ЗОЛОТОЙ ТЕЛЁНОК. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЧАСТНОЕ ЛИЦО. Глава XXVI. Пассажир литерного поезда (Илья Ильф и Евгений Петров)

  

                 У асфальтовой пристани Рязанского вокзала в  Москве  стоялкороткий  литерный  поезд.  В  нем  было  всего  шесть вагонов:багажный,  где  против  обыкновения  помещался  не   багаж,   ахранились  на  льду  запасы  пищи,  вагон-ресторан, из котороговыглядывал белый повар, и  правительственный  салон.  Остальныетри  вагона  были  пассажирские,  и  на  их  диванах,  покрытыхсуровыми полосатыми чехлами, надлежало  разместиться  делегациирабочих-ударников,    а    также    иностранным   и   советскимкорреспондентам.     Поезд  готовился  выйти  на   смычку   рельсов   ВосточнойМагистрали.     Путешествие  предстояло  длительное.  Ударники впихивали ввагонный тамбур дорожные корзины  с  болтающимися  на  железномпруте  черными замочками. Советская пресса металась по перрону,размахивая лакированными фанерными саквояжами.     Иностранцы  следили  за  носильщиками,  переносившими   ихтолстые   кожаные   чемоданы,   кофры  и  картонки  с  цветныминаклейками туристских бюро и пароходных компаний.     Пассажиры успели запастись книжкой "Восточная Магистраль",на обложке  которой  был  изображен  верблюд,  нюхающий  рельс.Книжка  продавалась  тут  же,  с багажной тележки. Автор книги,журналист Паламидов, уже несколько раз проходил  мимо  тележки,ревниво   поглядывая  на  покупателей.  Он  считался  зна-токомМагистрали и ехал туда в третий раз.     Приближалось время отъезда, но прощальная сцена  ничем  ненапоминала  отхода  обычного  пассажирского  поезда. Не было наперроне  старух,  никто  не высовывал из окна младенца, дабы онбросил последний взгляд на своего дедушку. Разумеется, не  былои  дедушки,  в  тусклых глазах которого отражается обычно страхперед железнодорожными  сквозняками.  Разумеется,  никто  и  нецеловался.   Делегацию  рабочих-ударников  доставили  на вокзалпрофсоюзные деятели, не  успевшие  еще  проработать  вопроса  опрощальных   поцелуях.   Московских  корреспондентов  провожалиредакционные работники, привыкшие в таких случаях  отделыватьсярукопожатиями.  Иностранные  же  корреспонденты,  в  количестветридцати  человек,  ехали  на  открытие  Магистрали  в   полномсоставе,  с  женами  и  граммофонами, так что провожать их былонекому.     Участники экспедиции в соответствии  с  моментом  говорилигромче  обычного,  беспричинно хватались за блокноты и порицалипровожающих — за то, что те не  едут  вместе  с  ними  в  такоеинтересное   путешествие.   В   особенности   шумел   журналистЛавуазьян. Он был молод душой, но в  его  кудрях,  как  луна  вджунглях, светилась лысина.     — Противно  на  вас смотреть! — кричал он провожающим. --Разве вы можете понять, что такое Восточная Магистраль!     Если бы руки горячего Лавуазьяна не  были  заняты  большойпишущей  машиной  в  клеенчатом  кучерском  чехле, то он, можетбыть, даже и побил бы когонибудь из друзей, так он был страстени предан делу газетной  информации.  Ему  уже  сейчас  хотелосьпослать  в  свою  редакцию  телеграмму-молнию,  только не о чембыло.     Прибывший на вокзал  раньше  всех  сотрудник  профсоюзногооргана  Ухудшанский неторопливо расхаживал вдоль поезда. Он несс собой "Туркестанский  край,  полное  географическое  описаниенашего  отечества,  настольная  и  дорожная  книга  для русскихлюдей",  сочинение  Семенова-Тянь-Шаньского,  изданное  в  1903году. Он останавливался около групп отъезжающих и провожающих ис — некоторой сатирической нотой в голосе говорил:     — Уезжаете? Ну, ну! Или:     — Остаетесь?  Ну,  ну!  Таким  манером он прошел к головепоезда, долго, откинув голову  назад,  смотрел  на  паровоз  и,наконец. сказал машинисту:     — Работаете? Ну, ну!     Затем   журналист   Ухудшанский  ушел  в  купе,  развернулпоследний номер своего профоргана и отдался чтению  собственнойстатьи  под  названием  "Улучшить  работу  лавочных комиссий" сподзаголовком "Комиссии перестраиваются  недостаточно".  Статьязаключала в себе отчет о каком-то заседании, и отношение авторак  описываемому  событию можно было бы определить одной фразой:"Заседаете? Ну, ну! " Ухудшанский читал до самого отъезда.     Один из провожающих, человек с розовым  плюшевым  носом  ибархатными   височками,   произнес  пророчество,  страшно  всехнапугавшее.     — Я знаю такие поездки, — заявил он, -  сам  ездил.  Вашебудущее мне известно. Здесь вас человек сто. Ездить вы будете вобщей  сложности целый месяц. Двое из вас отстанут от поезда намаленькой глухой станции без денег и документов и  догонят  вастолько  через  неделю,  голодные  и  оборванные.  У кого-нибудьобязательно украдут чемодан. Может быть, у  Паламидова,  или  уЛавуазьяна,  или  у  Навроцкого.  И  потерпевший будет ныть всюдорогу и выпрашивать у соседей кисточку для бритья. Кисточку онбудет   возвращать   невымытой,   а   тазик   потеряет.    Одинпутешественник, конечно, умрет, и друзья покойного, вместо тогочтобы  ехать  на  смычку,  вынуждены будут везти дорогой прах вМоскву. Это очень скучно и противно-возить прах. Кроме того,  вдороге  начнется  склока. Поверьте мне! Кто-нибудь, хотя бы тотже  Паламидов  или   Ухудшанский,   совершит   антиобщественныйпоступок. И вы будете долго и тоскливо его судить, а он будет свизгом  и  стонами  отмежевываться.  Все мне известно. Едете высейчас в шляпах и кепках, а назад вернетесь в тюбетейках. Самыйглупый из вас купит полный доспех бухарского  еврея:  бархатнуюшапку,  отороченную  шакалом, и толстое ватное одеяло, сшитое ввиде халата. И, конечно же, все вы по  вечерам  будете  петь  ввагоне  "Стеньку  Разина",  будете  глупо реветь: "И за борт еебросает в надлежащую волну". Мало того, даже  иностранцы  будутпеть:  "Вниз по матушке по Волге, сюр нотр мер Вольга, по нашейматери Волге".     Лавуазьян разгневался  и  замахнулся  на  пророка  пишущеймашинкой.     — Вы нам завидуете! — сказал он. — Мы не будем петь.     — Запоете, голубчики. Это неизбежно. Уж мне все известно.     — Не будем петь.     — Будете.  И если вы честные люди, то немедленно напишитемне об этом открытку.     В это время раздался сдержанный крик.  С  крыши  багажноговагона упал фоторепортер Меньшов. Он взобрался-- туда для того,чтобы  заснять  моменты отъезда. Несколько секунд Меньшов лежална перроне, держа  над  головой  аппарат.  Потом  он  поднялся,озабоченно проверил затвор и снова полез на крышу.     — Падаете?  -  спросил Ухудшанский, высовываясь из окна сгазетой.     — Какое это падение! — презрительно сказал  фоторепортер.— Вот  если  бы вы видели, как я падал со спирального спуска вПарке культуры и отдыха!     — Ну, ну, — заметил представитель профоргана и скрылся вокне.     Взобравшись на крышу и  припав  на  одно  колено,  Меньшовпродолжал работу. На него с выражением живейшего удовлетворениясмотрел  норвежский писатель, который уже разместил свои вещи вкупе и вышел на перрон прогуляться.  У  писателя  были  светлыедетские  волосы  и  большой  варяжский  нос.  Норвежец  был таквосхищен   фото-молодечеством   Меньшова,   что    почувствовалнеобходимость   поделиться   с   кем-нибудь  своими  чувствами.Быстрыми шагами он подошел  к  старику  ударнику  с  Трехгорки,приставил  свой  указательный  палец к его груди и пронзительновоскликнул:     — Вы!!     Затем он указал на собственную грудь и так же пронзительновскричал:     — Я!!     Исчерпав таким образом все имевшиеся  в  его  распоряжениирусские слова, писатель приветливо улыбнулся и побежал к своемувагону, так как прозвучал второй звонок. Ударник тоже побежал ксебе.  Мень-шов спустился на землю. Закивали головы, показалисьпоследние  улыбки,  пробежал  фельетонист  в  пальто  с  чернымбархатным   воротником.  Когда  хвост  поезда  уже  мотался  навыходной   стрелке,   из   буфетного   зала    выскочили    двабрата-корреспондента-Лев  Рубашкин  и  Ян  Скамейкин. В зубах уСкамейкина был зажат шницель  по-венски.  Братья,  прыгая,  какмолодые   собаки,   промчались   вдоль  перрона,  соскочили  назапятнанную нефтью землю и только здесь,  среди  шпал,  поняли,что за поездом им не угнаться.     А  поезд,  выбегая  из  строящейся  Москвы, уже завел своюоглушительную песню. Он бил колесами, адски хохотал под мостамии, только оказавшись среди дачных лесов, немного поуспокоился иразвил большую скорость.  Ему  предстояло  описать  на  глобусепорядочную     кривую,    предстояло    переменить    несколькоклиматических провинций, переместиться из центральной  прохладыв  горячую  пустыню,  миновать  много больших и малых городов иперегнать московское время на четыре часа.     К вечеру первого дня  в  вагон  советских  корреспондентовявились  два  вестника  капиталистического  мира: представительсвободомыслящей   австрийской   газеты   господин   Гейнрих   иамериканец  Хирам  Бурман.  Они  пришли  знакомиться.  ГосподинГейнрих был невелик ростом. На мистере Хираме была мягкая шляпас подкрученными полями. Оба говорили по-русски довольно чисто иправильно. Некоторое время  все  молча  стояли  в  коридоре,  синтересом  разглядывая  друг  друга.  Для  разгона заговорили оХудожественном театре. Гейнрих театр похвалил, а мистер  Бурмануклончиво  заметил,  что в СССР его, как сиониста, больше всегоинтересует еврейский вопрос.     — У нас такого вопроса уже нет, — сказал Паламидов.     — Как же может не быть  еврейского  вопроса?  -  удивилсяХирам.     — Нету, Не существует.     Мистер  Бурман  взволновался.  Всю  жизнь он писал в своейгазете статьи  по  еврейскому  вопросу,  и  расстаться  с  этимвопросом ему было бы больно.     — Но ведь в России есть евреи? — сказал он осторожно.     — Есть, — ответил Паламидов.     — Значит, есть и вопрос?     — Нет.   Евреи   есть,  а  вопроса  нету.  Электричество,скопившееся  в  вагонном  коридоре,  было  несколько  разряженопоявлением  Ухудшанского.  Он шел к умывальнику с полотенцем нашее.     — Разговариваете? — сказал он,  покачиваясь  от  быстрогохода поезда. — Ну, ну!     Когда  он  возвращался  назад,  чистый и бодрый, с каплямиводы на висках, спор охватил уже весь коридор.  Из  купе  вышлисовжурналисты, из соседнего вагона явилось несколько ударников,пришли   еще   два   иностранца-итальянский   корреспондент   сфашистским жетоном, изображающим дикторский пучок и топорик,  инемецкий   профессор-востоковед,   ехавший   на   торжество  поприглашению Бокса. Фронт спора был очень широк-от строительствасоциализма в СССР до входящих на Западе в моду мужских беретов.И  по  всем  пунктам,  каковы  бы  они   ни   были,   возникалиразногласия.     — Спорите?  Ну, ну, — сказал Ухудшанский, удаляясь в своекупе.     В  общем  шуме  можно  было  различить  только   отдельныевыкрики.     — Раз  так,  — говорил господин Гейнрих, хватая путиловцаСуворова за косоворотку, — то почему вы тринадцать лет  толькоболтаете? Почему вы не устраиваете мировой революции, о которойвы  столько  говорите?  Значит,  не  можете?  Тогда перестаньтеболтать!     — А мы и не будем делать у вас революции! Сами сделаете.     — Я? Нет, я не буду делать революции,     — Ну, без вас сделают и  вас  не  спросят.  Мистер  ХирамБурман  стоял,  прислонившись к тисненому кожаному простенку, ибезучастно глядел на спорящих. Еврейский  вопрос  провалился  вкакую-то  дискуссионную  трещину в самом же начале разговора, адругие темы не вызывали в его душе никаких эмоций.  От  группы,где  немецкий  профессор положительно отзывался о преимуществахсоветского  брака  перед  церковным,   отделился   стихотворныйфельетонист,  подписывавшийся псевдонимом Гаргантюа. Он подошелк призадумавшемуся Хираму и стал что-то с жаром ему  объяснять.Хирам  принялся слушать, но скоро убедился, что ровно ничего неможет  разобрать.  Между  тем  Гаргантюа  поминутно   поправлялчто-нибудь  в  туалете  Хирама,  то  подвязывая ему галстук, тоснимая с  него  пушинку,  то  застегивая  и  снова  расстегиваяпуговицу,  говорил довольно громко и, казалось, даже отчетливо.Но в его речи  был  какой-то  неуловимый  дефект,  превращавшийслова  в  труху.  Беда  усугублялась  тем,  что Гаргантюа любилпоговорить  и  после  каждой  фразы  требовал  от   собеседникаподтверждения.     — Ведь  верно?  -  говорил он, ворочая головой, словно бысобирался своим большим хорошим носом клюнуть  некий  корм.  --Ведь правильно?     Только  эти  слова  и  были понятны в речах Гаргантюа. Всеостальное сливалось в чудный убедительный рокот. Мистер  Бурманиз  вежливости  соглашался  и  вскоре убежал. Все соглашались сГаргантюа, и он считал себя человеком, способным  убедить  когоугодно и в чем угодно.     — Вот  видите,  -  сказал  он  Паламидову, — вы не умеетеразговаривать с людьми. А  я  его  убедил.  Только  что  я  емудоказал,  и  он  со  мною  согласился,  что никакого еврейскоговопроса у нас уже не существует. Ведь верно? Ведь правильно?     Паламидов ничего  не  разобрал  и,  кивнув  головой,  сталвслушиваться    в    беседу,   происходившую   между   немецкимвостоковедом и проводником вагона.  Проводник  давно  порывалсявступить  в разговор и только сейчас нашел свободного слушателяпо плечу. Узнав предварительно звание, а также  имя  и  фамилиюсобеседника, проводник отставил веник в сторону и плавно начал:     — Вы, наверно, не слыхали, гражданин профессор, в СреднейАзии есть  такое  животное, называется верблюд. У него на спинедве кочки имеются. И был у меня железнодорожник  знакомый,  вы,наверно,  слыхали,  товарищ Должностюк, багажный раздатчик. Селон на этого верблюда между кочек и ударил его хлыстом.  Верблюдбыл злой и стал его кочками давить, чуть было вовсе не задавил.Должностюк,  однако,  успел  соскочить.  Боевой был парень, вы,наверно, слыхали? Тут верблюд ему весь китель оплевал, а кительтолько из прачечной...     Вечерняя  беседа   догорала.   Столкновение   двух   мировокончилось благополучно. Ссоры как-то не вышло. Сосуществованиев   литерном   поезде   двух   систем  --  капиталистической  исоциалистической — волей-неволей должно было продлиться  околомесяца.  Враг  мировой  революции,  господин Гейнрих, рассказалстарый дорожный  анекдот,  после  чего  все  пошли  в  ресторанужинать,  переходя  из  вагона  в  вагон по трясущимся железнымщитам и жмуря глаза от сквозного ветра.  В  ресторане,  однако,население   поезда   расселось  порознь.  Тут  же,  за  ужином,состоялись смотрины. Заграница, представленная корреспондентамикрупнейших газет  и  телеграфных  агентств  всего  мира,  чинноналегла на хлебное вино и с ужасной вежливостью посматривала наударников   в  сапогах  и  на  советских  журналистов,  которыепо-домашнему явились в  ночных  туфлях  и  с  одними  запонкамивместо галстуков.     Разные  люди  сидели  в  вагон-ресторане:  и провинциал изНью-Йорка мистер Бурман, и канадская девушка,  прибывшая  из-заокеана  только  за час до отхода литерного поезда и поэтому ещеочумело вертевшая головой над котлетой в длинной  металлическойтарелочке,  и  японский  дипломат, и другой японец, помоложе, игосподин Гейнрих, желтые глаза которого почему-то усмехались, имолодой  английский  дипломат  с  тонкой  теннисной  талией,  инемец-востоковед,    весьма   терпеливо   выслушавший   рассказпроводника о существовании странного животного с двумя  кочкамина  спине,  и  американский экономист, и чехословак, и поляк, ичетыре американских корреспондента, в том числе пастор, пишущийв газете союза  христианских  молодых  людей,  и  стопроцентнаяамериканка   из   старинной   пионерской  семьи  с  голландскойфамилией, которая прославилась тем, что в прошлом году  отсталав Минеральных Водах от поезда и в целях рекламы некоторое времяскрывалась   в   станционном  буфете  (это  событие  вызвало  вамериканской  прессе  большой  переполох.  Три  дня  печаталисьстатьи под заманчивыми заголовками: "Девушка из старинной семьив  лапах  диких  кавказских  горцев"  и  "Смерть или выкуп"), имногие другие. Одни относились ко всему  советскому  враждебно,другие надеялись в наикратчайший срок разгадать загадочные душиазиатов,  третьи же старались добросовестно уразуметь, что же вконце концов происходит в Стране Советов.     Советская сторона шумела  за  своими  столиками,  Ударникипринесли  с  собою  еду  в  бумажных пакетах и налегли на чай вподстаканниках   из   белого   крупповского   металла.    Болеесостоятельные   журналисты   заказали   шницеля,  а  Лавуазьян,которого  внезапно  охватил  припадок  славянизма,  решил--  неударить   лицом   в   грязь  перед  иностранцами  и  потребовалпочки-соте. Почек он не съел, так как не любил их  сызмальства,но  тем  не  менее  надулся  гордостью  и  бросал  на иноземцеввызывающие взгляды. И на советской стороне  были  разные  люди.Был   здесь  сормовский  рабочий,  посланный  в  поездку  общимсобранием, и строитель со Сталинградского  тракторного  завода,десять лет назад лежавший в окопах против Врангеля на том самомполе,  где теперь стоит тракторный гигант, и ткач из Серпухова,заинтересованный Восточной Магистралью, потому что  она  должнаускорить доставку хлопка в текстильные районы.     Сидели  тут  и  металлисты  из  Ленинграда,  и  шахтеры изДонбасса, и машинист с  Украины,  и  руководитель  делегации  вбелой  русской  рубашке с большой бухарской звездой, полученнойза борьбу с  эмиром.  Как  бы  удивился  дипломат  с  тенниснойталией,  если  бы  узнал,  что  маленький  вежливый стихотворецГаргантюа восемь раз был в плену у разных гайдамацких  атаманови  один  раз  даже  был  расстрелян  махновцами, о чем не любилраспространяться, так как сохранил неприятнейшие  воспоминания,выбираясь с простреленным плечом из общей могилы.     Возможно,  что  и представитель христианских молодых людейсхватился бы за сердце,  выяснив,  что  веселый  Паламидов  былпредседателем  армейского  трибунала,  а  Лавуазьян в интересахгазетной информации переоделся женщиной и  проник  на  собраниебаптисток,    о   чем   и   написал   большую   антирелигиознуюкорреспонденцию,  что  ни  один  из  присутствующих   советскихграждан не крестил своих детей и что среди этих исчадий имеютсядаже  четыре писателя. Разные люди сидели в вагон-ресторане. Навторой день сбылись слова плюшевого пророка. Когда поезд, гремяи  ухая,  переходил  Волгу  по  Сызранскому   мосту,   литерныепассажиры  неприятными  городскими  голосами  затянули  песню оволжском богатыре. При этом  они  старались  не  смотреть  другдругу в глаза. В соседнем вагоне иностранцы, коим не было точноизвестно, где и что полагается петь, с воодушевлением исполняли"Эй, полна, полна коробочка" с не менее странным припевом: "Эх,юхнем!  "  Открытки  человеку с плюшевым носом никто не послал,было совестно. Один лишь Ухудшанский крепился. Он не пел вместесо всеми. Когда несенный разгул овладел поездом, один  лишь  онмолчал,  плотно  сжимая  зубы  и  делая вид, что читает "Полноегеографическое  описание  нашего  отечества".  Он  был   строгонаказан.  Музыкальный пароксизм случился с ним ночью, далеко заСамарой, В полночный час, когда необыкновенный поезд уже  спал,из  купе  Ухудшанского  послышался  шатающийся  голос: "Есть наВолге утес, диким мохом порос". Путешествие взяло свое.     А еще позже, когда заснул и Ухудшанский, дверь с  площадкиотворилась,  на  секунду  послышался  вольный  гром  колес, и впустой  блистающий  коридор,  озираясь,  вошел  Остап   Бендер.Секунду  он  колебался,  а  потом  сонно махнул рукой и раскрылпервую же дверь купе. При свете  синей  ночной  лампочки  спалиГаргантюа,  Ухудшанский и фотограф Меньшов, Четвертый, верхний,диванчик был пуст.  Великий  комбинатор  не  стал  раздумывать.Чувствуя слабость в ногах после тяжелых скитаний, невозвратимыхутрат  и  двухчасового стояния на подножке вагона, он взобралсянаверх. Оттуда ему представилось чудесное видение — у окна, настолике, задрав ножки  вверх,  как  оглобли,  лежала  белотелаявареная курица.     — Я  иду  по  неверному  пути  Паниковского, — прошепталОстап.     С этими словами он поднял курицу к  себе  и  съел  ее  безхлеба  и  соли. Косточки он засунул под твердый холщовый валик.Он  заснул  счастливый,   под   скрипение   переборок,   вдыхаянеповторимый железнодорожный запах краски.

Похожие статьи:

Проза → Глава II. Бравый солдат Швейк в полицейском управлении (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → Глава IV. Швейка выгоняют из сумасшедшего дома (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → Глава III. Швейк перед судебными врачами (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)

Проза → УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР. ОСКВЕРНИТЕЛЬ ПРАХА. Необычный детектив

Проза → ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ТЫЛУ. Глава I. Вторжение бравого солдата Швейка в мировую войну (Похождения Швейка. Роман. Я. Гашек)