Блог клуба Владимир Маяковский

В поцелуе рук ли,
              губ ли,
в дрожи тела
         близких мне
красный
     цвет
        моих республик
тоже
    должен
          пламенеть.
Я не люблю
       парижскую любовь:
любую самочку
        шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
          сказав -
                тубо -
собакам
     озверевшей страсти.
Ты одна мне
       ростом вровень,
стань же рядом
         с бровью брови,
дай
  про этот
      важный вечер
рассказать
      по-человечьи.
Пять часов,
       и с этих пор
стих
   людей
       дремучий бор,
вымер
   город заселенный,
слышу лишь
         свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
      молний поступь,
гром
   ругней
      в небесной драме,-
не гроза,
      а это
         просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
      не верь сырью,
не путайся
      этой тряски,-
я взнуздаю,
      я смирю
чувства
      отпрысков дворянских.
Страсти корь
      сойдет коростой,
но радость
      неиссыхаемая,
буду долго,
         буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
      жены,
         слезы...
               ну их! -
вспухнут веки,
           впору Вию.
Я не сам,
       а я
          ревную
за Советскую Россию.
Видел
   на плечах заплаты,
их
  чахотка
      лижет вздохом.
Что же,
      мы не виноваты -
ста мильонам
         было плохо.
Мы
  теперь
      к таким нежны -
спортом
      выпрямишь не многих,-
вы и нам
      в Москве нужны
не хватает
      длинноногих.
Не тебе,
      в снега
            и в тиф
шедшей
    этими ногами,
здесь
   на ласки
         выдать их
в ужины
      с нефтяниками.
Ты не думай,
      щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
      иди на перекресток
моих больших
      и неуклюжих рук.
Не хочешь?
      Оставайся и зимуй,
и это
   оскорбление
         на общий счет нанижем.
Я все равно
         тебя
            когда-нибудь возьму -
одну
   или вдвоем с Парижем.

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

От этого Терека
            в поэтах
                   истерика.
Я Терек не видел.
            Большая потерийка.
Из омнибуса
         вразвалку
сошел,
    поплевывал
            в Терек с берега,
совал ему
       в пену
            палку.
Чего же хорошего?
           Полный развал!
Шумит,
   как Есенин1 в участке.
Как будто бы
         Терек
            сорганизовал,
проездом в Боржом,
               Луначарский.
Хочу отвернуть
         заносчивый нос
и чувствую:
      стыну на грани я,
овладевает
         мною
            гипноз,
воды
   и пены играние.
Вот башня,
      револьвером
            небу к виску,
разит
   красотою нетроганой.
Поди
   подчини ее
         преду искусств —
Петру Семенычу
            Когану.
Стою,
   и злоба взяла меня,
что эту
   дикость и выступы
с такой бездарностью
                    я
                     променял
на славу,
      рецензии,
            диспуты.
Мне место
      не в «Красных нивах»,
                        а здесь,
и не построчно,
            а даром
реветь
   стараться в голос во весь,
срывая
   струны гитарам.
Я знаю мой голос:
            паршивый тон,
но страшен
      силою ярой.
Кто видывал,
         не усомнится,
                     что
я
был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
            взвинчена хоть,
величественно
         делает пальчиком.
Но я ей
      сразу:
         — А мне начхать,
царица вы
         или прачка!
Тем более
      с песен —
            какой гонорар?!
А стирка —
         в семью копейка.
А даром
   немного дарит гора:
лишь воду —
         поди
            попей-ка!—
Взъярилась царица,
            к кинжалу рука.
Козой,
   из берданки ударенной.
Но я ей
      по-своему,
              вы ж знаете как —
под ручку...
      любезно...
            — Сударыня!
Чего кипятитесь,
            как паровоз?
Мы
  общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
               мне
                 много про вас
говаривал
      некий Лермонтов2.
Он клялся,
      что страстью
               и равных нет...
Таким мне
      мерещился образ твой.
Любви я заждался,
              мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
                Попросту.
Да так,
    чтоб скала
            распостелилась в пух.
От черта скраду
            и от бога я!
Ну что тебе Демон?
              Фантазия!
                      Дух!
К тому ж староват —
                  мифология.
Не кинь меня в пропасть,
                  будь добра.
От этой ли
      струшу боли я?
Мне
  даже
      пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
            тем более.
Отсюда
      дашь
         хороший удар —
и в Терек
      замертво треснется.
В Москве
     больнее спускают...
                        куда!
ступеньки считаешь —
                  лестница.
Я кончил,
      и дело мое сторона.
И пусть,
      озверев от помарок,
про это
      пишет себе Пастернак3.
А мы...
      соглашайся, Тамара!
История дальше
        уже не для книг.
Я скромный,
          и я
            бастую.
Сам Демон слетел,
            подслушал,
                   и сник,
и скрылся,
      смердя
            впустую.
К нам Лермонтов сходит,
                  презрев времена.
Сияет —
      «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
            Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!

1924

Земля!
Дай исцелую твою лысеющую голову
лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.
Дымом волос над пожарами глаз из олова
дай обовью я впалые груди болот.
Ты! Нас — двое,
ораненных, загнанных ланями,
вздыбилось ржанье оседланных смертью коней.
Дым из-за дома догонит нас длинными дланями,
мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней.
Сестра моя!
В богадельнях идущих веков,
может быть, мать мне сыщется;
бросил я ей окровавленный песнями рог.
Квакая, скачет по полю
канава, зеленая сыщица,
нас заневолить
веревками грязных дорог.

Помните
              раньше
                          дела провинций? —
Играть в преферанс,
                                  прозябать
                                                  и травиться.
Три тысячи три,
                            до боли скул,
скулили сестры,
                            впадая в тоску.
В Москву!
                В Москву!!
                                В Москву!!!
                                                В Москву!!!!
Москва белокаменная,
                                      Москва камнекрасная
всегда
          была мне
                          мила и прекрасна.
Но нам ли
                 столицей одной утолиться?!
Пиджак Москвы
                            для Союза узок.
И вижу я —
                    за столицей столица
растет
            из безмерной силы Союза.
Где вороны
                    вились,
                                над падалью каркав,
в полотна
                железных дорог
                                          забинтованный,
столицей
                гудит
                          украинский Харьков,
живой,
            трудовой
                            и железобетонный.
За горами угля
                          и рельс
поезда
            не устанут свистать.
Блок про это писал:
                                  «Загорелась
Мне Америки новой звезда!»
Где раньше
                    сушу
                            китов и акул
лизало
           безрыбое море,
в дворцах
                  и бульварах
                                      ласкает Баку —
того,
        кто трудом изморен.
А здесь,
              где афиши
                                щипала коза,
— «Исполнят
                        такие-то арии»... —
сказанием
                  встает Казань,
столица
              Красной Татарии.
Москве взгрустнулось.
                                      Старушка, што ты?!
Смотри
              и радуйся, простолицая:
вылупливаются,
                            во все Советские Штаты,
новорожденные столицы!

Город растет,
                        а в далекой деревне,
в тихой глуши
                        медвежья угла
все еще
              стынет
                          в дикости древней
старый,
            косматый,
                            звериный уклад.
Дико в деревне,
                            и только селькоры,
жизнь
          подставляя
                              смертельным рискам,
смело
          долбят
                      непорядков горы
куцым
            своим
                      карандашным огрызком.
Ходит
          деревнею
                          слух ухатый:
«Ванька — писатель!» —
                                          Банда кулацкая,
камни запрятав,
                            таится у хаты,
бродит,
              зубами
                          по-волчьи лацкает.
В темном лесу
                          настигнут к ночи...
«Ванька идет!
                        Православные,
                                                  тише!»
Раз топором!
                      А после гогочут:
«Што?
            Теперь,
                         небойсь, не напишет!»
Труден
            и тяжек
                          путь селькора.
Но славят
                и чтут вас
                                  каждый день
все,
        кто беден,
                          все, кто в горе,
все, кто в обиде,
                            все, кто в нужде!
Враг богат,
                  изворотлив
                                      и ловок,
но не носить нам
                              его оков.
Ваш карандаш
                          вернее винтовок,
бьет
        и пронзает
                          лучше штыков.

Что ж ты в лекциях поешь,
будто бы громила я,
отношение мое ж
самое премилое.

Не пори, мой милый, чушь,
крыл не режь ты соколу,
на Сенной не волочу ж
я твою Чукоккалу.

Скрыть сего нельзя уже.
Я мово Корнея
третий год люблю (в душе!)
аль того раннее.

Помню —
                  то ли пасха,
то ли —
              рождество:
вымыто
              и насухо
расчищено торжество.
По Тверской
                      шпалерами
                                        стоят рядовые,
перед рядовыми —
                                  пристава.
Приставов
                  глазами
                                едят городовые:
— Ваше благородие,
                                  арестовать? —
Крутит
            полицмейстер
                                    за уши ус.
Пристав козыряет:
                              — Слушаюсь! —
И вижу —
                  катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит
          военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним,
                    как чурки,
четыре дочурки.
И на спинах булыжных,
                                        как на наших горбах,
свита
          за ним
                      в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись
                    в дамском писке:
Уррра!
            царь-государь Николай,
император
                  и самодержец всероссийский!

Снег заносит
                      косые кровельки,
серебрит
                телеграфную сеть,
он схватился
                      за холод проволоки
и остался
                на ней
                            висеть.
На всю Сибирь,
                          на весь Урал
метельная мура.
За Исетью,
                  где шахты и кручи,
за Исетью,
                  где ветер свистел,
приумолк
                исполкомовский кучер
и встал
            на девятой версте.
Вселенную
                  снегом заволокло.
Ни зги не видать —
                                  как на зло.
И только
                следы
                          от брюха волков
по следу
              диких козлов.
Шесть пудов
                      (для веса ровного!),
будто правит
                      кедров полком он,
снег хрустит
                    под Парамоновым,
председателем
                          исполкома.
Распахнулся весь,
роют
          снег
                  пимы.
— Будто было здесь?!
Нет, не здесь.
                      Мимо! —
Здесь кедр
                  топором перетроган,
зарубки
            под корень коры,
у корня,
              под кедром,
                                  дорога,
а в ней —
                  император зарыт.
Лишь тучи
                  флагами плавают,
да в тучах
                птичье вранье,
крикливое и одноглавое,
ругается воронье.

Прельщают
                    многих
                                короны лучи.
Пожалте,
                дворяне и шляхта,
корону
            можно
                        у нас получить,
но только
                вместе с шахтой.

Дрянь адмиральская,
пан
      и барон
шли
      от шестнадцати
разных сторон.
Пушка —
                французская,
английский танк.
Белым
            папаша
Антантовый стан.
Билась
            Советская
наша страна,
дни
      грохотали
разрывом гранат.
Не для разбоя
битва зовет —
мы
      защищаем
поля
        и завод.
Шли деревенские,
лезли из шахт,
дрались
              голодные,
в рвани
              и вшах.
Серые шлемы
с красной звездой
белой ораве
крикнули:
                  — Стой! —
Били Деникина,
били
        Махно,
так же
          любого
с дороги смахнем.
Хрустнул,
                проломанный,
Крыма хребет.
Красная
              крепла
в громе побед.
С вами
            сливалось,
победу растя,
сердце —
                рабочих,
сердце —
                крестьян.
С первой тревогою
с наших низов
стомиллионные
встанем на зов.
Землю колебля,
в новый поход
двинут
            дивизии
Красных пехот.
Помня
            принятие
красных присяг,
лава
        Буденных
пойдет
            на рысях.
Против
            буржуевых
новых блокад
красные
              птицы
займут облака.
Крепни
            и славься
в битвах веков,
Красная
              Армия
большевиков!

Уверяла дурой дура:
нам не дело-де до Рура.
Из-за немцев,
                        за германцев
лбам-де русским не ломаться.
Что, мол, Англия —
                                  за морем,
от нее нам мало горя!
Пусть, мол, прет
                            к Афганистану:
беспокоиться не стану.
Эти речи
                тем, кто глуп.
Тот,
        кто умный,
                          смотрит в глубь.
Если где елозит Юз 1,
намотай себе на ус,
а повел Керзон 2 рукой,
намотай на ус другой.
А на третий
                    (если есть)
намотай о Польше весть.
Мы
      винтовку
                      рады кинуть,
но глядим врагу за спину.
Не таится ль за спиной
Врангель 3
                тот или иной.
У буржуя,
                у француза,
пуд-кулак,
                колодезь-пузо —
сыт не будешь немцем голым.
Тянет их
                и к нашим горлам.
Что ж
          лежать на печке дома?
Нет,
        рассейся наша дрема.
Что
      и где
              и как течет —
все берите на учет!
В нашей
              войсковой газете
все страницы проглазейте.
Разгремим на сто ладов:
стой на страже —
                              будь готов!