РЕМАРК ЭРИХ МАРИЯ. ТРИ ТОВАРИЩА. Роман (начало)

   IX
 
   Воскресенье. День гонок. Всю  последнюю  неделю  Кестер  тренировался
ежедневно. Вечерами мы принимались за "Карла" и до глубокой  ночи  копа-
лись в нем, проверяя каждый винтик, тщательно смазывая и приводя в поря-
док все. Мы сидели около склада запасных частей и ожидали Кестера,  отп-
равившегося к месту старта.
   Все были в сборе: Грау, Валентин, Ленц, Патриция Хольман, а  главное,
Юпп — в комбинезоне и гоночном шлеме с очками. Он весил  меньше  всех  и
поэтому должен был сопровождать Кестера. Правда, у Ленца возникли сомне-
ния. Он утверждал, что огромные, торчащие в стороны уши  Юппа  чрезмерно
повысят сопротивление воздуха, и тогда машина либо потеряет двадцать ки-
лометров скорости, либо превратится в самолет.
   — Откуда у вас, собственно, английское имя? — спросил Готтфрид Патри-
цию Хольман, сидевшую рядом с ним.
   — Моя мать была англичанка. Ее тоже звали Пат.
   — Ну, Пат — это другое дело. Это гораздо  легче  произносится.  -  Он
достал стакан и бутылку. — За крепкую дружбу, Пат. Меня зовут Готтфрид.
   Я с удивлением посмотрел на него. Я все еще не мог придумать, как мне
ее называть, а он прямо средь бела дня так свободно шутит с ней.  И  Пат
смеется и называет его Готтфридом.
   Но все это не шло ни в какое сравнение с поведением Фердинанда  Грау.
Тот словно сошел с ума и не спускал глаз с Пат. Он декламировал  звучные
стихи и заявил, что должен написать ее портрет.  И  действительно  -  он
устроился на ящике и начал работать карандашом.
   — Послушай, Фердинанд, старый сыч, — сказал я, отнимая у него  альбом
для зарисовок. — Не трогай ты живых людей. Хватит с тебя трупов. И гово-
ри, пожалуйста, побольше на  общие  темы.  К  этой  девушке  я  отношусь
всерьез.
   — А вы пропьете потом со мной остаток  выручки,  доставшейся  мне  от
наследства моего трактирщика?
   — Насчет всего остатка не знаю. Но частицу — наверняка, — сказал я.
   — Ладно. Тогда я пощажу тебя, мой мальчик.
   Треск моторов проносился над гоночной трассой, как пулеметный  огонь.
Пахло перегоревшим маслом, бензином и касторкой. Чудесный,  возбуждающий
запах, чудесный и возбуждающий вихрь моторов.
   По соседству, в хорошо оборудованных боксах, шумно возились механики.
Мы же были оснащены весьма скудно: несколько инструментов, свечи зажига-
ния, два запасных колеса, подаренных какой-то фабрикой,  немного  мелких
запасных частей — вот и все. Кестер представлял самого себя,  а  не  ка-
кой-нибудь автомобильный завод, и нам приходилось нести самим все расхо-
ды. Поэтому у нас и было только самое необходимое.
   Пришел Отто в сопровождении Браумюллера, уже одетого для гонки.
   — Ну, Отто, — сказал он, — если мои свечи  выдержат  сегодня  -  тебе
крышка. Но они не выдержат.
   — Посмотрим, — ответил Кестер.
   Браумюллер погрозил "Карлу":
   — Берегись моего "Щелкунчика"! Так называлась его новая, очень  тяже-
лая машина. Ее считали фаворитом.
   — "Карл" задаст тебе перцу, Тео! — крикнул ему Ленц. Браумюллеру  за-
хотелось ответить ему на старом, честном солдатском  языке,  но,  увидев
около нас Патрицию Хольман, он  осекся.  Выпучив  глаза,  он  глупо  ух-
мыльнулся в пространство и отошел.
   — Полный успех, — удовлетворенно сказал Ленц.
   На дороге раздался лай мотоциклов. Кестер  начал  готовиться.  "Карл"
был заявлен по классу спортивных машин.
   — Большой помощи мы тебе оказать не сможем, Отто, — сказал я, оглядев
набор наших инструментов.
   Он махнул рукой:
   — И не надо. Если "Карл" сломается, тут уж не поможет и целая авторе-
монтная мастерская.
   — Выставлять тебе щиты, чтобы ты знал, на каком ты месте?
   Кестер покачал головой:
   — Будет дан общий старт. Сам увижу. Кроме того, Юпп будет следить  за
этим.
   Юпп ревностно кивнул головой. Он дрожал от возбуждения  и  непрерывно
пожирал шоколад. Но таким он был только сейчас, перед гонками. Мы знали,
что после стартового выстрела он станет спокоен, как черепаха.
   — Ну, пошли! Ни пуха ни пера! Мы выкатили "Карла" вперед.
   — Ты только не застрянь на старте, падаль моя любимая, — сказал Ленц,
поглаживая радиатор. — Не разочаруй своего старого папашу, "Карл"!
   "Карл" помчался. Мы смотрели ему вслед.
   — Глянь-ка на эту дурацкую развалину, — неожиданно послышалось  рядом
с нами. — Особенно задний мост… Настоящий страус!
   Ленц залился краской и выпрямился.
   — Вы имеете в виду белую машину? — спросил он, с трудом сдерживаясь.
   — Именно ее, — предупредительно ответил ему огромного  роста  механик
из соседнего бокса. Он бросил свою реплику небрежно, едва повернув голо-
ву, и передал своему соседу бутылку с пивом. Ленц  начал  задыхаться  от
ярости и уже хотел было перескочить через низкую дощатую перегородку.  К
счастью, он еще не успел произнести ни одного оскорбления, и  я  оттащил
его назад.
   — Брось эту ерунду, — зашипел я. — Ты нужен здесь.
   Зачем раньше времени попадать в больницу!
   С ослиным упрямством Ленц пытался вырваться.
   Он не выносил никаких выпадов против "Карла".
   — Вот видите, — сказал я Патриции Хольман, — и этого  шального  козла
еще называют "последним романтиком"! Можете вы поверить, что он когда-то
писал стихи?
   Это подействовало мгновенно. Я ударил по больному месту.
   — Задолго до войны, — извинился Готтфрид. — А  кроме  того,  деточка,
сходить с ума во время гонок — не позор. Не так ли. Пат?
   — Быть сумасшедшим вообще не позорно.
   Готтфрид взял под козырек:
   — Великие слова! Грохот моторов заглушил все. Воздух содрогался.
   Содрогались земля и небо. Стая машин пронеслась мимо.
   — Предпоследний! — пробурчал Ленц. — Наш зверь все-таки  запнулся  на
старте.
   — Ничего не значит, — сказал я. — Старт — слабое  место  "Карла".  Он
медленно разгоняется, но зато потом его не удержишь.
   В замирающий грохот моторов начали просачиваться звуки  громкоговори-
телей. Мы не верили своим ушам: Бургер, один из самых опасных  конкурен-
тов, застрял на старте.
   Опять послышался гул машин. Они трепетали вдали, как саранча над  по-
лем. Быстро увеличиваясь, они пронеслись вдоль трибун и легли в  большой
поворот. Оставалось шесть машин, и "Карл" все еще шел предпоследним.  Мы
были наготове. То слабее, то сильнее слышался из-за поворота рев  двига-
телей и раскатистое эхо. Потом вся стая вырвалась на прямую. Вплотную за
первой машиной шли вторая и третья. За ними следовал Кестер: на повороте
он продвинулся вперед и шел теперь четвертым.
   Солнце выглянуло из-за облаков. Широкие полосы света и тени легли  на
дорогу, расцветив ее, как тигровую шкуру. Тени от облаков проплывали над
толпой. Ураганный рев моторов бил по нашим  напряженным  нервам,  словно
дикая бравурная музыка. Ленц переминался с ноги на ногу, я жевал сигаре-
ту, превратив ее в кашицу, а Патриция тревожно, как жеребенок  на  заре,
втягивала в себя воздух. Только Валентин и Грау сидели спокойно и  нежи-
лись на солнце.
   И снова грохочущее сердцебиение машин, мчащихся вдоль трибун.  Мы  не
спускали глаз с Кестера. Отто мотнул головой, — он не хотел менять  бал-
лонов. Когда после поворота машины опять пронеслись мимо нас, Кестер шел
уже впритирку за третьей. В таком порядке они бежали по бесконечной пря-
мой.
   — Черт возьми! — Ленц глотнул из бутылки.
   — Это он освоил, — сказал я Патриции. — Нагонять на поворотах  -  его
специальность.
   — Пат, хотите глоточек? — спросил Ленц, протягивая ей бутылку.
   Я с досадой посмотрел на него. Он выдержал  мой  взгляд,  не  моргнув
глазом.
   — Лучше из стакана, — сказала она. — Я еще не научилась пить  из  бу-
тылки.
   — Нехорошо! — Готтфрид достал стакан. — Сразу видны недостатки совре-
менного воспитания.
   На последующих кругах машины растянулись. Вел Браумюллер. Первая чет-
верка вырвалась постепенно на триста метров вперед. Кестер исчез за три-
бунами, идя нос в нос с третьим гонщиком. Потом машины показались опять.
Мы вскочили. Куда девалась третья? Отто несся один за двумя первыми. На-
конец подъехала третья машина. Задние баллоны были в клочьях. Ленц  зло-
радно усмехнулся; машина остановилась у соседнего бокса. Верзила-механик
ругался. Через минуту машина снова была в порядке.
   Еще несколько кругов, но положение не изменилось. Ленц отложил секун-
домер в сторону и начал вычислять.
   — У "Карла" еще есть резервы, — объявил он.
   — Боюсь, что у других тоже, — сказал я.
   — Маловер! — Он посмотрел на меня уничтожающим взглядом.
   На предпоследнем круге Кестер опять качнул головой. Он шел на риск  и
хотел закончить гонку, не меняя баллонов. Еще не было настоящей жары,  и
баллоны могли бы, пожалуй, выдержать.
   Напряженное ожидание прозрачной стеклянной химерой повисло над  прос-
торной площадью и трибунами, — начался финальный этап гонок.
   — Всем держаться за дерево, — сказал я, сжимая  ручку  молотка.  Ленц
положил руку на мою голову. Я оттолкнул его. Он улыбнулся и ухватился за
барьер.
   Грохот нарастал до рева, рев до рычания, рычание до грома, до высоко-
го, свистящего пения моторов, работавших на максимальных оборотах. Брау-
мюллер влетел в поворот. За ним неслась вторая машина. Ее задние  колеса
скрежетали и шипели. Она шла ниже первой. Гонщик,  видимо,  хотел  попы-
таться пройти по нижнему кругу.
   — Врешь! — крикнул Ленц. В эту секунду появился Кестер. Его машина на
полной скорости взлетела до верхнего края.  Мы  замерли,  казалось,  что
"Карл" вылетит за поворот, но  мотор  взревел,  и  автомобиль  продолжал
мчаться по кривой.
   — Он вошел в поворот на полном газу! — воскликнул я.
   Ленц кивнул:
   — Сумасшедший!
   Мы свесились над барьером, дрожа от лихорадочного напряжения. Удастся
ли ему? Я поднял Патрицию и поставил ее на ящик с инструментами:
   — Так вам будет лучше видно! Опирайтесь на мои плечи. Смотрите внима-
тельно, он и этого обставит на повороте.
   — Уже обставил! — закричала она. — Он уже впереди!
   — Он приближается к Браумюллеру! Господи, отец небесный, святой  Мои-
сей! — орал Ленц. — Он действительно обошел второго, а теперь подходит к
Браумюллеру.
   Над треком нависла грозовая туча. Все три машины стремительно  вырва-
лись из-за поворота, направляясь к нам. Мы кричали как оголтелые, к  нам
присоединились Валентин и Грау с его чудовищным басом. Безумная  попытка
Кестера удалась, он обогнал вторую машину сверху на повороте, — его  со-
перник допустил просчет и вынужден был сбавить скорость на выбранной  им
крутой дуге. Теперь Отто коршуном ринулся на Браумюллера, вдруг  оказав-
шегося только метров НУ двадцать впереди. Видимо, у Браумюллера забарах-
лило зажигание.
   — Дай ему, Отто! Дай ему! Сожри "Щелкунчика"! — ревели мы, размахивая
руками.
   Машины в последний раз скрылись за  поворотом.  Ленц  громко  молился
всем богам Азии и Южной Америки, прося у них помощи,  и  потрясал  своим
амулетом. Я тоже вытащил свой. Опершись на мои плечи, Патриция  подалась
вперед и напряженно вглядывалась вдаль; она напоминала изваяние на  носу
галеры.
   Показались машины. Мотор Браумюллера все еще чихал, то и дело  слыша-
лись перебои. Я закрыл глаза. Ленц повернулся спиной к трассе — мы хоте-
ли умилостивить судьбу. Чей-то крик заставил нас очнуться. Мы только ус-
пели заметить, как Кестер, оторвавшись на два метра от своего соперника,
первым пересек линию финиша.
   Ленц обезумел. Он швырнул инструмент на землю и сделал стойку на  за-
пасном колесе.
   — Что это вы раньше сказали? — заорал он, снова встав на ноги и обра-
щаясь к механику-геркулесу. — Развалина?
   — Отвяжись от меня, дурак, — недовольно ответил ему механик. И в пер-
вый раз, с тех пор как я его знал, последний романтик, услышав оскорбле-
ние, не впал в бешенство. Он затрясся от хохота, словно в приступе пляс-
ки святого Витта.
   Мы ожидали Отто. Ему надо было переговорить с членами судейской  кол-
легии.
   — Готтфрид, — послышался за нами хриплый голос. Мы обернулись и  уви-
дели человекоподобную гору в слишком узких полосатых брюках, не  в  меру
узком пиджаке цвета маренго и в черном котелке.
   — Альфонс! — воскликнула Патриция Хольман.
   — Собственной персоной, — согласился он.
   — Мы выиграли, Альфонс! — крикнула она.
   — Крепко, крепко. Выходит, я немножко опоздал?
   — Ты никогда не опаздываешь. Альфонс, — сказал Ленц.
   — Я, собственно, принес вам кое-какую еду. Жареную  свинину,  немного
солонины. Все уже нарезано.
   Он развернул пакет.
   — Боже мой, — сказала Патриция Хольман, — тут на целый полк!
   — Об этом можно судить только потом, — заметил Альфонс. — Между  про-
чим, имеется кюммель [2], прямо со льда.
   Он достал две бутылки:
   — Уже откупорены.
   — Крепко, крепко, — сказала Патриция Хольман.
   Он дружелюбно подмигнул ей.
   Тарахтя, подъехал к нам "Карл". Кестер и Юпп  выпрыгнули  из  машины.
Юпп выглядел точно юный Наполеон. Его уши сверкали, как церковные витра-
жи. В руках он держал огромный и невероятно безвкусный серебряный кубок.
   — Шестой, — сказал Кестер, смеясь. — Эти ребята  никак  не  придумают
что-нибудь поновее.
   — Только эту молочную крынку? — деловито осведомился Альфонс. — А на-
личные?
   — Да, — успокоил его Отто. — И наличные тоже.
   — Тогда мы просто купаемся в деньгах, — сказал Грау.
   — Наверно, получится приятный вечерок.
   — У меня? — спросил Альфонс.
   — Мы считаем это честью для себя, — ответил Ленц.
   — Гороховый суп со свиными  потрохами,  ножками  и  ушами,  -  сказал
Альфонс, и даже Патриция Хольман изобразила на своем лице чувство  высо-
кого уважения.
   — Разумеется, бесплатно, — добавил он.
   Подошел Браумюллер, держа в руке несколько свечей зажигания,  забрыз-
ганных маслом. Он проклинал свою неудачу.
   — Успокойся, Тео! — крикнул ему Ленц. — Тебе обеспечен первый приз  в
ближайшей гонке на детских колясках.
   — Дадите отыграться хоть на коньяке? — спросил Браумюллер.
   — Можешь пить его даже из пивной кружки, — сказал Грау.
   — Тут ваши шансы слабы, господин Браумюллер, — произнес Альфонс тоном
эксперта. — Ни разу я еще не видел Кестера под мухой.
   — А я до сегодняшнего дня ни разу не видел "Карла"  впереди  себя,  -
ответил Браумюллер.
   — Неси свое горе с достоинством, — сказал Грау. — Вот бокал,  возьми.
Выпьем за то, чтобы машины уничтожили культуру.
   Собираясь отправиться в город, мы решили прихватить остатки  провиан-
та, принесенного Альфонсом. Там еще оставалось вдоволь на нескольких че-
ловек. Но мы обнаружили только бумагу.
   — Ах, вот оно что! — усмехнулся Ленц и показал на растерянно  улыбав-
шегося Юппа. В обеих руках он держал по большому  куску  свинины.  Живот
его выпятился, как барабан. — Тоже своего рода рекорд!
   За ужином у Альфонса Патриция Хольман пользовалась, как мне казалось,
слишком большим успехом. Грау снова предложил написать ее портрет.  Сме-
ясь, она заявила, что у нее не хватит терпения; фотографироваться  удоб-
нее.
   — Может быть, он напишет ваш портрет с фотографии, — заметил я, желая
кольнуть Фердинанда. — Это скорее по его части.
   — Спокойно, Робби, — невозмутимо ответил Фердинанд,  продолжая  смот-
реть на Пат своими голубыми детскими глазами. — От  водки  ты  делаешься
злобным, а я — человечным. Вот в чем разница между нашими поколениями.
   — Он всего на десять лет старше меня, — небрежно сказал я.
   — В наши дни это и составляет разницу в поколение, — продолжал Ферди-
нанд. — Разницу в целую жизнь, в тысячелетие. Что знаете вы,  ребята,  о
бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем — вы  зво-
ните по телефону; вы больше не мечтаете — вы выезжаете за город с суббо-
ты на воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в  политике  -  жалкое
племя!
   Я слушал его только одним ухом, а другим прислушивался  к  тому,  что
говорил Браумюллер. Чуть покачиваясь, он заявил  Патриции  Хольман,  что
именно он должен обучать ее водить машину. Уж он-то научит ее всем  трю-
кам.
   При первой же возможности я отвел его в сторонку:
   — Тео, спортсмену очень вредно слишком много заниматься женщинами.
   — Ко мне это не относится, — заметил Браумюллер, — у меня  великолеп-
ное здоровье.
   — Ладно. Тогда запомни: тебе не поздоровится, если я стукну  тебя  по
башке этой бутылкой.
   Он улыбнулся:
   — Спрячь шпагу, малыш. Как узнают настоящего джентльмена, знаешь?  Он
ведет себя прилично, когда налижется. А ты знаешь, кто я?
   — Хвастун! Я не опасался, что кто-нибудь из них действительно попыта-
ется отбить ее; такое между нами не водилось. Но я не так уж был  уверен
в ней самой. Мы слишком мало знали друг друга. Ведь могло легко статься,
что ей вдруг понравится один из них. Впрочем, можно ли вообще быть  уве-
ренным в таких случаях?
   — Хотите незаметно исчезнуть? — спросил я.
   Она кивнула.
   Мы шли по улицам. Было  облачно.  Серебристо-зеленый  туман  медленно
опускался на город. Я взял руку Патриции  и  сунул  ее  в  карман  моего
пальто. Мы шли так довольно долго.
   — Устала? — спросил я.
   Она покачала головой и улыбнулась.
   Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:
   — Не зайти ли нам куда-нибудь?
   — Нет… Потом.
   Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди  ка-
менного потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы наш-
ли пустую скамейку и сели.
   Вокруг фонарей, стоявших перед нами на краю тротуара, сияли  дрожащие
оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная  игра  света.
Майские жуки, охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы,
кружились около фонарей и тяжело ударялись об их влажные  стекла.  Туман
преобразил все предметы, оторвав их от земли и подняв над нею. Гостиница
напротив плыла по черному зеркалу асфальта, точно  океанский  пароход  с
ярко освещенными каютами, серая  тень  церкви,  стоящей  за  гостиницей,
превратилась в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в се-
ровато-красном мареве света. А потом сдвинулись с места и поплыли  кара-
ваны домов...
   Мы сидели рядом и молчали. В тумане все было нереальным — и мы  тоже.
Я посмотрел на Патрицию, — свет фонаря отражался в  ее  широко  открытых
глазах.
   — Сядь поближе, — сказал я, — а то туман унесет тебя...
   Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был  полуоткрыт,  зубы
мерцали, большие глаза смотрели на меня в упор… Но мне казалось, будто
она вовсе меня не замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо,  ту-
да, где серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шеве-
лением листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит
темный неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас  она
встанет и пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где  ей  слы-
шится темный таинственный призыв земли и жизни.
   Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как  оно  склонилось
ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской  и  нежностью,
как оно расцвело в этой сверкающей тишине, — никогда не забуду,  как  ее
губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они  разг-
лядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие  мерцающие
глаза медленно закрылись, словно сдавшись...
   А туман все клубился вокруг. Из его рваных  клочьев  торчали  бледные
могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул.  Время
умерло...
   Мы долго просидели так. Постепенно ветер усилился, и в сером  воздухе
перед нами замелькали длинные тени. Я услышал шаги и невнятное  бормота-
ние. Затем донесся приглушенный звон гитар. Я поднял голову. Тени  приб-
лижались, превращаясь в темные силуэты, и сдвинулись в круг.  Тишина.  И
вдруг громкое пение: "Иисус зовет тебя..."
   Я вздрогнул и стал прислушиваться. В чем дело? Уж не попали ли мы  на
луну? Ведь это был настоящий хор, — двухголосный женский хор...
   — "Грешник, грешник, поднимайся..." — раздалось над кладбищем в ритме
военного марша.
   В недоумении я посмотрел на Пат.
   — Ничего не понимаю, — сказал я.
   — "Приходи в исповедальню..." — продолжалось пение в бодром темпе.
   Вдруг я понял:
   — Бог мой! Да ведь это Армия спасения [3]!
   — "Грех в себе ты подавляй..." — снова призывали тени. Кантилена  на-
растала.
   В карих глазах Пат замелькали искорки. Ее губы и плечи вздрагивали от
смеха.
   Над кладбищем неудержимо гремело фортиссимо:
   Страшный огнь и пламя ада -
   Вот за грех тебе награда;
   Но Иисус зовет: "Молись!
   О заблудший сын, спасись!"
   — Тихо! Разрази вас гром! -  послышался  внезапно  из  тумана  чей-то
злобный голос.
   Минута растерянного молчания. Но Армия спасения привыкла к невзгодам.
Хор зазвучал с удвоенной силой.
   — "Одному что в мире делать?" — запели женщины в унисон.
   — Целоваться, черт возьми, — заорал тот же голос. — Неужели  и  здесь
нет покоя?
   — "Тебя дьявол соблазняет..." — оглушительно ответили ему.
   — Вы, старые дуры, уже давно никого не соблазняете! -  мгновенно  до-
неслась реплика из тумана.
   Я фыркнул. Пат тоже не могла больше сдерживаться. Мы тряслись от  хо-
хота. Этот поединок был форменной потехой. Армии спасения было известно,
что кладбищенские скамьи служат  прибежищем  для  любовных  пар.  Только
здесь они могли уединиться и скрыться от городского шума. Поэтому  бого-
боязненные "армейки", задумав нанести по кладбищу решающий удар, устрои-
ли воскресную облаву во имя спасения душ.  Необученные  голоса  набожно,
старательно и громко гнусавили слова песни. Резко бренчали в такт  гита-
ры.
   Кладбище ожило. В тумане начали раздаваться смешки и возгласы. Оказа-
лось, что все скамейки заняты. Одинокий мятежник, выступивший  в  защиту
любви, получил невидимое, но могучее подкрепление со  стороны  единомыш-
ленников. В знак протеста быстро организовался контрхор. В нем,  видимо,
участвовало немало бывших военных. Маршевая музыка Армии спасения разза-
дорила их. Вскоре мощно зазвучала старинная песня "В Гамбурге я  побывал
— мир цветущий увидал"...
   Армия спасения страшно всполошилась. Бурно заколыхались поля  шляпок.
Старые девы вновь попытались перейти в контратаку.
   — "О, не упорствуй, умоляем..." — резко  заголосил  хор  аскетических
дам.
   Но зло победило. Трубные глотки противников дружно грянули в ответ:
   Свое имя назвать мне нельзя:
   Ведь любовь продаю я за деньги...
   — Уйдем сейчас же, — сказал я Пат. — Я знаю эту  песню.  В  ней  нес-
колько куплетов, и текст чем дальше, тем красочней. Прочь отсюда!
   Мы снова были в городе с его автомобильными гудками и шорохом шин. Но
он оставался заколдованным. Туман превратил автобусы в больших сказочных
животных, автомобили — в крадущихся кошек с горящими глазами, а  витрины
магазинов — в пестрые пещеры, полные соблазнов.
   Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли площадь  луна-парка.  В
мглистом воздухе карусели вырисовывались, как башни, пенящиеся блеском и
музыкой, чертово колесо кипело в пурпуровом зареве, в золоте и хохоте, а
лабиринт переливался синими огнями.
   — Благословенный лабиринт! — сказал я.
   — Почему? — спросила Пат.
   — Мы были там вдвоем.
   Она кивнула.
   — Мне кажется, что это было бесконечно давно.
   — Войдем туда еще разок?
   — Нет, — сказал я. — Уже поздно. Хочешь что-нибудь выпить?
   Она покачала головой.
   Как она была прекрасна! Туман, словно легкий аромат, делал ее еще бо-
лее очаровательной.
   — А ты не устала? — спросил я.
   — Нет, еще не устала.
   Мы подошли к павильону с кольцами и крючками. Перед ним висели  фона-
ри, излучавшие резкий карбидный свет. Пат посмотрела на меня.
   — Нет, — сказал я. — Сегодня не буду бросать колец. Ни одного не бро-
шу. Даже если бы мог выиграть винный погреб самого Александра  Македонс-
кого.
   Мы пошли дальше через площадь и парк.
   — Где-то здесь должна быть сирень, — сказала Пат.
   — Да, запах слышен. Совсем отчетливо.
   — Видно, уже распустилась, — ответила она. -  Ее  запах  разлился  по
всему городу.
   Мне захотелось найти пустую скамью, и я осторожно посмотрел по сторо-
нам. Но то ли из-за сирени, или потому что был воскресный день, или  нам
просто не везло, — я ничего не нашел. На всех скамейках сидели  пары.  Я
посмотрел на часы. Уже было больше двенадцати.
   — Пойдем ко мне, — сказал я, — там мы будем одни.
   Она не ответила, но мы пошли обратно. На кладбище мы  увидели  неожи-
данное зрелище. Армия спасения подтянула резервы. Теперь хор стоял в че-
тыре шеренги, и в нем были не только сестры, но еще и братья в форменных
мундирах. Вместо резкого двухголосья пение шло уже на четыре  голоса,  и
хор звучал как орган. В ритме вальса над могильными плитами неслось:  "О
мой небесный Иерусалим..."
   От оппозиции ничего не осталось. Она была сметена.
   Директор моей гимназии частенько говаривал:  "Упорство  и  прилежание
лучше, нежели беспутство и гений..."
   Я открыл дверь. Помедлив немного, включил свет.
   Перед нами зияла протянувшаяся в глубь квартиры отвратительная  кишка
коридора.
   — Закрой глаза, — тихо сказал я, — это зрелище для закаленных.
   Я подхватил ее на руки и медленно, обычным шагом, словно я был  один,
пошел по коридору мимо чемоданов и газовых плиток к своей двери.
   — Жутко, правда? — растерянно спросил я, глядя на плюшевый  гарнитур,
расставленный в комнате. Да, теперь мне явно не хватало парчовых  кресел
фрау Залевски, ковра, лампы Хассе...
   — Совсем не так жутко, — сказала Пат.
   — Все-таки жутко! — ответил я и подошел к окну.  -  Зато  вид  отсюда
красивый. Может, придвинем кресла к окну?
   Пат ходила по комнате:
   — Совсем недурно. Главное, здесь удивительно тепло.
   — Ты мерзнешь?
   — Я люблю, когда тепло, — поеживаясь, сказала она. — Не люблю холод и
дождь. К тому же это мне вредно.
   — Боже праведный… а мы просидели столько времени на улице  в  тума-
не...
   — Тем приятнее сейчас здесь...
   Она потянулась и снова заходила по комнате крупными шагами.  Движения
ее были очень красивы. Я почувствовал какую-то неловкость и  быстро  ос-
мотрелся. К счастью, беспорядок был невелик. Ногой я задвинул свои  пот-
репанные комнатные туфли под кровать.
   Пат подошла к шкафу и посмотрела наверх. Там стоял старый  чемодан  -
подарок Ленца. На нем была масса пестрых наклеек — свидетельства экзоти-
ческих путешествий моего друга.
   — "Рио-де-Жанейро! — прочитала  она.  -  Манаос...  Сантьяго...  Буэ-
нос-Айрес… Лас-Пальмас..."
   Она отодвинула чемодан назад и подошла ко мне:
   — И ты уже успел побывать во всех этих местах? Я что-то  пробормотал.
Она взяла меня под руку.
   — Расскажи мне об этом, расскажи обо всех этих городах.  Как,  должно
быть, чудесно путешествовать так далеко...
   Я смотрел на нее. Она стояла передо мной, красивая,  молодая,  полная
ожиданий, мотылек, по счастливой случайности залетевший  ко  мне  в  мою
старую, убогую комнату, в мою пустую, бессмысленную жизнь...  ко  мне  и
все-таки не ко мне: достаточно слабого дуновения — и он  расправит  кры-
лышки и улетит… Пусть меня ругают, пусть стыдят, но я не мог,  не  мог
сказать "нет", сказать, что никогда не бывал там...  тогда  я  этого  не
мог...
   Мы стояли у окна, туман льнул к стеклам, густел около них,  и  я  по-
чувствовал: там, за туманом, притаилось мое прошлое, молчаливое и  неви-
димое… Дни ужаса и холодной испарины, пустота, грязь, клочья зачумлен-
ного бытия, беспомощность, расточительная трата сил, бесцельно  уходящая
жизнь, — но здесь, в тени передо мной, ошеломляюще близко, ее тихое  ды-
хание, ее непостижимое присутствие и тепло, ее ясная жизнь, -  я  должен
был это удержать, завоевать...
   — Рио… — сказал я. — Рио-де-Жанейро — порт как сказка. Семью дугами
вписывается море в бухту,  и  белый  сверкающий  город  поднимается  над
нею...
   Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о мут-
ных, илистых водах рек, о мерцающих островах и о  крокодилах,  о  лесах,
пожирающих дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход  скользит
в темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и  ор-
хидей, сквозь запахи разложения, — все это я слышал от Ленца, но  теперь
я почти не сомневался, что и вправду был там, — так причудливо смешались
воспоминания с томлением по всему этому, с желанием привнести в  невесо-
мую и мрачную путаницу моей жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять
это необъяснимо красивое лицо, эту внезапно вспыхнувшую надежду, это ос-
частливившее меня цветение… Чего стоил я сам по себе рядом  с  этим?..
Потом, когда-нибудь, все объясню, потом, когда стану  лучше,  когда  все
будет прочнее… потом… только не теперь… "Манаос… — говорил я,  -
Буэнос-Айрес..." — И каждое слово звучало как мольба, как заклинание...
   Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как
месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они ти-
хо шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празд-
нество, таинственный ток капель к корням, от которых они поднимутся сно-
ва вверх и превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.
   Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался  свет  одинокого
фонаря. Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми,
почти прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.
   — Слышишь, Пат? Дождь...
   — Да...
   Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на  белой  по-
душке. Одно плечо приподнялось. Оно поблескивало, как матовая бронза. На
руку падала узкая полоска света.
   — Посмотри… — сказала она, поднося ладони к лучу.
   — Это от фонаря на улице, — сказал я.
   Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по  плечам  и
груди, желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались, ста-
новились оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее  го-
ловой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и мед-
ленно поползло по потолку.
   — Это реклама на улице.
   — Видишь, как прекрасна твоя комната.
   — Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда уже не будет такой, как
прежде… потому что ты была здесь.
   Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.
   — Но… — сказала она, — я ведь еще часто буду приходить сюда… Час-
то...
   Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и
очень счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.
   — Как ты хороша. Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.
   Она улыбнулась и наклонилась надо мной:
   — Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать  без
любви!
   Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем  близко,  взволно-
ванное, открытое, полное страстной силы.
   — Держи меня крепко, — прошептала она. — Мне нужно, чтобы кто-то дер-
жал меня крепко, иначе я упаду. Я боюсь.
   — Не похоже, что ты боишься.
   — Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.
   — Уж я-то буду держать тебя крепко, — сказал я, все еще не  очнувшись
от этого странного сна наяву, яркого и зыбкого. — Я  буду  держать  тебя
по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.
   Она коснулась ладонями моего лица:
   — Правда? Я кивнул. Ее плечи осветились  зеленоватым  светом,  словно
погрузились в глубокую воду. Я взял ее за руки и притянул к себе, — меня
захлестнула большая теплая волна, светлая и нежная… Все погасло...
   Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался  и  смотрел
на нее. Мне хотелось, чтобы  эта  ночь  длилась  бесконечно.  Нас  несло
где-то по ту сторону времени. Все пришло так быстро, и я еще  ничего  не
мог понять. Я еще не понимал, что меня любят. Правда, я знал,  что  умею
по-настоящему дружить с мужчинами,  но  не  представлял  себе,  за  что,
собственно, меня могла бы полюбить женщина. Я думал: видимо, все сведет-
ся только к одной этой ночи, а потом мы проснемся, и все кончится.
   Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затек-
ла и онемела. Но я не шевелился, и только когда она повернулась во сне и
прижалась к подушке, я осторожно высвободил руку. Я тихонько встал, поб-
рился и бесшумно почистил зубы. Потом налил на ладонь немного  одеколона
и освежил волосы и шею. Было очень странно — стоять  в  этой  безмолвной
серой комнате наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры  де-
ревьев за окном. Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит
на меня. У меня перехватило дыхание.
   — Иди сюда, — сказала она.
   Я подошел к ней и сел на кровать.
   — Все еще правда? — спросил я.
   — Почему ты спрашиваешь?
   — Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее.
   — А теперь дай мне одеться, — сказала она.
   Я поднял с пола ее белье из тонкого шелка. Оно было совсем невесомым.
Я держал его в руке и думал, что? даже оно какое-то особенное. И та, кто
носит его, тоже должна быть какой-то особенной. Никогда мне  не  понять;
ее, никогда.
   Я подал ей платье. Она притянула мою голову и поцеловала меня.
   Потом я проводил ее домой. Мы шли рядом в серебристом  свете  утра  и
почти не разговаривали. По мостовой прогромыхал молочный фургон.  Появи-
лись разносчики газет. На тротуаре, прислонившись к стене дома, сидел  и
спал старик. Его подбородок дергался,  -  казалось,  вот-вот  отвалится.
Рассыльные развозили на велосипедах корзины с булочками. На улице запах-
ло свежим теплым хлебом. Высоко в синем небе гудел самолет.
   — Сегодня? — спросил я Пат, когда мы дошли до ее парадного.
   Она улыбнулась.
   — В семь? — спросил я.
   Она совсем не выглядела усталой, а была свежа, как после долгого сна.
На прощание она поцеловала меня. Я стоял перед домом, пока в ее  комнате
не зажегся свет.
   Потом пошел обратно. По пути вспомнил все, что надо было ей  сказать,
— много прекрасных слов. Я брел по улицам и думал, как много мог бы ска-
зать и сделать, будь я другим.  Потом  направился  на  рынок.  Сюда  уже
съехались фургоны с овощами, мясом и цветами. Я знал,  что  здесь  можно
купить цветы втрое дешевле, чем в магазине. На  все  оставшиеся  у  меня
деньги я накупил тюльпанов. В их чашечках блестели капли росы. Цветы бы-
ли свежи и великолепны. Продавщица набрала целую охапку и обещала  отос-
лать все Пат к одиннадцати часам. Договариваясь со мной, она рассмеялась
и добавила к букету пучок фиалок.
   — Ваша дама будет наслаждаться ими по крайней мере две недели, — ска-
зала она. — Только пусть кладет время от времени таблетку  пирамидона  в
воду.
   Я кивнул и расплатился. Потом медленно пошел домой.
   В мастерской стоял отремонтированный "форд". Новых заказов  не  было.
Следовало что-то предпринять. Кестер и я отправились на аукцион. Мы  хо-
тели купить такси, которое продавалось с  молотка.  Такси  можно  всегда
неплохо перепродать.
   Мы проехали в северную часть города. Под аукцион был отведен  флигель
во дворе. Кроме такси, здесь продавалась целая куча других вещей: крова-
ти, шаткие столы, позолоченная клетка с попугаем, выкрикивавшим "Привет,
миленький! ", большие старинные часы, книги, шкафы, поношенный фрак, ку-
хонные табуретки, посуда — все убожество искромсанного и  гибнущего  бы-
тия.
   Мы пришли слишком рано, распорядителя аукциона еще не было.
   Побродив между выставленными вещами, я начал листать зачитанные деше-
вые издания греческих и римских классиков с множеством карандашных поме-
ток на полях. Замусоленные, потрепанные страницы. Это уже не были  стихи
Горация или песни Анакреона, а беспомощный крик нужды и отчаяния чьей-то
разбитой жизни. Эти книги, вероятно, были единственным утешением для  их
владельца, он хранил их до последней возможности, и уж если их  пришлось
принести сюда, на аукцион, — значит, все было кончено.
   Кестер посмотрел на меня через плечо:
   — Грустно все это, правда? Я кивнул и показал на другие вещи:
   — Да, Отто. Не от хорошей жизни люди принесли сюда табуретки и шкафы.
   Мы подошли к такси, стоявшему в углу двора. Несмотря на  облупившуюся
лакировку, машина была чистой. Коренастый мужчина  с  длинными  большими
руками стоял неподалеку и тупо разглядывал нас.
   — А ты испробовал машину? — спросил я Кестера.
   — Вчера, — сказал он. — Довольно изношена, но была в хороших руках.
   Я кивнул:
   — Да, выглядит отлично. Ее помыли еще сегодня утром. Сделал это,  ко-
нечно, не аукционист.
   Кестер кивнул и посмотрел на коренастого мужчину:
   — Видимо, это и есть хозяин. Вчера он тоже стоял здесь и драил  маши-
ну.
   — Ну его к чертям! — сказал я. — Похож на раздавленную собаку.
   Какой-то молодой человек в пальто с поясом пересек двор и  подошел  к
машине. У него был неприятный ухарский вид.
   — Вот он, драндулет, — сказал он, обращаясь то ли к нам, то ли к вла-
дельцу машины, и постучал тростью  по  капоту.  Я  заметил,  что  хозяин
вздрогнул при этом.
   — Ничего, ничего, — великодушно успокоил его парень в пальто  с  поя-
сом, — лакировка все равно уже  не  стоит  ни  гроша.  Весьма  почтенное
старье. В музей бы его, а? — Он пришел в восторг от своей остроты, гром-
ко расхохотался и посмотрел на нас, ожидая одобрения. Мы не рассмеялись.
— Сколько вы хотите за этого дедушку? — обратился он к владельцу.
   Хозяин молча проглотил обиду.
   — Хотите отдать его по цене металлического лома, не так ли? — продол-
жал тараторить юнец, которого не покидало  отличное  настроение.  -  Вы,
господа, тоже интересуетесь? — И вполголоса добавил:  -  Можем  обделать
дельце. Пустим машину в обмен на яблоки и яйца, а прибыль поделим.  Чего
ради отдавать ему лишние деньги! Впрочем, позвольте представиться: Гвидо
Тисе из акционерного общества "Аугека".
   Вертя бамбуковой тростью, он подмигнул нам доверительно, но  с  видом
превосходства. "Этот дошлый двадцатипятилетний червяк знает все на  све-
те", — подумал я с досадой. Мне стало жаль владельца машины, молча  сто-
явшего рядом.
   — Вам бы подошла другая фамилия. Тисе не звучит, — сказал я.
   — Да что вы! — воскликнул он польщенно. Его, видимо, часто хвалили за
хватку в делах.
   — Конечно, не звучит, — продолжал я. — Сопляк, вот бы вам  как  назы-
ваться, Гвидо Сопляк.
   Он отскочил назад.
   — Ну, конечно, — сказал он, придя в себя. — Двое против одного...
   — Если дело в этом, — сказал я, — то я и один могу пойти с вами  куда
угодно.
   — Благодарю, благодарю! — холодно ответил Гвидо и ретировался.
   Коренастый человек с расстроенным лицом стоял молча, словно  все  это
его не касалось; он не сводил глаз с машины.
   — Отто, мы не должны ее покупать, — сказал я.
   — Тогда ее купит этот ублюдок Гвидо, — возразил Кестер, — и мы  ничем
не поможем ее хозяину.
   — Верно, — сказал я. — Но все-таки мне это не нравится.
   — А что может понравиться в наше время, Робби? Поверь мне:  для  него
даже лучше, что мы здесь. Так он, может быть, получит за свое такси чуть
побольше. Но обещаю тебе: если эта сволочь не предложит свою цену, то  я
буду молчать.
   Пришел аукционист. Он торопился. Вероятно, у него было много  дел:  в
городе ежедневно проходили десятки аукционов. Он приступил к  распродаже
жалкого скарба, сопровождая слова плавными, округлыми жестами. В нем бы-
ла деловитость и тяжеловесный юмор человека, ежедневно  соприкасающегося
с нищетой, но не задетого ею.
   Вещи уплывали за гроши. Несколько торговцев скупили почти все. В  от-
вет на взгляд аукциониста они небрежно поднимали палец или  отрицательно
качали головой. Но порой за этим взглядом следили другие глаза.  Женщины
с горестными лицами со страхом и надеждой взирали на  пальцы  торговцев,
словно на священные заповеди господни. Такси заинтересовало трех покупа-
телей. Первую цену назвал Гвидо — триста марок. Это было  позорно  мало.
Коренастый человек подошел ближе. Он беззвучно шевелил губами. Казалось,
что и он хочет что-то предложить. Но его рука опустилась. Он отошел  на-
зад.
   Затем была названа цена в четыреста марок. Гвидо повысил ее до  четы-
рехсот пятидесяти. Наступила пауза. Аукционист обратился к собравшимся:
   — Кто больше?.. Четыреста пятьдесят  -  раз,  четыреста  пятьдесят  -
два...
   Хозяин такси стоял с широко открытыми глазами  и  опущенной  головой,
точно ожидал удара в затылок.
   — Тысяча, — сказал Кестер. Я посмотрел на него. — Она стоит  трех,  -
шепнул он мне. — Не могу смотреть, как его здесь режут.
   Гвидо делал нам отчаянные знаки. Ему хотелось обтяпать дельце,  и  он
позабыл про "Сопляка".
   — Тысяча сто, — проблеял он и, глядя на нас, усиленно заморгал обоими
глазами. Будь у него глаз на заду, он моргал бы и им.
   — Тысяча пятьсот, — сказал Кестер.
   Аукционист вошел в раж. Он пританцовывал с молотком в руке,  как  ка-
пельмейстер. Это уже были суммы, а не какие-нибудь две, две с  половиной
марки, за которые шли прочие предметы.
   — Тысяча пятьсот десять! — воскликнул Гвидо, покрываясь потом.
   — Тысяча восемьсот, — сказал Кестер.
   Гвидо взглянул на него, постучал пальцем по лбу и сдался.  Аукционист
подпрыгнул. Вдруг я подумал о Пат.
   — Тысяча восемьсот пятьдесят, — сказал я, сам того не  желая.  Кестер
удивленно повернул голову.
   — Полсотни я добавлю сам, — поспешно сказал я, — так надо… из осто-
рожности.
   Он кивнул.
   Аукционист ударил молотком — машина стала нашей. Кестер тут же  упла-
тил деньги.
   Не желая признать себя побежденным, Гвидо подошел к нам как ни в  чем
не бывало.
   — Подумать только! — сказал он. — Мы могли бы заполучить этот ящик за
тысячу марок. От третьего претендента мы бы легко отделались.
   — Привет, миленький! — раздался за ним скрипучий голос.
   Это был попугай в позолоченной клетке, — настала его очередь.
   — Сопляк, — добавил я.
   Пожав плечами, Гвидо исчез.
   Я подошел к бывшему владельцу машины. Теперь рядом с ним стояла блед-
ная женщина.
   — Вот… — сказал я.
   — Понимаю… — ответил он.
   — Нам бы лучше не вмешиваться, но тогда вы получили бы меньше, — ска-
зал я.
   Он кивнул, нервно теребя руки.
   — Машина хороша, — начал он внезапно скороговоркой, — машина  хороша,
она стоит этих денег… наверняка… вы не переплатили… И вообще  дело
не в машине, совсем нет… а все потому… потому что...
   — Знаю, знаю, — сказал я.
   — Этих денег мы и не увидим, — сказала женщина. — Все тут же уйдет на
оплату долгов.
   — Ничего, мать, все снова будет хорошо, — сказал мужчина. — Все будет
хорошо!
   Женщина ничего не ответила.
   — При переключении на вторую скорость повизгивают шестеренки, -  ска-
зал мужчина, — но это не дефект, так было всегда, даже  когда  она  была
новой. — Он словно говорил о ребенке. — Она у нас уже три года, и ни од-
ной поломки. Дело в том, что… сначала я болел, а потом  мне  подложили
свинью… Друг...
   — Подлец, — жестко сказала женщина.
   — Ладно, мать, — сказал мужчина и посмотрел на нее, — я еще встану на
ноги. Верно, мать?
   Женщина не ответила. Ее переволновавшийся муж был весь в поту.
   — Дайте мне ваш адрес, — сказал Кестер, — иной раз нам может  понадо-
биться шофер.
   Тяжелой, честной рукой человек старательно вывел адрес.  Я  посмотрел
на Кестера; мы оба знали, что беднягу может спасти только чудо. Но время
чудес прошло, а если они и случались, то разве что в худшую сторону.
   Человек говорил без умолку, как в бреду. Аукцион кончился. Мы  стояли
во дворе одни. Он объяснял нам, как пользоваться зимой стартером.  Снова
и снова прикасался к машине, потом приутих.
   После обеда пришел булочник, чтобы забрать свой "форд".  У  него  был
унылый, грустный вид. Я стоял один во дворе.
   — Нравится вам цвет? — спросил я.
   — Да, пожалуй, — сказал он, нерешительно оглядывая машину.
   — Верх получился очень красивым.
   — Разумеется...
   Он топтался на месте, словно не решаясь уходить. Я ждал, что он попы-
тается выторговать еще что-нибудь, например, домкрат или пепельницу.
   Но произошло другое. Он посопел с минутку, потом  посмотрел  на  меня
выцветшими глазами в красных прожилках и сказал:
   — Подумать только: еще несколько недель назад она сидела в этой маши-
не, здоровая и бодрая!..
   Я слегка удивился, увидев его вдруг таким размякшие,  и  предположил,
что шустрая чернявая бабенка, которая приходила с ним в  последний  раз,
уже начала действовать ему на  нервы.  Ведь  люди  становятся  сентимен-
тальными скорее от огорчений, нежели от любви.
   — Хорошая она была женщина, — продолжал он, — душевная  женщина.  Ни-
когда ничего не требовала. Десять лет проносила одно  и  то  же  пальто.
Блузки и все такое шила себе сама. И хозяйство вела  одна,  без  прислу-
ги...
   "Ага, — подумал я, — его новая мадам, видимо, не делает всего этого".
   Булочнику хотелось излить душу. Он рассказал мне о бережливости своей
жены, и было странно видеть, как воспоминания  о  сэкономленных  деньгах
растравляли этого заядлого любителя пива и игры в кегли. Даже  сфотогра-
фироваться по-настоящему и то не хотела, говорила, что, мол, слишком до-
рого. Поэтому у него осталась только одна свадебная  фотография  и  нес-
колько маленьких моментальных снимков.
   Тут меня осенило:
   — Вам следовало бы заказать красивый портрет вашей жены, — сказал  я.
— Будет память навсегда. Фотографии со временем выцветают. Есть один ху-
дожник, который делает такие вещи.
   Я рассказал ему о деятельности Фердинанда Грау. Он сразу же  насторо-
жился и заметил, что это, вероятно, очень дорого. Я успокоил его -  дес-
кать, если я пойду с ним, то с него возьмут дешевле. Он попробовал укло-
ниться от моего предложения, но я не отставал и заявил что память о жене
дороже всего. Наконец он был готов. Я позвонил Фердинанду и  предупредил
его. Потом я поехал с булочником за фотографиями.
   Шустрая брюнетка выскочила нам навстречу из  булочной.  Она  забегала
вокруг "Форда".
   — Красный цвет был бы лучше, пупсик! Но ты,  конечно,  всегда  должен
поставить на своем!
   — Да отстань ты! — раздраженно бросил пупсик. Мы поднялись  в  гости-
ную. Дамочка последовала за нами. Ее быстрые глазки видели все. Булочник
начал нервничать. Он не хотел искать фотографии при ней.
   — Оставь-ка нас одних, — сказал он наконец грубо.
   Вызывающе выставив полную грудь, туго обтянутую джемпером, она повер-
нулась и вышла. Булочник достал из зеленого плюшевого альбома  несколько
фотографий и показал мне. Вот его жена, тогда еще невеста, а рядом он  с
лихо закрученными усами; тогда она еще  смеялась.  С  другой  фотографии
смотрела худая, изнуренная женщина с боязливым взглядом. Она  сидела  на
краю стула. Только две небольшие фотографии, но в них  отразилась  целая
жизнь.
   — Годится, — сказал я. — По этим снимкам он может сделать все.
   Фердинанд Грау встретил нас в сюртуке. У него был вполне почтенный  и
даже торжественный вид. Этого требовала профессия. Он знал,  что  многим
людям, носящим траур, уважение к их горю важнее, чем само горе.
   На стенах мастерской висело несколько внушительных портретов маслом в
золотых рамах; под ними были маленькие фотографии — образцы.  Любой  за-
казчик мог сразу же убедиться, что можно сделать даже  из  расплывчатого
моментального снимка.
   Фердинанд обошел с булочником всю экспозицию и спросил, какая  манера
исполнения ему больше по душе. Булочник в свою очередь спросил,  зависят
ли цены от размера портрета. Фердинанд объяснил, что дело тут не в квад-
ратных метрах, а в стиле живописи. Тогда выяснилось, что булочник  пред-
почитает самый большой портрет.
   — У вас хороший вкус, — похвалил его Фердинанд, — это  портрет  прин-
цессы Боргезе. Он стоит восемьсот марок. В раме.
   Булочник вздрогнул.
   — А без рамы?
   — Семьсот двадцать.
   Булочник предложил четыреста марок. Фердинанд тряхнул  своей  львиной
гривой:
   — За четыреста марок вы можете иметь максимум головку в  профиль.  Но
никак не портрет анфас. Он требует вдвое больше труда.
   Булочник заметил, что головка в профиль устроила  бы  его.  Фердинанд
обратил его внимание на то, что обе фотографии сняты анфас. Тут даже сам
Тициан и тот не смог бы сделать портрет  в  профиль.  Булочник  вспотел;
чувствовалось, что он в отчаянии оттого, что в свое время не был  доста-
точно предусмотрителен. Ему пришлось согласиться с Фердинандом.  Он  по-
нял, что для портрета анфас придется малевать на пол-лица больше, чем  в
профиль. Более высокая цена была оправдана. Булочник мучительно колебал-
ся. Фердинанд, сдержанный до этой минуты, теперь перешел к уговорам. Его
могучий бас приглушенно перекатывался по мастерской, как эксперт, я счел
долгом заметить, что мой друг выполняет работу безукоризненно.  Булочник
вскоре созрел для сделки, особенно после того,  как  Фердинанд  расписал
ему, какой эффект произведет столь пышный портрет на злокозненных  сосе-
дей.
   — Ладно, — сказал он, — но  при  оплате  наличными  десять  процентов
скидки.
   — Договорились, — согласился Фердинанд. — Скидка десять  процентов  и
задаток триста марок на издержки — на краски и холст.
   Еще несколько минут они договаривались о деталях, а затем  перешли  к
обсуждению характера самого портрета. Булочник хотел, чтобы были дорисо-
ваны нитка жемчуга и золотая брошь с бриллиантами. На фотографии они от-
сутствовали.
   — Само собой разумеется, — заявил Фердинанд,  -  драгоценности  вашей
супруги будут пририсованы. Хорошо, если вы их как-нибудь занесете на ча-
сок, чтобы они получились возможно натуральнее.
   Булочник покраснел:
   — У меня их больше нет. Они… Они у родственников.
   — Ах, так. Ну что же, можно и без них. А скажите,  брошь  вашей  жены
похожа на ту, что на портрете напротив?
   Булочник кивнул:
   — Она была чуть поменьше.
   — Хорошо, так мы ее и сделаем. А ожерелье нам ни к чему. Все жемчужи-
ны похожи одна на другую.
   Булочник облегченно вздохнул.
   — А когда будет готов портрет?
   — Через шесть недель.
   — Хорошо.
   Булочник простился и ушел. Я еще немного посидел с Фердинандом в мас-
терской.
   — Ты будешь работать над портретом шесть недель?
   — Какое там! Четыре-пять дней. Но ему я этого не могу сказать,  а  то
еще начнет высчитывать, сколько я зарабатываю в час, и  решит,  что  его
обманули. А шесть недель его вполне устраивают, так же, как и  принцесса
Боргезе! Такова человеческая природа, дорогой Робби. Скажи  я  ему,  что
это модистка, и портрет жены потерял бы для него половину своей  прелес-
ти. Между прочим вот уже шестой раз выясняется, что умершие женщины  но-
сили такие же драгоценности, как на том портрете. Вот какие бывают  сов-
падения. Этот портрет никому не ведомой доброй Луизы Вольф -  великолеп-
ная, возбуждающая реклама.
   Я обвел взглядом комнату. С неподвижных лиц на стенах на меня смотре-
ли глаза, давно истлевшие в могиле. Эти портреты остались невостребован-
ными или неоплаченными родственниками. И все это были люди, которые ког-
да-то дышали и на что-то надеялись.
   — Скажи, Фердинанд, ты не станешь постепенно меланхоликом в таком ок-
ружении?
   Он пожал плечами:
   — Нет, разве что циником. Меланхоликом становишься, когда размышляешь
о жизни, а циником — когда видишь, что делает из нее большинство людей.
   — Да, но ведь иные люди страдают по-настоящему...
   — Конечно, но те не заказывают портретов.
   Он встал.
   — И хорошо, Робби, что у людей еще остается много важных мелочей, ко-
торые приковывают их к жизни, защищают от нее. А вот одиночество -  нас-
тоящее одиночество, без всяких иллюзий — наступает  перед  безумием  или
самоубийством.
   Большая голая комната плыла в сумерках. За стеной кто-то  тихо  ходил
взад и вперед. Это была экономка, никогда не показывавшаяся при  ком-ни-
будь из нас. Она считала, что мы восстанавливаем Фердинанда против  нее,
и ненавидела нас.
   Я вышел и, словно в теплую ванну, окунулся в шум и бурление улицы.
 
 
   XI
 
   Впервые я шел в гости к Пат. До сих пор обычно она навещала меня  или
я приходил к ее дому, и мы отправлялись куда-нибудь. Но всегда было так,
будто она приходила ко мне только с визитом, ненадолго. А  мне  хотелось
знать о ней больше, знать, как она живет.
   Я подумал, что мог бы принести ей цветы. Это было нетрудно: городской
сад за луна-парком был весь в цвету. Перескочив через  решетку,  я  стал
обрывать кусты белой сирени.
   — Что вы здесь делаете? — раздался вдруг громкий голос. Я поднял гла-
за. Передо мной стоял человек с лицом бургундца  и  закрученными  седыми
усами. Он смотрел на меня с возмущением. Не полицейский и не сторож, но,
судя по виду, офицер в отставке.
   — Это нетрудно заметить, — вежливо ответил я, — я обламываю ветки си-
рени.
   На мгновение у отставного военного отнялся язык.
   — Известно ли вам, что это городской парк? — гневно спросил он.
   Я рассмеялся.
   — Конечно, известно. — Или, по-вашему, я принял это место за  Канарс-
кие острова?
   Он посинел. Я испугался, — что если его хватит удар.
   — Сейчас ж вон отсюда! — заорал он первоклассным казарменным басом. -
Вы расхищаете городскую собственность! Я прикажу вас задержать!
   Однако я уже успел набрать достаточно сирени.
   — Но сначала меня надо поймать. Ну-ка, догони, дедушка! — предложил я
старику, перемахнул через решетку и исчез.
   Перед домом Пат я еще раз придирчиво осмотрел свой костюм. Потом под-
нялся по лестнице. Это был современный новый дом — прямая  противополож-
ность моему обветшалому бараку. Лестницу  устилала  красная  дорожка.  У
фрау Залевски этого не было, не говоря уже о лифте.
   Пат жила на четвертом этаже. На двери красовалась  солидная  латунная
табличка: "Подполковник Эгберт фон Хаке". Я долго разглядывал ее. Прежде
чем позвонить, я невольно поправил галстук.
   Мне открыла девушка в белоснежной наколке  и  кокетливом  передничке;
было просто невозможно сравнить ее с нашей неуклюжей косоглазой  Фридой.
Мне вдруг стало не по себе.
   — Господин Локамп? — спросила она. Я кивнул.
   Она повела меня через маленькую переднюю и открыла дверь в комнату. Я
бы, пожалуй, не очень удивился, если бы там оказался подполковник Эгберт
фон Хаке в полной парадной форме и подверг меня допросу, -  настолько  я
был подавлен множеством генеральских  портретов  в  передней.  Генералы,
увешанные орденами, мрачно глядели на мою сугубо штатскую особу. Но  тут
появилась Пат. Она вошла, стройная и легкая, и комната внезапно преобра-
зилась в какой-то островок тепла и радости. Я закрыл дверь  и  осторожно
обнял ее. Затем вручил ей наворованную сирень.
   — Вот, — сказал я. — С приветом от городского управления.
   Она поставила цветы в большую светлую вазу, стоявшую на полу у  окна.
Тем временем я осмотрел ее комнату. Мягкие приглушенные тона,  старинная
красивая мебель, бледно-голубой ковер,  шторы,  точно  расписанные  пас-
телью, маленькие удобные кресла, обитые поблекшим бархатом.
   — Господи, и как ты только ухитрилась найти  такую  комнату,  Пат,  -
сказал я. — Ведь когда люди сдают комнаты, они обычно ставят в них самую
что ни на есть рухлядь и никому не нужные  подарки,  полученные  ко  дню
рождения.
   Она бережно передвинула вазу с цветами к стене. Я видел тонкую  изог-
нутую линию затылка, прямые плечи, худенькие руки. Стоя на коленях,  она
казалась ребенком, нуждающимся в защите. Но было в ней что-то и от моло-
дого гибкого животного, и когда она выпрямилась и прижалась ко мне,  это
уже не был ребенок, в ее глазах и губах я опять увидел вопрошающее  ожи-
дание и тайну, смущавшие меня. А ведь мне казалось, что в  этом  грязном
мире такое уже не встретить.
   Я положил руку ей на плечо. Было так хорошо чувствовать ее рядом.
   — Все это мои собственные вещи, Робби. Раньше  квартира  принадлежала
моей матери. Когда она умерла, я ее отдала, а себе оставила две комнаты.
   — Значит, это твоя квартира? — спросил я с облегчением. -  А  подпол-
ковник Эгберт фон Хаке живет у тебя только на правах съемщика?
   Она покачала головой:
   — Больше уже не моя. Я не могла ее сохранить.  От  квартиры  пришлось
отказаться, а лишнюю мебель я продала. Теперь я здесь  квартирантка.  Но
что это тебе дался старый Эгберт?
   — Да ничего. У меня просто страх перед полицейскими и старшими офице-
рами. Это еще со времен моей военной службы.
   — Она засмеялась:
   — Мой отец тоже был майором.
   — Майор это еще куда ни шло.
   — А ты знаешь старика Хаке? — спросила она.
   Меня вдруг охватило недоброе предчувствие:
   — Маленький, подтянутый, с красным лицом, седыми, подкрученными усами
и громовым голосом? Он часто гуляет в городском парке?
   Она, смеясь, перевела взгляд с букета сирени на меня:
   — Нет, он большого роста, бледный, в роговых очках!
   — Тогда я его не знаю.
   — Хочешь с ним познакомиться? Он очень мил.
   — Боже упаси! Пока что мое место в авторемонтной мастерской и в  пан-
сионе фрау Залевски.
   В дверь постучали. Горничная вкатила низкий столик на колесиках. Тон-
кий белый фарфор, серебряное блюдо с пирожными, еще одно блюдо с неправ-
доподобно маленькими сандвичами, салфетки, сигареты и бог знает еще что.
Я смотрел на все, совершенно ошеломленный.
   — Сжалься, Пат! — сказал я наконец. — Ведь это как  в  кино.  Уже  на
лестнице я заметил, что мы стоим на различных общественных ступенях. По-
думай, я привык сидеть у подоконника фрау Залевски, около  своей  верной
спиртовки, и есть на засаленной бумаге.  Не  осуждай  обитателя  жалкого
пансиона, если в своем смятении он, может быть, опрокинет чашку!
   Она рассмеялась:
   — Нет, опрокидывать чашки нельзя. Честь автомобилиста не позволит те-
бе это сделать. Ты должен быть ловким. — Она взяла чайник. -  Ты  хочешь
чаю или кофе?
   — Чаю или кофе? Разве есть и то и другое?
   — Да. Вот посмотри.
   — Роскошно! Как в лучших ресторанах! Не хватает только музыки.
   Она нагнулась и включила портативный приемник, -  я  не  заметил  его
раньше.
   — Итак, что же ты хочешь, чай или кофе?
   — Кофе, просто кофе. Пат. Ведь я из сельской местности. А ты что  бу-
дешь пить?
   — Выпью с тобой кофе.
   — А вообще ты пьешь чай?
   — Да.
   — Так зачем ж кофе?
   — Я уже начинаю к нему привыкать. Ты будешь есть пирожные или сандви-
чи?
   — И то и другое. Таким случаем надо воспользоваться. Потом я еще буду
пить чай. Хочу попробовать все, что у тебя есть.
   Смеясь, она наложила мне полную тарелку. Я остановил ее:
   — Хватит, хватит! Не забывай, что тут рядом подполковник!  Начальство
ценит умеренность в нижних чинах!
   — Только при выпивке, Робби. Старик Эгберт сам  обожает  пирожные  со
сбитыми сливками.
   — Начальство требует от нижних чинов умеренности и в комфорте, -  за-
метил я. — В свое время нас основательно отучали от него. — Я  перекаты-
вал столик на резиновых колесиках взад и вперед. Он словно сам  напраши-
вался на такую забаву и бесшумно двигался по ковру. Я осмотрелся. Все  в
этой комнате было подобрано со вкусом. — Да, Пат, -  сказал  я,  -  вот,
значит, как жили наши предки!
   Пат опять рассмеялась:
   — Ну что ты выдумываешь?
   — Ничего не выдумываю. Говорю о том, что было.
   — Ведь эти несколько вещей сохранились у меня случайно.
   — Не случайно. И дело не в вещах. Дело в том, что за ними стоит. Уве-
ренность и благополучие. Этого тебе не понять. Это понимает только  тот,
кто лишился всего.
   Она удивленно посмотрела на меня:
   — И ты мог бы это иметь, если бы действительно хотел.
   Я взял ее за руку:
   — Но я не хочу, Пат, вот в чем дело. Иначе я считал бы себя  великос-
ветским жуликом. Нашему брату лучше всего жить на полный износ. К  этому
привыкаешь. Время такое.
   — Да оно и весьма удобно.
   Я рассмеялся.
   — Может быть. А теперь дай мне чаю. Хочу попробовать.
   — Нет, — сказала она, — продолжаем пить кофе.  Только  съешь  что-ни-
будь. Для пущего износа.
   — Хорошая идея. Но не надеется ли Эгберт, этот страстный любитель пи-
рожных, что и ему кое-что перепадет?
   — Возможно. Пусть только не забывает о  мстительности  нижних  чинов.
Ведь это в духе нашего времени. Можешь спокойно съесть все.
   Ее глаза сияли, она была великолепна.
   — А знаешь, когда я перестаю жить на износ, — и не потому,  что  меня
кто-то пожалел? — спросил я.
   Она не ответила, но внимательно посмотрела на меня.
   — Когда я с тобой! — сказал я. — А теперь в ружье, в беспощадную ата-
ку на Эгберта!
   В обед я выпил только чашку бульона в шоферской закусочной. Поэтому я
без труда уплел все угощение. Ободряемый Пат, я выпил заодно и весь  ко-
фе.
   — Не так, как я. Раньше ты говорил что-то про великосветского жулика.
А вот я — настоящая авантюристка.
   Мы сидели у окна и курили. Над крышами рдел багряный закат.
   — Хорошо у тебя, Пат, — сказал я. — По-моему, здесь можно сидеть,  не
выходя целыми неделями, и забыть обо всем, что творится на свете.
   Она улыбнулась:
   — Было время, когда я не надеялась выбраться отсюда.
   — Когда же это?
   — Когда болела.
   — Ну, это другое дело. А что с тобой было?
   — Ничего страшного. Просто пришлось полежать. Видно,  слишком  быстро
росла, а еды не хватало. Во время войны, да и после нее, было голоднова-
то.
   Я кивнул:
   — Сколько же ты пролежала?
   — Подумав, она ответила:
   — Около года.
   — Так долго! — Я внимательно посмотрел на нее.
   — Все это давным-давно прошло. Но тогда это мне казалось  целой  веч-
ностью. В баре ты мне как-то рассказывал о своем друге Валентине.  После
войны он все время думал: какое это счастье — жить. И в сравнении с этим
счастьем все казалось ему незначительным.
   — Ты все правильно запомнила, — сказал я.
   — Потому что я это очень хорошо понимаю. С тех пор я тоже легко раду-
юсь всему. По-моему, я очень поверхностный человек.
   — Поверхностны только те, кто считают себя глубокомысленными.
   — А вот я  определенно  поверхностна.  Я  не  особенно  разбираюсь  в
больших вопросах жизни. Мне нравится только прекрасное.  Вот  ты  принес
сирень — и я уже счастлива.
   — Это не поверхность — это высшая философия.
   — Может быть, но не для меня. Я просто поверхностна и легкомысленна.
   — Я тоже.
   — Не так, как я. Раньше ты говорил что-то про великосветского жулика.
А вот я — настоящая авантюристка.
   — Я так и думал, — сказал я.
   — Да. Мне бы давно надо переменить квартиру, заиметь профессию, зара-
батывать деньги. Но я все откладывала это. Хотелось пожить какое-то вре-
мя на свой лад. Разумно это, нет ли — неважно. Так я и поступила.
   Мне стало смешно:
   — Почему у тебя сейчас такое упрямое выражение лица?
   — А как же? Все твердили мне, что все это  бесконечно  легкомысленно,
что надо экономить жалкие гроши, оставшиеся у меня, подыскать себе место
и работать. А мне хотелось жить легко и радостно, ничем не связывать се-
бя и делать, что захочу. Такое желание пришло после смерти матери и моей
долгой болезни.
   — Есть у тебя братья или сестры? Она отрицательно покачала головой.
   — Я так и думал.
   — И ты тоже считаешь, что я вела себя легкомысленно?
   — Нет, мужественно.
   — При чем тут мужество? Не очень-то я мужественна.  Знаешь,  как  мне
иногда бывало страшно? Как человеку, который сидит  в  театре  на  чужом
месте и все-таки не уходит с него.
   — Значит, ты была мужественна, — сказал я. — Мужество не  бывает  без
страха. Кроме того, ты вела себя разумно. Ты могла бы без толку  растра-
тить свои деньги. А так ты хоть что-то получила взамен. Но чем ты  зани-
малась?
   — Да, собственно, ничем. Просто так — жила для себя.
   — За это хвалю! Нет ничего прекраснее.
   Она усмехнулась:
   — Все это скоро кончится, я начну работать.
   — Где? Это не связано с твоим тогдашним деловым свиданием  с  Биндин-
гом?
   — Да. С Биндингом и доктором Максом Матушайтом,  директором  магазина
патефонной компании "Электрода". Продавщица с музыкальным образованием.
   — И ничто другое этому Биндингу в голову не пришло?
   — Пришло, но я не захотела.
   — Я ему и не советовал бы… Когда же ты начнешь работать?
   — Первого августа.
   — Ну, тогда еще остается немало времени.  Может,  подыщем  что-нибудь
другое. Но так или иначе, мы, безусловно, будем твоими покупателями.
   — Разве у тебя есть патефон?
   — Нет, но я, разумеется, немедленно приобрету его. А вся эта  история
мне определенно не нравится.
   — А мне нравится, — сказала она. — Ничего путного я делать  не  умею.
Но с тех пор как ты со мной, все стало для меня гораздо проще.  Впрочем,
не стоило рассказывать тебе об этом.
   — Нет, стоило. Ты должна мне всегда говорить обо всем.
   Поглядев на меня, она сказала:
   — Хорошо, Робби. — Потом она поднялась и подошла к шкафчику:  -  Зна-
ешь, что у меня есть? Ром. Для тебя. И, как мне кажется, хороший ром.
   Она поставила рюмку на столик и выжидательно посмотрела на меня.
   — Ром хорош, это чувствуется издалека, — сказал я. — Но почему бы те-
бе не быть более бережливой. Пат? Хотя бы ради того, чтобы оттянуть  все
это дело с патефонами?
   — Не хочу.
   — Тоже правильно.
   По цвету рома я сразу определил, что он с чем-то смешан.
   Виноторговец, конечно, обманул Пат. Я выпил рюмку.
   — Высший класс, — сказал я, — налей мне еще одну. Где ты его достала?
   — В магазине на углу.
   "Какой-нибудь паршивый магазинчик деликатесов", -  подумал  я,  решив
зайти туда при случае и высказать хозяину, что я о нем думаю.
   — А теперь мне, пожалуй, надо идти, Пат? — спросил я.
   — Нет еще...
   Мы стояли у окна. Внизу зажглись фонари.
   — Покажи мне свою спальню, — сказал я.
   Она открыла дверь и включила свет. Я оглядел комнату,  не  переступая
порога. Сколько мыслей пронеслось в моей голове!
   — Значит, это твоя кровать, Пат?.. — спросил я наконец.
   Она улыбнулась:
   — А чья же, Робби?
   — Правда! А вот и телефон. Буду знать теперь и это… Я пойду… Про-
щай, Пат.
   Она прикоснулась руками к моим вискам. Было бы чудесно остаться здесь
в этот вечер, быть возле нее, под мягким голубым  одеялом...  Но  что-то
удерживало меня. Не скованность, не страх и не  осторожность,  -  просто
очень большая нежность, нежность, в которой растворялось желание.
   — Прощай, Пат, — сказал я. — Мне было очень хорошо  у  тебя.  Гораздо
лучше, чем ты можешь себе представить. И ром… и то,  что  ты  подумала
обо всем...
   — Но ведь все это так просто...
   — Для меня нет. Я к этому не привык.
   Я вернулся в пансион фрау Залевски и посидел немного в своей комнате.
Мне было неприятно, что Пат чем-то будет обязана Биндингу. Я вышел в ко-
ридор и направился к Эрне Бениг.
   — Я по серьезному делу, Эрна. Какой нынче спрос на женский труд?
   — Почему это вдруг? — удивилась она. — Не ждала такого вопроса. Впро-
чем, скажу вам, что положение весьма неважное.
   — И ничего нельзя сделать?
   — А какая специальность?
   — Секретарша, ассистентка...
   Она махнула рукой:
   — Сотни тысяч безработных… У этой дамы какаянибудь особенная специ-
альность?
   — Она великолепно выглядит, — сказал я.
   — Сколько слогов? — спросила Эрна.
   — Что?
   — Сколько слогов она записывает в минуту? На скольких языках?
   — Понятия не имею,  -  сказал  я,  -  но,  знаете...  для  представи-
тельства...
   — Дорогой мой, знаю все заранее: дама из хорошей семьи, когда-то жила
припеваючи, а теперь вынуждена… и так далее и так  далее.  Безнадежно,
поверьте. Разве что кто-нибудь примет в ней особенное участие и пристро-
ит ее. Вы понимаете, чем ей придется платить? А этого вы,  вероятно,  не
хотите?
   — Странный вопрос.
   — Менее странный, чем вам кажется, — с горечью ответила  Эрна.  -  На
этот счет мне кое-что известно.
   Я вспомнил о связи Эрны с ее шефом.
   — Но я вам дам хороший совет, — продолжала она. — Постарайтесь  зара-
батывать так, чтобы хватало на двоих. Это самое простое решение вопроса.
Женитесь.
   Я рассмеялся:
   — Вот это здорово! Не знаю, смогу ли я взять столько на себя.
   Эрна странно посмотрела на меня. При всей своей живости  она  показа-
лась мне вдруг слегка увядшей и даже постаревшей.
   — Вот что я вам скажу, — произнесла она. — Я живу хорошо,  и  у  меня
немало вещей, которые мне вовсе не нужны. Но поверьте, если  бы  кто-ни-
будь пришел ко мне и предложил жить  вместе,  по-настоящему,  честно,  я
бросила бы все это барахло и поселилась бы с ним хоть в чердачной камор-
ке. — Ее лицо снова обрело прежнее выражение. Ну, бог с ним со всем -  в
каждом человеке скрыто немного сентиментальности. — Она  подмигнула  мне
сквозь дым своей сигаретки. — Вероятно, даже и в вас.
   — Откуда?..
   — Да, да… — сказала Эрна. — И прорывается она совсем неожиданно...
   — У меня не прорвется, — ответил я.
   Я пробыл дома до восьми часов, потом мне надоело одиночество, и я по-
шел в бар, надеясь встретить там кого-нибудь.
   За столиком сидел Валентин.
   — Присядь, — сказал он. — Что будешь пить?
   — Ром, — ответил я. — С сегодняшнего дня у меня  особое  отношение  к
этому напитку.
   — Ром — молоко солдата, — сказал Валентин. — Между прочим, ты  хорошо
выглядишь, Робби.
   — Разве?
   — Да, ты помолодел.
   — Тоже неплохо, — сказал я. — Будь здоров, Валентин.
   — Будь здоров, Робби.
   Мы поставили рюмки на столик и, посмотрев друг на друга, рассмеялись.
   — Дорогой ты мой старик, — сказал Валентин.
   — Дружище, черт бы тебя побрал!  -  воскликнул  я.  -  А  теперь  что
выпьем?
   — Снова то же самое.
   — Идет.
   Фред налил нам.
   — Так будем здоровы, Валентин.
   — Будем здоровы, Робби.
   — Какие замечательные слова "будем здоровы", верно?
   — Лучшие из всех слов! Мы повторили тост еще несколько раз. Потом Ва-
лентин ушел.
   Я остался. Кроме Фреда, в баре никого не было. Я  разглядывал  старые
освещенные карты на стенах, корабли с пожелтевшими парусами  и  думал  о
Пат. Я охотно позвонил бы ей, но заставлял себя не делать этого. Мне  не
хотелось думать о ней так много. Мне хотелось, чтобы она была  для  меня
нежданным подарком, счастьем, которое пришло и  снова  уйдет,  -  только
так. Я не хотел допускать и мысли, что это может стать чем-то большим. Я
слишком хорошо знал — всякая любовь хочет быть вечной, в этом и  состоит
ее вечная мука. Но ведь нет ничего прочного, ничего.
   — Дай мне еще одну рюмку, Фред, — попросил я.
   В бар вошли мужчина и женщина. Они выпили по стаканчику коблера [4] у
стойки. Женщина выглядела утомленной, мужчина смотрел на нее с  вожделе-
нием. Вскоре они ушли.
   Я выпил свою рюмку. Может быть, не стоило идти сегодня к  Пат.  Перед
моими глазами все еще была комната, исчезающая в сумерках, мягкие  синие
вечерние тени и красивая девушка, глуховатым, низким голосом  говорившая
о своей жизни, о своем желании жить. Черт возьми, я становился сентимен-
тальным. Но разве не растворилось уже в дымке нежности то, что  было  до
сих пор ошеломляющим приключением, захлестнувшим меня, разве все это уже
не захватило меня глубже, чем я думал и хотел, разве сегодня, именно се-
годня, я не почувствовал, как сильно я переменился? Почему я ушел, поче-
му не остался у нее? Ведь я желал этого. Проклятье, я  не  хотел  больше
думать обо всем этом. Будь что будет, пусть я сойду с ума от горя, когда
потеряю ее, но, пока она была со мной, все остальное казалось безразлич-
ным. Стоило ли пытаться упрочить свою маленькую жизнь! Все  равно  неиз-
бежно настанет день, когда великий потоп смоет все.
   — Выпьешь со мной, Фред? — спросил я.
   — Как всегда, — сказал он.
   Мы выпили по две рюмки абсента [5]. Потом бросили жребий, кому  зака-
зать следующие. Я выиграл, но меня то не устраивало. Мы продолжали  бро-
сать жребий, и я проиграл только на пятый раз, но уж зато трижды кряду.
   — Что я, пьян, или действительно гром гремит? — спросил я.
   Фред прислушался:
   — Правда гром. Первая гроза в этом году.
   Мы пошли к выходу и посмотрели на небо. Его  заволокло  тучами.  Было
тепло, и время от времени раздавались раскаты грома.
   — Раз так, значит, можно выпить еще по одной, — предложил я.
   Фред не возражал.
   — Противная лакричная водичка [6], — сказал я и поставил пустую рюмку
на стойку. Фред тоже считал, что надо  выпить  чего-нибудь  покрепче,  -
вишневку, например. Мне хотелось рому. Чтобы не спорить, мы выпили и  то
и другое. Мы стали пить из больших бокалов: их Фреду не  надо  было  так
часто наполнять. Теперь мы были в блестящем настроении. Несколько раз мы
выходили на улицу смотреть, как сверкают молнии. Очень  хотелось  видеть
это, но нам не везло. Вспышки озаряли небо, когда мы сидели в баре. Фред
сказал, что у него есть невеста, дочь владельца  ресторана-автомата.  Но
он хотел повременить с женитьбой до смерти старика, чтобы  знать  совер-
шенно точно, что ресторан достанется ей. На мой взгляд, Фред  был  не  в
меру осторожен, но он доказал мне, что старик — гнусный тип,  о  котором
наперед ничего нельзя знать; от него всего жди, — еще завещает  ресторан
в последнюю минуту местной общине методистской церкви. Тут мне  пришлось
с ним согласиться. Впрочем, Фред не унывал. Старик простудился,  и  Фред
решил, что у него, может быть, грипп, а ведь это очень опасно. Я  сказал
ему, что для алкоголиков грипп, к сожалению, сущие пустяки; больше того,
настоящие пропойцы иной раз начинают буквально расцветать и даже  жиреть
от гриппа. Фред заметил, что это, в общем, все равно, авось старик попа-
дет под какую-нибудь машину. Я признал возможность такого варианта, осо-
бенно на мокром асфальте. Фред тут же выбежал на  улицу  посмотреть,  не
пошел ли дождь. Но было еще сухо. Только гром гремел сильнее. Я дал  ему
стакан лимонного сока и пошел к телефону. В последнюю минуту я вспомнил,
что не собирался звонить. Я помахал рукой аппарату и хотел  снять  перед
ним шляпу. Но тут я заметил, что шляпы на мне нет.
   Когда я вернулся, у столика стояли Кестер и Ленц.
   — Ну-ка, дыхни, — сказал Готтфрид.
   Я повиновался.
   — Ром, вишневая настойка и абсент, — сказал он. — Пил абсент, свинья!
   — Если ты думаешь, что я пьян, то ошибаешься, — сказал  я.  -  Откуда
вы?
   — С политического собрания. Но Отто решил, что это слишком  глупо.  А
что пьет Фред?
   — Лимонный сок.
   — Выпил бы и ты стакан.
   — Завтра, — ответил я. — А теперь я чего-нибудь поем.
   Кестер не сводил с меня озабоченного взгляда.
   — Не смотри на меня так, Отто, — сказал я, — я слегка наклюкался,  но
от радости, а не с горя.
   — Тогда все в порядке, — сказал он. — Все равно, пойдем поешь с нами.
   В одиннадцать часов я был снова трезв как стеклышко. Кестер предложил
пойти посмотреть, что с Фредом. Мы вернулись в бар и нашли его мертвецки
пьяным за стойкой.
   — Перетащите его в соседнюю комнату, — сказал Ленц, — а я  пока  буду
здесь за бармена.
   Мы с Кестером-привели Фреда в чувство, напоив  его  горячим  молоком.
Оно подействовало мгновенно. Затем мы усадили его на  стул  и  приказали
отдохнуть с полчаса, пока Ленц работал за него.
   Готтфрид делал все как следует. Он знал все цены, все наиболее ходкие
рецепты коктейлей и так лихо тряс миксер, словно никогда ничем  иным  не
занимался.
   Через час появился Фред. Желудок его был основательно проспиртован, и
он быстро приходил в себя.
   — Очень сожалею, Фред, — сказал я, — надо было нам сперва  что-нибудь
поесть.
   — Я опять в полном порядке, — ответил Фред. — Время  от  времени  это
неплохо.
   — Безусловно.
   Я пошел к телефону и вызвал Пат. Мне было совершенно безразлично все,
что я передумал раньше. Она ответила мне.
   — Через пятнадцать минут буду у парадного, — сказал я и торопливо по-
весил трубку. Я боялся, что она устала и не захочет ни о чем говорить. А
мне надо было ее увидеть.
   Пат спустилась вниз. Когда она открывала дверь парадного, я поцеловал
стекло там, где была ее голова. Она хотела что-то сказать, но я  не  дал
ей и слова вымолвить. Я поцеловал ее, мы побежали  вдвоем  вдоль  улицы,
пока не нашли такси. Сверкнула молния, и раздался гром.
   — Скорее, начнется дождь, — сказал я.
   Мы сели в машину. Первые капли ударили по крыше.
   Такси тряслось по неровной брусчатке. Все было чудесно -  при  каждом
толчке я ощущал Пат. Все было чудесно — дождь, город,  хмель.  Все  было
так огромно и прекрасно! Я был в том бодром, светлом  настроении,  какое
испытываешь, когда выпил и уже преодолел хмель. Вся моя скованность  ис-
чезла, ночь была полна глубокой силы и блеска, и уже ничто не могло слу-
читься, ничто не было фальшивым. Дождь начался по-настоящему,  когда  мы
вышли. Пока я расплачивался с шофером, темная мостовая еще  была  усеяна
капельками-пятнышками, как пантера. Но не успели мы дойти до  парадного,
как на черных блестящих камнях уже вовсю подпрыгивали серебряные фонтан-
чики — с неба низвергался потоп. Я не зажег свет. Молнии освещали комна-
ту. Гроза бушевала над городом. Раскаты грома следовали один за другим.
   — Вот когда мы сможем здесь покричать, — воскликнул я,  -  не  боясь,
что нас услышат! — Ярко  вспыхивало  окно.  На  бело-голубом  фоне  неба
взметнулись черные силуэты кладбищенских деревьев и сразу исчезли,  сок-
рушенные треском и грохотом ночи; перед  окном,  между  тьмою  и  тьмой,
словно фосфоресцируя, на мгновение возникала гибкая фигура Пат. Я  обнял
ее за плечи, она тесно прижалась ко мне, я ощутил ее губы, ее дыхание  и
позабыл обо всем.
   Наша мастерская все еще пустовала, как амбар перед жатвой. Поэтому мы
решили не продавать машину, купленную на аукционе, а использовать ее как
такси. Ездить на ней должны были по очереди Ленц и я. Кестер  с  помощью
Юппа вполне мог управиться в мастерской до получения настоящих заказов.
   Мы с Ленцем бросили жребий, кому ехать первому. Я выиграл. Набив кар-
ман мелочью и взяв документы, я медленно поехал на нашем такси по  горо-
ду, чтобы подыскать для начала хорошую стоянку. Первый  выезд  показался
мне несколько странным: любой идиот мог меня остановить, и я обязан  был
его везти. Чувство не из самых приятных.
   Я выбрал место, где стояло только пять  машин.  Стоянка  была  против
гостиницы "Вальдекер гоф", в деловом районе. Казалось, тут долго не  за-
держишься. Я выключил зажигание и вышел. От одной из передних машин  от-
делился рослый парень в кожаном пальто и направился ко мне.
   — Убирайся отсюда, — сказал он угрюмо.
   Я спокойно смотрел на него, прикидывая, что если придется драться, то
лучше всего сбить его ударом в челюсть снизу. Стесненный одеждой, он  не
смог бы достаточно быстро закрыться руками.
   — Не понял? — спросило кожаное пальто и сплюнуло мне под ноги  окурок
сигареты. — Убирайся говорю тебе! Хватит нас тут! Больше нам  никого  не
надо!
   Его разозлило появление лишней машины, это было ясно;  но  ведь  и  я
имел право стоять здесь.
   — Ставлю вам водку, — сказал я.
   Этим вопрос был бы исчерпан. Таков обычай, когда кто-нибудь появляет-
ся впервые.
   К нам подошел молодой шофер:
   — Ладно, коллега. Оставь его, Густав...
   Но Густаву что-то во мне не понравилось, и я знал, что. Он почувство-
вал во мне новичка.
   — Считаю до трех...
   Он был на голову выше меня и, видимо, хотел этим воспользоваться.
   Я понял, что слова не помогут. Надо было либо уезжать, либо драться.
   — Раз, — сказал Густав и расстегнул пальто.
   — Брось глупить, — сказал я, снова пытаясь утихомирить его.  -  Лучше
пропустим по рюмочке.
   — Два… — прорычал Густав.
   Он собирался измордовать меня по всем правилам.
   — Плюс один… равняется...
   Он заломил фуражку.
   — Заткнись, идиот! — внезапно заорал я. От неожиданности Густав  отк-
рыл рот, сделал шаг вперед и оказался на самом удобном для  меня  месте.
Развернувшись всем корпусом, я сразу ударил его. Кулак сработал, как мо-
лот. Этому удару меня научил Кестер. Приемами бокса я владел слабо, да и
не считал нужным тренироваться. Обычно все зависело  от  первого  удара.
Мой апперкот [7] оказался правильным. Густав повалился на  тротуар,  как
мешок.
   — Так ему и надо, — сказал молодой шофер. — Старый хулиган. — Мы под-
тащили Густава к его машине и положили на сиденье. -  Ничего,  придет  в
себя.
   Я немного разволновался. В спешке я неправильно поставил большой  па-
лец и при ударе вывихнул его. Если бы Густав сразу  пришел  в  себя,  он
смог бы сделать со мной что угодно. Я сказал об этом молодому  шоферу  и
спросил, не лучше ли мне сматываться.
   — Ерунда, — сказал он. — Дело с концом. Пойдем в  кабак  -  поставишь
нам по рюмочке. Ты не профессиональный шофер, верно?
   — Да.
   — Я тоже нет. Я актер.
   — И как?
   — Да вот живу, — рассмеялся он. — И тут театра достаточно.
   В пивную мы зашли впятером — двое пожилых и трое молодых. Скоро явил-
ся и Густав. Тупо глядя на нас, он подошел к столику. Левой рукой я  на-
щупал в кармане связку ключей и решил, что в  любом  случае  буду  защи-
щаться до последнего.
   Но до этого не дошло. Густав пододвинул себе ногой стул  и  с  хмурым
видом опустился на него. Хозяин поставил перед ним рюмку. Густав  и  ос-
тальные выпили по первой. Потом нам подали по второй.  Густав  покосился
на меня и поднял рюмку.
   — Будь здоров, — обратился он ко мне с омерзительным выражением лица.
   — Будь здоров, — ответил я и выпил.
   Густав достал пачку сигарет. Не глядя на меня, он протянул ее мне.  Я
взял сигарету и дал ему огня. Затем заказал по двойному кюммелю. Выпили.
Густав посмотрел на меня сбоку.
   — Балда, — сказал он, но уже добродушно.
   — Мурло, — ответил я в том же тоне.
   Он повернулся ко мне:
   — Твой удар был хорош...
   — Случайно… — Я показал ему вывихнутый палец.
   — Не повезло… — сказал он, улыбаясь. -  Между  прочим,  меня  зовут
Густав.
   — Меня — Роберт.
   — Ладно. Значит, все в порядке, Роберт, да? А я решил, что ты за  ма-
мину юбку держишься.
   — Все в порядке, Густав.
   С этой минуты мы стали друзьями.
   Машины медленно подвигались вперед. Актер, которого все звали Томмии,
получил отличный заказ — поездку на вокзал. Густав отвез кого-то в  бли-
жайший ресторан за тридцать пфеннингов. Он чуть не лопнул от злости: за-
работать десять пфеннингов и снова пристраиваться в хвост!  Мне  попался
редкостный пассажир — старая англичанка, пожелавшая осмотреть  город.  Я
разъезжал с ней около часу. На обратном пути у меня было  еще  несколько
мелких ездок. В полдень, когда мы снова собрались в  пивной  и  уплетали
бутерброды, мне уже казалось, что я  заправский  таксист.  В  отношениях
между водителями было что-то от братства старых солдат. Здесь  собрались
люди самых различных специальностей. Только около половины из  них  были
профессиональными шоферами, остальные оказались за рулем случайно.
   Перед вечером, в довольно растрепанных чувствах,  я  въехал  во  двор
мастерской. Ленц и Кестер, уже ожидали меня.
   — Ну, братики, сколько вы заработали? — спросил я.
   — Продано семьдесят литров бензина, — доложил Юпп.
   — Больше ничего? Ленц злобно посмотрел на небо:
   — Дождь нам хороший нужен! А потом маленькое столкновение  на  мокром
асфальте прямо перед воротами! Ни одного пострадавшего! Но зато  основа-
тельный ремонт.
   — Посмотрите сюда! — Я показал им тридцать пять марок, лежавших у ме-
ня на ладони.
   — Великолепно, — сказал Кестер. — Из них двадцать марок — чистый  за-
работок. Придется размочить их сегодня. Ведь должны же мы  отпраздновать
первый рейс!
   — Давайте пить крюшон, — заявил Ленц.
   — Крюшон? — спросил я. — Зачем крюшон?
   — Потому что с нами будет Пат.
   — Пат?
   — Не раскрывай так широко рот, — сказал последний романтик, — мы дав-
но уже обо всем договорились. В семь мы заедем за ней. Она  предупрежде-
на. Уж раз ты не подумал о ней, пришлось нам  самим  позаботиться.  И  в
конце концов ты ведь познакомился с ней благодаря нам.
   — Отто, — сказал я, — видел ты когда-нибудь такого нахала,  как  этот
рекрут?
   Кестер рассмеялся.
   — Что у тебя с рукой, Робби? Ты ее держишь как-то набок.
   — Кажется, вывихнул. — Я рассказал историю с Густавом.
   Ленц осмотрел мой палец:
   — Конечно, вывихнул? Как христианин и  студентмедик  в  отставке,  я,
несмотря на твои грубости, помассирую тебе  палец.  Пойдем,  чемпион  по
боксу.
   Мы пошли в мастерскую, где Готтфрид занялся моей рукой, вылив на  нее
немного масла.
   — Ты сказал Пат, что мы празднуем однодневный юбилей  нашей  таксомо-
торной деятельности? — спросил я его.
   Он свистнул сквозь зубы.
   — А разве ты стыдишься этого, паренек?
   — Ладно, заткнись, — буркнул я, зная, что он прав. — Так ты сказал?
   — Любовь, — невозмутимо заметил Готтфрид, -  чудесная  вещь.  Но  она
портит характер.
   — Зато одиночество делает людей бестактными, слышишь, мрачный солист?
   — Такт — это неписаное соглашение не замечать чужих ошибок и не зани-
маться их исправлением. То есть жалкий компромисс. Немецкий  ветеран  на
такое не пойдет, детка.
   — Что бы сделал ты на моем месте, — спросил я, — если  бы  кто-нибудь
вызвал твое такси по телефону, а потом выяснилось бы, что это Пат?
   Он ухмыльнулся:
   — Я ни за что не взял бы с нее плату за проезд, мой сын.
   Я толкнул его так, что он слетел с табурета на трех ножках.
   — Ах ты негодяй! Знаешь, что я сделаю? Я просто заеду за ней  вечером
на нашем такси.
   — Вот это правильно! — Готтфрид поднял благословляющую руку. — Только
не теряй свободы! Она дороже любви. Но это обычно понимают слишком позд-
но. А такси мы тебе все-таки не дадим. Оно нужно нам для Фердинанда Грау
и Валентина. Сегодня у нас будет серьезный и великий вечер.
   Мы сидели в садике небольшого пригородного трактира. Низко над лесом,
как красный факел, повисла влажная луна. Мерцали бледные канделябры цве-
тов на каштанах, одуряюще пахла  сирень,  на  столе  перед  нами  стояла
большая стеклянная чаша с ароматным крюшоном. В неверном  свете  раннего
вечера чаша казалась светлым опалом, в  котором  переливались  последние
синевато-перламутровые отблески догоравшей зари. Уже четыре раза в  этот
вечер чаша наполнялась крюшоном.
   Председательствовал Фердинанд Грау. Рядом с ним сидела Пат. Она  при-
колола к платью бледно-розовую орхидею, которую он преподнес ей.
   Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на
стол.
   — Взгляните на него, — сказал он. — Какое крылышко. Рядом с ним  луч-
шая парча — грубая тряпка! А такая утварь живет только один день, и все.
— Он оглядел всех по очереди. — Знаете ли вы, братья, что страшнее всего
на свете?
   — Пустой стакан, — ответил Ленц.
   Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону:
   — Готтфрид, нет ничего более позорного для муж — чины, чем шутовство.
— Потом он снова обратился к нам: — Самое страшное, братья, — это время.
Время. Мгновение, которое мы переживаем и которым  все-таки  никогда  не
владеем.
   Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:
   — Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина!  Тикает,  неудержимо
тикает, стремясь навстречу небытию! Ты можешь остановить лавину,  горный
обвал, Но вот эту штуку не остановишь.
   — И не собираюсь останавливать, — заявил Ленц. -  Хочу  мирно  соста-
риться. Кроме того, мне нравится разнообразие.
   — Для человека это невыносимо, — сказал Грау, не Обращая внимания  на
Готтфрида. — Человек просто не может вынести этого. И вот почему он при-
думал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.
   Готтфрид рассмеялся:
   — Фердинанд, самая тяжелая болезнь мира — мышление! Она неизлечима.
   — Будь она единственной, ты был бы бессмертен, — ответил ему Грау,  -
ты — недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора  и  железа,
именуемое на этой земле Готтфридом Ленцем.
   Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:
   — Братья, жизнь — это болезнь, и смерть начинается с самого рождения.
В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания -
все это толчки, приближающие нас к концу.
   — Каждый глоток тоже приближает нас к концу, — заметил Ленц.  -  Твое
здоровье, Фердинанд! Иногда умирать чертовски легко.
   Грау поднял бокал. По его крупному лицу как беззвучная гроза пробежа-
ла улыбка.
   — Будь здоров, Готтфрид! Ты  -  блоха,  резво  скачущая  до  шуршащей
гальке, времени. И о чем только думала призрачная сила,  движущая  нами,
когда Создавала тебя?
   — Это ее частное дело. Впрочем, Фердинанд, тебе не следовало бы гово-
рить так пренебрежительно об этом. Если, бы люди были вечны, ты  остался
бы без работы, старый прихлебатель смерти.
   Плечи Фердинанда затряслись. Он хохотал. Затем он обратился к Пат:
   — Что вы скажете о нас, болтунах, маленький цветок на пляшущей воде?
   Потом я гулял с Пат по саду. Луна поднялась выше, и луга плыли в  се-
ром серебре. Длинные, черные тени деревьев легли на траву темными  стре-
лами, указывающими путь в неизвестность. Мы спустились к озеру и  повер-
нули обратно. По дороге мы увидели Ленца; он притащил в  сад  раскладной
стул, поставил его в кусты сирени и уселся. Его светлая шевелюра и  ого-
нек сигареты резко выделялись в полумраке. Рядом на земле стояла чаша  с
недопитым майским крюшоном и бокал.
   — Вот так местечко! — воскликнула Пат. — В сирень забрался!
   — Здесь недурно. — Готтфрид встал. — Присядьте и вы.
   Пат села на стул. Ее лицо белело среди цветов.
   — Я помешан на сирени, — сказал последний романтик. — Для меня сирень
— воплощение тоски по родине. Весной тысяча девятьсот двадцать четверто-
го года я, как шальной, снялся с места и приехал из Рио-де-Жанейро домой
— вспомнил, что в Германии скоро должна зацвести сирень. Но я,  конечно,
опоздал. — Он рассмеялся. — Так получается всегда.
   — Рио-де-Жанейро… — Пат притянула к себе ветку сирени.  -  Вы  были
там вдвоем с Робби?
   Готтфрид опешил. У меня мурашки побежали по телу.
   — Смотрите, какая луна! — торопливо сказал я и многозначительно  нас-
тупил Ленцу на ногу.
   При вспышке его сигареты я заметил, что он улыбнулся и подмигнул мне.
Я был спасен.
   — Нет, мы там не были вдвоем, — заявил Ленц. — Тогда я был  один.  Но
что если мы выпьем еще по глоточку крюшона?
   — Больше не надо, — сказала Пат. — Я не могу пить столько вина.
   Фердинанд окликнул нас, и мы пошли к дому. Его массивная фигура выри-
совывалась в дверях.
   — Войдите, детки, — сказал он. — Ночью людям, подобным  нам,  незачем
общаться с природой. Ночью она желает быть одна. Крестьянин или рыбак  -
другое дело, но мы, горожане, чьи инстинкты притупились… — он  положил
руку на плечо Готтфрида. — Ночь — это протест природы против язв цивили-
зации, Готтфрид! Порядочный человек не может долго выдержать это. Он за-
мечает, что изгнан из молчаливого круга деревьев, животных, звезд и бес-
сознательной жизни. — Он улыбнулся своей странной улыбкой, о которой ни-
когда нельзя было сказать, печальна она или радостна. — Заходите, детки!
Согреемся воспоминаниями. Ах, вспомним же чудесное время, когда мы  были
еще хвощами и ящерицами, — этак пятьдесят или шестьдесят тысяч лет  тому
назад. Господи, до чего же мы опустились с тех вор.
   Он взял Пат за руку.
   — Если бы у нас не сохранилась хотя бы крупица понимания красоты, все
было бы потеряно. — Осторожным движением огромных лап он положил ее  ла-
донь на свое плечо. — Серебристая звездная чешуйка, повисшая над  грохо-
чущей бездной, хотите выпить стакан вина с Древним-древним старцем?
   — Да, — сказала она. — Все, что вам угодно.
   Они вошли в дом. Рядом с Фердинандом она казалась его дочерью. Строй-
ной, смелой и юной дочерью усталого великана доисторических времен.
   В одиннадцать мы двинулись в обратный путь. Валентин сел за руль так-
си и уехал с Фердинандом. Остальные сели в "Карла".  Ночь  была  теплая,
Кестер сделал крюк, и мы проехали через несколько деревень, дремавших  у
шоссе. Лишь изредка в окне мелькал огонек и доносился одинокий  лай  со-
бак. Ленц сидел впереди, рядом с Отто, и пел. Пат и я устроились сзади.
   Кестер великолепно вел машину. Он брал повороты, как птица, будто за-
бавлялся. Он не ездил резко, как большинство гонщиков. Когда он взбирал-
ся по спирали, можно было спокойно спать, настолько плавно  шла  машина.
Скорость не ощущалась.
   По шуршанию шин мы узнавали, какая под нами дорога.  На  гудроне  они
посвистывали, на брусчатке глухо громыхали. Снопы света от фар, вытянув-
шись далеко вперед, мчались перед нами, как пара серых  гончих,  вырывая
из темноты дрожащую березовую аллею, вереницу тополей,  опрокидывающиеся
телеграфные столбы, приземистые домики и безмолвный строй лесных просек.
В россыпях тысяч звезд, на немыслимой высоте, вился над нами светлый дым
Млечного Пути.
   Кестер гнал все быстрее. Я укрыл Пат пальто. Она улыбнулась мне.
   — Ты любишь меня? — спросил я.
   Она отрицательно покачала головой.
   — А ты меня?
   — Нет. Вот счастье, правда?
   — Большое счастье.
   — Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли?
   — Решительно ничего, — ответила она и взяла мою руку.
   Шоссе спускалось широким поворотом к  железной  дороге.  Поблескивали
рельсы. Далеко впереди показался красный огонек. "Карл" взревел  и  рва-
нулся вперед. Это был скорый поезд — спальные вагоны и  ярко  освещенный
вагон-ресторан. Вскоре мы поравнялись с ним.  Пассажиры  махали  нам  из
окон. Мы не отвечали. "Карл" обогнал поезд. Я оглянулся. Паровоз  извер-
гал дым и искры. С тяжким, черным грохотом мчался он сквозь синюю  ночь.
Мы обогнали поезд, — но мы возвращались в город,  где  такси,  ремонтные
мастерские и меблированные комнаты. А паровоз грохотал вдоль рек,  лесов
и полей в какие-то дали, в мир приключений.
   Покачиваясь, неслись навстречу нам улицы и дома.
   "Карл" немного притих, но все еще рычал как дикий зверь.
   Кестер остановился недалеко от кладбища. Он не поехал ни к Пат, ни ко
мне, а просто остановился где-то поблизости. Вероятно, решил, что мы хо-
тим остаться наедине. Мы вышли. Кестер и Ленц, не оглянувшись, сразу  же
помчались дальше. Я посмотрел им вслед. На  минуту  мне  это  показалось
странным. Они уехали — мои товарищи уехали, а я остался.
   Я встряхнулся.
   — Пойдем, — сказал я Пат. Она смотрела на меня, словно о чем-то дога-
дываясь.
   — Поезжай с ними, — сказала она.
   — Нет, — ответил я.
   — Ведь тебе хочется поехать с ними...
   — Вот еще… — сказал я, зная, что она права. — Пойдем...
   Мы пошли вдоль кладбища, еще пошатываясь от быстрой езды и ветра.
   — Робби, — сказала Пат, — мне лучше пойти домой.
   — Почему?
   — Не хочу, чтобы ты из-за меня от чего-нибудь отказывался.
   — О чем ты говоришь? От чего я отказываюсь?
   — От своих товарищей...
   — Вовсе я от них не отказываюсь, — ведь завтра утром я их снова  уви-
жу.
   — Ты знаешь, о чем я говорю, — сказала она. — Раньше  ты  проводил  с
ними гораздо больше времени.
   — Потому что не было тебя, — ответил я и открыл дверь.
   Она покачала головой:
   — Это совсем другое.
   — Конечно, другое. И слава богу!
   Я поднял ее на руки и пронес по коридору в свою комнату.
   — Тебе нужны товарищи, — сказала она. Ее губы  почти  касались  моего
лица.
   — Ты мне тоже нужна.
   — Но не так...
   — Это мы еще посмотрим.
   Я открыл дверь, и она соскользнула на пол, не отпуская меня.
   — А я очень неважный товарищ, Робби.
   — Надеюсь. Мне и не нужна женщина в роли товарища. Мне нужна  возлюб-
ленная.
   — Я и не возлюбленная, — пробормотала она.
   — Так кто же ты?
   — Не половинка и не целое. Так… фрагмент...
   — А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят  вечно.
Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а "фрагменты"  -
никогда.
   Было четыре часа утра. Я проводил Пат и возвращался к себе. Небо  уже
чуть посветлело. Пахло утром.
   Я шел вдоль кладбища, мимо кафе "Интернациональ".  Неожиданно  откры-
лась дверь шоферской закусочной около дома  профессиональных  союзов,  и
передо мной возникла девушка. Маленький берет, потертое красное  пальто,
высокие лакированные сапожки на шнуровке. Я уже  прошел  было  мимо,  но
вдруг узнал ее:
   — Лиза...
   — И тебя, оказывается, можно встретить.
   — Откуда ты? — спросил я.
   Она показала на закусочную:
   — Я там ждала, думала, пройдешь мимо. Ведь  ты  в  это  время  обычно
идешь домой.
   — Да, правильно...
   — Пойдешь со мной? Я замялся.
   — Это невозможно...
   — Не надо денег, — быстро сказала она.
   — Не в этом дело, — ответил я необдуманно, — деньги у меня есть.
   — Ах, вот оно что… — с горечью сказала она и захотела уйти.
   Я схватил ее за руку:
   — Нет, Лиза...
   Бледная и худая, она стояла на пустой, серой улице. Такой я  встретил
ее много лет назад, когда жил один, тупо, бездумно и безнадежно. Сначала
она была недоверчива, как и все эти девушки, но потом, после того как  -
мы поговорили несколько раз, трогательно привязалась ко  мне.  Это  была
странная связь. Случалось, я не видел ее неделями,  а  потом  она  вдруг
оказывалась где-то на тротуаре и ждала меня. Тогда мы оба были  одиноки,
и даже немногие крупицы тепла, что мы дарили друг другу, были для каждо-
го значительны. Я давно уже не видел ее. С тех пор, как  познакомился  с
Пат.
   — Где ты столько пропадала, Лиза? Она пожала плечами:
   — Не все ли равно? Просто захотелось опять увидеть тебя… Ладно, мо-
гу уйти...
   — А как ты живешь?
   — Оставь ты это… — сказала она. — Не утруждай себя...
   Ее губы дрожали. По ее виду я решил, что она голодает.
   — Я пройду с тобой немного, — сказал я.
   Ее равнодушное лицо проститутки оживилось и стало детским. По пути  я
купил в одной из шоферских закусочных, открытых всю ночь, какую-то  еду,
чтобы покормить ее. Лиза сперва не соглашалась, и лишь когда я  ей  ска-
зал, что тоже хочу есть, уступила. Она следила, как бы меня не обманули,
подсунув плохие куски. Она не хотела, чтобы я брал полфунта ветчины, за-
метив, что и четвертушки довольно, если взять еще немного  франкфуртских
сосисок. Но я купил полфунта ветчины и две банки сосисок.
   Она жила под самой крышей, в каморке, обставленной кое-как. На  столе
стояла керосиновая лампа, а около кровати — бутылка с вставленной в  нее
свечой. К стенам были приколоты кнопками картинки из журналов. На комоде
лежало несколько детективных романов и конверт с порнографическими  отк-
рытками. Некоторые гости, особенно женатые, любили разглядывать их. Лиза
убрала открытки в ящик и достала старенькую, но чистую скатерть.
   Я принялся развертывать покупки. Лиза переодевалась. Сперва она сняла
платье, а не ботинки, хотя у нее всегда сильно болели ноги, я это  знал.
Ведь сколько же ей приходилось бегать. Она  стояла  посреди  комнатки  в
своих высоких, до колен, лакированных сапожках и в черном белье.
   — Как тебе нравятся мои ноги? — спросила она.
   — Классные, как всегда...
   Мой ответ обрадовал ее, и она с облегчением присела на кровать, чтобы
расшнуровать сапоги.
   — Сто двадцать марок стоят, — сказала она, протягивая мне их. -  Пока
заработаешь столько, износятся в пух и прах.
   Она вынула из шкафа кимоно и пару  парчовых  туфелек,  оставшихся  от
лучших дней; при этом она виновато  улыбнулась.  Ей  хотелось  нравиться
мне. Вдруг я почувствовал ком в горле, мне стало грустно в этой  крохот-
ной каморке, словно умер кто-то близкий.
   Мы ели, и я очень осторожно разговаривал с ней. Она заметила какую-то
перемену во мне. В ее глазах появился испуг. Между нами никогда не  было
больше того, что приносил случай. Но, может быть, как раз это и привязы-
вает и обязывает людей сильней, чем многое другое. Я встал.
   — Ты уходишь? — спросила она так, словно уже давно опасалась этого.
   — У меня еще одна встреча...
   Она удивленно посмотрела на меня:
   — Так поздно?
   — Важное дело, Лиза. Надо попытаться разыскать одного человека. В это
время он обычно сидит в "Астории".
   Нет женщин, которые понимают эти вещи так хорошо, как  девушки  вроде
Лизы. И обмануть их труднее, чем любую женщину. Ее лицо  стало  каким-то
пустым.
   — У тебя другая...
   — Видишь, Лиза… мы с тобой так мало виделись… скоро уже год… ты
сама понимаешь, что...
   — Нет, нет, я не об этом. У тебя женщина, которую ты любишь! Ты изме-
нился. Я это чувствую.
   — Ах, Лиза...
   — Нет, нет. Скажи!
   — Сам не знаю. Может быть...
   Она постояла с минуту. Потом кивнула головой:
   — Да… да, конечно… Я глупа… ведь между нами ничего и  нет...  -
Она провела рукой по лбу. — Не знаю даже, с какой стати я...
   Я смотрел на ее худенькую надломленную фигурку. Парчовые  туфельки...
кимоно… долгие пустые вечера, воспоминания...
   — До свидания, Лиза...
   — Ты идешь… Не посидишь еще немного? Уходишь… Уже?
   Я понимал, о чем она говорит. Но этого я не мог. Было странно,  но  я
не мог иначе, никак не мог.  Я  чувствовал  это  всем  своим  существом.
Раньше такого со мной не бывало. Не было у меня преувеличенных представ-
лений о верности. Но теперь это исключалось начисто. Я вдруг  почувство-
вал, как далек от всего этого.
   Она стояла в дверях.
   — Ты уходишь… — проговорила она и тут  же  подбежала  к  комоду.  -
Возьми обратно, я знаю, что ты положил мне деньги под газету… не нужны
они мне… вот они… вот… только уйди!..
   — Я должен, Лиза.
   — Ты больше не придешь...
   — Приду, Лиза...
   — Нет, нет, ты больше не придешь, я знаю! И не приходи больше! Да иди
ты, иди же наконец… — Она разрыдалась. Я спустился по лестнице, не ог-
лянувшись.
   Я еще долго бродил по улицам. Это была необычная ночь.
   Я переутомился и знал, что не усну. Прошел мимо "Интернационаля", ду-
мая о Лизе, о прошедших годах, о многом другом, давно уже позабытом. Все
отошло в далекое прошлое и как будто больше не касалось  меня.  Потом  я
прошел по улице, на которой жила Пат. Ветер усилился, все окна в ее доме
были темны, утро кралось на серых лапах вдоль дверей. Наконец  я  пришел
домой. "Боже мой, — подумал я, — кажется, я счастлив".
 
 
   XIII
 
   — Даму, которую вы всегда прячете от нас, — сказала фрау Залевски,  -
можете не прятать. Пусть приходит к нам совершенно открыто. Она мне нра-
вится.
   — Но ведь вы ее не видели, — возразил я.
   — Не беспокойтесь, я ее видела, — многозначительно заявила  фрау  За-
левски. — Я видела ее, и она мне нравится. Даже очень. Но эта женщина не
для вас!
   — Вот как?
   — Нет! Я просто удивлена — как это вы откопали ее  в  своих  кабаках.
Хотя, конечно, такие забулдыги, как вы...
   — Мы уклоняемся от темы, — прервал я ее.
   Она подбоченилась и сказала:
   — Эта женщина — для человека с  хорошим,  прочным  положением.  Одним
словом, для богатого человека!
   "Так, — подумал я, — вот и получил! Этого еще только не хватало".
   — Вы можете это сказать о любой женщине, — заметил я раздраженно.
   Она тряхнула седыми кудряшками:
   — Дайте срок! Будущее покажет, что я права.
   — Ах, будущее! — Я с досадой швырнул на стол запонки. -  Кто  сегодня
говорит о будущем! Зачем ломать себе голову над этим!
   Фрау Залевски озабоченно покачала своей величественной головой:
   — До чего же странны нынешние молодые люди.  Прошлое  вы  ненавидите,
настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведет  к
хорошему концу.
   — А что вы, собственно, называете хорошим концом? — спросил я. -  Хо-
роший конец бывает лишь тогда, когда до него все было плохо. Уж куда как
лучше плохой конец.
   — Все это еврейские выкрутасы, — возразила  фрау  Залевски  с  досто-
инством и решительно направилась к двери. Но, уже взявшись за ручку, за-
мерла как вкопанная. — Смокинг? — изумленно прошептала она. — У вас?!
   Она вытаращилась на костюм Отто Кестера, висевший на дверке шкафа.  Я
одолжил его, чтобы вечером пойти с Пат в театр.
   — Да, у меня! — ядовито сказал я. — Ваша наблюдательность,  сударыня,
вне всякого сравнения!
   Она ехидно посмотрела на меня. Буря мыслей, отразившаяся на ее  толс-
том лице, разрядилась широкой всепонимающей усмешкой.
   — Ага! — сказала она. И затем еще раз: — Ага! — И  уже  из  коридора,
совершенно преображенная той вечной радостью, которую испытывает женщина
при подобных открытиях, с каким-то вызывающим наслаждением  она  бросила
мне через плечо: — Значит, так обстоят дела!
   — Да, так обстоят дела, чертова сплетница! — злобно пробормотал я  ей
вслед, зная, что она меня уже не слышит. В бешенстве я швырнул коробку с
новыми лакированными туфлями на пол. Ей, видите  ли,  нужен  богач!  Как
будто я сам этого не знал!
   Я зашел за Пат. Она стояла в своей комнате, уже одетая для выхода,  и
ожидала меня. У меня едва не перехватило дыхание,  когда  я  увидел  ее.
Впервые со времени нашего знакомства на ней был вечерний туалет.
   Платье из серебряной парчи мягко и изящно ниспадало  с  прямых  плеч.
Оно казалось узким и все же не стесняло ее свободный широкий шаг. Спере-
ди оно было закрыто, сзади имело глубокий вырез углом. В матовом синева-
том свете сумерек Пат казалась мне каким-то серебряным  факелом,  неожи-
данно и ошеломляюще изменившейся, праздничной и очень  далекой.  Призрак
фрау Залевски с предостерегающе поднятым пальцем вырос за ее спиной, как
тень.
   — Хорошо, что ты не была в этом платье, когда я встретил  тебя  впер-
вые, — сказал я. — Ни за что не подступился бы к тебе.
   — Так я тебе и поверила, Робби. — Она улыбнулась. — Оно тебе  нравит-
ся?
   — Мне просто страшно! В нем ты совершенно новая женщина.
   — Разве это страшно? На то и существуют платья.
   — Может быть. Меня оно слегка пришибло. К такому  платью  тебе  нужен
другой мужчина. Мужчина с большими деньгами.
   Она рассмеялась:
   — Мужчины с большими деньгами в  большинстве  случаев  отвратительны,
Робби.
   — Но деньги ведь не отвратительны?
   — Нет. Деньги нет.
   — Так я и думал.
   — А разве ты этого не находишь?
   — Нет, почему же? Деньги, правда, не приносят счастья,  но  действуют
чрезвычайно успокаивающе.
   — Они дают независимость, мой милый, а это еще больше. Но,  если  хо-
чешь, я могу надеть другое платье.
   — Ни за что. Оно роскошно. С сегодняшнего дня я ставлю  портных  выше
философов! Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат  ценнее  всех
мыслей, даже если они глубоки, как пропасти! Берегись, как бы я  в  тебя
не влюбился!
   Пат рассмеялась. Я незаметно оглядел себя. Кестер был чуть выше меня,
пришлось закрепить брюки английскими булавками, чтобы они  хоть  кое-как
сидели на мне. К счастью, это удалось.
   Мы взяли такси и поехали в театр. По дороге я был  молчалив,  сам  не
понимая почему. Расплачиваясь с шофером, я внимательно посмотрел на  не-
го. Он был небрит и выглядел очень утомленным. Красноватые круги  окайм-
ляли глаза. Он равнодушно взял деньги.
   — Хорошая выручка сегодня? — тихо спросил я.
   Он взглянул на меня. Решив, что перед ним праздный и любопытный  пас-
сажир, он буркнул:
   — Ничего...
   Видно было, что он не желает вступать в разговор.
   На мгновение я почувствовал, что должен сесть вместо него за  руль  и
поехать. Потом обернулся и увидел Пат, стройную и гибкую. Поверх  сереб-
ряного платья она надела короткий серебристый жакет с широкими рукавами.
Она была прекрасна и полна нетерпения.
   — Скорее, Робби, сейчас начнется! У  входа  толпилась  публика.  Была
большая премьера. Прожектора освещали фасад театра, одна за другой  под-
катывали к подъезду машины; из них выходили женщины в вечерних туалетах,
украшенные сверкающими драгоценностями, мужчины во фраках, с  упитанными
розовыми лицами, смеющиеся, радостные, самоуверенные, беззаботные;  ста-
рое такси с усталым шофером со стоном и скрипом отъехало от этого празд-
ничного столпотворения.
   — Пойдем же, Робби! — крикнула Пат, глядя на меня сияющим  и  возбуж-
денным взглядом. — Ты что-нибудь забыл?
   Я враждебно посмотрел на людей вокруг себя.
   — Нет, — сказал я, — я ничего не забыл.
   Затем я подошел к кассе и обменял билеты: взял два кресла в ложу, хо-
тя они стоили целое состояние. Я не хотел, чтобы Пат сидела  среди  этих
благополучных людей, для которых все решено и понятно. Я не хотел, чтобы
она принадлежала к их кругу. Я желал, чтобы она была со мной и только со
мной.
   Давно уже я не был в театре. Я бы и не пошел туда, если  бы  не  Пат.
Театры, концерты, книги, — я почти утратил вкус ко всем этим  буржуазным
привычкам. Они не отвечали духу времени. Политика была сама  по  себе  в
достаточной мере театром, ежевечерняя стрельба заменяла концерты, а  ог-
ромная книга людской нужды убеждала больше целых библиотек.
   Партер и ярусы были полны. Свет погас, как только  мы  сели  на  свои
места. Огни рампы чуть подсвечивали зал. Зазвучала широкая  мелодия  ор-
кестра, и все словно тронулось с места и понеслось.
   Я отодвинул свое кресло в угол ложи. В этом положении я не  видел  ни
сцены, ни бледных лиц зрителей. Я только слушал музыку и смотрел на Пат.
   Музыка к "Сказкам Гофмана" околдовала зал. Она была как южный  ветер,
как теплая ночь, как вздувшийся парус под звездами,  совсем  нереальная.
Открывались широкие яркие дали. Казалось, что шумит глухой поток нездеш-
ней жизни; исчезала тяжесть, терялись границы, были только блеск, и  ме-
лодия, и любовь; и просто нельзя было понять, что где-то есть  нужда,  и
страдание, и отчаянье, если звучит такая музыка.
   Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью  отдалась  зву-
кам, и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла  мою
руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не  думала
обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные
вещи, я ненавидел это телячье  тяготение  друг  к  другу,  когда  вокруг
властно утверждалась красота и мощь великого произведения  искусства,  я
ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-бла-
женные прижимания, это непристойное баранье счастье, никогда не  способ-
ное выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии во-
едино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя слиться друг с дру-
гом до конца и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встре-
чи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с  люби-
мой. Все остальное лишь ослабляет напряжение и тайну любви. И что же мо-
жет резче прорвать магическую сферу одиночества, если не  взрыв  чувств,
их сокрушительная сила, если не стихия,  буря,  ночь,  музыка?..  И  лю-
бовь...
   Зажегся свет. Я закрыл на мгновение глаза. О чем это я  думал  только
что? Пат обернулась. Я видел, как зрители устремились к дверям. Наступил
большой антракт.
   — Ты не хочешь выйти? — спросил я.
   Пат покачала головой.
   — Слава богу! Ненавижу, когда ходят по фойе и глазеют друг на друга.
   Я вышел, чтобы принести ей апельсиновый сок. Публика осаждала  буфет.
Музыка удивительным образом пробуждает у многих аппетит. Горячие сосиски
расхватывались так, словно вспыхнула эпидемия голодного тифа.
   Когда я пришел со стаканом в ложу, за креслом Пат стоял какой-то муж-
чина. Повернув голову, она оживленно разговаривала с ним.
   — Роберт, это господин Бройер, — сказала она.
   "Господин осел", — подумал я и с досадой посмотрел на него. Она  ска-
зала Роберт, а не Робби. Я поставил стакан на барьер ложи и  стал  ждать
ухода ее собеседника. На нем был великолепно сшитый смокинг. Он болтал о
режиссуре и исполнителях и никак не уходил. Пат обратилась ко мне:
   — Господин Бройер спрашивает, не пойти ли нам после спектакля в "Кас-
кад", там можно будет потанцевать.
   — Если тебе хочется… — ответил я.
   Он вел себя вполне вежливо и в общем понравился мне. Но  были  в  нем
неприятное изящество и легкость, которыми я не обладал, и мне  казалось,
что это должно производить впечатление на Пат. Вдруг я услышал,  что  он
обращается к Пат на "ты". Я не поверил своим ушам. Охотнее всего  я  тут
же сбросил бы его в оркестр, — впрочем, для этого было уже не менее сот-
ни других причин.
   Раздался звонок. Оркестранты настраивали инструменты. Скрипки наигры-
вали быстрые пассажи флажолет.
   — Значит, договорились? Встретимся у входа, — сказал Бройер и наконец
ушел.
   — Что это за бродяга? — спросил я.
   — Никакой он не бродяга, а милый человек. Старый знакомый.
   — У меня зуб на твоих старых знакомых, — сказал я.
   — Дорогой мой, ты бы лучше слушал музыку, — ответила Пат.
   "Каскад", — подумал я и мысленно подсчитал, сколько у меня  денег.  -
Гнусная обираловка!"
   Движимый мрачным любопытством, я решил  пойти  туда.  После  карканья
фрау Залевски только этого Бройера мне и недоставало. Он ждал нас внизу,
у входа.
   Я позвал такси.
   — Не надо, — сказал Бройер, — в моей машине достаточно места.
   — Хорошо, — сказал я. Было бы, конечно,  глупо  отказываться  от  его
предложения, но я все-таки злился.
   Пат узнала машину Бройера. Это был большой "паккард". Он стоял напро-
тив, среди других машин. Пат пошла прямо к нему.
   — Ты его, оказывается, перекрасил, — сказала она и остановилась перед
лимузином.
   — Да, в серый цвет, — ответил Бройер. — Так тебе больше нравится?
   — Гораздо больше.
   — А вам? Нравится вам этот цвет? — спросил меня Бройер.
   — Не знаю, какой был раньше.
   — Черный.
   — Черная машина выглядит очень красиво.
   — Конечно. Но ведь иногда хочется перемен!.. Ну, да ничего,  к  осени
будет новая машина.
   Мы поехали в "Каскад". Это был весьма элегантный дансинг  с  отличным
оркестром.
   — Кажется, все занято, — обрадованно сказал я,  когда  мы  подошли  к
входу.
   — Жаль, — сказала Пат.
   — Сейчас все устроим, — заявил Бройер и пошел переговорить с директо-
ром. Судя по всему, его здесь  хорошо  знали.  Для  нас  внесли  столик,
стулья, и через несколько минут мы сидели у барьера на  отличном  месте,
откуда была видна вся танцевальная площадка. Оркестр  играл  танго.  Пат
склонилась над барьером:
   — Я так давно не танцевала.
   Бройер встал:
   — Потанцуем? Пат посмотрела на меня сияющим взглядом.
   — А я пока закажу что-нибудь, — сказал я.
   — Хорошо.
   Танго длилось долго. Танцуя, Пат иногда поглядывала на меня и  улыба-
лась. Я кивал ей в ответ, но чувствовал себя неважно. Она прелестно выг-
лядела и великолепно танцевала. К сожалению, Бройер тоже танцевал  хоро-
шо, и оба прекрасно подходили друг к другу, и казалось, что они  уже  не
раз танцевали вдвоем. Я заказал большую рюмку рома. Они вернулись к сто-
лику. Бройер пошел поздороваться с какими-то знакомыми, и на  минутку  я
остался с Пат вдвоем.
   — Давно ты знаешь этого мальчика? — спросил я.
   — Давно. А почему ты спрашиваешь?
   — Просто так. Ты с ним часто здесь бывала?
   Она посмотрела на меня:
   — Уже не помню, Робби.
   — Такие вещи помнят, — сказал я упрямо, хотя понимал, что она  хотела
сказать.
   Она тряхнула головой и улыбнулась. Я очень любил ее в эту минуту.  Ей
хотелось показать мне, что прошлое забыто. Но что-то мучило меня. Я  сам
находил это ощущение смешным, но не мог избавиться от него.  Я  поставил
рюмку на стол:
   — Можешь мне все сказать. Ничего тут такого нет.
   Она снова посмотрела на меня.
   — Неужели ты думаешь, что мы поехали бы все сюда, если бы что-то  бы-
ло? — спросила она.
   — Нет, — сказал я пристыженно.
   Опять заиграл оркестр. Подошел Бройер.
   — Блюз, — сказал он мне. — Чудесно. Хотите потанцевать?
   — Нет! — ответил я.
   — Жаль.
   — А ты попробуй, Робби, — сказала Пат.
   — Лучше не надо.
   — Но почему же нет? — спросил Бройер.
   — Мне это не доставляет удовольствия, — ответил я неприветливо, -  да
и не учился никогда. Времени не было. Но  вы,  пожалуйста,  танцуйте,  я
скучать не буду.
   Пат колебалась.
   — Послушай, Пат… — сказал  я.  -  Ведь  для  тебя  это  такое  удо-
вольствие...
   — Правда… но тебе в самом деле не будет скучно?
   — Ни капельки! — Я показал на свою рюмку. — Это тоже своего рода  та-
нец.
   Они ушли. Я подозвал кельнера и допил рюмку. Потом праздно  сидел  за
столиком и пересчитывал соленый миндаль. Рядом словно витала  тень  фрау
Залевски.
   Бройер привел нескольких знакомых к нашему столику: двух  хорошеньких
женщин и моложавого мужчину с совершенно лысой маленькой головой.  Потом
к нам подсел еще один мужчина. Все они были легки, как пробки, изящны  и
самоуверенны. Пат знала всех четверых.
   Я чувствовал себя неуклюжим, как чурбан. До сих пор я всегда бывал  с
Пат только вдвоем. Теперь впервые увидел людей, издавна знакомых  ей,  и
не знал, как себя держать. Они же двигались легко и  непринужденно,  они
пришли из другой жизни, где все шло гладко, где можно было не видеть то-
го, что не хотелось видеть, они пришли из другого  мира.  Будь  я  здесь
один, или с Ленцем, или с Кестером, я не обратил бы на них  внимания,  и
все это было бы мне безразлично. Но здесь была Пат, она знала их, и  все
сразу осложнялось, парализовало меня, заставляло сравнивать.
   Бройер предложил пойти в другой ресторан.
   — Робби, — сказала Пат у выхода, — не пойти ли нам домой?
   — Нет, — сказал я, — зачем?
   — Ведь тебе скучно.
   — Ничуть. Почему мне должно быть скучно? Напротив!  А  для  тебя  это
удовольствие.
   Она посмотрела на меня, но ничего не сказала.
   Я принялся пить. Не так, как раньше, а по-настоящему. Мужчина с лысым
черепом обратил на это внимание. Он спросил меня, что я пью.
   — Ром, — сказал я.
   — Грог? — переспросил он.
   — Нет, ром, — сказал я.
   Он пригубил ром и поперхнулся.
   — Черт возьми, — сказал он, — к этому надо привыкнуть.
   Обе женщины тоже заинтересовались мной. Пат и Бройер  танцевали.  Пат
часто поглядывала на меня. Я больше не смотрел в ее сторону. Я знал, что
это нехорошо, но ничего не мог с собой поделать, — что-то нашло на меня.
Еще меня злило, что все смотрят, как я пью. Я не хотел  импонировать  им
своим умением пить, словно какойнибудь хвастливый гимназист. Я  встал  и
подошел к стойке. Пат казалась мне совсем чужой. Пускай убирается к чер-
тям со своими друзьями! Она принадлежит к их кругу. Нет, она не  принад-
лежит к нему. И все-таки!
   Лысоголовый увязался за мной. Мы выпили с барменом  по  рюмке  водки.
Бармены всегда знают, как утешить. Во всех странах с ними  можно  объяс-
няться без слов. И этот бармен был хорош. Но лысоголовый не  умел  пить.
Ему захотелось излить свою душу. Некая Фифи владела его сердцем.  Вскоре
он, однако, исчерпал эту тему и сказал мне, что  Бройер  уже  много  лет
влюблен в Пат.
   — Вот как? — заметил я.
   Он захихикал. Предложив ему коктейль "прэри ойстер", я  заставил  его
замолчать. Но его слова запомнились. Я злился, что влип в  эту  историю.
Злился, что она задевает меня. И еще злился оттого, что не могу грохнуть
кулаком по столу; во мне закипала какая-то холодная страсть  к  разруше-
нию. Но она не была обращена против других. Только против себя самого.
   Лысоголовый залепетал что-то совсем бессвязное и исчез. Вдруг я  ощу-
тил плечом прикосновение чьей-то упругой груди. Это была одна из женщин,
которых привел Бройер. Она уселась рядом со мной.  Взгляд  раскосых  се-
ро-зеленых глаз медленно скользил по мне. После такого взгляда  говорить
уже, собственно, нечего, — надо действовать.
   — Замечательно уметь так пить, — сказала она немного погодя.
   Я молчал. Она протянула руку к моему бокалу. Сухая и жилистая рука  с
поблескивающими украшениями напоминала  ящерицу.  Рука  двигалась  очень
медленно, словно ползла. Я понимал, в чем дело.  "С  тобой  я  справлюсь
быстро, — подумал я. — Ты недооцениваешь меня, потому что видишь, как  я
злюсь. Но ошибаешься: с женщинами я справляюсь, а вот с любовью — не мо-
гу. Несбыточность — вот что нагоняет на меня тоску".
   Женщина заговорила. У нее был надломленный, как бы стеклянный  голос.
Я заметил, что Пат смотрит в нашу сторону. Это мне было безразлично,  но
мне была безразлична и женщина, сидевшая рядом. Я словно проваливался  в
бездонный колодец. Это не имело никакого отношения к Бройеру и  ко  всем
этим людям, не имело отношения даже к Пат. То была мрачная тайна  жизни,
которая будит в нас желания, но не может их удовлетворить. Любовь зарож-
дается в человеке, но никогда не кончается в нем. И даже если есть  все:
и человек, и любовь, и счастье, и жизнь, — то по какому-то страшному за-
кону этого всегда мало, и чем большим все это кажется, тем меньше оно на
самом деле. Я украдкой глядел на Пат. Она шла в своем серебряном платье,
юная и красивая, пламенная, как сама жизнь, я любил ее, и когда я  гово-
рил ей: "Приди", — она приходила, ничто не разделяло нас, мы могли  быть
так близки друг другу, как это вообще возможно между людьми, — и  вместе
с тем порою все загадочно затенялось и становилось мучительным, я не мог
вырвать ее из круга вещей, из круга бытия, который был вне нас и  внутри
нас и навязывал нам свои законы, свое дыхание и свою  бренность,  сомни-
тельный блеск настоящего, непрерывно проваливающегося в небытие,  зыбкую
иллюзию чувства… Обладание само по себе  уже  утрата.  Никогда  ничего
нельзя удержать, никогда! Никогда нельзя разомкнуть лязгающую цепь  вре-
мени, никогда беспокойство не превращалось в покой, поиски -  в  тишину,
никогда не прекращалось падение. Я не мог отделить ее даже от  случайных
вещей, от того, что было до нашего знакомства, от тысячи мыслей,  воспо-
минаний, от всего, что формировало ее до моего появления, и даже от этих
людей...
   Рядом со мной сидела женщина с надломленным голосом и что-то  говори-
ла. Ей нужен был партнер на одну ночь, какой-то кусочек чужой жизни. Это
подстегнуло бы ее, помогло бы забыться, забыть мучительную ясную  правду
о том, что никогда ничто не остается, ни "я", ни "ты", и уж меньше всего
"мы". Не искала ли она, в сущности, того же, что и  я?  Спутника,  чтобы
забыть одиночество жизни, товарища, чтобы как-то преодолеть  бессмыслен-
ность бытия?
   — Пойдемте к столу, — сказал я. — То, что вы хотите… и то, чего хо-
чу я… безнадежно.
   Она взглянула на меня и вдруг, запрокинув голову, расхохоталась.
   Мы зашли еще в два-три ресторана. Бройер был  возбужден,  говорлив  и
полон надежд. Пат притихла. Она ни о чем не спрашивала меня,  не  делала
мне упреков, не пыталась ничего  выяснять,  она  просто  присутствовала.
Иногда она танцевала, и тогда мне казалось, что она скользит сквозь  рой
марионеток и карикатурных фигур, как тихий, красивый, стройный кораблик;
иногда она мне улыбалась.
   В дремотном чаду ночных заведений стены и лица делались серо-желтыми,
словно по ним прошлась грязная ладонь. Казалось,  что  музыка  доносится
из-под стеклянного катафалка. Лысоголовый пил кофе.  Женщина  с  руками,
похожими на ящериц, неподвижно смотрела в одну точку. Бройер купил у ка-
кой-то измученной от переутомления цветочницы розы и отдал их Пат и двум
другим женщинам. В полураскрытых бутонах искрились маленькие, прозрачные
капли воды.
   — Пойдем потанцуем, — сказала мне Пат.
   — Нет, — сказал я, думая о руках, которые сегодня прикасались к  ней,
— нет. — Я чувствовал себя удивительно глупым и жалким.
   — И все-таки мы потанцуем, — сказала она, и глаза ее потемнели.
   — Нет, — ответил я, — нет, Пат.
   Наконец мы вышли.
   — Я отвезу вас домой, — сказал мне Бройер.
   — Хорошо.
   В машине был плед, которым он укрыл колени Пат. Вдруг она  показалась
мне очень бледной и усталой. Женщина, сидевшая со мной за  стойкой,  при
прощании сунула мне записку. Я сделал вид, что не заметил этого, и сел в
машину. По дороге я смотрел в окно. Пат сидела в углу и не шевелилась. Я
не слышал даже ее дыхания. Бройер подъехал сначала к ней. Он знал ее ад-
рес. Она вышла. Бройер поцеловал ей руку.
   — Спокойной ночи, — сказал я, не глядя в ее сторону.
   — Где мне вас высадить? — спросил меня Бройер.
   — На следующем углу, — сказал я.
   — Я с удовольствием отвезу вас домой, — ответил он несколько поспешно
и слишком вежливо.
   Он не хотел, чтобы я вернулся к ней. Я подумал, а не дать ли  ему  по
морде. Но он был мне совершенно безразличен.
   — Ладно, тогда подвезите меня к бару "Фредди", — сказал я.
   — А вас впустят туда в такое позднее время? — спросил он.
   — Очень мило, что это вас так тревожит, — ответил я, — но будьте уве-
рены — меня еще впустят куда угодно.
   Сказав это, я пожалел его. На протяжении всего вечера он, видимо, ка-
зался себе неотразимым и лихим кутилой. Не следовало разрушать эту иллю-
зию.
   Я простился с ним приветливее, чем с Пат.
   В баре было еще довольно людно. Ленц и Фердинанд Грау играли в  покер
с владельцем конфекционного магазина Больвисом и еще с какими-то партне-
рами.
   — Присаживайся, — сказал Готтфрид, — сегодня покерная погода.
   — Нет, — сказал я.
   — Посмотри-ка, — сказал он и показал на целую кучу денег. — Без  вся-
кого блефа. Масть идет сама.
   — Ладно, — сказал я, — сдавай.
   Я объявил игру при двух королях и взял четыре валета.
   — Вот это да! — сказал я. — Видно, сегодня и в самом деле погода  для
блефа.
   — Такая погода бывает всегда, — заметил Фердинанд и дал мне сигарету.
   Я не думал, что задержусь здесь. Но теперь почувствовал почву под но-
гами. Хотя мне было явно не по себе, однако тут все-таки было мое старое
пристанище.
   — Дай-ка мне полбутылки рому! — крикнул я Фреду.
   — Смешай его с портвейном, — посоветовал Ленц.
   — Нет, — возразил я. — Нет у меня времени для экспериментов. Хочу на-
питься, и точка.
   — Тогда закажи ликер. Поссорился?
   — Глупости!
   — Не ври, детка. Не морочь голову своему старому папе Ленцу,  который
в закоулках сердца чувствует себя как дома. Скажи "да" и напивайся.
   — С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно  злиться  на
нее.
   — Слишком тонкие нюансы в три часа ночи. Я, между прочим, ссорился  с
каждой. Когда нет ссор, значит, все скоро кончится.
   — Ладно, — сказал я. — Кто сдает?
   — Ты, — сказал Фердинанд Грау. — По-моему,  у  тебя  мировая  скорбь,
Робби. И все же не унывай. Жизнь пестра, но несовершенна. Между  прочим,
ты великолепно блефуешь, несмотря на всю свою мировую скорбь. Два короля
— это уже наглость.
   — Я однажды играл партию, когда против двух королей стояли семь тысяч
франков, — сказал Фред из-за стойки.
   — Швейцарских или французских? — спросил Ленц.
   — Швейцарских.
   — Твое счастье, — заметил Готтфрид. — При французских франках  ты  не
имел бы права прервать игру...
   Мы играли еще час. Я выиграл довольно много. Больвис непрерывно  про-
игрывал. Я пил, но у меня только разболелась голова. Опьянение не прихо-
дило. Чувства обострились. В желудке бушевал пожар.
   — Так, а теперь довольно, поешь чего-нибудь, — сказал Ленц.  -  Фред,
дай ему сандвич и несколько сардин. Спрячь свои деньги, Робби.
   — Давай еще одну игру.
   — Ладно. Но последнюю. С удвоенной ставкой.
   — Пусть с удвоенной! — согласились остальные.
   Я довольно безрассудно прикупил к трефовой десятке и королю три  кар-
ты: валета, даму и туза. С ними я выиграл у Больвиса, имевшего на  руках
четыре восьмерки и взвинтившего ставку до самых  звезд.  Чертыхаясь,  он
выплатил мне кучу денег.
   — Видишь? — сказал Ленц. — Вот это картежная погода!
   Мы пересели к стойке. Больвис спросил о "Карле". Он  не  мог  забыть,
что на гонках Кестер обставил его спортивную машину. Он  все  еще  хотел
купить "Карла".
   — Поговори с Отто, — сказал Ленц. — Но мне кажется,  что  он  охотнее
продаст правую руку.
   — Не выдумывай, — сказал Больвис.
   — Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, -  зая-
вил Ленц.
   Фердинанд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом  хохотали  все.  Если  не
подшучивать над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться
над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.
   — Готтфрид, ты танцуешь? — спросил я.
   — Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл?
   — Забыл… пусть забывает, — сказал Фердинанд Грау. — Забвение -  вот
тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком  мало
забываем.
   — Нет, — сказал Ленц. — Мы забываем всегда только нехорошее.
   — Ты можешь научить меня этому? — спросил я.
   — Чему — танцам? За один вечер, детка. И вот в этом все твое горе?
   — Нет у меня никакого горя, — сказал я. — Голова болит.
   — Это болезнь нашего века, Робби, — сказал Фердинанд. -  Лучше  всего
было бы родиться без головы.
   Я зашел еще в кафе "Интернациональ".  Алоис  уже  собирался  опускать
шторы.
   — Есть там кто-нибудь? — спросил я.
   — Роза.
   — Пойдем выпьем еще по одной.
   — Договорились.
   Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки  для  своей
девочки. Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже  закон-
чила вязку кофточки.
   — Какие сегодня дела? — спросил я.
   — Плохие. Ни у кого нет денег.
   — Одолжить тебе немного? Вот — выиграл в покер.
   — Шальные деньги приносят счастье, — сказала Роза, плюнула на кредит-
ки и сунула их в карман.
   Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицци, еще одну.
   — Шабаш, — сказал он затем. — Устал до смерти.
   Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у  дверей.  Фрицци
взяла Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У  Алоиса
было плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и  пос-
мотрел им вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному,  прихра-
мывающему кельнеру и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг
— не знаю, откуда это взялось, — когда я повернулся и посмотрел на длин-
ную пустую улицу и дома с темными окнами, на холодное ночное небо,  мною
овладела такая безумная тоска по Пат, что я с трудом  устоял  на  ногах,
будто кто-то осыпал меня ударами. Я ничего больше не понимал — ни  себя,
ни свое поведение, ни весь этот вечер, — ничего.
   Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я  не  понимал,
зачем я себя так вел, запутался в чем-то, что разрывало меня  на  части,
делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону  и
разбивало вдребезги все, что я с таким трудом привел в порядок. Я  стоял
у стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать.  До-
мой не хотелось — там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил,  что
у Альфонса еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до ут-
ра.
   Когда я вошел. Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на  меня
и продолжал читать газету. Я присел к столику и погрузился в  полудрему.
В кафе больше никого не было. Я думал о Пат. Все время только о  Пат.  Я
думал о своем поведении, припоминал подробности. Все оборачивалось  про-
тив меня. Я был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я  тупо  глядел  на
столик. В висках стучала кровь. Меня охватила  полная  растерянность.  Я
чувствовал бешенство и ожесточение против себя самого. Я, я один  разбил
все.
   Вдруг раздался звон стекла. Это я изо всех сил ударил по рюмке и раз-
бил ее.
   — Тоже развлечение, — сказал Альфонс и встал.
   Он извлек осколок из моей руки.
   — Прости меня, — сказал я. — Я не соображал, что делаю.
   Он принес вату и пластырь.
   — Пойди выспись, — сказал он. — Так лучше будет.
   — Ладно, — ответил я. — Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
   — Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, — заявил Альфонс.
   — Верно, — сказал я, — но это надо уметь.
   — Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но  ниче-
го, с годами это проходит.
   Он завел патефон и поставил "Мизерере" из "Трубадура". Наступило  ут-
ро.
   Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил  мне  большой  бокал  "фер-
нет-бранка". Я ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица  ут-
ратила ровность. Плечи налились свинцом. В общем, я был хорош...
   Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане  ключ.  Вдруг  в
полумраке я услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке  вырисовывалась
какая-то фигура, смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага.
   — Пат… — сказал я, ничего не понимая. — Гат… что ты  здесь  дела-
ешь?
   Она пошевелилась:
   — Кажется, я немного вздремнула...
   — Да, но как ты попала сюда?
   — Ведь у меня есть ключ от твоего парадного...
   — Я не об этом. Я… — Опьянение исчезло, я смотрел на  стертые  сту-
пеньки лестницы, облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие, свер-
кающие туфельки… — Я хочу сказать, как  это  ты  вообще  здесь  очути-
лась...
   — Я сама все время спрашиваю себя об этом...
   Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее,  чем
просидеть здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом:
   — Ленц сказал бы: "Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент..."
   — Даже "фернет-бранка", — признался я и только теперь  понял  все  до
конца. — Черт возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот!
   Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она  при-
жалась к моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы
она не слышала винный перегар, чувствовал ее дрожь, хоть  она  и  улыба-
лась.
   Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло:
   — Если бы я только мог подумать. Пат… вместо того чтобы шляться  по
кабакам, я бы… какой же я жалкий болван… я звонил тебе от Альфонса и
свистел под твоими окнами… и решил,  что  ты  не  хочешь  говорить  со
мной… никто мне не ответил...
   — Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой?
   — Вот этого я и сам не пойму.
   — Будет лучше, если ты дашь мне еще и ключ  от  квартиры,  -  сказала
она. — Тогда мне не придется ждать на лестнице.
   Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем все это было
для нее — это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон,
которым она разговаривала со мной теперь...
   Я был в полном смятении.
   — Пат, — сказал я быстро, — Пат, ты,  конечно,  замерзла,  тебе  надо
что-нибудь выпить. Я видел в окне Орлова свет. Сейчас сбегаю к  нему,  у
этих русских всегда есть чай… я  сейчас  же  вернусь  обратно...  -  Я
чувствовал, как меня захлестывает горячая волна. — Я в жизни  не  забуду
этого, — добавил я уже в дверях и быстро пошел по коридору.
   Орлов еще не спал. Он сидел перед изображением богородицы в углу ком-
наты. Икону освещала лампадка. Его глаза были красны. На столе кипел не-
большой самовар.
   — Простите, пожалуйста, — сказал я. — Непредвиденный случай -  вы  не
могли бы дать мне немного горячего чаю?
   Русские привыкли к неожиданностям. Он дал мне два стакана чаю,  сахар
и полную тарелку маленьких пирожков.
   — С большим удовольствием выручу вас, — сказал он. — Можно мне  также
предложить вам… я сам нередко бывал в подобном положении...  несколько
кофейных зерен… пожевать...
   — Благодарю вас, — сказал я, — право, я вам очень благодарен.  Охотно
возьму их...
   — Если вам еще что-нибудь понадобится… — сказал он, и в эту  минуту
я почувствовал в нем подлинное благородство, — я не  сразу  лягу...  мне
будет очень приятно...
   В коридоре я разгрыз кофейные зерна. Они  устранили  винный  перегар.
Пат сидела у лампы и пудрилась. На минуту я остановился в дверях. Я  был
очень растроган тем, как она сидела, как  внимательно  гляделась  в  ма-
ленькое зеркальце и водила пушком по вискам.
   — Выпей немного чаю, — сказал я, — он совсем горячий.
   Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.
   — Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.
   — Я знаю что, — ответила она.
   — Да? А я не знаю.
   — Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь  слишком  много,  чтобы
быть по-настоящему счастливым.
   — Может быть, — сказал я. — Но нельзя же так — с тех пор как мы  зна-
комы, я становлюсь все более ребячливым.
   — Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался все более разумным.
   — Тоже довод, — сказал я. — У тебя замечательная манера помогать  мне
выпутываться из затруднительных положений. Но тут намешалось много  вся-
кой всячины.
   Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У ме-
ня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого трудного  пу-
тешествия.
   Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер,  слу-
жившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится  Фрида,
и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дыша-
ла ровно и глубоко. Мне было просто стыдно  будить  ее.  Но  иначе  было
нельзя.
   — Пат...
   Она пробормотала что-то, не просыпаясь.
   — Пат… — Я проклинал все меблированные комнаты мира.  -  Пат,  пора
вставать. Я помогу тебе одеться.
   Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая  от  сна.
Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил  это  в
ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался.
   — Пат… фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.
   — Я сегодня остаюсь у тебя.
   — Здесь?
   — Да.
   Я распрямился:
   — Блестящая идея… но твои вещи… вечернее платье, туфли...
   — Я и останусь до вечера.
   — А как же дома?
   — Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.
   — Ладно. Ты хочешь есть?
   — Нет еще.
   — На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек.  Разносчик
повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.
   Когда я вернулся. Пат стояла у окна. На ней  были  только  серебряные
туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.
   — Вчерашнее забыто, Пат, хорошо? — сказал я.
   Не оборачиваясь, она кивнула головой.
   — Мы просто не будем больше встречаться с другими  людьми.  Тогда  не
будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит  посто-
ронних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.
   — Да, — сказала она, — и эта Маркович тоже.
   — Маркович? Кто это?
   — Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде".
   — Ага, — сказал я, внезапно обрадовавшись, — ага, пусть и она.
   Я выложил содержимое своих карманов:
   — Посмотри-ка. Хоть какая-то польза от этой истории. Я  выиграл  кучу
денег в покер. Сегодня вечером мы на  них  покутим  еще  разок,  хорошо?
Только как следует, без чужих людей. Они забыты, правда?
   Она кивнула.
   Солнце всходило над крышей дома профессиональных  союзов.  Засверкали
стекла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые.
   — Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии?
   — Он архитектор.
   — Архитектор, — повторил я несколько огорченно.
   Мне было бы приятнее услышать, что он вообще ничто.
   — Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат?
   — Да, дорогой.
   — Ничего особенного, правда?
   — Совсем ничего, — убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и  расс-
меялась. — Совсем ничего, абсолютно ничего. Мусор это — вот что!
   — И эта комнатка не так уж жалка, правда. Пат? Конечно, у других  лю-
дей есть комнаты получше...
   — Она чудесна, твоя комната, — перебила меня Пат, — совершенно  вели-
колепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной!
   — А я. Пат… у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь  шофер
такси, но...
   — Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и  хлещешь  ром.  Ты  пре-
лесть!
   Она бросилась мне на шею:
   — Ах, глупый ты мой, как хорошо жить!
   — Только вместе с тобой. Пат. Правда… только с тобой!
   Утро поднималось, сияющее и чудесное. Внизу, над могильными  плитами,
вился тонкий туман. Кроны деревьев были уже  залиты  лучами  солнца.  Из
труб домов, завихряясь, вырывался дым.  Газетчики  выкрикивали  названия
первых газет. Мы легли и погрузились в утренний сон, сон наяву,  сон  на
грани видений, мы обнялись, наше дыхание смешалось, и мы  парили  где-то
далеко… Потом, в девять часов, я позвонил, сперва в  качестве  тайного
советника Буркхарда лично подполковнику Эгберту фон Хаке, а затем Ленцу,
которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс.
   Он сразу же перебил меня:
   — Вот видишь, дитятко, твой Готтфрид недаром считается знатоком  при-
хотей  человеческого  сердца.  Я  рассчитывал  на  твою  просьбу.  Желаю
счастья, мой золотой мальчик.
   — Заткнись, — радостно сказал я и объявил на кухне, что заболел и бу-
ду до обеда лежать в постели. Трижды мне  пришлось  отбивать  заботливые
атаки фрау Залевски, предлагавшей мне ромашковый настой, аспирин и комп-
рессы. Затем мне удалось провести Пат  контрабандой  в  ванную  комнату.
Больше нас никто не беспокоил.
 
 
   XIV
 
   Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на  своем  "форде"
булочник.
   — Ну-ка, выйди к нему, Робби, — сказал Ленц, злобно посмотрев в окно.
— Этот доморощенный Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию.
   У булочника был довольно расстроенный вид.
   — Что-нибудь с машиной? — спросил я.
   Он покачал головой:
   — Напротив. Работает отлично. Она теперь все равно что новая.
   — Конечно, — подтвердил я и посмотрел на него с несколько большим ин-
тересом.
   — Дело в том… — сказал он, — дело в том, что...  в  общем,  я  хочу
другую машину, побольше… — Он оглянулся. — У вас тогда,  кажется,  был
"кадиллак"?
   Я сразу понял все. Смуглая особа, с которой он жил, доняла его.
   — Да, "кадиллак", — сказал я мечтательно. — Вот тогда-то вам  и  надо
было хватать его. Роскошная была машина! Мы отдали ее за семь тысяч  ма-
рок. Наполовину подарили!
   — Ну уж и подарили...
   — Подарили! — решительно повторил я и стал прикидывать, как  действо-
вать. — Я мог бы навести справки, — сказал я, — может быть, человек, ку-
пивший ее тогда, нуждается теперь в деньгах. Нынче такие вещи бывают  на
каждом шагу. Одну минутку.
   Я пошел в мастерскую и быстро рассказал о случившемся. Готтфрид подс-
кочил:
   — Ребята, где бы нам экстренно раздобыть старый "кадиллак"?
   — Об этом позабочусь я, а ты последи, чтобы  булочник  не  сбежал,  -
сказал я.
   — Идет! — Готтфрид исчез.
   Я позвонил Блюменталю. Особых надежд на успех я не питал, но попробо-
вать не мешало. Он был в конторе.
   — Хотите продать свой "кадиллак"? — сразу спросил я.
   Блюменталь рассмеялся.
   — У меня есть покупатель, — продолжал я. — Заплатит наличными.
   — Заплатит наличными… — повторил Блюменталь  после  недолгого  раз-
думья. — В наше время эти слова звучат, как чистейшая поэзия.
   — И я так думаю, — сказал я и вдруг почувствовал прилив  бодрости.  -
Так как же, поговорим?
   — Поговорить можно всегда, — ответил Блюменталь.
   — Хорошо. Когда я могу вас повидать?
   — Сегодня днем. Скажем, в два часа, у меня в конторе.
   — Хорошо.
   Я повесил трубку.
   — Отто, — обратился я в довольно сильном возбуждении к Кестеру,  -  я
этого никак не ожидал, но мне кажется, что наш "кадиллак" вернется!
   Кестер отложил бумаги:
   — Правда? Он хочет продать машину? Я кивнул и посмотрел в окно.  Ленц
оживленно беседовал с булочником.
   — Он неправильно ведет себя, — забеспокоился я. — Слишком много гово-
рит. Ведь булочник — это целая гора недоверия; его надо убедить молчани-
ем. Пойду-ка и сменю Готтфрида.
   Кестер рассмеялся:
   — Ни пуха ни пера, Робби.
   Я подмигнул ему и вышел. Но я не поверил своим ушам, — Готтфрид и  не
думал петь преждевременные дифирамбы "кадиллаку", он с энтузиазмом расс-
казывал булочнику, как южноамериканские индейцы выпекают хлеб  из  куку-
рузной муки. Я бросил ему взгляд, полный признательности, и обратился  к
булочнику:
   — К сожалению, этот человек не хочет продавать...
   — Так я и знал, — мгновенно выпалил Ленц, словно мы сговорились.
   Я пожал плечами:
   — Жаль… Но я могу его понять...
   Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца.
   — А ты не мог бы попытаться еще раз? — тут же спросил он.
   — Мог бы, конечно, — ответил я. — Мне все-таки удалось договориться с
ним о встрече сегодня после обеда. Но как мне найти вас потом? — спросил
я булочника.
   — В четыре часа я опять буду здесь поблизости. Вот и наведаюсь...
   — Хорошо, тогда все уже будет известно. Надеюсь, дело все-таки  выго-
рит.
   Булочник кивнул. Затем сел в свой "форд" и отчалил.
   — Ты что, совсем обалдел? — вскипел Ленц, когда машина  завернула  за
угол. — Я пытался задерживать этого типа чуть ли не насильно, а  ты  от-
пускаешь его ни с того ни с сего!
   — Логика и психология, дорогой мой Готтфрид! — возразил я и  похлопал
его по плечу. — Этого ты пока еще не понимаешь как следует...
   Он стряхнул мою руку.
   — Психология… — заявил он пренебрежительно. — Удачный случай -  вот
лучшая психология! И такой случай ты упустил! Булочник никогда больше не
вернется...
   — В четыре часа он будет здесь, как штык! Готтфрид с сожалением  пос-
мотрел на меня.
   — Пари? — предложил он.
   — Пожалуйста, — сказал я, — но ты влипнешь. Уж я-то знаю  его  лучше,
чем ты! Такие залетают на огонек по нескольку раз. Кроме того,  не  могу
же я ему продать вещь, которую мы пока что сами еще не имеем...
   — Господи боже мой! И это все, что ты можешь сказать, детка! -  воск-
ликнул Готтфрид, сокрушенно качая головой. — Ничего из тебя в этой жизни
не выйдет. Ведь у нас только начинаются настоящие дела! Пойдем, я  бесп-
латно прочту тебе лекцию о современной экономической жизни...
   Днем я пошел к Блюменталю. По пути я сравнивал себя с молодым козлен-
ком, которому надо навестить старого волка. Солнце  жгло  асфальт,  и  с
каждым шагом мне все меньше хотелось, чтобы Блюменталь зажарил  меня  на
вертеле. Так или иначе, лучше всего было действовать быстро.
   — Господин Блюменталь, — торопливо проговорил я, едва переступив  по-
рог кабинета и не дав ему опомниться, — я пришел к вам с приличным пред-
ложением. Вы заплатили за "кадиллак" пять тысяч пятьсот марок. Предлагаю
вам шесть, но при условии, что я действительно сумею сбагрить  его.  Это
выяснится сегодня вечером.
   Блюменталь восседал за письменным столом и ел яблоко. Теперь  он  пе-
рестал жевать и внимательно посмотрел на меня.
   — Ладно, — просопел он через несколько секунд,  снова  принимаясь  за
яблоко.
   Я подождал, пока он бросит огрызок в бумажную корзину.
   — Так, значит, вы согласны?
   — Минуточку! — Он достал из ящика письменного стола другое яблоко и с
треском надкусил его. — Дать вам тоже?
   — Благодарю, сейчас не надо.
   — Ешьте побольше яблок, господин  Локамп!  Яблоки  продлевают  жизнь!
Несколько яблок в день — и вам никогда не понадобится врач!
   — Даже если я сломаю руку? Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок  и
встал:
   — А вы не ломайте!
   — Практичный совет, — сказал я и подумал, что же будет  дальше.  Этот
яблочный разговор показался мне слишком подозрительным.
   Блюменталь достал ящик с сигарами из небольшого шкафа и предложил мне
закурить. Это были уже знакомые мне "Корона-Корона".
   — Они тоже продлевают жизнь? — спросил я.
   — Нет, укорачивают ее. Потом это уравновешивается яблоками. — Он  вы-
пустил клуб дыма и, наклонив голову, посмотрел на меня снизу, словно за-
думчивая птица. — Надо все уравновешивать, — вот в чем весь секрет  жиз-
ни...
   — Но это надо уметь.
   Он подмигнул мне:
   — Именно уметь, в этом весь секрет. Мы слишком много знаем и  слишком
мало умеем… Потому что знаем слишком много.
   Он рассмеялся.
   — Простите меня. После обеда я всегда слегка настроен на  философский
лад.
   — Самое время для философии, — сказал я. — Значит, с "кадиллаком"  мы
тоже добьемся равновесия, не так ли?
   Он поднял руку:
   — Секунду...
   Я покорно склонил голову. Блюменталь заметил мой жест и рассмеялся.
   — Нет, вы меня не поняли. Я вам только хотел сделать  комплимент.  Вы
ошеломили меня, явившись с открытыми картами в руках! Вы точно рассчита-
ли, как это подействует на старого Блюменталя. А знаете, чего я ждал?
   — Что я предложу вам для начала четыре тысячи пятьсот.
   — Верно! Но тут бы вам несдобровать. Ведь вы хотите продать за  семь,
не так ли?
   Из предосторожности я пожал плечами:
   — Почему именно за семь?
   — Потому что в свое время это было вашей первой ценой.
   — У вас блестящая память, — сказал я.
   — На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить:  бе-
рите машину за шесть тысяч.
   Мы ударили по рукам.
   — Слава богу, — сказал я, переводя дух. — Первая сделка после долгого
перерыва. "Кадиллак", видимо, приносит нам счастье.
   — Мне тоже, — сказал Блюменталь. — Ведь и я заработал на нем  пятьсот
марок.
   — Правильно. Но почему, собственно, вы его так скоро продаете? Он  не
понравился вам?
   — Просто суеверие, — объяснил Блюменталь. — Я совершаю любую  сделку,
при которой что-то зарабатываю.
   — Чудесное суеверие… — ответил я.
   Он покачал своим блестящим лысым черепом:
   — Вот вы не верите, но это так. Чтобы не было неудачи в других делах.
Упустить в наши дни выгодную сделку — значит  бросить  вызов  судьбе.  А
этого никто себе больше позволить не может.
   В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поста-
вил на стол передо мной пустую бутылку из-под джина:
   — Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари?
   — Помню, — сказал я, — но ты пришел слишком рано.
   Готтфрид безмолвно поднес часы к моему носу.
   — Половина пятого, — сказал я, — думаю, что это астрономически точное
время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари — ставлю два
против одного.
   — Принято, — торжественно заявил Готтфрид. — Значит, я  получу  бесп-
латно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции.
Весьма доблестно, деточка, но и не менее глупо.
   — Подождем...
   Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения.  Я  считал,  что
булочник скорее всего не придет. Надо было задержать  его  в  первый  же
раз. Слишком уж он был ненадежен.
   В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид  молча
поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем прислонился к окну  и
уставился на меня.
   — Меня одолевает жажда, — многозначительно произнес он.
   В этот момент с улицы донесся характерный шум фордовского  мотора,  и
тут же машина булочника въехала в ворота.
   — Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, — ответил я с  большим
достоинством, — сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, кото-
рые я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь  булочника
во дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки?
Потом можешь взять такси и поехать на промысел. А для более  тонких  дел
ты еще молод. Привет, сын мой!
   Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно,  можно  будет
купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот  марок,  но
если он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь.
   Булочник слушал меня так рассеянно, что я немного растерялся.
   — В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, — сказал я наконец.
   — В шесть? — очнулся булочник. — В шесть мне нужно… — Вдруг он  по-
вернулся ко мне: — Поедете со мной?
   — Куда? — удивился я.
   — К вашему другу, художнику. Портрет готов.
   — Ах так, к Фердинанду Грау...
   Он кивнул.
   — Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом.
   По-видимому, он почему-то не хотел идти к  Фердинанду  без  меня.  Со
своей стороны, я также был весьма заинтересован в том, чтобы  не  остав-
лять его одного. Поэтому я сказал:
   — Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу.
   Фердинанд выглядел очень плохо. Лицо серо-зеленоватого оттенка  каза-
лось помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник
едва взглянул на него. Он был явно возбужден.
   — Где портрет? — сразу спросил он.
   Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с  портре-
том. Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного  по-
годя снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом.
   Фердинанд остался со мной в дверях.
   — Как поживаешь, Фердинанд? — спросил я.
   Он сделал неопределенный жест рукой.
   — Что-нибудь случилось?
   — Что могло случиться?
   — Ты плохо выглядишь.
   — И только-то?
   — Да, — сказал я, — больше ничего...
   Он положил мне на плечо свою большую ладонь  и  улыбнулся,  напоминая
чем-то старого сенбернара.
   Подождав еще немного, мы подошли к булочнику. Портрет его жены удивил
меня: лицо получилось отлично. По свадебной фотографии и другому снимку,
на котором покойница  выглядела  весьма  удрученной,  Фердинанд  написал
портрет еще довольно молодой женщины. Она смотрела  на  нас  серьезными,
несколько беспомощными глазами.
   — Да, — сказал булочник, не оборачиваясь, — это она. — Он сказал  это
скорее для себя, и я подумал, что он даже не услышал своих слов.
   — Вам достаточно светло? — спросил Фердинанд.
   Булочник не ответил.
   Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он  отошел
назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату  рядом  с  мас-
терской.
   — Вот уж чего никак не ожидал, — сказал он удивленно.  -  Скидка  по-
действовала на него. Он рыдает...
   — Всякого может задеть за живое, — ответил я. — Но с ним  это  случи-
лось слишком поздно...
   — Слишком поздно, — сказал Фердинанд, — всегда  все  слишком  поздно.
Так уж повелось в жизни, Робби.
   Он медленно расхаживал по комнате:
   — Пусть мой клиент побудет немного один, а мы с тобой пока сыграем  в
шахматы.
   — У тебя просто золотой характер, — сказал я.
   Он остановился:
   — При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не  помочь.  А  если
всем вечно думать только о грустных вещах, то никто на  свете  не  будет
иметь права смеяться...
   — Ты опять прав, — сказал я. — Ну, давай — быстро сыграем партию.
   Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко  выиграл.  Не
трогая королевы, действуя ладьей и слоном, он скоро объявил мне мат.
   — Здорово! — сказал я. — Вид у тебя такой, будто ты не спал три  дня,
а играешь, как морской разбойник.
   — Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, — ответил Фердинанд.
   — А почему ты меланхоличен?
   — Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек  с  наступлением
вечера всегда становится меланхоличным. Других особых причин не требует-
ся. Просто так… вообще...
   — Но только если он одинок, — сказал я.
   — Конечно… Час теней… Час одиночества… Час, когда коньяк кажет-
ся особенно вкусным.
   Он достал бутылку и рюмки.
   — Не пойти ли нам к булочнику? — спросил я.
   — Сейчас. — Он налил коньяк. — За твое здоровье, Робби, за то, что мы
все когда-нибудь подохнем!
   — Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще существуем.
   — Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а  мы  все-таки  уцелели.
Надо выпить и за это!
   — Ладно.
   Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в  плечи,
булочник все еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерян-
ным в этом большом голом помещении, и  мне  показалось,  будто  он  стал
меньше.
   — Упаковать вам портрет? — спросил Фердинанд.
   Булочник вздрогнул:
   — Нет...
   — Тогда я пришлю вам его завтра.
   — Он не мог бы еще побыть здесь? — неуверенно спросил булочник.
   — Зачем же? — удивился Фердинанд и подошел ближе. — Он вам не нравит-
ся?
   — Нравится… но я хотел бы ненадолго оставить его здесь...
   — Не понимаю.
   Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял  -  он  боялся  повесить
портрет дома, где жила эта чернявая дрянь.
   Быть может, то был страх перед покойницей.
   — Послушай, Фердинанд, — сказал я, — если портрет будет  оплачен,  то
его можно спокойно оставить здесь.
   — Да, разумеется...
   Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба  подошли
к столу.
   — Я вам должен еще четыреста марок? — спросил булочник.
   — Четыреста двадцать, — сказал Фердинанд, — с учетом  скидки.  Хотите
расписку?
   — Да, — сказал булочник, — для порядка.
   Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна
и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на  невостре-
бованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какоето сборище по-
тусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устрем-
лены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло
озарял его последним отблеском жизни. Все было необычным: две человечес-
кие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных  портре-
тов.
   Булочник вернулся к окну. Его  глаза  в  красных  прожилках  казались
стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа  отвисла,  обнажая
желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше  кто-то
сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерыв-
но, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он  закурил  сигару.
Пламя спички осветило его лицо.
   Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной  от
красноватого огонька.
   — Можно еще изменить кое-что в портрете? — спросил булочник.
   — Что именно? Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоцен-
ности:
   — Можно это снова убрать? Он говорил о крупной золотой броши, которую
просил подрисовать, сдавая заказ.
   — Конечно, — сказал Фердинанд, — она мешает восприятию лица.  Портрет
только выиграет, если ее убрать.
   — И я так думаю. — Булочник замялся на минуту. -  Сколько  это  будет
стоить?
   Мы с Фердинандом переглянулись.
   — Это ничего не стоит, — добродушно сказал Фердинанд. — Напротив, мне
следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше  на-
рисовано.
   Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он
готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил:
   — Нет, оставьте… ведь сперва вы должны были ее нарисовать.
   — И это опять-таки правда...
   Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне
стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в  нем  заговорила  со-
весть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал  его
настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с "кадиллаком".  Но
потом я решил: его  искренняя  скорбь  по  умершей  супруге  объясняется
только тем, что дома у него живет чернявая дрянь. Эта мысль придала  мне
бодрости.
   — Мы можем переговорить о нашем деле у меня, — сказал булочник, когда
мы вышли на улицу.
   Я кивнул. Меня это вполне устраивало.  Булочнику,  правда,  казалось,
что в своих четырех стенах он намного сильнее, я же рассчитывал на  под-
держку его любовницы.
   Она поджидала нас у двери.
   — Примите сердечные поздравления, — сказал я, не дав булочнику  раск-
рыть рта.
   — С чем? — спросила она быстро, окинув меня озорным взглядом.
   — С вашим "кадиллаком", — невозмутимо ответил я.
   — Сокровище ты мое! — Она подпрыгнула и повисла на шее у булочника.
   — Но ведь мы еще… — Он пытался высвободиться из ее объятий и объяс-
нить ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она  кру-
жилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее  хитрая,
подмигивающая рожица, то его голова мучного  червя.  Он  тщетно  пытался
протестовать.
   Наконец ему удалось высвободиться.
   — Ведь мы еще не договорились, — сказал он, отдуваясь.
   — Договорились, — сказал я с большой  сердечностью.  -  Договорились!
Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок! Вы заплатите за
"кадиллак" семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны?
   — Конечно! — поспешно сказала брюнетка. — Ведь это действительно  де-
шево, пупсик...
   — Помолчи? — Булочник поднял руку.
   — Ну, что еще случилось? — набросилась она на него. — Сначала ты  го-
ворил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь!
   — Он хочет, — вмешался я, — мы обо всем переговорили...
   — Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. — Она обняла  его.  Он  опять
попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его
плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело.
   — "Форд"… — начал он.
   — Будет, разумеется, принят в счет оплаты...
   — Четыре тысячи марок...
   — Стоил он когда-то, не так ли? — спросил я дружелюбно.
   — Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи  марок,  -
твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для конт-
ратаки. — Ведь машина почти новая...
   — Новая… — изумленно сказал я. — После такого колоссального  ремон-
та?
   — Сегодня утром вы это сами признали.
   — Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово
"новая" звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете  ли  вы  или
продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш "форд" должен был бы  иметь
бамперы из чистого золота.
   — Четыре тысячи марок — или ничего не выйдет, — упрямо сказал он. Те-
перь это был прежний непоколебимый булочник; казалось,  он  хочет  взять
реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда.
   — Тогда до свидания! — ответил я и обратился к его подруге: -  Весьма
сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не
зарабатываем на "кадиллаке" и не можем поэтому  принять  в  счет  оплаты
старый "форд" с такой высокой ценой. Прощайте...
   Она удержала мена. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно  обру-
шилась на булочника, что у него потемнело в глазах.
   — Сам ведь говорил сотни раз, что "форд" больше ничего  не  стоит,  -
прошипела она в заключение со слезами на глазах.
   — Две тысячи марок, — сказал я. — Две тысячи марок, хотя  и  это  для
нас самоубийство.
   Булочник молчал.
   — Да скажи что-нибудь наконец! Что же ты молчишь, словно воды  в  рот
набрал? — кипятилась брюнетка.
   — Господа, — сказал я, — пойду и пригоню вам "кадиллак". А  вы  между
тем обсудите этот вопрос между собой.
   Я почувствовал, что мне лучше всего  исчезнуть.  Брюнетке  предстояло
продолжить мое дело.
   Через час я вернулся на "кадиллаке". Я сразу заметил, что спор разре-
шился простейшим образом. У булочника был весьма растерзанный вид, к его
костюму пристал пух от перины. Брюнетка, напротив, сияла, ее грудь колы-
халась, а на лице играла сытая предательская улыбка. Она  переоделась  в
тонкое шелковое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Улучив момент,  она
выразительно подмигнула мне и кивнула головой. Я понял, что все улажено.
Мы совершили пробную поездку. Удобно развалясь  на  широком  заднем  си-
денье, брюнетка непрерывно болтала. Я бы с удовольствием вышвырнул ее  в
окно, но она мне еще была нужна. Булочник с  меланхоличным  видом  сидел
рядом со мной. Он заранее скорбел о своих деньгах, а  эта  скорбь  самая
подлинная из всех.
   Мы приехали обратно и снова поднялись в квартиру. Булочник  вышел  из
комнаты, чтобы принести деньги. Теперь он казался старым, и  я  заметил,
что у него крашеные волосы. Брюнетка кокетливо оправила платье:
   — Это мы здорово обделали, правда?
   — Да, — нехотя ответил я.
   — Сто марок в мою пользу...
   — Ах, вот как… — сказал я.
   — Старый скряга, — доверительно прошептала она и подошла ближе. — Де-
нег у него уйма! Но попробуйте заставить его раскошелиться! Даже завеща-
ния написать не хочет! Потом все получат, конечно, дети, а я останусь на
бобах! Думаете, много мне радости с этим старым брюзгой?..
   Она подошла ближе. Ее грудь колыхалась.
   — Так, значит, завтра я зайду насчет ста марок. Когда вас можно  зас-
тать! Или, может быть, вы бы сами заглянули сюда? -  Она  захихикала.  -
Завтра после обеда я буду здесь одна...
   — Я вам пришлю их сюда, — сказал я.
   Она продолжала хихикать.
   — Лучше занесите сами. Или вы боитесь?
   Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест.
   — Не боюсь, — сказал я. — Просто времени нет. Как раз завтра надо ид-
ти к  врачу.  Застарелый  сифилис,  знаете  ли!  Это  страшно  отравляет
жизнь!..
   Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое  крес-
ло. В эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подру-
гу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и не-
уверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы  считала  вместе  с
ним. Вручая ему расписку, я подумал: "Сегодня это уже вторая, первую ему
вручил Фердинанд Грау". И хотя в этом совпадении  ничего  особенного  не
было, оно почему-то показалось мне странным.
   Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был  по-летнему  мя-
гок. У тротуара поблескивал "кадиллак".
   — Ну, старик, спасибо, — сказал я и похлопал его по капоту. — Вернись
поскорее — для новых подвигов!
 
 

Похожие статьи:

Проза → СИДНИ ШЕЛДОН. ЕСЛИ НАСТУПИТ ЗАВТРА. Роман (начало)

Проза → БРАТЬЯ ВАЙНЕРЫ. ГОНКИ ПО ВЕРТИКАЛИ. Детектив (начало)

Проза → СТИВЕН ЛИКОК. ГВИДО ГАШПИЛЬ ГЕНТСКИЙ. Рыцарский роман

Проза → АРТУР ХЕЙЛИ. АЭРОПОРТ. Роман (финал)

Проза → ВИКТОР АСТАФЬЕВ. ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ. Роман