ОДИН РАССКАЗ. ПРОДОЛЖЕНИЕ 5

Мих. Лимаренко

                                                                                  Светлой памяти СССР посвящается.

                                               ОДИН РАССКАЗ

                                                 Продолжение 5

   Неестественно радостные и гостеприимные хозяева встречали гостей с распростёртыми объятиями. Скромно принимали подарочные свёртки, пакетики и конверты, приглашали всех к столу; но не успевали уделить должного внимания одной порции гостей, как появлялись следующие, а прибывшие ранее уже успевали рассредоточиться по подворью живописными группками. Одни курили, другие с повышенным вниманием изучали цвет и размер люцерновых грядок, некоторые обсуждали поведение Рэкса, окружив вконец издёрганного пса полукольцом в углу огорода; слонялись бесцельно вокруг дворовых построек, заглядывая во все открытые и закрытые двери и окна; выходили с отрешенным видом за ворота на улицу и, постояв немного там, опять неспешно возвращались во двор.

   Несмотря на отчаянные усилия хозяев, за стол почему-то никто не садился, и начинало казаться, что застолье не завяжется уже никогда.

   Всё уладил быстро и наилучшим образом всегдашний тамада – Владлен Сорокин. Орудуя направо и налево своими диспетчерскими жестами, он мигом рассадил гостей, которые, сначала уступая дорогу, а потом и отталкивая друг друга, ринулись за стол и прямоспинно уселись на покрытые клеёнкой скамьи, скромно улыбаясь и держась обеими руками каждый за свою тарелку.

   Молодоженов посадили в центре длинной стороны стола, напротив ящика со спиртом, а посредине между парами восседал шофер-шафер Сенька. Он тут же занялся своей прямой обязанностью – с помощью резинового шланга, опущенного одним концом в отверстие, разливать из ящика по стаканам спирт.

   Все выпили «по первой» за здоровье молодых, забыв в тожественной суете о тосте. В сопящей тишине зазвякали вилки, затрещали пропаренные гусиные суставы, заскрежетали ложки о жестяные борта консервных банок и весело залепетали ручейки немедленно наливаемой «второй». Застолье начинало входить в своё привычное русло.

   Самсон провозгласил тост, с упоминанием счастья, здоровья, долгих лет жизни и мирного сосуществования. Все выпили опять, и снова зазвенели вилки и тарелки, но уже громче, увереннее и нахальнее. Шум голосов тоже креп и ширился, перерастая в плотный, многотембровый предобвальный гул. Кто-то крикнул: «Горько!». Клич подхватили, всхлопнули в ладоши, и – завертелось, зазвенело весельем, засверкало улыбками пёстрое свадебное колесо…

   Июльское солнце в ту субботу спряталось за заводскими корпусами под звуки «Красного сарафана» и крики «Горько!».

   Когда стемнело, и веселье уже хотело перевалить через свой пик, наконец-то прибыл заказанный фотограф. Фамилия фотографа была Светлов, но фотосъёмки он производил только в темноте, поскольку страдал врождённой светобоязнью.

   Недуг свой он называл исключительно по-научному – «фотофобия» – и считал профессиональным заболеванием.

   Процедуру фотографирования все знали, и гости высыпали из-за стола, торопливо вывёртывая лампочки под крышей навеса и гася окурки. Любой источник света мог вызвать у Светлова приступ фотофобии, который по симптоматике ничем не отличался от приступов бешенства.

   В темноте все выстроились перед камерой. Молодоженов посадили на стулья в центре, родителей поставили сзади, а остальные разместились вокруг веером. На переднем плане уложили тех, кому стоять было уже тяжело.

   Светлов накрылся чёрной накидкой и приглушенно сообщил:

   — Смотреть сюда. Считаю до трёх.

   Все уставились в темноту, где неясно белела только лампа фотовспышки. На счёт «раз» вспышка сработала – коварный творческий приём Светлова, который все знали, но привыкнуть никак не могли – и, под общий вздох облегчения, процедура фотографирования завершилась.

   Фотографу заплатили, сунули в кофр «за здоровье молодых» бутылку водки, кусок гуся и тарелку «оливье» и проводили до калитки.

   Зажглись лампочки, зазвенели стаканы, брызнул мажорами аккордеон – свадьба продолжала свой полёт, теперь уже в ночи. Дальнейшее присутствие молодоженов было необязательным, и они, в сопровождении доброжелательных напутствий гостей, разошлись по домам.

   Леонид и Фира почти сразу же забылись сном на новеньких крахмальных простынях с вензелем «МПС» (Сенька Фекальман умудрился-таки изрядно накачать молодых Зуёвых спиртом), а Владимир с Ларисой ещё долго шушукались, сидя на своём супружеском ложе и перебирая подарки.

   Очень понравился столовый сервиз на двенадцать персон. Он состоял из шести глубоких и шести мелких тарелок. Тарелки были с золотым ободком и узором из двух переплетающихся синих буковок «ОП».

   — От папы, — расшифровала Лариса, осторожно трогая узор кончиками пальцев. – Мне ж теперь, наверное, нужно называть Самсона Блюминговича папой? Да, Вовик?

   -Чёрт его знает, — неуверенно отреагировал Владимир, разглядывая красивую бронзовую статуэтку, которую принёс в дар Елисеев.

   Статуэтка была внушительных размеров и представляла собою пышнотелого ангелочка, держащего в руках витиевато закрученную ленточку. По ленточке кто-то крепко прошелся напильником, стирая надпись, но текст угадывался: «Покойся, милый прах, до солнечного утра». Владимира смущало то, что статуэтка никак не хотела стоять или лежать в приличной позе, а упорно падала и переворачивалась ангельским задом кверху.

   — Это должно висеть, — подсказала Лариса. – Вот, видишь, здесь и дырочки специальные сделаны.

   Куда повесить ангелочка решили придумать завтра.

   Следующий, попавшийся под руку, подарок – книга – произвёл на молодоженов такое сильное воздействие, что на остальное они просто не обращали внимания до самого утра, когда и заснули под крики третьих петухов и последних гостей. Книжку подарил Колька. Была она совсем тоненькая, потрёпанная, с грифом «Для служебного пользования». Книгу написал какой-то Энгельмарк Бернфрейд, и называлась она «Эксплуатация пениса»…

   Самсона всю ночь мучили кошмары. Снилась всякая мерзость, гнусная и душепротивная, совершенно не поддающаяся запоминанию, но удивительным образом переплетающаяся с действительностью.

Ночные монстры принимали самые невероятные и жуткие формы и обличья, разговаривая при этом голосами гостей, наливая водку и произнося здравицы в честь молодых; а то душили Самсона липкими, вонючими щупальцами или вспарывали окровавленными клыками живот и выедали требуху.

   От невозможности определить, где – сон, а где – реальность, было особенно страшно. Проснуться и разогнать сонный кошмар тоже не получалось – по воскресеньям будильник, встроенный в пролетарский мозг Самсона, не срабатывал. Оставалось одно:      маяться в этой неопределённости между явью и сном, или, проще сказать, в бреду, до тех пор, пока организм сам не обретёт способность воспринимать действительность под воздействием величайшей потребности – опохмелиться.

И только тогда, когда искристое летнее утро загнало остатки душной июльской темноты в сад к Задонцу, выпило росу с грядок и, тщетно попытавшись слизать ветерком пот со лба у Самсона, уползло вместе с тенью под навес – ночные страхи испарились.

   Морды жутких поганцев исчезли, и голоса обрели своих реальных, но пока ещё невидимых, хозяев.

   — Вот. Точно такие же. Может, чуть-чуть поменьше и – белые. Ну, и шляпка круглее, — Самсон узнал голос племянника. — Мы их школьниками собирали. Помнишь?

   — Чё ж не помню, — отвечала, судя по голосу, «тётя-Мотя». – По центнеру с класса, коровам скармливать. У меня мать на ферме работала, так, говорит, жирность молока от них повышается.

   — И на лекарства тоже хорошо, — продолжал племянник. – К примеру, если заварить, то пьют и от язвы, и от поноса, и от запора.

   За столом замолчали. Звякнуло стеклом о стекло и забулькало. Кто-то смачно крякнул.

   — Это если сушеные, — Юлий захрустел огурцом. – А если на водке настоять или, скажем, на самогонке, то настойка целебная выходит. Там уже растираться надо. Если радикулит или прострел какой. Ну, и ещё от экземы или лишая – тоже смазывают.

   Племянник помолчал и добавил:

   — Только не помогает, — и, ещё помолчав, уточнил: — Ни от чего.

   Самсон оторвал тяжелую голову от стола, стёр ладонью со щеки что-то прилипшее и с трудом разомкнул веки. Оттого, что уснул он, оказывается, за столом, стало немного легче. Напротив сидел племянник Юлий в обнимку с «тётей-Мотей». Они с интересом рассматривали гриб, который племянник вертел в руках. Гриб был церулеумно-карминной расцветки, с черной бахромой вокруг шляпки на хилой туберкулёзной ножке.

   — Ну, и что? Сильно повышается? – прохрипел Самсон, поддерживая разговор.

   Родственники оживились.

   — О! Дядя Самсон! С добрым утречком! Наталья, наливай!

   Самсону срочно наполнили рюмку.

   — Вот – нашел! Пошел помочиться, понимаешь, по малой нужде и – нашел! – Юлий ткнул гриб Самсону под нос. – У соседей через дорогу. Там их навалом.

   — Какая мерзость, — Самсон отстранил руку племянника, выпил водку и протянул рюмку «тёте-Моте», оказавшейся на самом деле Натальей, для повтора. – Так сильно, говорю, повышается?

   — Что повышается? – не поняла Наталья и плеснула в рюмку сверх всякой меры, увлекшись созданием заинтересованности во взоре.

   — Ну, жирность молока. Если корову грибами кормить? – уточнил Самсон, вытирая облитую водкой руку о скатерть.

   — А-а! – Наталья звонко рассмеялась, радуясь своей сообразительности. – А кто ж его знает – повышается она или понижается. Не хочут коровы те грибы жрать, хоть убей!

   — Даже с силосом, — добавил племянник и посмотрел на гриб уже менее уважительно.

   — А всё почему? – Самсон опорожнил рюмку и поставил её на место, прижав к столу указательным пальцем. – Потому, что насильно мил не будешь. Это – раз. А, во-вторых, грибы эти не то что жрать, а и нюхать нельзя.

   Самсон многозначительно поднял указательный палец вверх, освобождая горловину рюмки:

   — Наливай.

   — А почему же и – нюхать? – неподдельно удивилась Наталья и налила всем троим.

   — А потому, — Самсон выпил, достал папиросу, прикурил от протянутой Юлием спички и выпустил облако дыма. – Потому, что может наступить окончание жизни.

   Племянник подозрительно покосился на гриб, повертел его ещё немного в руке и, понюхав, с сожалением выбросил, а Наталья уставилась на Самсона круглыми глазами, не донеся рюмку до раскрытого рта. Ей именно сейчас стал ясен смысл фразы: «Окончание следует», которой заканчивалась повесть, прочитанная когда-то в журнале «Красный черноморец», о безответной безраздельной любви мичмана к младшей дочери старшего лейтенанта на среднем сейнере.

   Довольный произведенным эффектом, Самсон огляделся. После выпитого способность смотреть и видеть начала постепенно восстанавливаться.

   Разгромленный и безоговорочно капитулировавший праздничный стол производил гнетущее впечатление, но для похмельного мародерства представлял солидный интерес. (Правда, один угол стола съехал в сторону, соскользнув с кем-то опрокинутой клетки, и там хозяйничали шустрые кролики, поедая остатки овощных салатов).

   Грядки люцерны были безбожно истоптаны пьяной ордой гостей, а забор сломан во многих местах – по домам, очевидно, расходились кратчайшими путями.

   В крайнем проломе застряла тачка с Мефодием. Передняя стенка, вместе с длинной ручкой, пропала в известном направлении – извилистая борозда уходила по огородам в сторону Юбилейной. Мефодий сидел в тачке и, примостив на коленях аккордеон, отковыривал ногтем запавшие клавиши.

   — О! Музыка! – оживился Самсон. – Мефодий! Рули сюда – опохмелимся! – Самсон подмигнул племяннику и добавил почему-то: — Помирать, так с музыкой!

   — Дышло, понимаешь, оторвали, — пожаловался Мефодий, усаживаясь за стол. – И инструмент что-то не то. Слышишь? – Мефодий растянул меха. Раздался предсмертный хрип болотной выпи.

   — Ля первой октавы не выключается, — объяснил Мефодий и добавил: — И ля-диез.

   — Ляди есть – ума не надо, — скаламбурил Самсон. – Наталья, налей композитору.

   Выпили. Юлий вызвался починить аккордеон, бережно приняв незнакомый предмет из рук Мефодия. Налили ещё.

   На крыльце своего дома появился заспанный Пётр. Он смачно зевнул, потянулся и направился к столу.

   — Что, алкаши? С утра пораньше? – поинтересовался он, подходя к сидящим.

   — На то и праздник, — отозвался Самсон. – Присоединяйся.

   — Ты ж знаешь – я не пью, — Пётр уселся рядом с Самсоном. – Разве что символически.

   Пётр выпил со всеми «символическую», а затем, со словами: «За вами ж не угонишься», ещё две и полюбопытствовал, обращаясь к Мефодию:

   — Что? Техника отказала?

   — Да вот, — Мефодий сдвинул плечами. – И тачка тоже. Домой не довезли… Дышло оторвали…Одно к одному…Тачка – ладно, а вот инструмент… Ля, понимаешь, и ля-диез…

   — Ничего. Починит, — подала голос Наталья. – Он у нас рукастый.

   Все замолчали и сосредоточили внимание на процедуре ремонта.

   Юлий уже успел снять какую-то перламутровую крышку и ажурную бронзированную решетку и теперь орудовал в недрах аккордеона, запустив туда по локоть руку.

   — Дядя, у вас на хозяйстве плоскогубцы имеются? – спросил племянник. – Или что-нибудь такое. А то тут…

   — Гвоздодёр подойдёт?

   — Годится, — Юлий одобрительно кивнул и попросил Наталью: — А ты подержи гармошку. Ага, вот так. Туда – сюда. А то не слышно.

   По сравнению с последующими звуками, которые Юлий извлекал из аккордеона с помощью Натальи и гвоздодёра, крик болотной выпи вполне сошёл бы за малиновый звон серебряного колокольчика.

   В округе завыли собаки.

   Мефодий страдал, но процесс не останавливал в силу своего характера – надежды на лучшее питали его ещё с глубокой юности.

   Когда аккордеон вдруг замолчал, все облегченно вздохнули. Наталья засуетилась – наливать.

   — Держи, — Юлий ткнул инструмент Мефодию и кинул гвоздодёр под лавку. – Уже не клинит.

   Пока Мефодий впрягался в лямки «Weltmeister»а, Юлий провозгласил тост:

   — Давайте поднимем наши гранёные бокалы за великую и нестираемую грань между городом и деревней и нашей славной музыкальной интеллигенцией.

   Все, кроме Мефодия, радостно выпили. Мефодий растягивал меха аккордеона и, нажимая на клавиши и кнопки то поочередно, то на все сразу, прикладывал ухо к инструменту и сосредоточенно прислушивался. Аккордеон дышал мощно, ровно и глубоко, как хорошо тренированный спортсмен, но звуков не издавал.

   — Не напрягайся, дядя, — ни к кому не обращаясь изрёк Юлий, обсасывая и время от времени разглядывая на свет селёдочную голову. – Теперь им только самовар раздувать.

   — Как это? – спросил Мефодий голосом тени отца Гамлета.

   — Простым каком, — объяснил Юлий. – Туда – дрова, сюда – труба, и погнали! Это тебе не сапогом. Самовар есть?

   — Нету, — почему-то соврал Мефодий.

   — Да-а? Ну, брат, даёшь! Ну, ничего. У меня свояк в Туле. У них там тоже завод, типа вашего. Ну, не то, конечно. Меньше и прочее… Понял? Так он мне мигом. Тульский самовар – это ж песня! Сделаем… Письмо–бандероль. Свояк, мол, выручай. И – всё путём… Свояк, всё-таки.

   Юлий выплеснул водку из рюмки в рот и, по своему обыкновению, вдруг резко сменил тему, обращаясь к Самсону:

   — Поехали в Чужаки!

   — Куда? – не понял Самсон.

   — На историческую родину, — уточнил Юлий. – Колхоз «Искра».

   — Что, прямо сейчас?

   — Ну да.

  — А сколько время?
 

   — Половина, — подал голос Пётр, взглянув на часы.

   Самсон тупо посмотрел на Петра и понятливо кивнул, уронив подбородок на грудь. Потом решительно мотнул головой и хлопнул ладонью по столу:

   — Наталья! Наливай «на коня»!

  «Коней» хватило бы на добрый, хорошо укомплектованный эскадрон, и когда все пьяным стадом пошли прощаться с Изабеллой, до Чужаков было уже не долгих двести километров, а каких-нибудь пять – шесть вёрст…                                      

                                                 Продолжение следует

Похожие статьи:

Авторская проза → ОДИН РАССКАЗ. ПРОДОЛЖЕНИЕ 3

Авторская проза → ОДИН РАССКАЗ. ПРОДОЛЖЕНИЕ 1

Авторская проза → ОДИН РАССКАЗ. НАЧАЛО

Авторская проза → ОДИН РАССКАЗ. ПРОДОЛЖЕНИЕ 2

Авторская проза → ОДИН РАССКАЗ. ПРОДОЛЖЕНИЕ 4