ни совести. Только восемнадцать стукнуло. А начальство куда  смотрит?

А туда начальство и смотрит. Все от начальства и идет Рыбка, как известно, с

головы… Начальству не стыдно. Ох, не стыдно.  Такую  молоденькую  таскают.

Ишь  машинами  буржуазными  начальство  обзавелось.   Жируют   ответственные

товарищи. Стрелять начальников почаще надо. Стрелять  беспощадно.  Ведь  это

загнивание. Ведь это  перерождение.  Термидор.  Ведь  это  подумать  только.

Позор. Что в  женщине  главное?  Главное  -  пышность  телесная.  А  в  этой

Стрелецкой главного-то как раз и не оказалось. За что же тогда ее начальство

любит? Понятное дело — за податливость. Да мало  ли  у  нас  в  клубе  девок

податливых, но пышных! Так нет же, на тощую позарились. Разврат да и только.

Извращение  вкуса.  А  все  кто?  Все  Холованов-кобель.  Сам  пользуется  и

начальству поставляет. Голову на отгрыз, не пройдет  и  трех  дней,  приедет

Холованов на длинной черной машине  и  заберет  эту  самую  Настю  Жар-птицу

навсегда.

   — Не прошло и трех дней, приехал Холованов на  длинной  черной  машине  и

забрал Настю Жар-птицу навсегда.

   Двое в бесконечном подвале.

   Холованов строг. Разговор серьезный.

   — Веришь ли, Анастасия, в социальную справедливость?

   — Верю.

   — Не будем о названиях спорить: социализм, коммунизм; веришь  ли  в,  то,

что  можно  на  земле  построить  общество,  в  котором   будет   обеспечена

справедливость для всех?

   — Верю.

   — Вот и я верил.

   — А сейчас?

   — Это к делу не относится. Главное, чтобы ты верила. Думаю, ты веришь,  и

потому новая тебе работа. Основоположники  говорили,  что  социализм  -  это

контроль; Правильно говорили. В капитализме у каждого своя  плошка,  тарелка

или блюдо. Социализм — общий котел  и  распределение  по  справедливости.  В

капитализме нет того, кто распределяет. Потому капитализм — это  свобода.  А

общество социальной справедливости должно иметь  класс  людей,  которые  все

общественные  блага  берут   под   единый   контроль   и   распределяют   по

справедливости. Тот, кто у котла,  тот,  кто  распределяет,  получает  такую

власть  над  людьми,  которая  никакому  капиталисту  присниться  не  может.

Социализм — это власть меньшинства, это  власть  тех,  кто  стоит  у  общего

котла. Миллионы шакалов бросились к общему  котлу:  одно  дело  -  создавать

блага,  другое  -  распределять.  Шакалам   нравится   распределять.   Любая

социальная справедливость неизбежно порождает власть тех, кто справедливость

осуществляет. Справедливость — категория  субъективная.  Те,  кто  у  котла,

решают по своему разумению, что есть справедливость.

   — Тех, кто у котла, надо тоже контролировать. И почаще стрелять.

   — Вот такая у тебя и будет теперь работа.

   — У меня биография вражеская.

   — Именно такие и нужны.

   — Почему?

   — Чтоб тебя под контролем держать.

   Суханове — это монастырь бывший. Под Москвой.

   Следственный изолятор особого назначения.

   Если в Лефортово признаний не выбьют, то в Суханове отправляют.

   Тут брака в работе не бывает. Тут выбьют.

   Суханове — это лес березовый, это  птиц  пересвист,  это  воздух  свежий.

Суханове — это, кроме всего, дом отдыха высшего руководящего  состава  НКВД.

Первый этаж — камеры пыточные, второй — номера-люкс для отдыхающих чекистов.

Когда на террасах второго этажа звучит божественная мелодия "Амурских волн",

когда женщины в длинных  платьях  заполняют  второй  этаж,  следователям  на

первом этаже объявляют перерыв. На несколько часов пусть не  будет  визга  и

писка подследственных, пусть только птицы поют и звучат бессмертные вальсы.

   Объявлен перерыв. На втором этаже бал.

   Дамы  улыбаются  Николаю  Ивановичу  Ежову.  Николай  Иванович   отвечает

улыбкой. Николай Иванович спешит.  Под  пыточными  камерами  -  расстрельный

подвал.  Николай  Иванович  знает,  что  если  все  можно   подслушать,   то

расстрельный подвал — нельзя.

   Работа в подвале уже завершена. Подвал уже убран.

   Сегодня  в  расстрельном  подвале  короткое   тайное   совещание:   Ежов,

Фриновский, Берман.  Надо  быстро  решить  два  десятка  вопросов.  И  снова

появиться среди танцующих.

   — Я разбираюсь с историей Великой Французской революции. Был там у них за

главного некий Робеспьер -  Верховное  существо.  Был  полный  революционный

порядок. Резали народу головы, и все было  великолепно.  А  потом  Верховное

существо начало резать головы своим… Ну его,  понятно,  того...  свои  ему

голову и оттяпали.

   — Правило в контроле такое: каждый  может  заказать  себе  любое  оружие,

которое ему нравится. — Старый оружейный мастер за много лет ружейным маслом

пропах. Взгляд суров. — У меня на складе  есть  все,  что  можно  придумать.

Исключение: советское оружие. Советского мы не используем.

   — А почему? — Настю Жар-птицу в любом деле причина интересует.

   — Не положено.

   Исчерпывающий ответ.

   — Коллекция у вас, позавидуешь.

   — Вам, девушка, если затрудняетесь в выборе, я бы рекомендовал...

   — Я в выборе не затруднюсь. Дайте мне "Лахти".

   — "Лахти"? — Оружейный мастер выставил два зуба вперед, отчего стал похож

на старого насторожившегося зайца.

   — "Лахти".

   — Редкая штука. — Он еще сильнее выставил два зуба. — А не  боитесь,  что

тяжеловат будет?

   — Боюсь.

   — А не боитесь, что со снабжением патронами проблемы возникнут?

   — Так к нему же патроны от "Парабеллума". Какие проблемы?

   — Правильно, девушка, правильно. Ну что ж, идите за  мной.  Было  у  меня

всего три "Лахти". Один товарищ Холованов взял, другой — еще какой-то  дядя.

В общем, один всего у меня остался "Лахти". Берег для какого-нибудь ценителя

и знатока, но все "Браунинг" или "Кольт" просят.

   Взяла Настя в руки "Лахти", прикинула вес.

   — Тяжел?

   — Тяжел.

   — Я так и думал. Не рекомендую брать. Рука должна  с  пистолетом  жить  в

любви и согласии.

   Вскинула Настя прекрасный пистолет на руке еще раз и со вздохом вернула.

   — Что на втором месте?

   — Дайте "Люгера".

   — Какого именно "Люгера"?

   — "Парабеллум" ноль восемь.

   — Это другой разговор. У меня вон их сколько.

   Открыл мастер зеленый ящик и извлек  новенький,  в  толстом  слое  масла,

черный пистолет.

   На открытых террасах второго этажа — смех и танцы. Поют птицы,  и  звучат

чарующие мелодии. Посторонние звуки не нарушают торжества.

   Жена товарища Ежова сказала жене товарища Фриновского:

   — Как только Робеспьер начал резать головы своим...

   Бесконечен подвал кремлевский. Складом пахнет. Сухо. Прохладно. Полки без

конца.

   Одежды и обуви — без конца.

   Вот вам, девушка, ботинки, вот  комбинезон,  сапоги,  юбка,  гимнастерка,

портупея. Будете носить алые петлицы. На повседневной  форме  -  без  всяких

знаков различия. Парадная форма — только в своем кругу. К парадной форме  на

алых петлицах — эмблемы: серп и молот. Эмблемы 575-й пробы. Вот они.  А  это

шлем меховой. Унты. Вот куртка английская летная. Распишитесь.

   Расписалась.

   — От Ярославского, от Ленинградского, от  Савеловского,  от  Павелецкого,

Киевского, Казанского,  Белорусского,  Виндавского,  Курского...  электрички

набитые. Каждую минуту.

   Потные толпы.

   — Да что это вы меня, гражданочка, все в морду тычете?

   — Петушки: синие, красные, зеленые! Петушки: синие, красные, зеленые!

   — "Спартачку" давно пора хвост надрать. Не получается.

   — "Эскимо" на палочке! На палочке "Эскимо"!

   — Место бы уступили, молодой человек!

   — А знаете ли вы, что как только Робеспьер...

   — Слушай решение партии: "Постановлением  Секретариата  товарища  Сталина

Стрелецкая Анастасия Андреевна назначена спецкурьером Центрального  Комитета

ВКП(б)". Вот твое, Настя, удостоверение.

   — Ой какое!

   — Наши удостоверения печатаются не на бумаге, а на белом шелке.  Платочек

семь на семь. "Семью семь" -  это  девиз  и  пароль  для  посвященных.  Шелк

используется парашютный, но с твоей парашютной судьбой это никак не связано.

Просто шелк лучше бумаги. Такое удостоверение можно вшить в одежду, и  никто

его не нащупает. С таким удостоверением можно  плавать  через  реки  и  идти

сквозь болота. Потом  только  постирать  от  грязи.  Печать  ЦК  и  подпись,

товарища Сталина не смываются. Но помни, спецкурьер — это только официальное

название должности. Только прикрытие. Должность придумана  так,  чтобы  было

непонятно, чем ты занимаешься. Поди  разберись,  что  делает  спецкурьер  ЦК

ВКП(б). Все поняла?

   — Все.

   Вот ей все понятно. А  нам  -  нет.  Интересно,  например,  а  где  живут

спецкурьеры ЦК? Раньше Настя в шкафу жила. Потом — в аэроклубе на парашютах.

Не положено спецкурьеру на парашютах жить. Ей-то все равно, но не все  равно

Центральному Комитету и Генеральному секретарю.

   — Будет у тебя, Настасья, своя келья. Сегодня домой поедем. Наш  поезд  в

два ночи.

   — С какого вокзала?

   — С Кремлевского.

   Отошла стена в сторону. Открылся обыкновенный  вестибюль  станции  метро.

Очень похоже на "Красные  ворота".  Только  людей  нет,  нет  кассиров,  нет

контролеров. Никого нет.  Два  эскалатора.  Спускающий  и  поднимающий.  Оба

стоят. Нажал Холованов кнопку.  Спускающий  пошел.  Спустились  в  подземные

залы. Опять нажал кнопку. Остановился эскалатор. И  вдвоем  с  Настей  -  по

мрамору.  Шаги  гулкие  далеко  летят:  бум-бум-бум-бум.  Подземные  залы  с

коридорами, переходами и платформами  по  оформлению  тоже  на  обыкновенную

станцию метро похожи — на "Дзержинскую". Только название нигде не  написано.

Все привычно.  Одно  отличие:  тоннели,  по  которым  рельсы  идут,  закрыты

стальными стенами, как шлюзы на канале Москва-Волга. Не проломить  те  стены

никаким стихиям.

   У одной платформы — ремонтный поезд. По локомотиву и  вагону  размашистые

надписи:  "Главспецремстрой-12".  Не   понять,   дизельный   локомотив   или

электрический. Наверное, и то, и другое. За локомотивом — зеленый вагон.  Не

то багажный, не то почтовый: окон мало. А может, не багажный и не  почтовый,

а вагон с оборудованием,  лаборатория  на  колесах  для  проверки  состояния

железнодорожного полотна. В окна не заглянешь. Окна изнутри  плотно  шторами

закрыты. За этим не то почтовым, не  то  багажным  вагоном  -  платформа  со

шпалами и еще платформа с какими-то механизмами. У локомотива  -  машинисты.

Кивнули Холованову. Ответил. У почтового вагона -  проводник.  Тоже  кивнул.

Растворил проводник двери перед. Настей и Холовановым, закрыл за  ними,  тут

же поезд и тронулся плавно, вроде только их двоих ждали. Громыхнула-лязгнула

стальная стена, поезд пропуская в тоннель,  и  так  же  легко  и  плавно  за

поездом затворилась, еще раз лязгнув замками, станцию запирая.

   Внутри вагон вовсе не почтовый. И не багажный. И вовсе не лаборатория  на

колесах. По коридору вагонному — пушистый ковер такой белизны, вроде по нему

никто никогда не ходил, а летал над ним. Стены и потолок — красного  дерева.

Куда ни глянь — зеркала  одно  другое  отражают.  Бронза  солнечным  блеском

сверкает. Так все металлические детали" начищены, что, кажется, сверкание  с

каждой ручейком стекает.

   — Сюда, — растворил Холованов узкую дверь. — В  дневное  время  шторы  не

открывать. В ночное можно открывать, когда  в  купе  нет  света.  Проводника

зовут Сей Сеич.

   Красивое купе. Главное в любом деле — гармонию соблюсти,  белый  ковер  с

красным полированным деревом — гармония. Столик дерева орехового. На столике

— лампа бронзовая. Под абажуром зеленым. Нога в ковре утопают, занавески шум

заоконный глушат. Диваны бордовой  кожи.  Сядешь  -  утонешь.  Так  и  тянет

сбросить туфли — и на тот диван в уголок. Ноги под себя калачиком.

   Сбросила Жар-птица туфли  -  и  к  окну  в  уголок.  Клубочком-калачиком.

Мордочку — под занавеску. Интересно. А за окошком проскочила самая что ни на

есть  обычная  станция  метро.  Узнала  ее  Жар-птица  -  "Дзержинская".  На

платформах работа  ночная.  Два  электрика  люстру  отвертками  крутят.  Три

толстые тетки в серых халатах платформу  метут,  четвертая  стену  гранитную

особой машиной полирует. Чтоб сверкала стена. Чтоб гордился народ  советский

подземными дворцами.  Чтоб  супостатам  при  одном  взгляде  на  наши  стены

гранитные зависть  морды  кривила.  Чтоб  они  навсегда  с  кривыми  мордами

оставались.

   Работают люди. На ремонтный  поезд  смотреть  некогда.  Было  бы  на  что

смотреть. Сколько их ночами по подземным тоннелям шастает.  Этот  от  других

только скоростью и  отличился.  Проскочил-просвистел,  и  красный  огонек  в

тоннеле растаял.

   — Такое впечатление, что мы во всем поезде единственные пассажиры.

   — Правильное впечатление.

   — Нас одних поезд ждал?

   — Нас одних.

   — А если никого пассажиров не окажется?

   — Тогда без пассажиров уйдет. Ему навстречу сейчас другой такой же  поезд

идет. Один туда, другой — обратно. Каждую ночь. Кроме пассажиров эти  поезда

почту везут. Пассажиров может не быть, а почта каждый  день  бывает.  Раз  в

неделю, по пятницам, один такой поезд ходит на 913-й  километр.  В  12  ночи

приходит, в 12 дня уходит. А вообще такие поезда по  всему  Союзу  мотаются.

Тебе, спецкурьеру, эти маршруты все объездить предстоит.

   — А сейчас куда едем?

   — В монастырь.

   Стукнул проводник Сей Сеич в дверь.

   — Чаю?

   — Ага, — Холованов головой мотнул.

   — Что к чаю?

   — А что можно? — это Настя из чистого любопытства.

   Проводник  Сей  Сеич  такому  вопросу  удивился  глубоко.  Но  служба   в

спецвагоне приучила ничему не удивляться, а если и удивляться, то  удивления

не проявлять. Потому отвечал с достоинством:

   — Все можно.

   — В общем так, — Холованов распорядился. — Чаю потом. А сейчас  выпить  и

закусить. Детали на личное усмотрение.

   Вот это деловой разговор. Такой разговор спецпроводнику понятен и близок.

   А мимо окна  летят  "Кировская",  "Красные  ворота",  "Комсомольская".  И

вынесло ремонтный поезд из подземного тоннеля на поверхность в невообразимое

переплетение  стальных  путей,  в  мириады  огней,  в  переклик   маневровых

паровозов, в перестук  колес  на  стрелочных  переходах.  Если  сразу  после

"Комсомольской", значит, вынесло их  гдето  у  трех  вокзалов.  Пути,  пути.

Светофоров — галактика целая. На путях скорые поезда  в  путь  готовятся:  и

пассажирские, и почтовые. Рядом  по  параллельному  пути  набирает  скорость

"Москва — Владивосток",  курьерский.  Расходятся  пути.  Сходятся.  Товарные

составы  бесконечного  протяжения  во  множестве  рядов.  Грузят  их  ночью,

разгружают. Прогрохотал встречный на Москву. Из Хабаровска. Ясно  -  вынесло

"Главспецремстрой" на  пути  Ярославского  вокзала.  Дальше  пойдут  Мытищи,

Пушкино, Загорск. Но прет ремонтный поезд куда-то в сторону. Под  мост,  еще

под один, в выемку, на насыпь, еще куда-то. Прет уверенно. Напористо. Никому

дороги не  уступая.  Не  задерживаясь.  Находя  во  мраке  свой  единственно

правильный путь в неисчислимом множестве путей. И везде перед ним  светофоры

синим огнем горят. Везде его семафоры поднятой рукой приветствуют.

   Стукнул  проводник.  Дверь  в  сторону.  Скатерть  -   на   стол.   Вроде

скатерть-самобранку. Не работает  Сей-Сеич  -  колдует.  И  сразу  на  столе

появился графинчик-мерзавчик. В холоде содержался.  Аж  ледяная  корочка  по

стеклу. К мерзавчику -  чарочки  сверкающие.  Тут  же  и  тарелки  со  льдом

появились. Во льду — маленькие совсем баночки запотевшие с икрой  севрюжьей.

И с икрой белужьей. Масла кусочки вырезаны в виде ракушек морских. И  лимона

ломтики. Тоненькие. И  огурчики.  И  помидорчики.  И  грибочки.  И  какой-то

салатик. И еще что-то в баночках. И паштет на блюдечке. И копченые  какие-то

ломтики с горошком зеленым. Все на серебре. Серебро начищено  с  любовью.  А

чарочки золотые. Самое время заполнять их.  А  Сей  Сеич  поставил  на  стол

кувшинчик чеканный с длинным тонким горлышком, с единственным, но прекрасным

цветком, пожелал аппетита и вышел, дверь затворив.

   — Давай, Жар-птица, за помин души Катькиной. Знаю, не пьешь,  но  за  это

следует.

   А за окном — дачные поселки в темноте  пролетают.  Платформы.  Станции...

Летит рабочий поезд, никакому курьерскому не угнаться.

   Открыла она глаза, потому что необычно. Необычно, потому что  стоим.  Это

всегда так: идет поезд, все пассажиры  спят  крепко.  Остановился  -  и  все

проснулись. Вот и Настя проснулась, осмотрелась, удивилась. Где это она?

   Оказалось: в углу широкого мягкого кожаного дивана. Калачиком. Уснула, не

раздеваясь. Только кто-то подушку ей под голову положил  и  укрыл  шерстяным

одеялом. Стол убран. Холовановй нет. Выглянула из-за занавески в  окно.  Лес

сосновый. Колючая проволока. Люди в форме. Собаки. Светло. Часов шесть утра.

Что-то крикнул старший охранник машинисту. И тронулся  поезд  медленно.  Два

охранники с винтовками свели вместе створки решетчатых ворот. И пошел поезд,

набирая скорость. И снова по сторонам — дачи за  зелеными  заборами,  рощицы

березовые, речка в камышовых берегах и  огромный  монастырь  белокаменный  с

башнями, с зелеными крышами. Скрипнули тормоза. Приехали.

   Выглянула Настя в коридор. Из соседнего купе Холованов улыбается:

   — Выспалась? Пора на работу, товарищ принцесса.

   Едешь Подмосковьем — в каждой деревне церквушка. Разбитая, разграбленная,

брошенная, а все одно прекрасная. Едешь рощами березовыми, едешь  полями,  и

вдруг — стена монастырская. Как маленький кремль.  Мощный  собор  посредине.

Стены вокруг, на изломах стен башни  с  крышами  шатровыми.  Бойницы  узкие,

камень гулкий, стены метра по три толщиной. Ворота кованые. Вот именно такой

монастырь им и встретился на пути. Озеро, как море, дубовые рощи. На  берегу

— монастырь белокаменный. Одинокая станция под самой стеной. Ремонтный поезд

у перрона. И ни души вокруг.

   В стене несокрушимой, из многотонных гранитных валунов сложенной, -  ниша

сводчатая и  дверь  тяжелая.  У  двери  -  часовой.  Не  просто  часовой,  а

образцовый. Точно такой, как  на  ордене  Красной  звезды.  Стукнул  часовой

прикладом по граниту дорожки, Холованова и Настю  приветствуя,  и  открылась

дверь в стене. Думала Настя, документы два часа проверять будут. Но,  видно,

Холованову везде вход без проверки документов.

   ГЛАВА 6

   Ступила Настя на каменные плиты двора и поняла: это не просто  монастырь,

это женский монастырь. Точнее — девичий.

   Только девчонки не в черных одеждах, а в юбках узких коротких, в  кожаных

куртках, как комиссарши Гражданской войны. С  пистолетами.  Много  девчонок.

Смеются.  На  Холованова  посматривают.   Самые   обычные   наши   советские

комсомолочки. И взгляды — самые обычные, открытые советские взгляды. Мужчина

женщине — друг, товарищ и брат. И женщина мужчине — товарищ, друг и  сестра.

Вот и улыбаются  комсомолочки  Холованову  дружескими  улыбками.  И  смотрят

комсомолочки на Холованова товарищескими взглядами. Может быть, взгляды чуть

дольше товарищеских. На самую малость дольше. Так что и не заметно даже, что

они дольше.

   Есть еще форма одежды в монастыре: зеленый комбинезон, высокие ботинки на

толстых  мягких  подошвах,  шлем  парашютный.  Мимо  Насти   и   Холованова,

задыхаясь, шуршит взвод толстыми подошвами. Тут девчонкам не до улыбок.  Пот

ручейками, дыхание  на  срыве  Этих  всю  ночь  здоровенная  тетка,  с  виду

баскетбольная капитанша, по лесам окрестным гоняла: подтянись! Так что не до

улыбок. Одна только капитанша  и  подарила  Холованову  долгий  товарищеский

взгляд. И еще один взвод возвращается с ночных занятий: четыре отделения  по

десять и свирепая  бабенка  во  главе.  Эта  -  небольшого  роста.  Но  надо

отметить, что среди небольших тоже иногда свирепые встречаются. Покрикивает.

Поравнялась с Холовановым, подобрела лицом. Пробежал ее взвод мимо, и  опять

рык: подтянись!

   На лужайке перед центральной  колокольней  третий  взвод  оружие  чистит.

Четвертый — парашюты укладывает.

   — А прыгаете где?

   — Тут у нас рядом аэродром полярной авиации. Тут и "Сталинскому маршруту"

основное место. Иногда в Крым прыгать летаем.

   Комсомолочки  в  кожаных  куртках  навстречу   стайками.   Пройдут   мимо

серьезные, а потом за спиной: ха-ха-ха.

   Сталин отложил последний лист в сторону и задумался. Доминирующего  слуха

на прошлой неделе не было. Болтали о том и о сем. О том болтали, что снижены

цены на мясо, на масло, на хлеб, — на яблоки, на водку. Радуются  люди.  Еще

болтали о том, что пропали разом мясо, масло, хлеб и  яблоки.  Только  водка

осталась. Дешевле на десять процентов, а качеством хуже — на сто.

   И еще про Робеспьера Москва болтает. Это  не  слух,  а  тема  популярная.

Робеспьер был лидером Французской революции, а потом загремел под сверкающее

лезвие. Свои же ему голову и оттяпали… Как  кочан  капусты.  И  покатилась

голова… Самое интересное: когда Робеспьера повезли на  грязной  повозке  к

месту казни на площадь Согласия,  толпа  орала  проклятия,  забрасывала  его

камнями, гнилыми яблоками и тухлыми яйцами, та самая толпа, которая еще  три

дня назад считала его  гением  всех  времен  и  народов,  толпа,  которая  с

величайшим энтузиазмом приняла новый  культ  -  культ  Верховного  существа,

культ Робеспьера, культ личности. И много в  сводке  всяческих  подробностей

про Верховное существо… Не сводка, а  трактат  исторический.  Под  сводкой

подпись: Маленков.

   Историю Верховного существа товарищ Сталин знает. Интересовался. Рядом со

сводками на сталинском столе старая книжка  -  Густав  ле  Бон.  "Психология

толпы". Непостижимо поведение  толпы.  Грозная,  непредсказуемая  стихия.  У

толпы всегда есть вожаки и подстрекатели. Почему толпа вдруг заговорила  про

Робеспьера?

   И еще одна сводка о слухах за неделю.  О  том,  о  сем.  Популярная  тема

недели: Робеспьер. Под сводкой подпись заячьим хвостиком. Неразборчивая.

   А вот сводка от Холованова: цены и Робеспьер. Подпись резкая, энергичная,

буквы словно изломы молнии.

   А что товарищ Ежов докладывает?

   Товарищ  Ежов  докладывает  о  ценах.  Ведомство  товарища   Ежова   тему

популярную про Робеспьера не зафиксировало.

   Дом надо строить так, чтобы он стоял тысячу лет. Минимум.

   Потому лучший строительный материал — гранит. Идет Настя  за  Холовановым

ступеньками гранитными выше, выше, выше. Лет пятьсот по этим  ступеням  люди

ходили, а истерли их слегка только. По этим ступеням еще  десять  тысяч  лет

ходить можно.

   Стены гранитные любой звук гасят, в стенах этих всегда прохлада,  мрак  и

покой. Вправо — коридоры гулкие, влево — коридоры гулкие. Выше и выше  Настя

за Холовановым поднимается. Без тренировки задохнуться можно, но тренирована

Настя-танцовщица, одышка не мучит, не срывается дыхание, как у тех  девочек,

которые одну только ночь побегали и уже тяжело дышат.

   Пришли.  Под  крышу.  На  чердак.  Сложена  крыша  из   дубовых   стволов

почерневших. За пятьсот лет — окаменевших. По  чердаку  -  коридор  и  двери

вправо-влево.

   Отворил Холованов дверь: милости просим.

   Вошла Настя, счастьем задохнулась. Комната под скошенной крышей,  три  на

три. Широкая деревянная кровать без  спинок  под  медвежьей  шкурой,  полка,

шкаф. Пол — из, дубовых брусьев. Еще одна шкура на полу.  Печка  чугунная  в

углу. У окна стол. Тоже дубовый. Стул. Все. И ничего больше. О  таком  жилье

она мечтала. Такие комнаты бывают только  в  рыцарских  замках  и  сказочных

теремах. Такие комнаты в  детских  книжках  рисуют:  когда  большая  цветная

картинка на всю страницу.

   Щирок двор  монастырский  -  весь  в  сирени.  Между  буйством  сиреневым

огромные строения из валунов: храмы, колокольни,  трапезные,  келейные.  Меж

зданиями  сквозь  сирень  -  дорожки,  аллейки,  лужайки.  И  все   охвачено

несокрушимой стеной с башнями. А за стеной — еловый лес тысячелетний и озера

сверкают в камышах, и снова лес и озера. И, лес до самых  гор,  до  далекого

горизонта.  Лес  за  горы,  за  горизонт.  Прикинула  Настя,  какая  красота

откроется, когда осень ударит, когда округу в багрец изукрасит:

   А если на самую  высокую  колокольню  взобраться,  то  сверху  в  бинокль

аэродром виден за лесом.  Там,  на  аэродроме,  -  ярко-оранжевые  самолеты.

Полярная авиация. А один серебром горит. Это "Сталинский  маршрут".  Его  по

очертаниям узнать легко и по сверканию.

   Полюбила монастыри рабоче-крестьянская власть.

   Чем монастырь хорош? Тем, что закрыт. Тем, что стены из валунов гранитных

сложены. Там,  повыше,  камушки  мельче,  по  полтонны  каждый.  А  внизу  у

оснований — большие каменюги. И тем монастырь хорош, что все в нем есть  для

жизни необходимое. Для уединенной жизни. И тем хорош,  что  двери  железные,

что  решетки  кованые,  что  замки  мудреные,  что  подвалы  глубокие.   Под

концлагерь монастырь хорош.  И  под  секретный  исследовательский  центр.  И

вообще для всякого тайного предприятия незаменим.

   — Итак, Настенька, место это именуется  просто:  монастырь.  Во  владении

НКВД много монастырей: Донской, Осташковский, Соловецкий, Суханове. Но  и  у

нас есть монастырь. Посторонним незачем объяснять, что за монастырь. А  люди

свои — тебя с полуслова поймут. Есть у этого места и  официальное  название,

но  сугубо  секретное:  Институт  Мировой  революции.  Вход  сюда   запрещен

практически всем. В первую очередь — чекистам. Стратегией Мировой  революции

занимается товарищ Сталин лично. Он у нас частый гость.  Приезжает  вечером,

работает ночь, а утром снова в Москве. Спит в  пути.  Никто  и  внимания  не

обратит на его отсутствие. Сюда к нам стекаются материалы обо всем на свете.

Работа спецкурьеров ЦК — не доставка материалов, а  их  обработка.  Институт

наш -  и  учебное  заведение,  и  научно-исследовательский  центр.  Разделен

институт на отделы, секторы и взводы. Ты зачислена в девятый взвод, но это -

по чисто административным соображениям. Подготовка  будет  индивидуальной  и

работа — индивидуальной.

   Твоя  подготовка:  испанский  язык,  бег,  стрельба,   плавание,   самбо,

карманное  и  квартирное  дело,  дадим  тебе  представление  о   липачах   и

медвежатниках, займемся горной подготовкой...

   — А тут горы пологие.

   — Летом тебя на Кавказ отвезу, а сейчас пока колокольню главную осваивать

будешь. Это твоя учеба, а работать будешь в звуковом контроле. Рабочее место

— в соседней комнате. Иди сюда. Начнем с главного. С этого аппарата.  Раньше

такие аппараты весили очень много  и  занимали  много  места.  Теперь  наука

исхитрилась и сделала  аппарат  легоньким  совсем,  всего  530  килограммов.

Название ему — магнитофон. Создан творческим гением советского народа.

   Удивляется Настя: все надписи по металлу — вражескими  буквами,  а  сбоку

табличка: "Майе т иА".

   — Это по ошибке, — Холованов поясняет. — Наши ребята делали  аппарат,  да

английскими терминами  все  исписали.  Снять  надо.  И  табличку  по  ошибке

присобачили. Повторяю: аппарат создан творческим гением  советского  народа.

Так и писать надо: "Сделано в СССР". Или ничего не писать.  И  так  понятно,

что только у  нас  такие  машины  строить  умеют.  Этот  чудо-аппарат  может

записывать человеческую речь и потом ее воспроизводить. Но речь записывается

не на  привычную  нам  граммофонную  пластинку,  а  на  стальную  проволоку.

Проволоку можно потом размагничивать, и на той же  катушке  записывать  речь

другого человека, потом снова размагнитить.

   — А зачем речь записывать?

   — Чтобы слушать потом столько раз, сколько хочется. В Москве  у  нас  уже

действуют несколько таких аппаратов. В основном там, где  запретные  зоны  и

дачи высшего руководящего состава партии, правительства,  НКВД,  армии.  При

строительстве  правительственных  дач  к  каждой  предварительно  подводится

подземный кабель. Все кабели сходятся к центрам записи. Каждый день со  всей

Москвы в Кремль собираются катушки с проволокой и поездом доставляются к нам

в монастырь на анализ. Мы слушаем и выясняем, кто настоящий марксист, а  кто

не очень...

   — Как интересно.

   — Подъем тебе каждый день в полдень, т.е, в 12 дня. Два  часа  физической

подготовки. Сейчас обед. Обед в трапезном зале девятого взвода. Час  личного

времени. Четыре часа — обучение  премудростям  нашего  дела.  С  четырех  до

четырех утра — работа в  звуковом  анализе.  С  четырех  утра  до  восьми  -

тренировки. А потом спать. С восьми до двенадцати. Когда ты  в  монастыре  -

работа строго регламентирована. А на выездах рабочий день не лимитирован.  В

месяц — один выходной.  В  год  один  отпуск  -  неделя.  Желательно  отпуск

проводить тут. Родственников у тебя все равно нет. Таких сюда  и  подбираем;

Иногда расписание будет меняться, но больше четырех часов спать у нас  никак

не выходит. Можно отсыпаться в выходные дни и во время отпуска.  Времени  на

личную жизнь ни у кого из нас не  остается,  поэтому  мы  занимаемся  личной

жизнью на рабочих местах.

   — Дракон, мне кажется, что я все  поняла.  Но  если  мы  делаем  всю  эту

работу, то чем же тогда занимается" НКВД?

   -  НКВД  контролирует  всю  страну  и  многое  за  ее  пределами.  А   мы

контролируем НКВД. И еще: есть два типа заговоров.  Первый  тип,  это  когда

есть плохой человек, его надо немножечко расстрелять, но доказательств  нет.

Вот тогда ему как дохлую собаку на шею вешают заговор. Такие заговоры каждый

придумывать умеет. Такие заговоры  считаются  золотом.  Но  фальшивым.  НКВД

имеет разрешение и приказ такие заговоры фабриковать. Мы же не имеем  такого

права, мы фальшивого золота не производим. Мы  ищем  заговоры  настоящие.  И

прежде всего — в самом НКВД. Заговоры есть, но мы не знаем, где  они.  Найти

заговор, по нашим понятиям, — найти самородок.  Я  не  ставлю  тебе  никакой

задачи,  я  не  приказываю  тебе  искать  заговор  в   каком-то   конкретном

учреждении, в какой-то конкретной труппе людей. Если бы я знал, где заговор,

то сам бы его  вскрыл.  Поэтому  мы  работаем  тут,  как  золотоискатели  на

Клондайке: мы не указываем, кому где золото искать. Если бы знали, то там бы

сами и копали. У нас каждый сам для себя ручеек выбирает. Внизу библиотека с

самыми секретными документами советских учреждений и  библиотека  с  личными

делами на десятки тысяч людей. Выбирай любое поле  для  своей  деятельности.

Работай на каком угодно участке, только чтоб золотишко  однажды  нашла.  Ищи

заговоры и находи. В крайнем случае — находи новые приемы и способы контроля

высшего руководства страны.

   Чтобы в совершенстве научиться управлять машиной,  именуемой  магнитофон,

нужны долгие годы. Кнопочек на магнитофоне, рычажков и тумблеров больше, чем

в кабине бомбардировщика. Освоить все это  можно,  только  имея  специальную

инженерную подготовку. Нет возможности отвлекать девчонок на  изучение  всех

премудростей. Потому дается им только начальный курс управления магнитофоном

и настрого заказано: а вот эти кнопочки  не  трогать,  вот  эти  ручечки  не

вертеть.

   Сложнейшее дело — настройка магнитофона. Доверена она  особому  инженеру.

Россия — родина магнитофона. Созданы магнитофоны творческим гением советских

людей, но настраивать их и обслуживать  приставлен  американский  инженер  -

мистер Хампфри.

   Хороший человек. Видный такой из себя. Дело свое  знает.  Работа  у  него

тяжелая: капризная штука магнитофон. А их в монастыре  вон  сколько:  каждый

настраивай, каждый проверяй, каждый  ремонтируй.  Технику  советскую  мистер

Хампфри  быстро  освоил.  Может,  специально  для  него   все   надписи   по

магнитофонам на английском языке пишут?

   Технический прогресс идет совершенно невероятными скачками, но  осваивает

мистер Хампфри новейшую технику. Посидит день, другой  и  с  новой  системой

разберется. Раньше магнитофоны были  только  стационарными:  внутри  большой

комнаты сваривали каркас из рельсов и на каркас навешивали лампы  с  водяным

охлаждением, ставили устройство велосипедного типа — сидишь, педали крутишь,

от  педалей  крутится  барабан  с  проволокой,  магнитной...  Теперь  другие

времена. Теперь катушку с магнитной проволокой электрический мотор,  вертит.

Магнитофоны теперь научились делать миниатюрными, как  рояль  на  колесиках.

Захотел, в одной комнате держи, надоело — в другую перекати. В  любую  келью

вкатил магнитофон, вот тебе и пост звукового, контроля.

   Днями и ночами  мистер  Хампфри  с  паяльником  по  всему  монастырю  над

магнитофонами колдует.

   Правда, Холованов не  скупится.  Тугие  пачки  долларов  мистеру  Хампфри

отсчитывает. И домик американский в монастыре специально для мистера Хампфри

построен. Из Америки ему газеты и журналы на самолете возят.  Повариха  тетя

Маша для мистера Хампфри яичницу особым американским способом жарит. И радио

ему американское слушать не запрещается. Антенны над монастырем  вон  какие:

те, кому дозволено, могут слушать хоть весь мир.

   И все же не позавидуешь мистеру Хампфри, как не позавидуешь тем  немногим

мужчинам, которых судьба-злодейка забрасывает в женский  монастырь.  Женщина

по натуре привередница. Женщина капризнее магнитофона. Потому  ни  днем,  ни

ночью мистеру Хампфри покоя нет. Все звоночки:

   — Нельзя ли мистера Хампфри в пятьсот пятнадцатую?

   А Настя удивляется.  Не  вечно  же  мистеру  Хампфри  в  монастыре  жить.

Наступит время ему в Америку возвращаться. Так ведь он же  расскажет  там  в

Америке подробности устройства советских магнитофонов...

   Когда-то очень давно товарищ Ленин сидел в шалаше. Сидел и  мечтал.  Ясно

товарищу Ленину, что любая  революция  должна  истреблять  своих  врагов.  А

врагов у революции при любом раскладе всегда набирается больше, чем  друзей.

Какие классы и социальные группы надо истребить, каждому  ясно.  Но  озарила

ленинскую голову гениальная идея; враг может оказаться среди лучших  друзей.

Кто Цезаря убил? Кому Цезарь кричал: "Т"? Бруту кричал  -  фавориту.  А  кто

Робеспьера на гильотину отправил? Те,  кто  возвел  его  в  ранг  Верховного

существа. А кто Бонапарта от  власти  отставил?  Маршалы,  которых  Бонапарт

вывел из грязи да прямо в князи. А Емельку Пугачева кто выдал? Свои  выдали.

Да мало ли? Вся история на том стоит.

   Вывод? Вывод прост. За  друзьями  лучше  присматривать  надо.  Чем  ближе

друзья к вершине власти, тем опаснее,  тем  больше  у  них  соблазна  власть

захватить" тем больше у них возможностей это сделать. А ведь есть  у  Ленина

друзья, которых лучше сразу к стенке поставить, чем ждать, пока они в  самый

неподходящий момент за горло возьмут. Надо бы заранее их списочек иметь.

   Не долго думая, вырвал товарищ Ленин листочек  из  блокнота,  прищурился,

глянул в даль и пошел строчить имена — Быстро листочек исписал,  удивился  и

вырвал второй. Быстро  второй  исписал  и  тогда  решил,  что  листочков  не

напасешься. Взял товарищ Ленин большую синюю тетрадь,  раскрыл  ее  и  пошел

писать с начала. Долго писал. Исписал тетрадь до конца. Надоело.

   Но труд ленинский не пропал даром...

   Потом взяли  товарищи  коммунисты  власть,  создали  особые  чрезвычайные

органы для борьбы с контрреволюцией, и пошли те органы истреблять враждебные

Партии, общественные группы и  целые  классы.  Но  помнит  товарищ  Ленин  о

тетрадочке. Уничтожает врагов классами и группами,  и  друзей  не  забывает.

Только беда: врагов у революции множество, но и друзей, которых не плохо  бы

было истребить, тоже немало. Никак в одну тетрадочку  не  вмещаются.  Вызвал

товарищ Ленин товарища Сталина и приказал работу продолжать.

   Занялся товарищ Сталин работой, но скоро и он понял, что  так  просто  за

пару месяцев на всех друзей, которые могут превратиться во врагов, — списков

не  составишь.  И  посадил  товарищ  Сталин  на  эту  работу  ответственного

товарища, своего личного секретаря, Григория Каннера,  дал  ему  помощников,

выделил помещение и сказал: занимайся этим всегда.

   Кто-то  подумать  может:  поручили  Сталину,  а  он  взял  и  на  другого

переложил. Нет, нет. Будем к товарищу Сталину справедливы: не забыл  товарищ

Сталин этого дела, а взял под свой персональный контроль. Пишет Гриша Каннер

списки, а товарищ Сталин  их  проверяет,  корректирует,  утверждает.  Врагов

ударным темпом истребляет ЧК, а Гриша Каннер пишет  списки  друзей,  которых

тоже забывать не следует...

   Быстро первая градация нащупалась: друзья бывают внутренние -  советские,

и внешние — зарубежные. И  потому  для  их  учета  пришлось  создать  отдел.

Пришлось и списки разделить на две категории. Раз так, то отдел учета друзей

был разделен  на  два  сектора:  внешний  и  внутренний.  Но  и  внешние,  и

внутренние друзья делились на множество классов, типов и  сортов.  И  потому

отдел учета был превращен в управление с отделами и секторами.

   Товарищ  Сталин  не  просто  следил  за  составлением   списков,   но   и

рекомендовал ввести систематизацию по алфавиту, по степени вредности друзей,

по категориям деятельности. И еще товарищ Сталин рекомендовал не растягивать

списки, а при любой возможности их укорачивать. Не ждать Мировой  революции,

а  уже  сейчас  друзей,   которые   могут   оказаться   врагами,   понемногу

постреливать. Нечаянно. На охоте. И резать их. На операционном  столе.  Чтоб

больше не встали. Или рекомендовал того или иного  друга  во  время  купания

дернуть немного за ноги. Или ясным тихим рассветом перевернуть слегка  лодку

с одиноким рыбаком. И чтоб концы — в воду. Для выполнения таких фокусов  был

создан ОМД — отдел мокрых дел.

   Некоторых друзей лучше не топить, но подтолкнуть под  автомобиль  идущий.

Или под поезд. А товарищ Сталин рекомендует не просто списки писать,  но  на

каждого друга заводить папочку. К 1923 году разрослась организация,  и  надо

ей имя благозвучное придумать. Можно, конечно, назвать: Управление борьбы  с

друзьями Мировой революции. Не звучит. Надо мягче. Почему управление? Почему

не институт? Институт Мировой революции. Коротко и ясно.

   И еще был эпизод в жизни  вождей.  В  Кремле  говорил  товарищ  Ленин  по

телефону и вдруг понял, что телефонная  барышня,  которая  соединила  его  с

товарищем Троцким, может (если захочет) узнать все тайны Мировой  революции.

Бросил товарищ Ленин телефонную  трубку,  на  завтра  созывает  Политбюро  и

требует бдительности. Отныне по телефонам секреты рассказывать  нельзя.  Все

соглашаются. В принципе. Только вот… Только так все привыкли  к  телефону,

что без него жизнь представить невозможно. Посовещались товарищи и решили от

телефона не отказываться, но для самых ответственных товарищей создать такую

систему телефонной связи, которую  никто  подслушать  бы  не  мог.  Чтоб  не

барышни линии соединяли, а чтоб они сами соединялись. Автоматически.

   Кому же это дело поручить? Все  товарищи  в  Политбюро  и  в  ЦК  заняты:

произносят пламенные речи, пишут умные книги, публикуют  зажигающие  статьи.

Чем больше пламенных речей произнесет революционер, чем  больше  умных  книг

напишет,  чем  больше  зажигающих  статей  опубликует,  тем  больше  у  него

поддержки в массах. Чем  больше  поддержки  в  массах,  тем  больше  влияния

данного революционера на ход Российской и Мировой революции.

   Только товарищ Сталин не произносит  пламенных  речей.  Да  и  не  умеет.

Только товарищ Сталин не пишет мудрых книг. Да и не берется. Только  товарищ

Сталин зажигательных статей не публикует. Да и не стремится. И потому нет  у

товарища Сталина известности в массах. И не будет. Нет  у  товарища  Сталина

рычагов влияния на массы. Он и не заботится о создании  таких  рычагов.  Так

вот, если делать ему  все  равно  нечего,  пусть  и  займется  делами  чисто

техническими. Ума большого для этого не требуется. Золото Российской империи

захвачено, бери сколько надо для такого дела. За  рубежом  среди  телефонных

конструкторов могут оказаться коммунисты — тайно привези такого  товарища  в

Страну Советов. Заграничная капиталистическая техника скоро сгинет вовсе, но

перед своим полным загниванием и крахом она еще выдает  иногда  удивительные

штучки, вроде  автоматических  телефонных  станций,  которые  соединяют  два

телефонных аппарата без помощи телефонной барышни. Вот и купи такую штуку  у

загнивающих капиталистов.

   Всего-то товарищу Сталину и забот: взять золота,  пригласить  зарубежного

инженера-коммуниста, по  его  рекомендации  закупить  лучшую  автоматическую

телефонную станцию, доставить ее в Москву, поставить  телефоны  в  кабинетах

ответственных товарищей,  отладить  связь  и  проверить.  Потом  зарубежного

коммуниста в список врагов внести и расстрелять, чтобы не  раскрыл  секретов

устройства Кремлевского узла связи.

   Занялся товарищ Сталин. Заказал за  рубежом  самую  современную  технику,

тайно вызвал  в  Страну  Советов  верившего  в  Мировую  революцию  хорошего

телефонного инженера. Поставил  инженер  самым  главным  товарищам  телефоны

такие, что подслушать нельзя. Отладил всю связь, получил деньги  большие  за

работу. И исчез. Во имя Мировой революции. (А деньги в, кассу вернулись.)

   Ответственные товарищи рады. Ни на что Сталин не способен,  так  хоть  на

это. Теперь говори сколько хочешь, никто не подслушает,  никакая  телефонная

барышня...

   А товарищ Сталин не просто  выполнил  поручение  особой  важности,  но  и

проявил инициативу: центральный автоматический коммутатор поместил  в  такое

место, куда ни один враг не проберется — в  Центральный  Комитет  партии,  в

комнату рядом со своим кабинетом.

   Не просто товарищ Сталин выполнил поручение и забыл о  нем.  Совсем  нет.

Товарищ Сталин взял  обеспечение  безопасности  телефонной  связи  под  свой

персональный и  постоянный  контроль.  Такую  телефонную  станцию  заморский

инженер поставил, которая  не  просто  обеспечивает  надежную  бесперебойную

связь двух любых телефонных аппаратов, но и позволяет с  центрального  поста

проверить, а не подключился ли кто к линиям, а хорошо ли связь работает. Так

что  если,  например,  товарищ  Троцкий  говорит  по  телефону  с  товарищем

Бухариным, то в их линию вообще никто подключиться не может. Никто не  может

подслушать. За исключением товарища Сталина. Товарищ Сталин подключается и к

разговорам товарища Троцкого, и товарища  Рыкова,  и  товарища  Бухарина,  и

товарищей Зиновьева  с  Каменевым.  Заботлив  товарищ  Сталин:  подключится,

разговору не мешает, а только все слушает, хорошо ли слышно? Слышно  хорошо.

Не зря заморскому инженеру большие деньги платили.

   И пошли ответственные товарищи  обсуждать  вопросы  Мировой  революции  и

всякие другие вопросы. Тем временем товарищ Сталин предложил  систему  связи

расширить: не только московских руководителей обеспечить связью, которую  ни

один враг подслушать не может, но и руководителям Украины, Урала,  Поволжья,

Кавказа тоже поставить чудо-телефоны.

   Так и сделали.

   Поначалу сам товарищ Сталин подключался к  линиям  связи,  цокал  языком,

головой покачивал: до чего же слышно хорошо, до  чего  же  техника  доходит!

Потом  приказал  создать  отдел   постоянного   контроля   качества   работы

правительственной  связи.  И  включить  его  в  состав   Института   Мировой

революции. Дело  то  же  самое:  изучать  друзей,  которые  могут  оказаться

врагами.

   Но не все по телефону люди говорят. Говорят  без  телефона:  на  даче,  в

санатории, в  лесном  охотничьем  доме,  на  кавказском  курорте,  в  вагоне

правительственного поезда, в палате Кремлевской больницы, в бане, в парилке,

в кровати, на кухне. И все это надо слушать. И  все  это  надо  держать  под

контролем. Чтобы защитить Мировую революцию от друзей, которые  могут  стать

врагами.

   Тогда вопрос: кого же поставить на контроль качества прохождения звуковых

сигналов?

   Товарищей из НКВД? Нельзя. Их самих слушать надо.  Армейских  командиров?

Наслушаются тайн и знанием воспользуются для захвата власти.

   Надо поставить таких людей, которые не  воспользуются.  Которые  сами  по

себе  силы  не  представляют.  Девчонок   молодых.   Лучше   всего   -   без

родственников, без знакомых, без  друзей.  Лучше  всего  -  с  подпорченными

биографиями. Чтобы в случае чего...

   Девчонок и для охраны использовать неплохо. Есть ситуации, когда лучше на

улицы Москвы выкатить пятибашенные танки Т-35 5-й тяжелой танковой бригады и

выпустить на просторы московских площадей полки 1-й Московской  пролетарской

стрелковой дивизии. Но есть ситуации,  когда  лучше  пустить  на  московские

улицы стайки смеющихся девчонок. У которых руки к убийству привычны.

   Сила, но невидимая.

   С точки зрения Мировой революции люди делятся на две основные  категории:

на тех, кого надо резать, и тех, кого пока не надо.

   Грянет Мировая революция, и знать надо, кто есть  кто.  Чтобы  всякие  не

примазались к победившему пролетариату. Ударит час, загудит набат мировой, и

знать надо, был ли ты  с  нами,  товарищ,  или  против  нас.  Уклонялся  ли?

Колебался ли? Проявлял ли примиренчество? Кто не с  нами,  тот  против  нас!

Будет Мировая революция страшнее  страшного  суда.  И  на  каждого  друга  -

папочка готова. Принцип старый: петушки к петушкам, раковые шейки в сторону!

Леди и джентльмены, мадам, мадемуазель, месье, синьоры и синьориты,  дамы  и

господа, уважаемые товарищи, дорогие друзья, ра-а-зберись по мастям!

   Грядет день,  и  будет  много  работы  товарищам  из  НКВД.  Будет  много

стрельбы. Товарищи из НКВД будут истреблять врагов. Но кто будет  истреблять

друзей, которые могут стать врагами?  Есть  такая  сила.  Не  спит  Институт

Мировой революции. Не спит никогда. Полки бесконечные и папочки на полках  -

вот оружие защиты Революции! Материал по всем странам. По всем  континентам.

По капиталистам. Помещикам. Социал-демократам. По либералам  и  социалистам.

По  левым  радикалам  и  правым  умеренным.  По  генералам  и  офицерам.  По

журналистам: написал мерзкую статейку про  Советский  Союз,  про  НКВД,  про

товарища Сталина, и все, и появилась на  тебя  папочка.  Тоненькая.  Один  в

папочке листочек — твоя статейка. Еще одну напишешь клеветническую, и станет

твоя папочка толще ровно на один газетный листик. Можешь потом сто хвалебных

статей писать. Хорошие не в счет. Хорошие  тебе  ничего  не  прибавят  и  не

убавят. Плохого говорить не надо. Вот так. Сидишь  где-то  в  своем  Париже,

пером бумагу карябаешь. И не знаешь.

   Ох, не знаешь...

   ГЛАВА 7

   — Твоя работа сегодня — в группе цветов.  Забудь  все  на  свете.  Помни:

главное для тебя — цветы. Ты не одна на цветах. Постарайся представить,  что

ты одна отвечаешь за все цветы во всей Москве.

   — Ясно.

   Напирает толпа.

   Мой читатель, если есть выбор: толпу московскую контролировать или  табун

бешеных жеребцов успокаивать, мой совет — лучше выбирать табун. Оно и проще,

и спокойнее. А у Насти выбора нет. Боевая задача: контроль толпы, а именно -

работа в группе цветов. Пробивается Настя сквозь толпу, как ледокол  "Ермак"

сквозь полярные льды. Ах, не затерло  бы  торосами.  Взгляд  вправо.  Взгляд

влево. Зорким оком видит Настя в толпе тонкие цепочки чекистов. С запада  на

восток. С севера на юг. Если глаз  не  наметан,  то  цепочек  не  фиксирует.

Просто не улавливает их. В толпе не различает. А цепочки образуют коробочки.

Скоро неслышная команда пройдет по цепям: блокируй. И не будет толпе выходов

из невидимых ею коробочек.  Только  свои  люди  в  толпе  скользят,  проходя

свободно  через  линии  чекистов  как  сквозь  стену.  И   Холованов   рядом

проталкивается, и его ребята. Вот дядю какого-то прижали:  что  это  у  вас,

дядя, оттопыривается? И еще одного. Ласково так. И незаметно. С трех  сторон

обжали и от галстука до подошв прощупали. Внимания не обратишь.  Помяли,  по

бокам похлопали и привет: продолжайте, дядя,  видом  наслаждаться.  И  Настя

сквозь толпу прорывается, как матрос Железняк  из  вражеского  окружения.  И

весь девятый взвод, развернувшись цепью, сквозь  толпу  продирается.  И  еще

какой-то взвод, и еще. Для постороннего  это  не  взводы  вообще,  а  просто

комсомолочки в ситцевых платьицах. Если появится подозрение  на  оружие,  то

никто из группы цветов не вмешивается: Холованову мигнуть. Он разберется.  А

девочкам — цветы искать. Вот и Насте — та же  задача.  И  высматривает.  Как

орлица парящая — змею в скалах. Вроде чисто тут. Вроде и тут все хорошо. Всю

толпу не осмотришь. Сотни людей правее и левее ту же  работу  делают.  Цветы

высматривают. Тоже сквозь толпу сейчас продираются.  Взгляд  вправо.  Взгляд

влево. Вот оно! Здоровенная деваха с подругами. Прикрыли деваху  подруги,  а

она, собака, букет держит. К земле букет опущен,  чтоб  незаметно.  Надеется

товарищу Сталину букет бросить. Не надейся, змея! Локтями Настя как  веслами

гребет. Пробилась:

   — Отдай, гадина, букет. Застрелю.

   Что в цветах может быть? Правильно. В цветах может быть  граната.  Бросят

товарищу Сталину букет, а букет и взорвется вместе с товарищем Сталиным. Что

еще в букете может быть?  Правильно.  Цветы  могут  содержать  капли  боевых

отравляющих веществ. Как на химической войне. Бросят  такой  букет  товарищу

Сталину, вдохнет он аромата, и все.

   Знает толпа, что цветов  нельзя,  но  отдельные  несознательные  норовят.

Работа эта вообще-то делается органами  НКВД.  Но  кто  за  надежность  НКВД

поручиться  может?  НКВД  подстраховывать   надо.   Подхлестывать.   И   вот

доказательства  небрежной  работы:  Настя  целую  охапку  букетов   набрала.

Спрашивается, куда товарищ Ежов смотрит? Чем НКВД занимается?

   Протиснулась Настя с букетами  к  самому  ларечку  "Пиво-воды".  Красивый

ларечек. Любо-дорого посмотреть. Только пива нет. Изнутри ларечек  фанерными

щитами закрыт, чтоб понятно было: нет пива. И вод  прохладительных  нет.  Но

Насте пива не надо. И народу пива не надо. Чтоб  не  спился  народ.  Ларечек

совсем для другой надобности. Стукнула  Настя  условным  стуком,  раскрылась

дверь. Внутри за занавесками химик сидит в противогазе. Осмотрел букеты, нет

ли капель маслянистых. Нет таких капель.  А  мы  пробы  химические  возьмем.

Разбил трубки индикаторные, воздух прокачал: ничего трубки  индикаторные  не

показывают. Значит, нет в цветах отравляющих веществ. Так, может, граната  в

них запрятана. Разобрали по стебельку каждый  букет:  гранаты  в  цветах  не

спрятаны. Но могут враги в букет гирьку  вставить:  швырнут  такой  букет  в

товарища Сталина, пусть в букете не граната,  а  всего  лишь  гирька,  но  и

гирькой при желании" так тяпнуть можно… Одним словом, и гирьки  в  букетах

не обнаружилось. Проверили все — ив кузов. За ларечком машина стоит.  Вот  в

нее цветы и кидают.  Полная  машина.  Цветы  эти  можно  теперь  отвезти  на

спецучасток, где враги тысячами захоронены. И вывалить туда.  Вроде,  вечная

вам память, товарищи враги. А  товарищу  Сталину  преподносить  надо  совсем

другие цветы. Те, которые  в  оранжереях  цветочного  хозяйства  Кремля  под

особой охраной специально для такого  случая  выращены.  И  подносить  цветы

товарищу Сталину должен не всякий, кому захочется, а особо для  такого  дела

подобранные люди.

   Раскрыла Настя "Комсомольскую правду", а там на всю страницу -  Сталин  и

она  с  букетом.  "От  имени  советской  молодежи...  Знатная   парашютистка

Анастасия Стрелецкая… Любимому Сталину..."

   Слухи по Москве: девка-то и впрямь жива-здорова, на всю страницу мордочку

пропечатали. Симпатичная такая. Глазастенькая. С цветами. Советская молодежь

цветы собрала и ей значит. А она от имени и по поручению. От всей  советской

молодежи. Прямо товарищу Сталину букетище. А болтали, разбилась...  Это  все

от Троцкого. Уродила же природа такого брехливого.

   Ложатся на сталинский стол оперативные  сводки  о  московских  слухах  за

прошедшую неделю. За  подписью  товарища  Маленкова.  За  подписью  товарища

Ежова. За  подписью  Холованова.  Еще  за  чьей-то  неразборчивой  подписью.

Сообщают  независимые  источники  о  том,  что  зарегистрировано  новое,  не

встречавшееся раньше, оскорбительное выражение: "Брешешь, как Троцкий"

   — Тут у  меня,  Настя,  сидят  четыре  лучших  профессионала:  карманник,

домушник, медвежатник и липач.

   — Липач?

   — Липач. Это тот, кто липовые ксивы и липовые денежки рисует.

   — А я думала, что советская власть  всех,  кто  липовые  денежки  рисует,

сразу к стенке.

   — Это правильно.  Власть  рабоче-крестьянская  липачей  любит  не  больше

троцкистов. В принципе,  троцкист  тот  же  липач,  только  на  политическом

фронте. Советская власть липачей  мочит  безжалостно.  Кроме  самых  лучших.

Самые лучшие еще послужат делу контроля и Мировой революции. Без  липачей  и

медвежатников Мировая революция не победит.

   — А медвежатники кто такие?

   — Это те, которые с медведями работают.

   — Дрессировщики.

   — Нет. Они с другими медведями работают.

   Медведь — это сейф. Глянь вон на того расписного.

   Это Севастьян Иваныч. Медвежатник.

   Заглянула Настя  в  дырочку:  сидят  на  полу  четверо,  ноги  по-турецки

крестиком, в карты режутся.

   — Это что же, разрешается им в тюрьме в карты играть?

   — Понимаешь, Жар-птица, тюрьма у нас особая. С  поблажками.  Они  -  наши

учителя. Они и тебя карманному делу учить будут и квартирному. Для  контроля

это нужные ремесла. — Тут мы  держим  самых-самых.  Отсюда  они  никогда  не

выйдут. Тех, кто учить не хочет, стреляем. Понемногу, нехотя  они  нам  свои

знания и навыки передают. А насчет карт… Их отнять невозможно. Пробовал.

   Все может Холованов. На любом самолете летать может.  С  любым  парашютом

прыгать. Из любого оружия стрелять. А тут вдруг...

   — Зайти в камеру и отобрать...

   — Заходим, а карт нет. Обыскиваем камеру.

   Обыскиваем их. Раздеваем догола,  все  перетряхиваем.  Карт  нет.  Камера

пустая, спрятать некуда. Но нет карт. Выходим.  Как  только  засов  в  двери

лязгнет, еще замок не замкнули, а они снова сидят и играют.

   Оглядела Настя камеру еще раз. Пустая монастырская келья.  Пол  каменный.

Стены несокрушимые. На окне решетка — прутья толще, чем руки у Холованова. И

все. И четверо  на  полу.  Чувствуют,  что  на  них  в  дырочку  долго  и  с

любопытством смотрят, и сами на  дырочку  морды  свои  масленые  развернули.

Милые такие хари. Хитрющие.

   — Дракон, я придумала, как контроль улучшить.

   — Докладывай.

   — Девочек у нас целый монастырь. И мордочки у всех -  загляденье.  А  что

если после прохождения курса у  нас  в  монастыре,  после  трех-четырех  лет

работы отправлять их в провинции и проталкивать на  работу  к  ответственным

товарищам:  секретаршами,  телефонистками,  машинистками,   библиотекаршами,

медсестрами  в  самые  важные  правительственные  санатории   и   лечебницы,

проводницами в правительственные поезда и вагоны… Тайн  наших  девочки  не

выдадут: они  законы  монастырские  усвоили.  Зато  возле  каждого  большого

начальника будет по нескольку наших девочек. Да так посылать, чтобы  они  из

разных выпусков были, чтоб друг друга не знали и поставляли бы информацию  о

больших начальниках независимо друг от друга, да еще и друг о друге. Каково?

   — Умница ты. Жар-птица, только неужто ты думаешь, что товарищ Сталин  без

тебя до этого не додумался и не внедрил такую систему с 1919 года?

   Севастьян-медвежатник синими картинками расписан. И на щеках, и на шее, и

на ушах картинки завлекательные и надписи романтические. И за  ушами.  И  на

ладонях. И на кончиках пальцев. И под ногтями.

   — Здравствуйте, Севастьян Иваныч.

   — Здравствуй, коль не шутишь.

   — Холованов сказал, что вы меня ремеслу учить будете.

   — А чего тут учить? Берешь медведя...

   Огромен подвал. Со всей России сюда когда-то большевики  сейфов  навезли.

Всяких  типов.  Ключи   у   Холованова.   Холованов   сейфы   запер.   А   у

Севастьяна-медвежатника — только проволочки в руках. Севастьяну — отпирать.

   — Берешь медведя, к примеру этого. Фирма "Zingel". Британский. Что дальше

делаем?  Достаем  проволочки.  -  Прищурился  Севастьян  на  свет,   изогнул

проволочку и — в дырочку ее. И еще одну. И еще. Покрутил проволочками.  Сейф

— щелк. Повернул Севастьян ручку, сейф и открылся.

   — А это германский, крупповский. Что с ним делаем? Открываем  его.  Зачем

ему закрытому стоять? А это наш родной путиловский. Здоров. Ой, здоров. А мы

его — трык и готово.

   На одни сейфы Севастьян  по  пять  минут  тратит,  на  другие  -  десять.

Маленький зелененький крутил двадцать минут. А  потом  снова  легко  у  него

пошло. Некоторые и за минуту  открывает.  Идет  Севастьян  подвалом,  только

замочки щелкают. Он их все давно знает. И каждый уже по  сто  раз  открывал.

Они ему уже, может, и надоели, как старому школьному учителю, который на все

задачи давно-давно ответы знает.

   — А теперь сама попробуй.

   Остаток ночи Настя сейф  вскрывала.  Пальцы  исцарапала,  все  проволочки

гнула так и эдак. А Севастьян рядом сидит, посмеивается.

   С восьми утра у Насти сон. Но как уснешь? Издевается Севастьян. Не  хочет

учить. Не хочет и все тут: вот надо так и так. А как?  И  Холованову:  кого,

мол, учиться ко мне шлете? Неспособность. Ей показываешь, а  она  ничего  не

понимает.

   А ведь знает каждый — нет плохих учеников и быть не  может.  Есть  только

плохие учителя. И если ученик не понимает учителя, значит не развил  учитель

свои способности так, чтоб всякий его понимал.

   И  нет  ничего  более  обидного  и  унизительного,  как  восемь  часов  у

путиловского сейфа простоять, тыча проволоками и гвоздиками в отверстие.  До

слез Насте обидно. Это выражение такое: "до слез". Обидно Насте, но слез она

ему не покажет. До слез он ее не доведет.  Настю  и  в  подушку  плакать  не

заставишь. Она только зубами скрипит. Бежать восемь часов  легко,  а  стоять

восемь часов у сейфа, в бессильной ярости царапая его, — пытка.

   А Холованов посмеивается. Однажды показал Холованов Насте свою  слабость:

не знает, как найти у Севастьяна карты, теперь Холованову хочется,  чтобы  и

Настя свою слабость почувствовала.

   Россия во тьме.

   Но рассвет уже все заметнее. "Главспецремстрой-12" -  на  запасном  пути.

Вправо пустота. Влево у пустота. Спецпроводник Сей Сеич  спит.  Он  завершил

свой трудовой день. Настя и Холованов не спят. Через час подойдет маневровый

паровоз с одной платформой. На платформе обычный груз -  ящики  с  катушками

тонкой стальной проволоки. Тонкая проволока, но много ее. Ящики неподъемные.

Потому на поездах треста "Главспецремстрой" есть особые подъемные механизмы:

одни ящики принять, другие вернуть. Раз в неделю в ночь с пятницы на субботу

на разъезд 913-й километр подают вагон стальной проволоки. Малыми  ручейками

стекаются катушечки из районов, превращаясь в потоки  на  областных  сборных

пунктах.  Эти  невидимые  стороннему  глазу  потоки  сливаются   в   могучую

информационную реку, которая наполняет бездонный океан знания.

   Разъезд 913-й километр — сборный пункт  информации  для  района  Среднего

Поволжья и Урала. А  на  каких-то  других  полустанках  и  разъездах  сейчас

принимают такие же ящики с катушками.

   Принимать груз, перегружать — не Настино дело. На то  особые  люди  есть.

Работа дежурного спецкурьера — быть рядом  с  грузом.  В  случае  осложнений

немедленно сообщить условным радиосигналом, что груз  в  опасности.  А  куда

сообщить? Сообщить — куда следует. Каждому, кто попытается  захватить  груз,

надо  просто  предъявить  полномочия  и  сказать:  позвоните  по   такому-то

телефону. Дядя на том конце провода умеет объяснять коротко и  доходчиво.  В

крайнем случае, от электровоза к платформе с ящиками протянут  под  вагонами

мощный электрический кабель: только на кнопочку нажать, и размагнитятся  все

катушки. И станут обыкновенной стальной  проволокой.  Кроме  всего  (это  на

самый крайний случай) у Сей Сеича в купе в особом  шкафу  -  пять  автоматов

Томсона. Тех самых,  с  которыми  американские  гангстеры  из  Чикаго  любят

появляться в обществе.

   Но  сейчас  грузу   ничто   не   грозит.   И   груза   еще   нет.   Стоит

"Главспецремстрой" во тьме. За окном подковы часового по камушкам хрустят.

   А Холованов с Настей ждут внутри.

   — Ты все поняла?

   — Все.

   — В следующий раз я с тобой не поеду.  Такую  работу  ты  и  сама  можешь

делать.

   — Да, конечно.

   — Теперь я тебе расскажу, куда нас сегодня  занесла  судьба.  Тебе  такие

вещи знать надо. Тут  совсем  рядом  Волга.  Впереди  мост.  Там,  на  левой

стороне, — Куйбышев.  А  тут,  на  правой,  на  север  от  нашего  разъезда,

Жигулевские горы. Между  Жигулями  и  Куйбышевым  поперек  Волги  возводится

плотина самой мощной в мире Куйбышевской ГЭС. В

   Жигулевских горах по приказу товарища Сталина,  начиная  с  февраля  1933

года, идет строительство подземного города. Великая освободительная война не

за горами. Сейчас в составе  Советского  Союза  одиннадцать  республик,  лет

через пять их будет тридцать-сорок. Это число  будет  расти.  Москва  так  и

останется официальной столицей Советского  Союза,  но  управлять  миллионами

войск и огромной, все разрастающейся страной с сотнями миллионов  населения,

лучше из никому неизвестного, недоступного и неприступного  центра,  который

специально создается именно для этой цели...

   — Садитесь, товарищ Холованов. Докладывайте.

   — Новая идея, товарищ Сталин.

   — Новая идея?

   — Именно так, товарищ Сталин. Новая идея.

   — Что же это за новая идея?

   — Одну из крупных гостиниц в центре Москвы,  лучше  недалеко  от  Кремля,

надо  отдать  полностью  для  обслуживания  высшего   руководящего   состава

Советского Союза. Иностранцев в нее не пускать...

   — Это уже осуществлено, товарищ Холованов.

   Гостиница "Москва" служит только для  обслуживания  высшего  руководящего

состава Советского Союза, и иностранцев в нее не пускают.

   -  Запретить  чекистам  подслушивание  телефонных   разговоров   в   этой

гостинице.

   — Запрещено.

   — Гостиницу подчинить комендатуре  Кремля.  И  чтоб  ни  один  чекист  не

смел...

   — Гостиница подчинена комендатуре Кремля, и ни один чекист не смеет.

   — Все номера оборудовать  подслушивающими  устройствами,  все  услышанное

докладывать не в НКВД, а лично вам.

   — Лично мне докладывают.

   — Усилить освещение гостиницы в ночное  время,  чтобы  москвичи  и  гости

столицы могли гостиницей любоваться и днем, и ночью.

   — Она и так хорошо освещена. Люди ночью едут, любуются.

   — Еще сильнее осветить.  Кроме  того,  провести  модернизацию  гостиницы.

Поставить новую  вентиляционную  систему.  Плотные  тяжелые  шторы  во  всех

номерах заменить на легкие, и чтоб не  все  окно  занавешивалось,  а  только

нижняя часть.

   — Вот  это  идея,  товарищ  Холованов.  В  вашу  голову  иногда  приходят

гениальные идеи. -

   Опустил Холованов глаза. Любил он, когда Сталин хвалит, но постановил раз

и навсегда сам для себя: Сталина не обманывать. Просто потому, что  обмануть

его нельзя.  Потому,  что  неправда  все  равно  выплывет.  Поэтому  говорил

Холованов  Сталину  правду.  Похвалы  получал  редко.  Но  голову  ему  пока

сохранить удалось. Каждый, кто врал Сталину, даже в мелочах, долго  не  жил.

Потому Холованов в ноги себе глядя:

   — Это не моя идея, товарищ Сталин.

   — Чья же?

   — У нас в контроле работает одна девушка. Вы ее знаете. Парашютистка.

   — Стрелецкая.

   — Она.

   — Где она?

   — Сейчас она в вашей приемной. Я ее на всякий случай захватил.

   — Зовите.

   Сидит Настя в приемной. Личный  секретарь  Сталина  товарищ.  Поскребышев

бумаги в аккуратные стопочки складывает. Скользнула  одна  бумажка  -  прямо

Насте под ноги.

   Закрыла Настя глаза рукой: я вашими секретами не интересуюсь.

   — Это не секреты, — Поскребышев смеется. — Это товарищ Сталин  иногда  на

совещаниях сидит и на бумаге чертиков рисует, а мне эти  бумаги  собирать  и

сжигать.

   — Как сжигать? — похолодела Настя. — В музей!

   — Это же не картины. Просто сидит человек  задумавшись  и  машинально  на

листочке чертит.

   — Все равно  в  музей!  -  Посмотрела  Настя  на  листочек,  Поскребышеву

отдавая, и волна разочарования хлестнула ее: это для музея явно не  годится.

Весь  листочек  изрисован  волками  и  чертиками.  Но  рисунки   отнюдь   не

божественные,  не  сравнить  ни  с  Рафаэлем,  ни  с  Рембрандтом.  И  тайно

призналась Настя сама себе:  Сталин  рисует  плохо.  Даже  хуже,  чем  Пабло

Пикассо.

   Растворилась тут дверь в сталинский кабинет:

   — Входите.

   Вошла.

   — Товарищ Стрелецкая, ваши предложения относительно гостиницы  интересны.

Но почти все, что вы предлагаете, мною уже осуществлено. Знать обо всем этом

вы не могли...

   — Товарищ Сталин, логика нас ведет по одному пути.

   — Но вы по этому пути пошли дальше меня. Расскажите о шторах,  вентиляции

и освещении.

   — Товарищ Сталин, подслушивание — дело хорошее, но гораздо важнее  видеть

выражения  лиц,  мимику.  Иногда  хитрецы   догадываются,   что   их   могут

подслушивать и знаками указывают собеседнику на необходимость молчать. Важно

видеть эти сигналы. Важно знать, что между двумя людьми  есть  нечто  такое,

что надо скрывать. Вообще зрительное наблюдение  за  человеком  в  ситуации,

когда  он  этого  наблюдения  не  предполагает,  дает  больше,   чем   любое

подслушивание. Новая вентиляционная система в гостинице "Москва" будет иметь

мощные подводящие и  отводящие  воздушные  трубы.  Чтобы  приятно  дышалось.

Вентиляционная система сократит полезный объем  здания,  но  позволит  нашим

людям свободно перемещаться по вентиляционным шахтам и просматривать  номера

через вентиляционные решетки. Для того, чтобы визуальный контроль можно было

осуществлять и ночью, надо все тяжелые занавески с окон  снять,  заменив  их

легкими полупрозрачными. Окна в "Москве" широченные, надо только их  снаружи

хорошо освещать всю ночь, тогда комнаты будут хорошо просматриваться круглые

сутки.

   — Если линия логических рассуждений привела и меня, и вас на  один  путь,

следовательно, и большой руководитель может до этого же догадаться.

   — Кто-то догадается и будет осторожен. Кто-то не догадается. В  гостинице

"Москва" сотни номеров, за 365 дней в году можно кое-что интересное  узнать.

И если кто-то из больших руководителей предполагает, что  его  подслушивают,

то предположить, что еще и подсматривают, трудно.

   — Хорошо. Товарищ  Холованов,  надо  срочно  в  Америке  заказать  лучших

специалистов по вентиляционным системам.

   — Этим вопросом я уже занимаюсь.

   — Надо такие вентиляционные системы создать, чтобы при  движении  по  ним

наших людей не было бы грохота.

   — Это дело техники, товарищ Сталин.

   — И чтоб звук из одного номера по  трубам  не  передавался  бы  в  другой

номер.

   — Все предусмотрим, товарищ Сталин.

   — И так надо сделать, чтобы эти американцы потом не выболтали наш секрет.

   — Я об этом позабочусь, товарищ Сталин.

   — Но как  заставить  самых  высших  руководителей  при  посещении  Москвы

останавливаться именно в гостинице "Москва"? Если мы это им  предпишем,  они

насторожатся. А без предписания они  могут  останавливаться  на  дачах  и  в

квартирах своих друзей, в других гостиницах. На худой конец,  у  каждого  из

них есть свой  собственный  вагон  или  даже  поезд  со  спальнями,  ванными

комнатами, библиотеками,  ресторанами  и  всем  необходимым  для  жизни.  Мы

оборудуем гостиницу, а они в ней останавливаться не будут. Вот над этим вы и

не подумали.

   Посмотрела  Настя  Жар-птица  в  тигриные  глаза  вождя  народов  и  тихо

возразила:

   — Над этим я подумала.

   Пока товарищ Сталин Холованову выразительный взгляд дарил, Настя успела о

другом подумать. О Севастьяне. О  его  картах.  Как  обыск  в  камере  идет?

Открывают камеру.  Обыскивают  четверых.  Заставляют  раздеться.  Обыскивают

одежду еще раз. Осматривают голых. Заставляют отойти к стене. Обыскивают всю

камеру, начиная от двери по часовой стрелке, затем снова обыскивают  одежду,

потом снова осматривают голых,  затем  камеру  обыскивают  от  двери  против

часовой стрелки. А что не обыскивают? Правильно!

   Хотела Настя от радости закричать, но вспомнила, что в  кабинете  Сталина

сидит и обсуждают они совсем другой вопрос.

   — Над этим я подумала, товарищ Сталин. Надо сделать гостинице рекламу.

   — Мы — коммунисты, мы рекламой не занимаемся.

   — Мы  сделаем  рекламу  не  прямую,  но  косвенную.  Лучшая  стратегия  -

стратегия непрямых действий: если мы хотим уничтожить  Германию,  мы  должны

наносить удар не по Германии, а по Румынии. Именно так надо действовать и  в

области рекламы. Глупо объявить, что гостиница "Москва" — лучшая в мире. Это

атака в лоб. Она успешной быть не может. Мы пойдем другим путем. Мы  сделаем

так, чтобы во все  самые  памятные  мгновенья  жизни  изображение  гостиницы

"Москва" находилось перед глазами каждого нашего руководителя...

   — Не делайте паузу, товарищ  Стрелецкая,  я  заинтригован  в  достаточной

степени.

   -  Самые  важные,  самые  памятные  моменты  жизни  человека   отмечаются

выпивкой. Надо выпустить новый хороший сорт  водки  специально  для  высшего

руководства и поместить изображение гостиницы "Москва" на этикетку  водочной

бутылки". Случилось нечто важное в жизни руководителя -  он  пьет  водку,  а

изображение гостиницы "Москва" — перед ним. Этот образ проникает в  глубокое

подсознание, особенно в моменты опьянения и засыпания: механизм  запоминания

еще работает, но механизм  логического  осмысления  уже  отключился.  Потому

нужный нам образ отпечатывается в его мозгу помимо логики, вне ее и  вопреки

ей.  Потом  руководящий  товарищ  вспоминает  лучшие  моменты  своей  жизни,

одновременно возникает образ… Профессор  Павлов  такие  опыты  на  собаках

ставил. Так вот мы методом Павлова контуры гостиницы  "Москва"  впечатаем  в

сознание и подсознание ответственных товарищей. Как павловским  псам.  Чтобы

тянуло их в эту гостиницу, как в лучшие моменты своего прошлого.

   — Хорошо, но  этикетка  получится  странной.  Символами  Москвы  являются

кремлевские башни, собор Василия Блаженного,  символом  может  быть  Большой

театр, но изобразить на этикетке просто одну гостиницу,  одну  из  многих...

Это покажется подозрительным и странным.

   — Странным это покажется только поначалу. Через неделю к  новой  этикетке

все привыкнут.

   — А как же мы эту новую водку  назовем?  Гостиница  называется  "Москва".

Находится в самом центре Москвы, но водка "Московская" уже есть.

   — Может, назовем "Столичная"?

   ГЛАВА 8

   Зал двухсветный. Стена на север — глухая. Стена на  юг  -  почти  глухая:

одна в ней только дверь железная. Зато на восток — три окна. И  на  запад  -

три. Окна в три человеческих роста. Не простых три роста, а  выше  среднего.

Затейливые рамы железные. По верху — стекла многоцветные.

   Приказал товарищ Сталин Настю больше на  звуковом  контроле  не  держать:

слушать, что люди болтают, любой может. Приказал  товарищ  Сталин  поставить

Настю на аналитическую работу. И создать условия.

   Если товарищ Сталин приказал, то Холованову осталось только резко встать,

вытянуться, щелкнуть каблуками полированных сапог и  ответить  четко:  "Есть

создать условия".

   Что за условия? Прежде всего — нужна большая светлая комната. Эта пойдет?

Пойдет. Не велика ли? Нет,  не  велика.  Что  еще?  Еще  стены  и  простенки

отделать пробковыми плитами. Где  взять?  Это  Холованову  забота.  Вспомнил

Холованов ударение сталинское на слове "обеспечить" и ничего не сказал.  Раз

приказано, значит, будет обеспечено.

   Пробковые плиты размером два фута на два, толщиной в  два  дюйма  продает

британская фирма "Эркол". Конторы, заводы и склады этой фирмы возле Рединга.

Это между Лондоном и Бристолем. Сгонять самолет в Лондон и  привезти.  Долго

ли?

   Скрипнул Холованов зубами, но самолет  сгонял.  Привез.  Обклеили  стены.

Понравилось Насте. Одобрила. Что в этом зале раньше было? Может, иконописная

мастерская, и потому окна такие большие. А может, еще что. Зал именно такой,

о  каком  всякий,  занятый  аналитическим  трудом,  мечтать  должен.   Дверь

старинную железную современной  стальной  заменили.  И  приладили  табличку:

"Вход воспрещен!"

   И уточнение:

   "Вход разрешен:

   1. Тов. Холованову.

   2. Профессору тов. Перзееву.

   3. Тов. Стрелецкой".

   Перзеев — профессор-психолог. Работает в  монастырских  подвалах.  Ему  и

Холованову  разрешен  доступ  в  большую  светлую  комнату,  которая  отныне

именуется Залом Жар-птицы. Хозяйкой тут — Настенька. Они посетители,  она  -

постоянный работник.

   Первым делом, до того как зал засекретили, приказала Настя печку-буржуйку

поставить. Монахи без отопления жили, и она  могла  бы,  но  с  огоньком,  с

легким запахом дыма, с треском сосновых  смолистых  поленьев  лучше.  И  еще

приказала Настя, чтоб длинные широкие столы поставили. Принесли из трапезной

монастырской длиннющие дубовые  столы.  Черные.  Лет  им  по  двести.  Ножки

резные. Так установили, чтоб не шатались. Намертво подогнали, вроде столы  с

полом из одного камня вырублены. Не шелохнутся.

   Вот и все условия для работы. Настя — не привередница.

   В углу у буржуйки поставила Настя себе кресло дубовое резное. Не кресло -

трон. Спинка метра два высотой, вся чертиками и львиными  мордами  изрезана.

Заперлась Настя,  растопила  печку,  села  на  трон  и  задумалась:  с  чего

начинать?

   — Товарищи девушки, сегодня перед вами  выступит  наш  дорогой  профессор

Перзеев. Мы  каждый  день  работаем  рядом  с  этим  незаурядным  человеком,

забывая, что он один из величайших знатоков психологии вообще  и  психологии

людоедства в частности.

   Захлопали девушки. Встал Перзеев, солнце в окне загородил.

   — Товарищи девушки, людоедство — это самая интересная наука...

   — А марксизм-ленинизм?

   -  Хм.  Это,  конечно,  так.  Хм...  Да.  Правильно.  Я  бы  сказал  так:

марксизм-ленинизм — вне конкуренции. Марксизм-ленинизм возвышается над всеми

науками и, конечно, является самой интересной наукой, но сразу за марксизмом

идет людоедство.

   Одобрили девушки Перзеева: такого не вышибешь из седла.

   — Итак, кто же такой людоед? Людоед -  это  самый  обыкновенный  человек,

которому очень хочется кушать. Все мы с вами  людоеды,  только  у  всех  нас

сегодня был вкусный завтрак, и все мы сыты. Но как только...  Одним  словом,

людоедство — самая интересная в мире наука потому,  что  изучает  психологию

человека, который превратился в зверя. Особый интерес представляет для науки

именно переломный момент,  именно  грань,  которая  разделяет  существование

человеческое и существование скотское. Превращение людей в скотов происходит

поразительно быстро. Не забывайте — на нас  всего  только  шесть  тысяч  лет

цивилизации легоньким слоем лежат, а если поскрести, то под этим  слоем  сто

миллионов лет беспросветного зверства. Каждого человека в это зверство опять

тянет, но не каждый сознается, что тянет. И не только психика  тянет  нас  в

пучину зверства — случаются ситуации, когда надо или сдохнуть,  или  сожрать

ближнего. Даже не так: сожрать ближнего  или  ближний  сожрет  тебя.  Терять

нечего, и сильный пожирает слабого. Став однажды людоедом, человек обычно до

конца жизни им остается, хотя и старается это скрыть. Это как убийство: один

раз убил, другой, а потом как втянешься! В людоедство  втягиваются  быстрее,

чем в обычное убийство. Людоедство более сильный наркотик, чем убийство  без

пожирания трупа. В людоедство человек втягивается сразу после первого  акта,

редко — после второго.  Навсегда.  Если  после  первого  акта  людоедства  у

человека потом всегда будет достаточно пищи, то и тогда он  тайно  или  явно

людоедом остается. Он  может  практиковать  людоедство  активно  или  только

мечтать о нем, но это дела не меняет: он людоед.  Впрочем,  как  и  все  мы.

Советская наука, как самая передовая в мире, имеет уникальный опыт  изучения

причин, условий, процессов и

   Следствий  людоедства.  Наша  наука  имела   совершенно   беспрецедентные

возможности всестороннего изучения феномена массового людоедства, особенно в

1919 и 1920 годах, а также в 1932-м и особенно — в  1933-м.  О!  Наша  наука

полностью использовала представившиеся ей возможности...

   — И вы, профессор, — не выдержала Настя, — сами видели живых людоедов?

   Рассмеялись все. И профессор рассмеялся:

   — Только в подвале под колокольней я семьдесят шесть людоедов держу.  Для

экспериментов.

   Все в мире начинается с организации.

   В каждом деле надо какую-то систему придумать, шкалу ценностей,  какие-то

координаты изобрести, в которые факты и цифры можно укладывать и сравнивать.

   Долго Настя на стену смотрела, а потом  поставила  лесенку  и  фотографию

клиента главного — Николая Ивановича Ежова кнопочками приколола.  Фотография

30 на 24.  Пробка  для  того,  чтоб  портреты  и  бумажки  легко  кнопочками

прикалывались.

   Николай Иванович Ежов — точка отсчета. Николай Иванович Ежов -  ближайший

друг товарища Сталина, следовательно,  -  главный  враг.  Николаю  Ивановичу

Ежову доверена безопасность страны, правительства и товарища Сталина  лично.

И если так, то товарищ Ежов — самый опасный человек.

   Отошла Настя, голову склонила, на свою работу любуется:  стена  в  четыре

человеческих роста и ширины  соответствующей.  Вся  стена  теперь  мягкая  и

пахучая: от пробковых панелей запах изумительный. До  головокружения.  Плиты

пробковые пропитывают чем-то возбуждающе-дурящим.

   На возбуждающей стене — один портрет на  четырех  кнопочках:  молоденький

шеф НКВД, на петлицах звезды, как у маршала.  Под  фотографией  Настя  самую

кратенькую характеристику приколола: "Родился 1 мая 1895 года. Пролетарского

происхождения. Хорошо поет. Ценитель искусств. Образования не имеет. Лечился

от педерастии. Не долечился".

   Стукнул в дверь профессор Перзеев, зашел, похвалил:  молодец,  Жар-птица,

фотографии клиентов перед  глазами  иметь  надо,  в  глаза  клиентам  почаще

заглядывать. В мир внутренний проникать.

   Рядышком Настя фотографию жены  приладила  -  Женечки  Хаютиной-Ежовой  с

характеристикой:   "Делу   партии    предана.    Проявляет    революциононую

бдительность. Настойчиво  изучает  теорию  марксизма-ленинизма.  Любит  икру

осетровую. Домработниц бьет. Одевается в Париже.  Владеет  самой  богатой  в

Москве коллекцией женской одежды. Любимые духи  -  "Лориган  Коти".  Любимые

камни: сапфиры  с  чернотой;  изумруды  цейлонские,  светлые,  с  внутренним

сиянием; бриллианты бесцветные или розовые.  Хорошо  ориентируется  в  шкале

прозрачности бриллиантов. Лето проводит в Ялте, зиму в Барвихе и на курортах

Австрии. Сожительствует  -  см.  особую  папку  29/815.  Сожительствовала  с

Ежовым, когда мужем был Хаютин". Тут же  и  про  Хаютина  кратенько:  "Враг.

Троцкист. Террорист. Вредитель. Своей женой изобличен в связях с германской,

польской и японской разведками. Ликвидирован".

   Ниже фотографий Ежова с женой и  ее  бывшим  мужем  -  портреты  ежовских

заместителей: товарищей Фриновского,  Заковского,  Вольского,  Жуковского  и

Чернышева.  Ниже  портреты  начальников  главных   управлений,   центральных

управлений,  республиканских  наркомов,  начальников  областных  и  лагерных

управлений. И жены рядышком.

   Важно о женах знать больше. Если какая жена мужем командует,  то  портрет

такой жены Настя не на одном уровне с мужем помещает, а чуть  выше.  Чтоб  в

глаза бросалось. А если муж в семье главный, то тогда фотографию  мужа  чуть

выше фотографии жены. Но это редко.

   С самим Ежовым не ясно.  По  записям  разговоров  выходит,  что  жена  им

правит, как Бонапарт Европой. Но как напьется Николай Иваныч  (а  напивается

часто), то тут уж он Бонапарт. Потому портреты Ежова  и  его  жены  рядышком

висят. На одном уровне.

   А Настя ниточками портреты соединяет. Все к системе привести  надо.  Чтоб

закономерности обнаруживать. Если люди  свои  -  значит,  соединить  красной

ниточкой два портрета. У каждого  начальника  -  группа,  с  которой  связан

порукой, может, и кровью. Свою группу каждый начальник за собой по служебным

лестницам тянет. От каждого начальника к нижестоящим — красные ниточки: свои

ребята.   Вражда   -   черная   нитка   между   двумя   портретами.   Тайное

недоброжелательство — серая. Тут паутина серая сразу  оплела  все  портреты.

Внебрачные  половые  связи   -   желтой   ниточкой.   Клубка   не   хватило.

Педерастические отношения — это голубеньким.

   Пришел Холованов: ай  да  картина.  Ай  да  умница  Настя.  Жаль,  нельзя

товарищу Сталину  в  Кремль  отвезти  такую  картину  и  продемонстрировать.

Ничего. Товарищ Сталин сам тут бывает. Покажем. Одно дело -  папки  листать,

листочки перекладывать, от пыли канцелярской чихать, другое дело  -  картина

на всю стену: сто главных лидеров НКВД и жены их  тут  же,  и  любовницы,  и

любовники. Вся стена вроде мозаикой изукрашена.  Не  зря  самолет  в  Лондон

гоняли. Не зря пробковые плиты фирмы "Эркол" везли. И  как  легко  в  случае

изменений портретики переколоть и ниточки перетянуть. Был товарищ  Прокофьев

заместителем Наркома НКВД, перебросили его заместителем  Наркома  связи,  на

его место товарища  Бермана  поставили,  потом  товарища  Бермана  назначили

Наркомом связи, товарища Рыжова на его место, расстреляли Рыжова,  и  кресло

зам. Наркома НКВД занял товарищ Жуковский. Если  так  и  дальше  пойдет,  то

каждые три-четыре месяца надо портретик менять. Редко кто на этом месте, как

товарищ Берман, десять  месяцев  продержаться  может.  Если  все  к  системе

привести, то не трудно понять,  что  товарища  Жуковского  скоро  со  стенки

снимать придется, и на его место вешать портрет товарища  Филаретова.  Но  и

ему больше трех месяцев тут не висеть...

   И как легко на пробковую стену повесить новый портретик.  И  ниточками  с

другими  портретами   соединив:   красненькими,   серенькими,   черненькими,

желтенькими, голубенькими.

   На другой стене — карта Союза от  потолка  до  пола.  Флажками  по  карте

республиканские и областные управления, лагерные управления, тюрьмы, лагеря,

запретные зоны,  санатории  НКВД,  дома  отдыха,  лагеря  отдыха  для  детей

руководящих  работников  НКВД,  исправительно-трудовые  лагеря   для   детей

расстрелянных руководящих работников НКВД. Тоже картина впечатляющая.

   В простенках между окнами Настя структуры смежных организаций разместила.

Система та же: пирамида из портретов начальников и их жен — это  официальная

картина. А  соединишь  портреты  ниточками  разноцветными  и  вырисовывается

картина неофициальная.

   Размещает Настя портреты тех, кто раньше в НКВД работал, и  чудные  узоры

расцветают: Наркомат лесной промышленности,  присмотришься  -  филиал  НКВД.

Наркомат связи, а все начальники из НКВД.  Строительство  железных  дорог  -

опять филиал НКВД. Освоение Севера — опять НКВД. Освоение Дальнего Востока -

опять филиал. Множество строек — и все филиалы. Много  филиалов,  на  стенах

места не хватает.

   Надо стенды заказать.

   Москва снова про Робеспьера болтает. Народ московский  особый  интерес  к

французской  революции  проявляет.  Параллели  напрашиваются:   там   церкви

разрушали и тут у нас; там террор и тут у нас; там  Робеспьер  был  объявлен

Верховным  существом,  хм,  тут  параллель  не  прослеживается;  там  вождям

Робеспьер начал головы резать и у нас процессы над вождями,  правда,  головы

не отрезают, а только простреливают, а потом Робеспьера… того. Свои же.

   Еще Настя повесила плакаты со знаками различия чекистов. Тут  нюансы.  Во

всех главных управлениях НКВД знаки различия, как в армии, но  есть  в  НКВД

совершенно особая  структура  -  ГУГБ:  Главное  управление  государственной

безопасности. Этой структуре — привилегии и преимущества. Первичное звание -

сержант государственной безопасности, а знаки  различия  -  как  у  младшего

лейтенанта  армейского,  пограничного   или   гулаговского.   Лейтенант   же

государственной безопасности носит шпалу, как капитан. Майор государственной

безопасности — три шпалы, как полковник. И звания особые в  ГУГБ,  например:

старший майор государственной безопасности.  Кто-то  не  очень  языки  знал,

когда звание такое придумывал. Майор и есть — старший. Старший  же  майор  -

это вроде как дважды старший. У старшего майора государственной безопасности

в петлицах ромб. Во всех других главных управлениях НКВД и в  армии  ромб  -

это комбриг. Не пожалел товарищ Сталин знаков различия  Главному  управлению

государственной   безопасности.   Жалко   чекисты   на   сталинскую   заботу

благодарностью не отвечают, заговоры плетут. В соседней комнате — тринадцать

тысяч папок с личными делами чекистов-заговорщиков. Это только  те,  которых

за  последних  полтора  года  пришлось  ликвидировать.  Где  гарантия,   что

оставшиеся новых заговоров не плетут?

   Сидит Настя одна. Где день, где ночь? Глаза  красные.  Иногда  стукнут  в

дверь: обед. Хорошие обеды приносят. Но так же и уносят. Нетронутые.

   Редко Холованов заглядывает:

   — Что, Царевна-несмеяна, вычислила?

   — Ничего не вычислила.

   — Пошла бы пробежалась...

   — Еще набегаемся, Дракон. Помяни мое слово: набегаемся.

   — Пошла бы в бане выпарилась… Легче будет.

   — Еще напаримся, Дракон. Еще напаримся.

   Месяц прошел. Два прошло. Осунулась затворница. Побледнела лицом.

   Непонятны разговоры чекистов. Вернее понятны, но не все. Между собой  они

людей не именами, а кличками называют. Это  у  них  вроде  профессионального

шифра. Часто сменяемого. Чекисты целыми  пластами  меняются.  Пока  Институт

Мировой  революции  разберется,  кого  какой  кличкой  называют,  уже  новое

поколение начальственные кресла заняло и новые клички ввело...

   — Ты как в гареме, Настена, чахнешь.

   Это ничего.  Придет  время  веселиться.  А  сейчас  надо  работать.  Надо

собирать кусочки информации и сводить в систему. Все  взаимосвязано.  Только

эти связи не всегда понятны. Вот все и надо связать. И  это  труд.  Работает

Настя так, что подташнивает слегка от  недосыпа,  работает  так,  что  круги

зеленые в глазах. Работает так, что круги черные  под  глазами.  Возможности

человеческого мозга катастрофически недооцениваются.  Листает  Настя  папки,

читает, запоминает, сама себе удивляется: это нужно же столько запомнить!

   — Нет, — говорит Холованов. — Так дело не пойдет, Не пойдет. Полетишь  со

мной. Я тебя насильно от умственной работы отрывать буду. Приказ: одевайся в

меха, летим в Хабаровск.

   Далеко до Хабаровска лететь. Посадка в  Куйбышеве,  заправка.  Посадка  в

Новосибирске, заправка, ночевка. Потом Иркутск. Только  -  потом  Хабаровск.

Маршрут дальше проложен — до Владивостока. В этом смысл особый.

   А пока самолет летит. В кабине — Холованов, радист  и  бортмеханик.  А  в

салоне Настя одна — спецкурьер. Укуталась Настя в полярные меха, пригрелась.

Шевелиться не хочется. Двигатели рядом ревут, раскалились. По крыльям  иней,

а двигатели от жира — в дрожащем мареве и хвосты из  них  огненные.  Сколько

энергии тратится на охлаждение двигателей. А ведь дойдут когда-то люди и  до

того, что часть тепла двигателей будут отводить в кабину и греть ее, и тогда

пассажиры будут летать не в унтах, не в полярных куртках, не в волчьем меху,

а просто в пальто или даже в плащах.

   Вторая посадка в Новосибирске.

   Военный аэродром в лесу.

   Отвел Холованов самолет на дальнюю стоянку. Для  таких  самолетов  особое

место  за  тремя  рядами  колючей   проволоки.   Подтянул   тягач   цистерну

заправочную. Навалились  инженеры  и  техники  с  отвертками  на  двигатели.

Грозный караул принял "Сталинский маршрут"  под  охрану.  Подрулила  машина.

"Эмочка".  Это  за  бортмехаником  и  радистом.  Их  место  в   командирской

гостинице.  Это  не  просто  члены  экипажа,  а  члены  экипажа  сталинского

самолета: в гостиницу для полковников.

   А для Холованова (личный сталинский пилот) и для Насти (спецкурьер ЦК)  -

другая машина и другая гостиница. Правительственная.

   Это в другой стороне. В лесу за колючей проволокой, за  зеленым  забором.

Около того же аэродрома, только в ином мире.

   Поднимается  страна,  строит  заводы-гиганты,   например   самый   мощный

авиационный завод в мире, а вокруг завода строится город Комсомольск. Строит

страна своими силами, живет в землянках и бараках, но американских инженеров

надо размещать так, чтобы не было стыдно  за  страну  Советов.  И  потому  в

живописном лесу у будущего Комсомольска  за  колючей  проволокой  и  зеленым

забором строится американский городок. Строится по американским проектам,  с

использованием американской техники и американских строительных  материалов.

Маленькие уютные двухэтажные домики. Чтобы приятно  было  жить  и  работать:

семь-восемь комнат, приемный зал, кухня с  залом  для  завтраков,  обеденный

зал, вечерний зал, маленький совсем бассейн внутри дома и еще один  -  возле

дома, гараж на две-три машины, подвалы для разных  надобностей  и  небольшой

садик вокруг. Вот и все. На  семью  из  двух-трех  человек  вполне  хватает.

Улочка  небольших  красивых  домиков,   кинотеатр,   американский   магазин,

маленький ресторанчик, поликлиника — вот и весь городочек.

   И охрана вокруг.

   Еще  пример.  В  Магнитогорске  строится   сверхмощный   металлургический

комбинат. Нужна броневая сталь.  Неподалеку  в  уральском  лесу  за  зеленым

забором — городок для американских инженеров.

   И строит  страна  Челябинский  танковый  завод  -  и  опять  американский

городок.

   И по всей стране.

   Для руководителей наших советских — американские городки.

   По американским  проектам.  С  использованием  американской  техники.  Из

американских материалов.

   Так будут жить все люди  в  двадцать  третьем  веке.  Если  их  много  не

расплодится. А сейчас пока так можно строить только для тех,  кто  на  самой

ответственной работе. Только для тех, кто ведет мир к Мировой  революции,  к

всеобщему счастью и равенству.

   Открыл водитель дверь машины, вышла Настя — вся  в  меху.  Пушистая,  как

полярник. И Холованов вышел — тоже пушистый. Маленький  дворец  перед  ними.

Белый дворец в голубой сибирской тайге. Американский проект.  Четкие  прямые

линии. Никаких излишеств. Как выражаются  архитекторы:  объект  ориентирован

горизонтально.  Белый  гранит.  Такого  и  у  капиталистов   не   встретишь.

Правильно. Надо строить на века. Так строить, чтобы потомкам не стыдно  было

за своих предков. Тишина над дворцом.

   Только ветер в кронах сосновых шумит, тишины не нарушая,  но  подчеркивая

ее.

   Провела горничная Настю и Холованова в покои.

   Насте северное крыло, Холованову — восточное.

   Название — гостиница, и потому ждешь широкие коридоры и красные ковры  по

сверкающим паркетам. Как везде у нас. И ждешь двери вправо и влево.

   А тут не так.

   Тут планировка свободная. Как во дворце должно быть,  как  в  космическом

корабле двадцать  четвертого  века.  Основная  идея:  не  позволить  взгляду

охватить все сразу. Потому нет четких границ комнатам и залам, потому плавно

переходят коридоры в лестницы, а комнаты  -  в  галереи  и  балконы.  Потому

каждый поворот открывает что-то совсем новое. Потому двери покоев выходят не

в прямой, как улица Горького, коридор, а в залы неуловимой формы с огромными

каминами, с широкими подушками-диванами, с поющим в камнях среди тропических

орхидей ручейком, скользящим из одного зала в другой, со  стеклянной  стеной

над лесистым утесом, с  настоящим  сибирским  водопадом,  который  ревет  за

прозрачным барьером, бросая свою искрящую мощь в головокружительные глубины.

   Ах, врезали дворец куда следует. С понятием.

   Так надо дворец ставить, чтобы под балконами и  галереями  дикая  река  с

ревом рвалась через утесы к хрустальному озеру, чтобы водяная пыль  водопада

закрывала ущелье, чтобы клубилась снежным туманом в ненастье, чтобы сверкали

в ней радуги от солнечного луча. Такое надо озеро выбирать, в  котором  вода

прозрачна до самых глубин, в котором каждый камушек  на  дне  виден,  каждая

рыбка в камнях. Такое надо озеро выбирать,  в  котором  на  той  недоступной

стороне прямо из прозрачных вод громоздятся уступы бордовых  гранитов,  а  с

каждого карниза в скалах  в  небо  рвутся  золотые  кедры.  Там  место  надо

выбирать, где запах смоляной тайги пропитал землю и небо навсегда.

   Сбросила Настя унты, куртку волчьего  меха,  толстое  шерстяное  белье  и

легкое шелковое. Ванна — маленький бассейн, бурлящий изнутри. Тут же рядом с

ее спальней и маленькая финская баня. Хорошо  после  многочасовой  тошнотной

самолетной вибрации снять тяжелое облачение и забраться  в  бурлящую  ванну.

Хорошо потом нырнуть в ледяной бассейн. Хорошо залечь  на  обжигающие  доски

финской бани.

   Холованов мог бы и дальше гнать самолет без ночевки  в  Новосибирске.  Он

вообще сорок восемь часов лететь может. Но придумал ночевку, чтобы "Настю от

бумаг  оторвать.  Чтобы  проветрить  за  облаками,  чтобы  напоить  морозным

воздухом высоты.

   Тихо в лесном дворце. Редко кто тут останавливается.  И  слуг  не  видно.

Спросили  Настю,  спросили  Холованова:  что  на  ужин?  Желаете  ли  фильмы

смотреть? Какие именно? Нужны ли переводчики? Когда разбудить? Когда завтрак

подавать? И что на завтрак?

   Исчерпаны вопросы, получены ответы, нет больше слуг.

   Тихо, как в пустом космическом корабле. Только смолистые чурки  в  камине

потрескивают. Только запах дыма чуть  тревожит.  Только  далекий  шум  тайги

будит неясные воспоминания.

   Дракон и Жар-птица одни. На весь дворец. На всю Сибирь. На всю ночь.

   ГЛАВА 9

   В Хабаровске сели на рассвете.

   Так Холованов поднимал самолет в Иркутске, чтобы в Хабаровске быть  рано.

В полетном листе: транзит на" Владивосток. Это чтобы  паники  не  поднимать,

местных руководителей не тревожить. Машину Холованов вызывает не из комитета

партии, но из ближайшей войсковой части. Опять же: зачем шум?

   Настя в салоне переодевается. Все полярное заоблачное снять. В таком виде

по Хабаровску летом не ходят.  Теперь  на  ней  юбка,  гимнастерка  с  алыми

петлицами, в петлицах — эмблемы: серп и молот 575-й пробы.

   Туго  Жар-птица  ремнем  перепоясалась,  проверила  пистолет   на   боку.

Проверила крепление цепи на портфеле. Портфель -  в  левую  руку.  На  левое

запястье браслет замкнула стальной. Теперь портфель из рук не вырвать, разве

что руку отрубить.

   Подошла машина командира соседнего истребительного полка: водитель и двое

охранников с винтовками.

   Они еще не знают, куда им надо ехать и зачем.

   Сказал Холованов в телефонную трубку командиру полка соответствующую  для

такой ситуации фразу — и вот машина под крылом.

   И сам командир полка — под крылом: не изволите еще чего потребовать? Нет,

Холованов ничего больше не требует. И командира полка к самолету не вызывал.

Просто командир по своей инициативе прибыл: все ли так? Не изволите  ли  еще

чего?

   Нет.  Ничего  более  Холованов  не  изволит.  Командир  может  заниматься

повышением боеготовности вверенного ему полка.

   Села Настя на заднее сиденье:

   — В большой дом.

   Козырнули охранники большого дома. Такая у  Насти  в  руках  бумага,  что

долго ее на входе не задерживают.

   По  лестнице  -  вверх,  мимо  каменного  изваяния:  Ленин  и  Сталин  на

скамеечке.

   Расположение  лестниц,  коридоров,  кабинетов  Настя  по  схеме   заранее

изучила, потому в  дверь  начальственную  идет,  не  спрашивая  направления.

Пышная тетя рванулась дверь собою прикрыть. Настя ее мягким движением с пути

убрала: нежно ребром ладони под подбородок — и медленно вверх,  чуть  толкая

назад. Такое движение нарушает равновесие противника. Пышная тетя плюхнулась

в кресло свое, а Настя мимо нее — к двери. Стукнула и тут  же  отворила,  не

дожидаясь разрешения.

   Поднимается ответственный товарищ из-за стола — весь возмущением налит: к

нему так не входят.

   Предупреждая начальственный гнев, Настя скороговоркой представляется:

   — Спецкурьер ЦК Стрелецкая.

   Подобрел ответственный товарищ. Настя ему  конверт  из  портфеля  о  пяти

печатях:

   — Распишитесь.

   Расписывается  ответственный  товарищ.  А   кончик   ручки   подрагивает.

Вскрывает конверт. От нетерпения рвет бумагу клочьями.

   — Конверт мне верните, на нем ваша подпись в получении.

   — Да, да, как же.

   Ему бы скорее бумагу читать, так нет же, две секунды надо потратить, чтоб

конверт ей вернуть, заразе педантичной.

   Углубился товарищ в чтение.

   Послание короткое совсем.

   Прочитал.

   Не поверил. Прочитал еще раз. Приободрился.

   — Поздравляю вас.

   — А разве вы знаете, что тут написано?

   — Я — спецкурьер ЦК и знаю, что там написано. Там написано,  что  товарищ

Сталин вас назначил заместителем Наркома НКВД.

   — Да.

   — Еще раз вас поздравляю. Вылетаем сейчас.

   — Как сейчас?

   — Так. Садимся и летим. Товарищ Сталин ждет.

   — Мне надо сдать все дела.

   — Дела сдавать не нужно. Сейчас срочно  в  Москве  дела  надо  принимать.

Потом вернетесь и сдадите. А сейчас замкните сейф, опечатайте  своей  личной

печатью. Ключи и печать имейте с собой.

   — Но я хоть домой позвоню, чтобы к обеду не ждали.

   — Самолет не ждет. Дадим радиограмму с борта.

   — Но у меня нет полярной одежды, я замерзну в самолете.

   — Одежда есть. Я привезла с собой унты 47  размера,  шлем  63  размера  и

меховую куртку и брюки размера "самый большой, широкий".

   Ничего не сказал ответственный товарищ, но во взгляде читалось:  "Смотри,

падла, долетим до Москвы, стану я замом Наркома НКВД..."

   Двадцать три часа чистого полетного времени до Москвы.

   Еще и посадки для заправки.

   Обратный путь без промежуточных ночевок: товарищ Сталин ждет.

   Тяжело ответственному товарищу в самолете.  Гул,  дребезжание,  вибрация,

изо рта холодный пар валит, инеем по переборкам стелется.

   Но курьерша из ЦК видно  осознала,  что  надо  хвост  поприжать,  если  с

товарищем такого ранга  разговариваешь.  Там,  в  Хабаровске,  роль  у  нее:

спецкурьер  ЦК,  а  в  самолете  она  -  обыкновенная  бортпроводница.  Явно

испугалась и весь путь вела себя, как подобает образцовой бортпроводнице  на

правительственном самолете: не угодно ли омаров?

   Подобрел ответственный товарищ к Москве. Заместитель Наркома  НКВД  -  не

фунт изюму. Ему ли на девку обижаться? Его ли это высота?  Сейчас  замом.  А

там глядишь и… А девку и по другому наказать можно. Жаль,  в  Новосибирске

ночевать  не  останусь.  В  обыкновенной  одежде  в  девке  недостаток  мяса

проглядывается, а в меха нарядилась, так вроде и ничего.

   И пилот Балабанов или Калабанов, как его там, тоже себя правильно  ведет.

Понимает,  барбос,  кого  везет,  приветствовал   ответственного   товарища,

вытянувшись в струнку.

   Сели на Ходынке.

   Настя ответственному товарищу — "Люгер" в  затылок:  "Вы  арестованы.  Не

рыпайтесь  и  не  подпрыгивайте.  Правую  руку  осторожно   в   карман.   Не

оглядывайтесь. Доставайте ключи от сейфа и печать. Так.  Осторожно  бросайте

на пол. Руки назад. Товарищ Сталин ждет".

   Непонятно Насте, зачем надо было толстому в самолете омаров  скармливать,

зачем перед ним вежливость  разыгрывать.  Как  только  попал  в  "Сталинский

маршрут", застегнуть ему белы рученьки и пусть летит в  браслетиках.  Начнет

буйствовать — морду набить, из самолета выбросить. Так нет  же,  всю  дорогу

ему прислуживай.

   Спросила Холованова, зачем  до  самой  Москвы  комедию  ломать?  Помолчал

Холованов, потом выложил:

   — Так приказал товарищ Сталин.

   Холодно от пола каменного. Сидит Жар-птица в унтах полярных. Ноги в тепле

держать надо. На плечах — куртка британская меховая  летная.  Колени  шкурой

медвежьей заворачивает. Чтоб не стыли. Темно. Только лампочка над столом ее.

Абажур зеленый. Чтоб не слепило. Может, круги зеленые  от  него  проклятого.

Холодно в зале.  Одна  печка-буржуйка  много  ли  тепла  дает?  Надо  вторую

поставить. Тени огромные по стенам, по окнам.

   Столько выучила о правительственной связи,  что  в  пору  ее  начальником

управления назначать. И в проблемах  качества  разобралась,  и  в  проблемах

закрытия, и многих других проблемах. Но главная проблема — люди. С людьми не

разберешься. Все столы  завалены  папками,  бумагами,  схемами.  Настя  себе

задачу ставит разгрузить столы от бумаг. Не получается. Чтобы разобраться  с

одним интересным человеком, надо из хранилища заказать папки на двадцать или

тридцать других людей. Разберешься с  одним,  а  ниточка  интересная  дальше

потянулась. В хранилище есть специальный стол на  колесиках.  Нагрузят  стол

папками с личными делами и Насте везут.  Только  по  монастырским  коридорам

колесики гремят.

   Проблема — как  перед  любым  исследователем:  горы  бумаг  и  все  равно

информации не хватает.

   И портреты на стены помещаться перестали. Приказала  Настя  посреди  зала

стенд  установить.  На  нем  -  весь  руководящий  состав  Наркомата   связи

разместила. Товарищ Берман — выше всех. Товарищ Берман -  точка  отсчета.  И

характеристика кратенькая: "Родился 10 апреля 1898  года.  Из  крестьян.  На

высокие посты в контрразведке выдвинулся сразу после революции.  В  возрасте

22 года был руководителей  тайной  полиции  самостоятельного  государства  -

Дальневосточной республики (ДВР). После присоединения ДВР к Советской России

руководил  контрразведкой  Дальнего  Востока.  С  1930  года  -  заместитель

начальника ГУЛАГа НКВД, с мая 1932 года — начальник ГУЛАГа. С  октября  1936

года — заместитель Ежова. С августа 1937 года — Нарком связи СССР.  Любитель

искусств.  Являлся  членом  комиссии  по  продаже   ценностей   в   Америку.

Подозревается в краже ордена  Андрея  Первозванного  на  платиновой  цепи  с

бриллиантами, общий вес бриллиантов — сорок восемь каратов; и ордена  Белого

орла с бриллиантами, общий  вес  бриллиантов  -  семь  каратов.  Был  членом

государственной  комиссии  по  продаже  полотен  фламандских   мастеров   из

коллекций Эрмитажа. По  агентурным  сведениям,  умышленно  занижал  цены  на

полотна, за что получил крупные взятки  от  покупателей  (см,  особую  папку

27/135), банковские счета — "иВ5" в Базеле, "8В5" в Цюрихе (см, особую папку

33/741).  Возглавлял  строительство  канала  Москва-Волга.  Тайно   содержал

публичный дом для посетителей высокого ранга и гарем  для  себя  лично  (см,

особую папку 35/115)".

   Заглянет Холованов:

   — Чахнешь?

   Любопытная картиночка в Наркомате связи вырисовывается, все  портреты  на

стенде  связаны  красными  ниточками.  Все  свои  люди.  Все.  Только   одно

исключение. Прислали им в  прошлом  году  майора,  который  окончил  Военную

электротехническую академию. Зовут майора — Терентий Пересыпкин.  Вкалывает,

судя по записям разговоров, за всех. Те, кто из НКВД, — в вопросах связи  не

все понимают.

   На стенде портрет майора Терентия Пересыпкина — в самом низу. К  нему  со

всех сторон черные ниточки тянутся. Все его ненавидят. От самого  Бермана  к

Пересыпкину — черная ниточка. Давно бы расстреляли Пересыпкина, только тогда

связь в стране может разладиться. Потому терпят.

   Настя  на  майора  Пересыпкина  дело  потребовала   и   все   катушки   с

магнитофонными записями: крутой мужик, по жизни  идет  -  не  гнется,  имеет

наглость при своем мнении оставаться, с самим Берманом в кабинете ругался...

   Надо бы товарищу Сталину доложить.

   Майор Терентий Пересыпкин перестал ходить домой: что толку? Метро,  потом

троллейбус, потом еще автобус ждать. А его нет. Доберешься до  дома,  а  там

уже посыльный, на мотоциклетке ждет: вас вызывают. Имел майор неосторожность

хорошо в академии учиться и по распределению имел  несчастье  попасть  не  в

армию, а в Наркомат связи. Протестовал… Доказывал. Но объяснили: в  мирное

время все системы связи  страны  подчинены  чекистам.  Это  логично.  Кто-то

что-то сказал — они все знать должны. Но во время войны  все  системы  связи

будут использованы в военных целях. Дело к войне, это каждый видит,  и  пора

понемногу системы связи военизировать.  Ты  -  первая  ласточка,  потом  еще

военных присылать будут.

   Попал Пересыпкин в наркомат  и  тоскливо  присвистнул:  все  в  наркомате

чекисты.

   Он к ним всею душой, но они — избранные, а он — черная кость. А он  -  не

их кровей. И говорят они о чем-то своем, весьма далеком, и язык у них  свой,

и манеры не те, даже звания воинские не те: он, майор, носит знаки  различия

майора, а у них майоры ходят со знаками различия полковников.  И  людей  они

кличками называют. Говорят о ком-то — никогда не поймешь, о ком именно.

   Одним словом, попал. До войны дожить Терентий Пересыпкин не надеется.  По

выпуску из академии получил звание майора, и это явно его последнее  звание.

В таком окружении больше не получишь. Как бы и это не потерять. Да  что  там

звание, голову  бы  сохранить.  Работает  днями,  работает  ночами.  Ночами,

оставаясь  один,  решает  поутру  поддаться,  согнуться  и   всем   чекистам

по-собачьи улыбаться. Но приходит утро, и не получается у майора Пересыпкина

улыбаться так, чтобы им нравилось. Характер не  позволяет.  Рад  бы  хвостом

вилять, не выходит.

   Видят чекисты, что  не  гнется  майор  Терентий  Пересыпкин.  Видят,  что

расстрелять бы пора. Да все руки не доходят.  Судьба  пока  милует  Терентия

Пересынкина. Удивляется он изворотам судьбы, а сам уже к  аресту,  пыткам  и

смерти готов. Ждет со дня на день. С часу на час. С минуты на минуту.

   Чекисты окружающие тоже удивляются. Каждое утро приветствуют  Пересыпкина

изумленно: "А вас, Терентий, еще не расстреляли?"

   Редко Настя к себе в комнату возвращается. Хорошо тут.  Стучит  дождь  по

крыше. Тепло, уютно. Печка поет. Печка такая же, как и в  зале,  только  тут

комнатушка маленькая, и тепла хватает. Решила Настя  себе  отдых  назначить.

Подняла телефон:

   — Обед в сорок первую комнату.

   — Сейчас два ночи.

   — Правда? Я и не заметила. Ну сообразите чтонибудь.

   — Сейчас сообразим.

   Не спит Институт Мировой революции. В любое время дня и ночи поднесут вам

обед.  Можете  называть  его  поздним  ужином  или  ранним  завтраком.   Как

понравится.  Не  спит  Институт  Мировой  революции,  стрекочут  телеграфные

аппараты,  разбирают  шифровальницы  тексты,  по  библиотекам  и  хранилищам

документов такие же девочки,  как  Настя,  согнулись  над  пухлыми  папками,

подтягивает  "Главспецремстрой"  вагоны  с  катушками  магнитной  проволоки,

разгружают бойцы внешней охраны зеленые ящики,  заполненные  непонятно  чем,

гудят самолеты на аэродроме, уходят во мрак группы каких-то людей...

   А Настя решила отдыхать.

   Капают капли дождевые, текут по стеклу наклонному. Как же  хорошо  будет,

когда она однажды проснется, а окно в наклонной крыше снегом завалено.

   Но пока нет снега. Пока дождь в черном окне.  Стучит  дождь,  воет  буря,

гудит в трубе.

   Стукнули в дверь: ваш обед.

   Хорошая жизнь у людей будет после Мировой революции. Только бы дожить. Но

неплохая жизнь и до  Мировой  революции:  на  подносе  тарелка  с  ломтиками

горячего белого хлеба, слегка поджаренного в масле.  Так  французы  едят.  В

бутылке холодное вино. Не что-нибудь — "Шабли". Белое мясо в листьях  салата

— это копченый фазан. Еще на блюде — ваза с душистыми яблоками, с виноградом

кавказским, с нежными персиками. В дополнение ко всему — горячий  серебряный

кофейник. Просто и скромно. Налила себе Настя вина. Глотнула малый  глоточек

и задумалась. Сидит на кровати  спиной  к  стенке,  а  рюмка  так  у  губ  и

осталась. Решила Настя себе за много недель устроить один  настоящий  отдых:

решила спать пять часов подряд, а может даже шесть,  потом  встать  утром  и

побродить по лесам вокруг монастыря, просто  так,  а  после  того  снова  за

работу на много недель.

   Только проблема: отключиться от рабочего ритма мозг ее не  может.  Потому

стынет горячий хлеб, приготовленный так, как любят  французы.  Забыла  Настя

про копченого фазана. Забыла про вино в рюмке, которую у губ держит.  Не  до

вина.

   Может, позвонить кому? Может, еще кто в монастыре после двух ночи уже  не

работает, но еще не спит?

   Посмотрела Настя на трубку долгим непонимающим взглядом и вдруг  схватила

ее:

   — Оператор, это Жар-птица. Холованова в мою комнату срочно.

   Бросила трубку. Оделась. Опять трубку схватила:

   — Холованова не в мою комнату пришлите, а в мой зал.

   — Нет Холованова на месте.

    — Как только появится, шлите ко мне.

   По коридору вниз. Мрак.  Ночь.  Где-то  светятся  окошки,  а  меж  домами

темнотища. Дождь хлещет, ветер плащ рвет. Ничего, ничего, скоро следственный

корпус, а там коридором — к своему залу. Тут хозяйство профессора  Перзеева.

Можно двором пройти, а можно и людоедским подвалом. Мимо клеток с людоедами.

Людей всегда смерть влекла. Раздавят  человека  на  улице  -  толпа  вокруг.

Глазеет. Чего глазеть-то? А тут есть на что  посмотреть.  Настя  Жарптица  -

такой же человек, как и все. Ее тоже смерть влечет. И если есть  возможность

смерти в глаза глянуть, кто ж такую возможность упустит.

   Она и не упускает...

   Слух в монастыре: Жар-птица вызывает Дракона к себе  по  ночам.  В  какую

комнату потребует, в такую Дракон и бежит. Где бы Дракон ни  находился,  что

бы ни делал, все бросает — и к ней. В любое время дня и ночи.

   Пришла Настя в свой зал, смотрит на стены, понимает ошибку.

   Подставила лестницу и давай все фотографии со стен срывать.

   Появился Холованов в девять утра.

   Вошел: в зале разгром.  Сорваны  фотографии  со  стен.  Сколько  времени,

сколько работы на все ушло, и вот дура-девка все одним махом уничтожила.

   — Сдурела от переутомления?

   — Так нет же.

   — Как мы теперь все это восстановим?

   -  Не  надо.  Дракон,  все  это  восстанавливать.  Надо   новую   картину

складывать.  Ошибка  вот  в  чем.  Для  наглядности  я  большие   фотографии

использовала, а нужны маленькие: восемь на двенадцать.

   — Так не увидишь же ни черта под потолком!

   — Увидишь, если захочешь. Лесенку подставишь. Расскажу, в чем  ошибка.  Я

использовала большие фотографии, поэтому на одной большой стенке поместилось

руководство НКВД. На других стенах и на  стендах  -  руководство  смежных  и

родственных  организаций.  Получилось  много  отдельных  структур.  Но   это

неправильно.  НКВД,  Наркомат   лесной   промышленности,   Наркомат   связи,

Главзолото, Главное управление капитального  строительства  Наркомата  путей

сообщения, строительство шоссейных дорог, Дальстрой и т.д, и т.д. — все  это

одна структура. Единый организм. Так и надо их  всех  -  на  одну  стеночку.

Фотографии — поменьше, да лепить плотнее. И всех их ниточками соединить, вот

тогда единый организм получится. Вот только тогда правильную картину их мощи

увидим.

   ГЛАВА 10

   Многое  спецкурьер  ЦК  обязан  уметь.  Главное  -  сбор  сведений  и  их

обработка. Но бывает аврал, и подается команда: "На выезд!" Звучит  тревожно

и романтично, вроде как: "Караул! В ружье!"

   Было время, на цветах Настя работала, сегодня другие обязанности. Сегодня

— вода.

   В кремлевском ателье подогнали на Настеньку короткое темно-синее платье с

белым воротничком, с белыми кружевными манжетами, с  белым  же  передничком.

Осмотрела себя в зеркале — понравилось. Только куда "Люгер" девать? На  пояс

не повесишь, нарушится гармония. Потому пистолет у Сей Сеича  в  сумке.  Сей

Сеич — главный ответственный за воду. Вода у него в  особом  термосе.  Сидит

Сей Сеич за кулисами. Термос трехлитровый рядом и сумка. В  сумке  -  Настин

"Люгер" и еще что-то. Задача Сей Сеичу — следить, чтобы никто к  термосу  не

приблизился и не всыпал бы чего. Всыпать, правда,  невозможно  -  термос  на

замке цифровом. Воду из термоса через кран  можно  наливать.  Для  воды  два

стакана. Товарищ Сталин будет сидеть в президиуме, а Настя ему на серебряном

подносе стакан с водой поднесет. Как только товарищ Сталин отопьет половину,

Настя ему второй стакан поднесет, а первый заберет. Вот такая работа.  Из-за

кулис Настя за стаканом следить будет. И Сей  Сеич  -  тоже.  На  весь  день

совещание, и надо со сталинского стакана  глаз  не  сводить.  Надо  следить,

чтобы товарищу Сталину стакан не подменили, чтоб в стакан чего не  сыпанули.

Из-за кулис и весь зал виден. И в зал Настя  будет  смотреть.  И  Сей  Сеич.

Мало, ли что. Если что — у Сей Сеича сумка с собой. В сумке, кроме Настиного

"Люгера", еще всякое.

   Понятно, не одна Настя в зал смотреть будет. И не один Сей Сеич. Многие в

зал будут смотреть. Вот хотя бы Люська Сыроежка. Люська  в  такое  же  синее

платье наряжена. Тоже в фартучке, тоже  с  манжетами,  воротничком,  тоже  с

серебряным подносом. Люська другим вождям стаканы подносить будет. Люська от

зависти сгорает: Насте доверили стаканы товарища Сталина, а ей не  доверили.

(Все у нас умно.

   Так устроена сцена, что из-за кулис  весь  зал  просматривается.  Смотрит

Настя. Рассаживаются ответственные товарищи, переговариваются,  гул  в  зале

сдержанный.  Расселись.  Умолкли.  Смотрит  Настя  в  зал  через   секретное

окошечко: знакомые все лица. У нее  все  эти  товарищи  на  стеночке  висят.

Кнопочками  проколотые:  заместители  Наркома   НКВД,   начальники   главных

управлений, их замы и помы, республиканские наркомы НКВД с замами и  помами,

начальники областных управлений НКВД, тоже с замами и  помами.  Полный  зал,

затихший и напряженный.

   И вдруг взорвался зал восторгом. Зашелся рукоплесканием. Аж под  потолком

звенит. Как на заводе "Серп и молот". Только громче. Краешком глаза -  Настя

на сцену. Выходит товарищ Сталин, тоже хлопает И другие вожди рядом с ним  -

хлопают. Сели. И зал  сел.  Успокаивается  зал...  Затихает.  Кивнула  Настя

Люське, и вышли вдвоем. За спинами вождей. У Насти один стакан на подносе, у

Люськи — двенадцать. Но из зала этого не видно. Из-за спины товарища Сталина

поставила Настя стакан и тут же Люське помогла  другие  стаканы  расставить.

Чтобы обеим так же вместе и уйти. Чтобы не  было  впечатления  в  зале,  что

товарищу Сталину отдельное обслуживание.

   Стаканы так перед вождями ставить надо, чтобы не плеснуть, чтоб вождя  не

облить, чтобы работа эта вообще никак внимание зала не отвлекала.  Завершили

быстро. А на трибуне уже товарищ Микоян рассказывает, как вражеская агентура

скот  в  колхозах  травит,  как  заговоры  плетет,  как   гайки   в   станки

подбрасывает,  как  слухи  распускает  враждебные,  как  отравляет  колодцы.

Рассказывает товарищ Микоян, а товарищ Ежов в сталинское ухо секрет  шепчет.

И зал весь не на товарища Микояна, а все больше на губы товарища Ежова.  Зал

по движению губ секреты разнюхать б"  хотел.  Не  выйдет.  Бдителен  товарищ

Ежов, ладонью губы прикрывает.

   А товарищ Микоян — про то, как наймиты капитала сжигают посевы, как  сваи

мостов подпиливают, как в тоннели на рельсы  многотонные  глыбы  втаскивают.

Слушает зал с  почтением  и  вниманием.  Каждый  зам  начальника  областного

управления и не такие страсти рассказать может.  И  потому  слушает.  Понять

старается, куда же все это клонится.

   А вот куда:

   -  Распоясался  враг,  бояться  перестал.  Не  потому  ли  перестал,  что

бдительность некоторых чекистов притупилась?

   Вот оно. Поприжало зал.

   — Не потому ли  враг  себя  спокойно  чувствует,  что  в  безнаказанности

уверен? Не потому ли...

   А из глубины зала — шаги. Замер зал. Каждый вперед  смотреть  должен.  На

товарища Микояна. На товарища Сталина. И  на  товарища  Ежова  шепчущего.  А

назад  смотреть  не  моги.  -  Не  положено  головой  крутить,  не  положено

оглядываться, когда речь столь важная со сцены гремит. Такие  ужасы  товарищ

Микоян докладывает, что даже и не верится.

   Трудно в речь товарища Микояна вслушиваться. Товарищи в зале больше звуки

шагов слушают. И трудно что-то кроме них слышать. По залу из самого дальнего

конца в сторону сцены кто-то не торопясь вышагивает. Понимает каждый: зря по

залу никто ходить не станет, когда товарищ  Микоян  речь  произносит,  когда

товарищ Сталин ее слушает.

   Насте через секретное окошечко все видно. Это  Холованов  по  залу  идет.

Спокойно идет. Не спешит.  И  двое  в  сером  с  ним.  Товарищи  в  зале  на

Холованова смотреть не смеют. Товарищи в зале в президиум смотрят. И  каждый

плечиком как бы прикрывается от шагов. Все, кто слева от прохода, чуть левее

подались. Все, кто справа от прохода, — вправо. Вроде магнитным  полем  всех

от прохода чуть раздвинуло. А Холованов начальника Омского  управления  НКВД

чуть рукой тронул. Майора  государственной  безопасности  товарища  Хватова.

Повернулся товарищ" Хватов к  Холованову  тихо  и  вопрос  без  слов:  меня?

Холованов ему также вежливо кивочком без слов: тебя.

   Встал товарищ Хватов, из  зала  пошел.  Пригнувшись.  Тихонько.  Чтоб  не

скрипнуть. Чтоб говорящему с трибуны товарищу Микояну не мешать. Чтоб тишину

не нарушить, чтоб головой своей перспективу на президиум не заслонять. Видом

своим товарищ Хватов извиняется за беспокойство.

   Пошел из зала. И двое в сером за ним.

   А Холованов остался.

   Только в тень отошел. За колонну.

   Смотрит Настя в окошечко. Удивительный концерт. И на сцене удивительный и

в зале удивительный. Нескончаемую речь придумал товарищ Микоян, а по проходу

вновь Холованов идет и двое в сером с ним. И вновь силовое  поле  головы  от

прохода к стенам отжимает. Товарищ Микоян — о вредительстве в куроводстве, а

шаги по ковру приближаются. И снова Холованов кого-то по плечику.  И  оборот

головы: меня? Тебя. Кого ж еще? И пошел товарищ враг по ковру на цыпочках.

   На выход.

   Товарищ Микоян — о вредительстве на лесоповале. Совсем зал замер. Это  не

в бровь, это — в глаз. Только сказал, что в лагерях лес не так валят,  а  уж

двое в сером тронули за плечо начальника управления  Амурских  лесоповальных

лагерей: пройдемте. Смотрит Настя в  зал,  изменения  отмечает:  чем  больше

врагов из зала выводят, тем яростнее зал оратору аплодирует. К месту и не  к

месту. И возгласы: "Великому Сталину — слава!" То один вскочит с  места,  то

другой: "Слава великому Сталину!"

   А товарищ Сталин речь слушает. Товарищ Сталин весь из внимания соткан, из

внимания вылеплен. Вроде не про него кричат. Расползается истерика по  залу.

А ему дела нет. Он даже не замечает, как его любят, как за него готовы жизни

класть на алтарь отечества.

   Трудно  Насте  понять  сталинскую,  тактику.  Смотрит  Настя  в  окошечко

потаенное — одного в толк взять не может: почему товарищ  Сталин  Холованова

на такое дело пустил? Такая практика противоречит теории людоедства. Если по

науке все делать, так не Холованова на это дело ставить, а  самих  чекистов.

Пусть сами друг друга арестовывают, пусть сами друг друга пытают, пусть сами

друг друга в затылки стреляют. Чтоб инстинкт людоедства не притуплялся. Чтоб

не верил никто никому. Чтобы каждый всех других боялся.

   И ненавидел.

   С другой стороны, разве чекисты Ежова мало истребляют  друг  друга?  Нет,

инстинкт людоедства не  притупился.  Просто  товарищ  Сталин  разные  приемы

применяет. Товарищ Сталин бросает противников,  как  хороший  самбист:  -  и

левым  захватом,  и  правым.  Товарищ  Сталин,  как  хороший   самбист,   не

повторяется.  Товарищ  Сталин,  как  хороший   самбист,   в   любой   момент

непредсказуем.  Больше  всего  человек  боится  неопределенности.  Вот  она,

неопределенность. По залу в сверкающих сапогах ходит.

   Тут Жар-птица поняла, что держать всех этих товарищей под контролем можно

только страхом. Каждый день  должен  товарищ  Сталин  власть  свою  чекистам

демонстрировать и каждый день ее доказывать.

   И еще: надо Сталину сделать Холованова врагом всех чекистов. Чтобы все до

последнего чекиста Холованова персонально ненавидели и персонально  боялись.

Чтобы сговориться с Холовановым не могли.

   Так что не отступает товарищ Сталин от теории людоедства.

   Ни на шаг.

   Завершил товарищ  Микоян  речь.  Призвал  чекистов  учиться  пролетарской

бдительности у товарища Ежова  так,  как  товарищ  Ежов  учится  у  товарища

Сталина. Громыхал зал аплодисментом,  вроде  молния  небо  расколола,  вроде

врезалась в дуб шестисотлетний, переломав его пополам.

   Зажмурь глаза и услышишь, что еще одно  могучее  дерево  страшным  ударом

раздробило в кусья древесные, Грохочет зал аплодисментом, вроде молнии  рощу

дубовую в щепы ломают. Настя в потолок смотрит:  если  в  резонанс  попасть,

обвалится потолок. Это из курса элементарной  физики  известно.  Надо  будет

Холованову подсказать, где опасность. А то в следующий раз оборвется потолок

со стенами и балконами. Дохлопаемся...

   Отгремел  зал.  И  пошли  выступающие  с  трибуны   мудрость   сталинскую

восхвалять.  И  пошли  выступающие  призывать  к  террору  беспощадному,   к

истреблению врагов как бы  искусно  они  ни  маскировались,  под  какими  бы

личинами ни прятались.  Хлопает  зал  выступающим.  Одобряет.  Требует  зал:

Смерти! Смерти! Смерти!

   Смерти, товарищи, желаете?

   Это можно. Это пожалуйста. Это сколько  угодно.  Вот  вам,  если  так  уж

хочется: снова Холованов идет. Не спешит. В задних рядах, которые он прошел,

— облегчение. Лица в задних рядах такие, словно  несли  грузчики  каждый  по

пять мешков цемента, но вот сбросили их и присели  под  стеночкой:  глаза  к

небу, языки наружу, на губах улыбка глупого счастья.

   Чем больше рядов проходит Холованов, тем  больше  расслабления  в  задних

рядах, тем больше напряжения в передних.

   Но прошел Холованов все ряды и по ступенькам — на сцену. Замер президиум.

Тут на сцене весело было, тут на сцене вроде и не замечали,  что  Там  внизу

происходит. Оживились товарищи в президиуме, воротники поправляют, прически.

Так новобранцы себя ведут под взглядом свирепого  старшины.  Только  товарищ

Сталин  невозмутим.  Только  товарищ  Сталин  выступление  слушает,  головой

покачивая, то ли одобряя говорящего, то ли не соглашаясь с ним.

   Оглядел Холованов президиум. У товарища Ежова глаза бегают, рукам товарищ

Ежов места найти  не  может:  карманы  свои  на  груди  ощупывает,  воротник

проверяет, застегнут ли. Только сейчас в сталинское  ухо  щебетал...  а  тут

челюсть дрогнула и отвалилась. И товарищ Микоян неспокоен. Товарищ Микоян  -

в галстуке.  Так  вот  -  за  галстук  себя,  за  ворот  рубахи:  вроде  все

застегнуто, вроде галстук завязан, но чуть давит...

   Не стал Холованов Ежова брать. И на  Микояна  сегодня  приказа  не  было.

Пошел Холованов к трибуне — и выступающего за плечо: пройдемте...

   После совещания высшего руководящего состава НКВД  -  банкет.  В  Большом

Кремлевском дворце.

   Слух по кремлевским коридорам: товарищ Сталин приказал придумать какую-то

новую водку. Водка совершенно особая,  только  для  руководителей.  Говорят,

называется водка "Москва-столица" или "Москва — столица СССР".  Или  просто:

"Столица СССР". Говорят, несравненного вкуса.

   Не терпится руководящему  составу  попробовать.  После  такого  совещания

каждому руководителю напиться хочется. Все  равно,  будет  водка  называться

"Столица СССР" или просто "Столица". Радостно каждому, что пронесло сегодня.

Может, и завтра пронесет. И  приятно  каждому,  что  товарищ  Сталин  заботу

проявляет. Врагов убирает властной рукой, той  же  рукой  верных  ему  людей

жалует. Дурно  ли:  приказал  для  руководящего  состава  специальную  водку

придумать.

   А после официального банкета — неофициальный. Тот готовится  в  гостинице

"Москва". Чем удобно? Тем, что, напившись, идти никуда не надо. Надо  только

на правом сапоге предварительно мелом номер комнаты написать. А  уж  там  до

комнаты дотащат. Спецлакеев на то  держат,  чтоб  руководителей  по  номерам

растаскивали. Знают руководители, прослушивает Сталин гостиницу "Москва"  от

фундаментов и подвалов до самых крыш. Напьешься — наболтаешь лишнего.

   Но как после такого совещания не напиться?

   И как не напиться, если именно там, на  неофициальном  банкете,  и  дадут

этой самой водки попробовать.

   И еще слух. Неподтвержденный. Говорят знающие люди, что водка  эта  будет

выпускаться с разными этикетками. Если  в  Кремле  банкет,  значит  подавать

будут с этикетками, на которых башни кремлевские, если в  ресторане  Речного

вокзала в Химках, значит с этикетками, на  которых  Речной  вокзал.  Но  эти

этикетки пока не отпечатали. А вот сегодня — продолжение банкета в гостинице

"Москва", так подадут эту самую водку с этикетками,  на  которых  эта  самая

гостиница "Москва".

   Трудно верится. Построили чекисты Беломор-канал и канал  Москва-Волга,  и

стала Москва портом трех морей: Балтийского,  Белого  и  Каспийского.  Когда

построят чекисты канал Волга-Дон, станет Москва портом пяти морей,  Азовское

и  Черное  прибавятся.  Потому  можно  бы  поместить  на   этикетку   силуэт

московского Речного вокзала. Как символ Москвы — центра чекистских  каналов.

Но помещать на этикетку силуэт гостиницы "Москва"? Не верится. Не может быть

такого. Какой только чепухи праздный мозг не выдумает.

   Сняла Настя передничек, затянулась портупеей, проверила пистолет на боку.

Жаль, модернизация "Москвы" только начинается. Жаль. После такого  совещания

перепьются чекисты. Самое время не только их послушать, но и  посмотреть  за

ними. Накинула Настя кожаную куртку — и за Холовановым. В темный коридор.  В

мрачную комнату, к стенке, которая открывается сама. Спустились  на  станцию

"Кремлевскую": А там ждут. "Главспецремстрой-12" в готовности. Только лишний

вагон добавлен. Догадывается Настя — это вагон-зак.  Всех,  кого  арестовали

сегодня, Холованов с собой  везет.  Профессору  Перзееву  на  допрос.  Хитер

Перзеев, сам никого не бьет, сил не тратит, а только сочувствует: "Не хотите

говорить? Придется вас отдать нехорошим людям..."

   Стучит "Главспецремстрой": до-мой, до-мой, домой.  Вагон  сегодня  полон.

Девочки возвращаются с обеспечения совещания  высшего  руководящего  состава

НКВД. Если бы жили в Москве, если бы  имели  папу  и  маму,  если  бы  имели

соседей и друзей, то  каждую  можно  было  выследить,  изучить,  подстеречь,

подкупить, запугать. Но нельзя девочек выследить, нельзя подстеречь,  нельзя

подкупить, нельзя запугать. Нельзя потому, что самому товарищу Ежову не дано

ничего знать о сталинских девчонках.

   Подошло совещание к обеду, тут  они  и  появляются  стайкой,  обслуживают

делегатов бойко, весело и исчезают все разом.  Как  под  землю.  Каждый  раз

разные появляются. Вроде у Сталина их полк целый. Может,  особо  проверенных

Сталин  из  какого  текстильного  комбината  привозит?  Или   студентки   из

какого-нибудь института?

   Завершили работу — и  под  землю.  Не  уследишь,  куда.  Может,  в  метро

спускаются? Может, у них свой выход  есть  на  "Площадь  Революции"  или  на

"Площадь Свердлова"? Или их машинами закрытыми  из  Кремля  вывозят?  Ставил

людей  товарищ  Ежов  к  станциям  метро,  наблюдали   за   всеми   воротами

кремлевскими до больших совещаний и после. Непонятно, откуда  берутся,  куда

пропадают. А в  Московский  метрополитен  имени  товарища  Кагановича  после

закрытия не сунешься. Московский метрополитен  подчиняется  непонятно  кому.

Даже товарищу Ежову непонятно. И врагов в Московском метрополитене  товарищу

Ежову выискивать не дозволено. И охраняется метрополитен  особым  отделением

милиции, который кому-то подчиняется, но разве сообразишь, кому именно. Ясно

только, что хозяин метро — дядя властный и свирепый. Так что  совать  нос  в

дела Московского метрополитена не рекомендуется. Купите  билетик  и  езжайте

куда надо. И не оглядывайтесь. Перед закрытием — не задерживайтесь.

   Получается, что некому ремонтные поезда в ночном  метро  разглядывать.  И

потому  несется  "Главспецремстрой"  никем  не  замеченный.  Вырывается   из

подземелья и прет в темноту.

   Со свистом.

   Все двери в коридор открыты. В коридоре смех. Сей Сеич девчонок  угощает.

Девчонки истории рассказывают смешные. Когда триста  мужиков  в  одном  зале

пьют, обязательно какие-нибудь  занимательные  казусы  случаются,  есть  что

вспомнить, и по коридору: ха-ха-ха. И еще история и снова: ха-ха-ха.

   Только одна дверь в коридор не открыта. Только в одном купе не смеются. В

том купе Холованов с Настей.

   Смеются  девочки,  а  сами  нет-нет  да  и   метнут   взгляд   на   дверь

холовановскую: это ж надо, такого мужика приворожила.

   Давай    тебя,    Дракон,    развеселю.    Хочешь,     расскажу,     куда

Севастьян-медвежатник и его друзья карты прячут?

   — Ты и это вычислила?

   — Тут все понятно. Надо просто вспомнить,  что  вы  во  время  обыска  не

проверяете.

   — Мы проверяем все.

   — Вы проверяете все, кроме… собственных штанов. Вы же с профессионалами

дело имеете. — Среди них один карманник. Вы входите  в  камеру  и  начинаете

обыск. Он в это время прячет колоду в твой карман. Когда обыск закончен,  он

колоду из твоего кармана ворует. В камере  он  не  один.  Их  четверо.  Тоже

профессионалы, хотя и не  карманники,  но  подыграть  ему  могут.  Карманник

обычно с партнерами работает. Они ему партнерами могут  быть,  действия  его

обеспечивая.

   — Вот что. Жар-птица, если ты права, если я карты найду при  обыске...  в

своем кармане, то карты я им верну, пусть играют, но обязательно скажу,  что

это ты додумалась...

   — Мистер Хампфри, у меня деловой разговор.

   — Слушаю вас, мистер Холованов.

   — Оставайтесь еще на год.

   — Нет, мистер Холованов, мне домой пора. В Америку.

   — Я вам вдвое больше платить буду.

   — Нет, мистер Холованов. Пора мне.

   — Ладно. Хорошо. Но есть проблема...

   — Какая?

   — Дело в том,  мистер  Хампфри,  что  вы  работали  на  очень  деликатной

работе...

   — Я понимаю, мистер Холованов.

   — Вы слишком много знаете… Вы приедете в Америку и начнете рассказывать

всем, что товарищ Сталин прослушивает телефонные разговоры  своих  ближайших

соратников...

   — Мистер Холованов, я никогда никому ничего не расскажу...

   — Вот это деловой разговор, мистер Хампфри. Вот это деловой разговор.

   — Да если я и начну рассказывать, мне никто не поверит: по  документам  я

не в Советской России работал, а в Швейцарии. И письма  домой  мои  написаны

якобы из Швейцарии. И отправляли вы их, как я знаю, из Швейцарии...

   — Все так, но нет у нас уверенности, что вы сдержите слово...

   — Я дам вам расписку, мистер Холованов...

   — Расписку? Это хорошо. Это вы верно придумали. Только что я буду  делать

с вашей распиской?

   — Как что? Если  я  опубликую  что-нибудь  о  системе  подслушивания,  вы

подадите на меня в суд...

   — Я не люблю суд. В суде можно выиграть, но можно и проиграть...  Поэтому

расписки мне недостаточно.

   — Какие же еще вам нужны гарантии?

   — Ваша жизнь, господин Хампфри,  лучшая  гарантия  того,  что  вы  никому

ничего не скажете.

   — Вы хотите меня убить?

   — Ни в коем случае. Людей убивают  только  преступники.  Я  не  хочу  вас

убивать, я хочу вас ликвидировать.

   — Я протестую и требую, чтобы вы немедленно вызвали сюда моего адвоката.

   — Адвокат — предрассудок буржуазного суда. Мы руководствуемся  интересами

своей страны и Мировой  революции,  нам  не  нужен  адвокат,  который  будет

доказывать, что мы не правы. Мы знаем без адвоката, что правы.

   — И вы убиваете всех иностранных  инженеров,  которые  работают  на  вашу

страну?

   — В том и дело, что не всех. Всех, кто строит  танковые,  артиллерийские,

авиационные, автомобильные заводы, мы отправляем домой, щедро  наградив.  Но

вы делали очень деликатную работу.

   — И много таких, как я?

   — Считанные единицы. Вы — не правило. Вы — исключение.

   — Кто следующий?

   — Три инженера, которые  монтируют  вентиляционные  системы  в  гостинице

"Москва".

   — Но в Америке хватятся.

   -  Пусть  хватаются.  Каждый,  кто  не  должен  вернуться,  нами  заранее

оформляется не в  Советский  Союз,  но  в  Швейцарию,  Бразилию,  Австралию,

Германию. Это мы используем в своих интересах: американские инженеры уезжают

во многие страны… и пропадают. А в Советском Союзе они не  пропадают.  Вот

они поработали и возвращаются домой при больших деньгах.

   — Мои деньги вы передадите моей семье?

   — Нет, мы их конфискуем.  Сей  Сеич,  примите  портфель,  пересчитайте  и

составьте акт о приеме денег, которые заработал мистер Хампфри.

   — На мое место едет новый инженер из Америки?

   — Да.

   Севастьян-медвежатник смеется да головой  покачивает:  хитра  девка,  эх,

хитра. А сам проволочки свои и крючочки раскладывает.

   — В общем так, доченька, раз ты такая хитрая, тайну свою  тебе  расскажу.

Был у меня в жизни момент: застегнули мне белы  рученьки,  заточили  меня  в

узилище. И вышак ломится. Потом сюда привезли. Учи,  говорят,  делу  своему,

иначе… А я решил: учить буду, а главного не расскажу. Тут  в  монастыре  я

уже восемнадцать лет протрубил, многих ваших ремеслу обучил, а главную тайну

тебе первой расскажу. Жалко умереть и тайну ремесла с собой унести. А ты мне

понравилась. Тебе расскажу, а ты ее храни. Расскажи другому, но только тому,

у кого душа добрая. Расскажи один раз в жизни и только тому, кто хранить  ее

будет. Расскажи только тому, кто ее тоже откроет лишь однажды и только тому,

кого настоящим человеком считает.  Значит  так.  Как  крючочками  в  дырочке

вертеть, я тебе покажу. Тут ума большого не надо. Главное не в том.  Главное

в другом. Медведя полюбить сначала надо. Понимаешь? Всей душой  полюбить.  И

ничего от него не требовать. И ничего от него не желать. Медвежатник  -  это

как строитель, как поэт, как художник,  как  писатель.  Плох  тот  художник,

который пишет картину и уж заранее деньги вычисляет, какие за нее получит. И

картина у него плохой получится. И денег  ему  за  нее  не  дадут.  Художник

творцом должен быть. Богом у своей картины. Любить должен свое творение  еще

в замысле. Или строитель: есть хорошие строители, которые любят дом  еще  до

того, как начали строить его. Любят каждый камень, в стену вложенный.  Любят

каждый гвоздик, в стену вбитый. Тот, кто  любит  дело  свое,  -  того  успех

найдет, и дом тот веками стоять будет. Ты меня поняла, дурочка?

   — Поняла.

   — И в нашем деле  на  любви  все  стоит,  с  любви  начинается  и  ею  же

завершается. Ты ж его полюби. Ты ж его железякой холодной не  считай,  сейфа

бронированного. Ты ж вообрази, что нежное  он  существо,  уязвимое.  -  Пока

деньгами сейф набит, так всякий его любит, всякий к  нему  мостится.  А  как

пуст, так никому не нужен. Так обидно же ему, сейфу.  Как  человеку  обидно:

при деньгах и славе — все тебя любят, а как денежки ушли и  слава  померкла,

так и отвернулись все. Не обидно ли? Так вот ты сейф полюби не за деньги,  а

просто так. За силу полюби, за вес, за бока его непробиваемые. И с лаской  к

нему. Но чтоб помысла в тебе не было такого: вот открою тебя  и  обчищу.  Не

откроется он душе корыстной. Отдай ему любовь свою, взамен ничего не требуй.

Отдай. Может, он сам и откроется. Все  в  мире  на  любви  стоит.  Любовь  -

золотой ключик, который все сейфы открывает. Люби  дело  свое,  и  оно  тебя

полюбит. Люби людей, и они тебя любить будут. Не прикидывайся,  что  любишь.

Люби! Трижды тебе говорю.

   Сверкнул луч за спиной медвежатника  расписного,  показалось  Насте,  что

голова его — в золотом сиянии.

   — Севастьян Иваныч, а вы… святой?

   Завтра — исполнение.

   Завтра ее первое массовое исполнение.

   В списке 417 исполняемых. На четыреста исполняемых  нет  нужды  рыть  две

ямы. Одной хватит. Яма уже вырыта. Рыли ее урки перекованные.  У  каждого  в

деле штамп: "Встал на путь". Работали перекованные с явным пониманием смысла

своей работы. Зачем еще зэки в лесу под конвоем яму роют? Рыли и поглядывали

на конвой: не для себя ли роем?  И  решили  меж  собой:  не  для  себя.  Нас

двенадцать, а яма человек на пятьсот. Рыли и радовались: правильно,  что  на

путь исправления встали. Правильно, что перековались. Тех, кто  упорствовал,

в ямку зароют.

   Настя на откосе стояла, когда перекованные  рыли.  Интересно  любое  дело

видеть в развитии. Интересно  видеть  город  в  тайге  от  первого  колышка,

вбитого на  полянке,  до  широких  проспектов,  до  прекрасных  дворцов,  до

гектаров стеклянных крыш главного  сборочного  цеха,  до  первых  пикирующих

бомбардировщиков,  выруливающих  из  цеха  на  первый  испытательный  взлет.

Интересно видеть величественное здание от первого взмаха карандаша на чистом

белом листе до монтажа нержавеющих звезд в облаках. Интересно  видеть  место

расстрела от первой лопаты,  уверенно  врезавшейся  в  землю,  до  последней

елочки, посаженной на месте захоронения. Встал Холованов,  расставил  широко

ноги, огляделся и сказал: "Тут им лежать".

   Оцепили люди с винтовками полянку, а люди с лопатами вгрызлись в землю. И

вот яма готова. Стоять ей открытой до утра. А Насте надо  хорошо  выспаться.

Спать ей сегодня в  доме  отдыха  особой  группы  контроля.  Это  далеко  от

монастыря. Это  триста  километров  на  юг.  Это  на  берегу  Волги.  Тут  у

холовановских ребят постоянная база.

   Девчонки из монастыря  тут  редко  бывают.  В  основном  на  расстрельную

практику сюда приезжают. Сегодня очередь Жар-птицы. Надо спать. И не спится.

Непонятно,  как  можно  исполнить  четыреста   человек   и   чтоб   они   не

взбунтовались. Начни одним руки вязать, другие взбесятся. Им терять нечего.

   Долго она думала, ничего не придумала. Головоломка. А  если  отводить  за

километр,  стрелять  и  возвращаться  за  другими?  Сколько   тогда   конвою

километров намотать? Надо бы расстрельные леса выбирать  в  заповедниках,  в

дубравах, вековые дубы несут на себе  миллионы  листьев,  а  каждый  лист  -

звукопоглощающий экран… Надо в дубравах… Но как ямы копать? У дубов  вон

какие корни. Нет, надо все же в сосновых лесах… Сосны на  песке  растут...

Расстрелял, песком засыпал, разровнял,  елочек-сосеночек  сверху  натыкал...

Вырастет потом лес… Кронами шуметь  будет...  Незаметно  расстрельный  лес

превратился в лес сказочный… С озером лесным, с кувшинками  и  лилиями,  с

осокой в черной воде, с ручьем игривым, со скалой над  ручьем,  с  волшебным

замком насекале… Она шла сказочным лесом,  по  цветам,  каких  не  бывает,

раздвигая ветви деревьев, к сверкающему над озером замку...

Похожие статьи:

Проза → КАЛЕФ НОЭЛЬ. ЛИФТ НА ЭШАФОТ. Детектив

Проза → ДЖЕЙМС КЕЙН. ПОЧТАЛЬОН ВСЕГДА ЗВОНИТ ДВАЖДЫ. Детектив

Проза → УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР. ОСКВЕРНИТЕЛЬ ПРАХА. Необычный детектив

Проза → ВИКТОР АСТАФЬЕВ. ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ. Роман

Проза → ДЖЕЙМС ХЕДЛИ ЧЕЙЗ. ВЕСЬ МИР В КАРМАНЕ. Детектив