МАЯКОВСКИЙ В. В. ХОРОШО! Поэма

   Владимир Владимирович Маяковский /7 (19) июля 1893 — 14 апреля 1930/ — советский поэт, драматург, киносценарист, кинорежиссёр, киноактёр, художник.


Хорошо! Октябрьская поэма

1

Время -
        вещь
             необычайно длинная, —
были времена -
               прошли былинные.
Ни былин,
          ни эпосов,
                     ни эпопей.
Телеграммой
            лети,
                  строфа!
Воспалённой губой
                  припади
                          и попей
из реки
        по имени — «Факт».
Это время гудит
                телеграфной струной,
это
    сердце
           с правдой вдвоём.
Это было
         с бойцами,
                    или страной,
или
    в сердце
             было
                  в моём.
Я хочу,
        чтобы, с этою
                      книгой побыв,
из квартирного
               мирка
шёл опять
          на плечах
                    пулемётной пальбы,
как штыком,
            строкой
                    просверкав.
Чтоб из книги,
               через радость глаз,
от свидетеля
             счастливого, —
в мускулы
          усталые
                  лилась
строящая
         и бунтующая сила.
Этот день
          воспевать
                    никого не наймём.
Мы
   распнём
           карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
                     как шелест знамён,
надо лбами
           годов
                 шелестел.

2

«Кончайте войну!
                 Довольно!
                           Будет!
                                  В этом
                                         голодном году —
невмоготу.
Врали:
       «народа -
                 свобода,
                          вперёд,
                                  эпоха,
                                        заря...» —
и зря.
Где
    земля,
           и где
                 закон,
                        чтобы землю
                                    выдать
                                           к лету? —
Нету!
Что же
       дают
            за февраль,
                        за работу,
                                   за то,
                                          что с фронтов
                                                        не бежишь? —
Шиш.
На шее
       кучей
             Гучковы,
                      черти,
                             министры,
                                       Родзянки…
Мать их зА ноги!
Власть
       к богатым
                 рыло
                      воротит -
                                чего
                                     подчиняться
                                                 ей?!..
Бей!!»

То громом,
           то шёпотом
                      этот ропот
сползал
        из Керенской
                     тюрьмы-решета.
В деревни
          шёл
              по травам и тропам,
в заводах
          сталью зубов скрежетал.
Чужие
      партии
             бросали швырком.
— На что им
            сбор
                 болтунов
                          далсЯ?! —
И отдавали
           большевикам
гроши,
       и силы,
               и голоса.
До сАмой
         мужичьей
                  земляной башки
докатывалась слава, -
                      лилАсь
                               и слЫла,
что есть
         за мужиков
                    какие-то
                             «большаки»
— у-у-у!
         Сила! —

3

Царям
      дворец
             построил Растрелли.
Цари рождались,
                жили,
                      старели.
Дворец
       не думал
                о вертлявом постреле,
не гадал,
          что в кровати,
                         царицам вверенной,
раскинется
           какой-то
                    присяжный поверенный.
От орлов,
          от власти,
                     одеял
                           и крУжевца
голова
       присяжного поверенного
                              кружится.
Забывши
        и классы
                 и партии,
идёт
     на дежурную речь.
Глаза
      у него
             бонапартьи
и цвета
        защитного
                  френч.
Слова и слова.
               Огнесловая лава.
Болтает
        сорокой радостной.
Он сам
       опьянён
               своею славой
пьяней,
        чем сорокаградусной.
Слушайте,
          пока не устанете,
как щебечет
            иной адъютантик:
«Такие случаи были —
он едет
        в автомобиле.
Узнавши,
         кто
             и который, —
толпа
      распрягла моторы!
Взамен
       лошадиной силы
сама
     на руках носила!»
В аплодисментном
                 плеске
премьер
        проплывает
                   над Невским,
и дамы,
       и дети-пузанчики
кидают
       цветы и розАнчики.
Если ж
       с безработы
                   загрустится
сам
    себя
         уверенно и быстро
назначает -
            то военным,
                        то юстиции,
то каким-нибудь
                ещё
                    министром.
И вновь
        возвращается,
                      сказанув,
ворочать дела
              и вертеть казну.
Подмахивает подписи
                    достойно
                             и старательно.
«Аграрные?
           Беспорядки?
                       Ряд?
Пошлите,
         этот,
               как его, -
                          карательный
отряд!
Ленин?
       Большевики?
                   Арестуйте и выловите!
Что?
     Не дают?
              Не слышу без очков.
Кстати...
          об его превосходительстве...
                                       Корнилове…
Нельзя ли
          сговориться
                      сюда
                           казачков?!..
Их величество?
               Знаю.
                     Ну да!..
И руку жал.
            Какая ерунда!
Императора?
            На воду?
                     И чёрную корку?
При чём тут Совет?
                   Приказываю
                              туда,
в Лондон,
          к королю Георгу».

Пришит к истории,
                  пронумерован
                               и скреплен,
и его
      рисуют -
               и Бродский и Репин.

4

Петербургские окна.
                    Синё и темно.
Город
      сном
           и покоем скован.
НО
не спит
        мадам Кускова.
Любовь
       и страсть вернулись к старушке.
Кровать
        и мечты
                розоватит восток.
Её
   волОс
           пожелтелые стружки
причудливо
           склеил
                  слезливый восторг.
С чего это
           девушка
                   сохнет и вянет?
Молчит...
          но чувство,
                      видать, великО.
Её
   утешает
           усастая няня,
видавшая виды, -
                 Пе Эн Милюков.
«Не спится, няня...
                    Здесь так душно…
Открой окно
            да сядь ко мне»,
— Кускова,
           что с тобой? -
                          «Мне скушно…
Поговорим о старине».
— О чём, Кускова?
                  Я,
                     бывало,
хранила
        в памяти
                 немало
старинных былей,
                 небылиц —
и про царей
            и про цариц.
И я б,
       с моим умишкой хилым, —
короновала б
             Михаила.
Чем брать
          династию
                   чужую…
Да ты
      не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
                 я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
           я рыдать готова...»
— Господь помилуй
                  и спаси…
Чего ты хочешь?
                Попроси.
Чтобы тебе
           на нас
                  не дуться,
дадим свобод
             и конституций…
Дай
    окроплю
            речей водою
горящий бунт… -
                  «Я не больна.
Я...
     знаешь, няня...
                     влюблена...»
— Дитя моё,
            господь с тобою! —
И Милюков
          её
             с мольбой
крестил
        профессорской рукой.
— Оставь, Кускова,
                   в наши лета
любить
       задаром
               смысла нету. -
«Я влюблена», -
                шептала
                        снова
в ушко
       профессору
                  она.
— Сердечный друг,
                  ты нездорова. —
«Оставь меня,
              я влюблена».
— Кускова,
           нервы, -
                    полечись ты… —
«Ах, няня,
           он
              такой речистый…
Ах, няня-няня!
               няня!
                     Ах!
Его же ж
         носят на руках.
А как поёт он
              про свободу…
Я с ним хочу, -
                не с ним,
                          так в воду».
Старушка
         тычется в подушку,
и только слышно:
                 «Саша! -
                          Душка!»
Смахнувши
          слёзы
                рукавом,
взревел усастый нянь:
                      — В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского...»
                  — В какого?
                              В Сашку? —
И от признания
               такого
лицо
     расплЫлось
                  Милюкова.
От счастия
           профессор Ожил:
— Ну, это что ж -
                  одно и то же!
При Николае
            и при Саше
мы
   сохраним доходы наши. —

Быть может,
            на брегах Невы
подобных
         дам
             видали вы?

5

Звякая
       шпорами
               довоенной выковки,
аксельбантами
             увешанные до пупов,
говорили -
           адъютант
                   (в «Селекте» на Лиговке)
и штабс-капитан
                Попов.
«Господин адъютант,
                    не возражайте,
                                   не дам, —
скажите,
         чего ещё
                  поджидаем мы?
Россию
       жиды
            продают жидам,
и кадровое
           офицерство
                      уже под жидами!
Вы, конешно,
             профессор,
                        либерал,
но казачество,
               пожалуйста,
                           оставьте в покое.
Например,
          моё положенье беря,
это...
       черт его знает, что это такое!
Сегодня с денщиком:
                    ору ему
                            — эй,
наваксь
        щиблетину,
                   чтоб видеть рыло в ней! —
И конешно -
            к матушке,
                       а он меня
                                    к моей,
к матушке,
           к свет
                  к Елизавете Кирилловне!»
«Нет,
      я не за монархию
                       с коронами,
                                   с орлами,
НО
   для социализма
                  нужен базис.
Сначала демократия,
                    потом
                          парламент.
Культура нужна.
                А мы -
                       Азия-с!
Я даже -
         социалист.
                    Но не граблю,
                                  не жгу.
Разве можно сразу?
                   Конешно, нет!
Постепенно,
            понемногу,
                       по вершочку,
                                    по шажку,
сегодня,
         завтра,
                 через двадцать лет.
А эти?
       От Вильгельма кресты да ленты.
В Берлине
          выходили
                   с билетом перронным.
Деньги
       штаба -
               шпионы и агЕнты.
В Кресты бы
            тех,
                 кто ездит в пломбирОванном!»
«С этим согласен,
                  это конешно,
этой сволочи
             мало повешено».
«Ленина,
         который
                 смуту сеет,
председателем,
               што ли,
                       совета министров?
Что ты?!
         Рехнулась, старушка Рассея?
Касторки прими!
                Поправьсь!
                           Выздоровь!
Офицерам -
           Суворова,
                     Голенищева-Кутузова
благодаря
          политикам ловким
быть
     под началом
                 Бронштейна бескартузого,
какого-то
          бесштанного
                      Лёвки?!
Дудки!
       С казачеством
                     шутки плохИ —
повыпускаем
            им
               потроха...»
И всё адъютант
                — ха да хи —
Попов
      — хи да ха. —
«Будьте дважды прокляты
                        и трижды поколейте!
Господин адъютант,
                   позвольте ухо:
их
  … ревосходительство
                       … ерал
                                Каледин,
с Дону,
        с плёточкой,
                     извольте понюхать!
Его превосходительство...
                          Да разве он один?!
Казачество кубанское,
                      Днепр,
                             Дон...»
И всё стаканами -
                  дон и динь,
и шпорами -
            динь и дон.
Капитан
        упился, как сова.
Челядь
       чайники
               бесшумно подавала.
А в конце у Лиговки
                    другие слова
подымались
           из подвалов.
«Я,
    товарищи, -
                из военной бюры.
Кончили заседание -
                    тОка-тОка.
Вот тебе,
          к маузеру,
                     двести бери,
а это -
        сто патронов
                     к винтовкам.
Пока
     соглашатели
                 замазывали рты,
подходит
         казатчина
                   и самокатчина.
Приказано
          питерцам
                   идти на фронты,
а сюда
       направляют
                  с Гатчины.
Вам,
     которые
             с Выборгской стороны,
вам
    заходить
             с моста Литейного.
В сумерках,
            тоньше
                   дискантовой струны,
не галдеть
           и не делать
                       заведенья питейного.
Я
  за Лашевичем
               беру телефон, —
не задушим,
            так нас задушат.
Или
    возьму телефон,
                    или вон
из тела
        пролетарскую душу.
Сам
      приехал,
               в пальтишке рваном, —
ходит,
       никем не опознан.
Сегодня,
         говорит,
                  подыматься рано.
А послезавтра -
                поздно.
Завтра, значит.
                Ну, не сдобровать им!
Быть
     КерЕнскому
                  биту и ободрану!
Уж мы
      подымем
              с царёвой кровати
эту
    самую
          Александру Фёдоровну».

6

Дул,
     как всегда,
                 октябрь
                         ветрАми,
как дуют
         при капитализме.
За Троицкий
            дули
                 авто и трамы,
обычные
        рельсы
               вызмеив.
Под мостом
           Нева-река,
по Неве
        плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
      Зимнему шататься.

В бешеном автомобиле,
                      покрышки сбивши,
тихий,
       вроде
             упакованной трубы,
за Гатчину,
            забившись,
                       улепётывал бывший —
«В рог,
        в бараний!
                   Взбунтовавшиеся рабы!..»

Видят
      редких звёзд глаза,
окружая
        Зимний
               в кольца,
по Мильонной
             из казарм
надвигаются кексгольмцы.

А в Смольном,
              в думах
                      о битве и войске,
Ильич
      гримированный
                    мечет шажки,
да перед картой
                Антонов с Подвойским
втыкают
        в места атак
                     флажки.

Лучше
      власть
             добром оставь,
никуда
       тебе
            не деться!
Ото всех
         идут
              застав
к Зимнему
          красногвардейцы.

Отряды рабочих,
                матросов,
                          голи —
дошли,
       штыком домерцав,
как будто
          руки
               сошлись на горле,
холёном
        горле
              дворца.
Две тени встало.
                 Огромных и шатких.
Сдвинулись.
            Лоб о лоб.
И двор
       дворцовый
                 руками решётки
стиснул
        торс
             толп.
Качались
         две
             огромных тени
от ветра
         и пуль скоростей, —
да пулемёты,
             будто
                   хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
«В политику...
               начали...
                         бАловаться…
Куда
     против нас
                бочкарёвским дурам?!
Приказывали б
              на штурм».
Но тень
        боролась,
                  спутав лапы, —
и лап
      никто
            не разнимал и не рвал.
Не выдержав
            молчания,
                      сдавался слабый —
уходил
       от испуга,
                  от нервА.
Первым,
        боязнью одолён,
снялся
       бабий батальон.
Ушли с батарей
               к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…
А Керенский -
              спрятался,
                         попробуй
                                  вымань его!
Задумывалась
             казачья башка.
И
  редели
         защитники Зимнего,
как зубья
          у гребешка.

И долго
        длилось
                это молчанье,
молчанье надежд
                и молчанье отчаянья.

А в Зимнем,
            в мягких мебелЯх
с бронзовыми вЫкрутами,
сидят
      министры
               в меди блях,
и пахнет
         гладко выбритыми.
На них не глядят
                 и их не слушают —
они
    у штыков в лесу.
Они
    упадут
           переспевшей грушею,
как только
           их
              потрясут.
Голос — редок.
Шёпотом,
         знаками.
— КЕренский где-то? —
— Он?
      За казаками. —
И снова молча.
И только
         пОд вечер:
— Где Прокопович? —
— Нет Прокоповича. —
А из-за Николаевского
чугунного мостА,
как смерть,
            глядит
                   неласковая
Аврорьих
         башен
               сталь.
И вот
      высоко
             над воротником
поднялось
          лицо Коновалова.
Шум,
     который
             тёк родником,
теперь
       прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
                     Дотянуться смог!
По каждому
           из стёкол
                     удары палки.
Это -
      из трёхдюймовок
шарахнули
          форты Петропавловки.
А поверху
          город
                как будто взорван:
бабахнула
          шестидюймовка Авророва.
И вот
      ещё
          не успела она
рассыпаться,
             гулка и грозна, —
над Петропавловской
                    взвИлся
                            фонарь,
восстанья
          условный знак.
— Долой!
         На приступ!
                     Вперёд!
                             На приступ! —
ВорвАлись.
           На ковры!
                     Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
                каждый выступ
брали,
       перешагивая
                   через юнкеров.
Как будто
          водою
                комнаты пОлня,
текли,
       сливались
                 над каждой потерей,
и схватки
          вспыхивали
                     жарче полдня
за каждым диваном,
                   у каждой портьеры.
По этой
        анфиладе,
                  приветствиями Оранной
монархам,
          несущим
                  короны-клады, —
бархатными залами,
                   раскатистыми коридорами
гремели,
         бились
                сапоги и приклады.
Какой-то
         смущённый
                   сукин сын,
а над ним
          путиловец -
                      нежней папаши:
«Ты,
     парнишка,
               выкладай
                        ворованные часы —
часы
     теперича
              наши!»
Топот рос
          и тех
                тринадцать
сгрёб,
       забил,
              зашиб,
                     затыркал.
Забились
         под галстук -
                       за что им приняться? —
Как будто
          топор
                навис над затылком.
За двести шагов...
                   за тридцать...
                                  за двадцать…
Вбегает
        юнкер:
               «Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
                   — Сдаваться!
                                Сдаваться! —
А в двери -
            бушлаты,
                     шинели,
                             тулупы…
И в эту
        тишину
               раскатившийся всласть
бас,
     окрепший
              над реями рея:
«Которые тут временные?
                        Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
       из ворвавшихся,
                       пенснишки тронув,
объявил,
         как об чём-то простом
                               и несложном:
«Я,
    председатель реввоенкомитета
                                 Антонов,
Временное
          правительство
                        объявляю низложенным».
А в Смольном
             толпа,
                    растопырив груди,
покрывала
          песней
                 фЕйерверк сведений.
Впервые
        вместо:
                — и это будет… —
пели:
      — и это есть
                   наш последний… —

До рассвета
            осталось
                     не больше аршина, —
руки
     лучей
           с востока взмОлены.
Товарищ Подвойский
                   сел в машину,
сказал устало:
               «Кончено...
                           в Смольный».
Умолк пулемёт.
               Угодил толкОв.
Умолкнул
         пуль
              звенящий улей.
Горели,
        как звёзды,
                    грани штыков,
бледнели
         звёзды небес
                      в карауле.
Дул,
     как всегда,
                 октябрь
                         ветрАми.
Рельсы
       по мосту вызмеив,
гонку
      свою
           продолжали трамы
уже -
      при социализме.

7

В такие ночи,
              в такие дни,
в часы
       такой поры
на улицах
          разве что
                     одни
поэты
      и ворЫ.
Сумрак
       на мир
              океан катнУл.
Синь.
      Над кострами -
                     бур.
Подводной
          лодкой
                 пошёл ко дну
взорванный
           Петербург.
И лишь
       когда
             от горящих вихров
шатался
        сумрак бурый,
опять вспоминалось:
                    с боков
                            и с верхов
непрерывная буря.
На воду
        сумрак
               похож и так —
бездонна
         синяя прорва.
А тут
      ещё
          и виденьем кита
туша
     Авророва.
Огонь
      пулемётный
                 площадь остриг.
Набережные -
             пустЫ.
И лишь
       хорохорятся
                   костры
в сумерках
           густых.
И здесь,
         где земля
                   от жары вязкА,
с испугу
         или со льдА,
ладони
       держа
             у огня в языках,
греется
        солдат.
Солдату
        упал
             огонь на глаза,
на клок
        волос
              лёг.
Я узнал,
         удивился,
                   сказал:
«Здравствуйте,
               Александр Блок.
Лафа футуристам,
                 фрак старья
разлазится
           каждым швом».
Блок посмотрел -
                 костры горят —
«Очень хорошо».
Кругом
       тонула
              Россия Блока…
Незнакомки,
            дымки севера
шли
    на дно,
            как идут
                     обломки
и жестянки
           консервов.
И сразу
        лицо
             скупее менял,
мрачнее,
         чем смерть на свадьбе:
«Пишут...
          из деревни...
                        сожгли...
                                  у меня…
библиотеку в усадьбе».

Уставился Блок -
                 и Блокова тень
глазеет,
         на стенке привстав…
Как будто
          оба
              ждут по воде
шагающего Христа.
Но Блоку
         Христос
                 являться не стал.
У Блока
        тоска у глаз.
Живые,
       с песней
                вместо Христа,
люди
     из-за угла.

Вставайте!
           Вставайте!
                      Вставайте!
Работники
          и батраки.
Зажмите,
         косарь и кователь,
винтовку
         в железо руки!
Вверх -
        флаг!
Рвань -
        встань!
Враг -
       ляг!
День -
       дрянь.
За хлебом!
           За миром!
                     За волей!
Бери
     у буржуев
               завод!
Бери
     у помещика поле!
Братайся,
          дерущийся взвод!
Сгинь -
        стар.
В пух,
       в прах.
Бей -
      бар!
Трах!
     тах!
Довольно,
          довольно,
                    довольно
покорность
           нести
                 на горбах.
Дрожи,
       капиталова дворня!
Тряситесь,
           короны,
                   на лбах!
Жир
    ёжь
страх
      плах!
Трах!
      тах!
Tax!
     тах!

Эта песня,
           перепетая по-своему,
доходила
         до глухих крестьян —
и вставали села,
                 содрогая воем,
по дороге
          топоры крестя.

Но-
    жи-
        чком
             на
                месте чик
лю-
    то-
        го
           по-
               мещика.
Гос-
     по-
         дин
             по-
                 мещичек,
со-
    би-
        райте
              вещи-ка!
До-
    шло
        до поры,
вы-
    хо-
        ди,
            босы,
вос-
     три
         топоры,
подымай косы.
Чем
    хуже
         моя Нина?!
Ба-
    рыни сами.
Тащь
     в хату
            пианино,
граммофон с часами!
Под-
     хо-
         ди-
             те, орлы!
Будя -
       пограбили.
Встречай в колы,
провожай
         в грабли!
Дело
     Стеньки
             с Пугачёвым,
разгорайся жарчи-ка!
Все
    поместья
             богачёвы
разметём пожарчиком.
Под-
     пусть
           петуха!
Подымай вилы!
Эх,
    не
       потухай, —
пет-
     тух милый!
Чёрт
     ему
         теперь
                родня!
Головы -
         кочаном.
Пулемётов трескотня
сыпется с тачанок.
«Эх, яблочко,
             цвета ясного.
Бей
    справа
           белаво,
слева краснова».

Этот вихрь,
            от мысли до курка,
и постройку,
             и пожара дым
прибирала
          партия
                 к рукам,
направляла,
            строила в ряды.